Материалы по курсу История и философия науки

                Предмет истории и философии науки


                План
                1. Философия науки
                2. Методология науки
                3. Философия истории науки
                4. Сущность науки

                1. Философия науки
       Что такое наш предмет: наука или философия науки, или история науки? Наука как предмет одновременно науки истории и философии? А философия наука? Если так, то наука науки, наукоучение? А причем тут история науки? Если причем, то тогда в каком смысле история науки? В смысле обозрения научных достижений?
       Для того, чтобы разобраться с этими вопросами, необходимо сначала, если мы сами работники науки, вспомнить здравый смысл, без которого делать нечего в науке, и расположить их в буквальном порядке наименования. История и философия, а потом наука. Что общего между историей и наукой? Это вопрос исторический или философский? Разумеется, философский: никакой историк такими вопросами не задается. Что этот вопрос означает? То, что есть нечто общее между логическим и историческим. Философия – это, прежде всего, логика.  Не зря Гегель назвал свою философию «наукой логики». Конечно, логикой философия не ограничивается. Философия в чистом виде занимается не только логикой логики. Вы, наверное, уже поняли мой намек на то, что философия занимается так называемыми рекуррентными явлениями (феноменами), т.е. такими которые сами себя повторяет, к себе возвращаются. Такова вообще природа познания как рефлексии, отражения в самом отражении чего-то другого. В философском случае этим другим выступает мир. То есть, философствуя, мы не просто отражаем мир в нашем сознании, таким образом его познаем, мы познаем само познание этого мира. Таков философский взгляд на мир, философское к нему отношение. В данном случае мы берем мир в его динамике, как он изменяется во времени, а вместе с ним и в пространстве. Имеется в виду мир в его человеческом измерении, т.е. мир человека или, иначе говоря, человеческое общество в его историческом развитии. Мы выделяем в нем только один фрагмент, а именно науку как социальное явление. И рассматриваем науку в историческом развитии с философской точки зрения. Другими словами, мы пытаемся разобрать логику истории.
       Значит, философия занимается не только логикой самой логики, правильным мышлением, которым она и является как мышление по правилам и, я добавлю, по понятиям, когда имеется в виду философская логика, т.е. такая логика, которая становится предметом мышления не только со стороны формы, но и содержания мышления. Здесь правила – это форма, а понятия – содержание мышления, сугубого мышления, мышления в квадрате. Поясню: правила – это схемы сочетания и расчета, соединения и разделения понятий. Сами понятия – это не термины как специальные однозначные слова, имеющие хождение в языке науки, а то, посредством чего нечто понимается, когда осмысливается, т.е. такие формы мысли, или идеи, которые находят в языке свое конкретное выражение, несмотря на то, что имеют общий, точнее, всеобщий характер.
       Философия еще занимается бытием самой логики, ее познанием. В данном случае, т.е. частным образом, этим бытием является общественное бытие, формирующееся в истории.
       Итак, нас интересует логика истории развития науки. Вот точное название нашего предмета как предмета наших учебных занятий. Если в этом смысле понимать историю и философию науки, то она имеет уже философский и научный смысл.
       Почему я здесь разделил науку и философию? Потому, что они совпадают местами, логически совместимы. У них есть общее место, они совместно логически релевантны, т.е. уместны. Области их применения пересекаются. Но они не есть одно и тоже. И это понятно, если под наукой имеется в виду наука вообще. Есть ли такая в действительности? Отдельно ее нет вне конкретных, отдельных наук. Так она существует только абстрактно. Как предмет, например, нашего учебного разбора. В этом смысле философия науки есть наука? А философия физики или истории? Ведь эти науки есть конкретно? Есть наука физика. Но есть ли философия физики как наука? Что это за наука такая? Казалось бы, есть наука, так как предмет ее, наука физика, налично реален. Реален как природное явление или социальное? Естественно, как не натуральное, а общественное. Значит философия физики, которая изучает природу, имеет своим предметом не природный, а культурный феномен, при условии, что мы называем природой только то, что не является общественным, культурным явлением. А как же быть тогда с природой общества? Здесь мы используем слово «природа» в другом значении, чем прежде? О чем мы говорим, в чем его смысл? Смысл его в том, что это материал, то, из чего состоит, т.е. то, что Аристотель называл «материальной причиной». Выходит, природное есть материальное. Только общественная материя, бытие общества иной природы, чем материя неорганики и органики, но также, как и они, составляет материальную  действительность.
       Кстати, чем мы сейчас занимаемся? Не словами, которые тоже материальны как звуковое явление, а понятиями, имеющими смысл, который уже нематериален, а идеален. Мы понимаем смысл слов, которые обозначают вещи. Если это слова, которые являются выражением форм мыслей, или идей, то это понятия, как например, «бытие», «сущность», «наука», «философия» Понятия по своей внутренней форме тоже идеальны в том же смысле, что и идеи. В них идеальное есть смысл как инобытие сущности вещи. То есть, смысл понятия соответствует сущности вещи, которую мы понимаем. Например, закон падения тел есть сущность падающего тела и он материален, хотя сам не падает, как падает тело. А вот его смысл или концепт, понятие, который выражается графически как определенный формуляр, математическая формула физического закона, идеален. Кстати, сама формула, как письменное начертание, тоже материальна. Получается, что реально не только материально, но и то, что идеально, Правда, у идеального иной способ реальности, существования, чем у материального. Но в одном они подобны. Идеальное существует не только субъективно в виде мыслей, переживаний человека, но и объективно, как и вещи, независимо от субъекта как формы его мыслей и чувств. Но от этого эти формы не становятся материальными.
       Выходит так, что наука, которой занимается философия, говорится философия, имеется в виду философ, ее изучает, интересуется наукой  со стороны ее идеи, выраженной в форме понятия. Вот эта идеальная сторона науки привлекает внимание философии. И в этом идеальном аспекте реальна не только физика как наука, но и наука вообще как смысл самой научности и та ее особенность, которой отличается конкретная наука, например, физика.
       Дело в том, что философия, в отличие от любой другой науки, имеющей дело не только с идеальным, выраженным понятием как теоретической системой понятий или, кратко, теорией, но и с материальным, как например, с процедурой наблюдения, употребления приборов и инструментов, работает только со смыслами, понятными нам как понятия. Это собственно философская работа. И даже опыт (эмпирия), который в науке материален, здесь носит умозрительный характер и состоит из фактов не наблюдения физических явлений, а мыслей философов, в данном случае – случае истории и философии науки – мыслей ученых, с теориями которых имеет дело. Но имеет дело через посредство материального, например, текст или материалы научного исследования.      
       Когда мы говорим о философии науки, то имеем дело не с научной философией, т.е. с тем, что подходит под науку, берет с нее пример, ей подражает, но наукой не является, а с философской наукой.  Здесь надо иметь в виду следующую элементарную вещь, - наука не ограничивается теми науками, которые сейчас принято называть наукой, т.е. наукой-science, она еще включает в себя философию. Таким образом, вопрос о взаимных отношениях философии и того, что принято сейчас называть науками, на самом деле, решается просто: философия по отношению к ним выступает как мета-наука. Что это такое? Ничто иное, как то, что выступает основой науки, условием возможности самого научного познания.

                2.Методология науки
       Философия является нам применительно к науке-science не только в своем собственно философском (метафизическом) качестве основания науки, но и пути (метода), следуя по которому наука приближается к своей цели, - установлению истины. Метод, который направляет науку к этой цели, называется диалектическим. Диалектический метод есть метод восхождения или исторического становления всего сущего, включая общество человека и его познание, от простого к сложному, от низшего к высшему, согласно собственной логики движение от абстрактного к конкретному. То есть, наука, чтобы развиваться, не может не полагаться на два принципа диалектической логики, как принцип единства логического и исторического, так принцип восхождения от абстрактного к конкретному. Содержание философского полагания науки раскрывается в системе методов научного познания.
       Прежде всего, это методы общенаучного характера, такие как, анализ и синтез, индукция и дедукция.
       Потом методы, основанием деления которых является отношение к материальной действительности: теоретическое или практическое. И соответственно различаются методы теоретического научного исследования и эмпирического научного исследования.
       Теоретические методы: абстрагирования, формализации, аксиоматизации, идеализации, моделирования, систематизации и пр.
       Эмпирические методы: наблюдения, эксперимента, измерения, аналогии и пр.
       Процедуры научного исследования включают в себя описание, определение, рассуждение: логическое следование понятий в суждении и умозаключении из них, объяснение, понимание.
       В общем, если философия науки отвечает на вопросы, связанные с основанием, происхождением, обоснованием и ценностной значимостью науки, т.е. вопросы «почему», «что», «зачем», то методология отвечает на вопрос «как», связанный с тем, каким образом она работает.   
 
                3. Философия истории науки
       Философия науки, составной частью которой является методология науки, раскрывается в своем существе в объяснении и понимании истории ее возникновения и развития в истории как социального явления.
       Я уже говорил прежде о том, что философия и наука не вечны. Что было то время, когда их не было. И что не у всех народов рано или поздно они появились. Но они появилась у тех народов, которые до сих пор живут и здравствуют. Они появились в древние времена у греков, индийцев и китайцев. Это надо понимать так, что не сами народы зафилософствовали и занялись научными исследованиями, - нет народных философий и наук. А так, что рано или поздно, как даст время, среди этих народов появились люди, которые стали заниматься тем, что греки стали называть философией и наукой.
       Тут, естественно, возникает вопрос? А что им предшествовало? Миф, конечно. Ведь люди в архаические времена жили не как в сказке, а в самой, что ни на есть, сказке, «как два слова об язык». Это мы, люди культурные, к сказкам относимся без всякого почтения как к выдумкам предков наших предков-родителей. Недаром говорят, «бабушкины сказки». Я не могу говорить об этом прямо, говорю иносказательно. Говорить прямо мне мешает тысячелетняя культура. Что значит, жить в сказке? Для ответа на этот вопрос надо вспомнить свое детство, когда мы верили в них «на слово». Это время еще до-верия, до веры, мифа, сказки, так, кстати, переводится греческое слово «миф». Сказка как «сказ», рассказ. Слова тогда были вещами, вещими словами, а вещи «говорили», думали, были умными. Вот, что такое миф. Это тот мир, тот космос, в котором все со всем связано прямо. И эта связь называется магией. Магическая со-причаст-ность всех вещей. Поэтому люди делали все, оглядываясь, как бы ему, включая себя, не навредить. Для того, чтобы не создавать хаос, это греческое слово означает беспорядок в мире, они совершали заученные движения в мире, которые мы называем ритуалом. Рассказом об этом ритуале и является миф как его живая часть в силу тождества для мифического сознания наших предков и детей, какими мы были, слов и вещей. Мы сейчас можем это объяснить тем, что человек лучше себя чувствует в том мире, который контролирует, «заговаривает словами», его понимает. А что человек понимает? Вспомнили? Мы об это уже говорили… Правильно, то, что сам делает на себя похожим. Для того, чтобы правильно ориентироваться в своем, освоенном, мире, человек делает его себе соразмерным, по своему человеческому образу, размеру. Вот отчего вещи умные, звери, говорящие человеческими голосами, т.е. их голоса люди понимают. Зачем таким людям, - детям и «дикарям», - философия, которая связана не с доверием, а с сомнением? Она им противопоказана. Ее поэтому и нет. Кстати, именно поэтому философия и не читается в школе, зачем смущать детей не детскими вопросами. Вот когда человек становится совершеннолетним и готов к взрослой жизни, т.е. стал культурным, вот тогда в человеческой истории в уже развитых цивилизациях Запада и Востока появляется философия, а в личной истории в студенческую пору открывается дверь в мир человеческой мысли.
       Вернемся к истории философии и науки. Для того, чтобы появились философия и наука необходимы условия: развитая культура, государство, причем демократическое, в котором есть отношения не только господства и подчинения, так называемая «властная вертикаль» тирана (так греки называли своего правителя и не одного, а несколько, потому что у греков классики не было одного на всех государства, а было много государств, в каждом греческом городе свое, вот, наверное, отчего им было легче с ним управиться и участвовать народом в управлении), но и «гражданской горизонтали» соседства-соперничества равных, недаром именно у греков появились всенародные (Олимпийские) игры, на которых главное не победа, а соучастие граждан в едином культурном пространстве. То есть, греков объединяло не тотальное государство, а единая греческая культура, чего нельзя сказать об их соседях римлянах, у которых было все, равным образом, наоборот. Мы еще со школьных уроков истории запомнили на всю жизнь рассказы о войнах, которые по всему культурному миру вел бюрократический имперский Рим. Какая там еще философия или наука? Философия? Наука? Они в Греции, где есть равенство людей, предоставленных самим себе для занятия свободными профессиями, если они не рабы. Отсюда дух соревнования и дружбы людей, занятых одним им любимым делом. Но это еще не все.
       Интересно, что философия, а следом за ней и наука, появилась не в метрополиях сразу, а только потом. Сначала она возникла в греческих колониях на востоке Средиземноморья, в Ионии, и на западе Средиземноморья, в Италии или так называемой «Великой Греции». То есть, там, где слабы традиционные связи, где много чужих, туземцев, с которыми надо находить общий язык, а для этого изучать другую культуру, а свою не забывать, но где-то ставить под вопрос, сомневаться в абсолютности ритуальных установлений, признавать их относительность в сравнении с чужими, не менее интересными. Здесь надо было самому думать, а не обращаться к авторитету за решением своих личных проблем. Были и обратные движения, спровоцированные чужой нетерпимостью и разжигавшие ксенофобные настроения, – настроения боязни чужих, - и как следствие вспышки народной розни (не говрю национализма, потому что тогда еще, в древности не было наций, они появятся только при капитализме). В общем греки часто были друг с другом в споре (агоне, как они говорили). Но всегда объединялись против общей угрозы. Вспомним, хотя бы, Греко-персидские войны.
       Еще одно из условий, условий, подчеркну, а не причин возникновения философии (условие отличается от причины тем, что оно готовит не само явление, появление, но его почву из которого оно прорастает как из причины, дай только ему повод для актуализации как реализации своей возможности), это греческая мифология, которая потеряла свой авторитет, в отличие от восточной (индийской) и библейской, к тому времени когда развилась до литературной условности и стала предметом авторского творчества эпиков и лириков как греческих предфилософов. Но все это относится к кругу условий, а не причин или причины. Причина появления философии - это сам человек как личность, у которого есть личные проблемы. Но решение этих проблем приводит человека к открытию уже не личного, но всеобщего надличностного мирового порядка.   
       Значит, именно в Греции были созданы все условия для появления философии и науки (здесь и прежде и следом я сопрягаю философию и науку в том смысле, что наука появляется из философии). Но не только в ней появилась философия. Мы еще можем назвать два других всемирно-исторических народа, у которых с течением-развитием их культурной жизни возникла философия. Это индийцы и китайцы. Но так как у них не все условия сложились для ее появления, то она явилась не в таком чистом виде феномена (так греки называли такое явление, которое являет не то, что оно скрывает, собой заслоняя, а само себя для себя и через себя, т.е. чудо; вот чем греческое чудо отличается от восточных и семитских (еврейских и арабских) чудес, не открывающих, но скрывающих тайну сути мира: почему скрывающих? об этом мы поговорим в свое время, когда будем знакомиться с восточной философией и еврейскими мыслителями), как у греков. Но у них тоже была философия, правда, не долго. Там ее быстро оприходовали, как в свое время (в средние века) у мусульман, жрецы-священнослужители, так что она, рано или поздно, но наверняка, потеряла свое самостоятельное значение.   
       Вот почему мы будем в основном изучать греческую философию, которая в чистом виде, в идеи, именно в философском смысле, идеально, дала нам мир философии, в котором мы до сих пор живем, включая не только греков, но и нас, т.е. всех людей. Именно она и преподается, и не только в Греции, на Западе, но и на Востоке, в той же Индии и Китае, Израиле и в Арабских странах и т.д. Конечно, там читается и изучается и их местная, региональная философия, но не современная, а именно древняя, потому что современная их философия, в том числе и у греков, «не идет» ни в какое сравнение с философией предков. 
       С философией древнего и не совсем древнего Востока мы познакомимся на одном из первых наших занятий для контраста и полноты картины развития мировой философии.
       А теперь, когда мы немножко разобрали условия и причину появления философии и науки, необходимо построить теоретическую модель или понятийную схему пути-развития любой философии и всякой науки. Кстати, на самом деле, нет никаких личных или народных философий, а есть только она одна, которая делается, строится разными людьми, говорящими на разных языках и живущих в разных местах и временах, как есть только один человек, если он личность, ведь если ты личность, то ты ничем не отличаешься от другой личности. То, что люди считают личным, то есть и у других, причем не абстрактно, как у индивида, а конкретно, иначе мы бы не понимали друг друга. Другое дело индивидуальность, вот с ней трудно разобраться потому, что она иррациональна, случайна, а поэтому так и неповторима.
       Другое дело наука. Как и философия она едина, в целом одна, но еще и коллективна. Правда, нет науки вообще, в наличии всегда конкретная наука. Но это ей не мешает быть вообще, абстрактно, в сознании философа.
       С чего мы начнем построение нашей схематической модели процесса развития философии и науки в истории? С самого главного, - с самого начала. А началом у нас будет, если мы следуем принципам диалектической логики, как завещал нам великий Егор Федорович, а именно: единству исторического и логического, восхождению от абстрактного к конкретному, всеобщей связи вещей, то, что мы назвали проблемой, проблемным местом логического и исторического, формирования логики исторического восхождения философии от абстрактного начала (так называемого arche или первоначала первых натурфилософов древности) до конкретного сущего всеединого в философской классике XIX века. Этой схеме мы будем следовать при анализе историко-философского процесса в целом с указанием особенностей его развертывания в древности, в средние века, в Новое время в частности. Отдельно мы рассмотрим современную ситуацию в философии, начиная с XX века, потому что многое что там начиналось в философии еще не закончилось и продолжается по инерции, а нового все никак нет.
       Итак, первый этап мирового историко-философского процесса, первого такта его движения начинается с того, что мы назвали а-логическим началом, т.е. тем в логике возникновения и развития философии, что как проблема имеет характер не логического положения, а логического предположения, смешанного, или точнее, еще не различенного с не-логическим. Здесь мы имеем дело с возникновением самого логического элемента в человеческой культуре стихии нелогического, хаотического мифа. Как говорят исследователи античной культуры мысли: «От мифа к логосу». Это первые попытки осмысления в материале прозаического языка и одновременно поэтического языка мифа проблемы начала как начала мира. Этим впервые стали заниматься так называемые натурфилософы или философы природы. Это философы первого поколения. Но философы в условном смысле слова. В той же мере философы, что и математики, что и физики, что и грамматики. И все же это был первый шаг.
       Второй шаг сделали так называемые «метафизики». Они разработали основы чистого, еще абстрактного, мышления в форме догматического утверждения или тезиса. Порядок в мире, включая сознание, которое его отражает, или, точнее, преображает в идеальном плане, доводит наличное  до идеального состояния, с которым приходит ясность осознания и понимания, складывается тогда, когда в массе («каше») бытия и сознания, одно отделяется от другого посредством своего повторения. Повторение имеет место там,  где мгновенное рождение, сменяющееся мгновенным же  исчезновением в общей массе бытия мира социального первобытного состояния и массе сознания мифического существа (человека мифа) всего сингулярного (единичного) или партикулярного (частичного) элемента, посредством «счастливого случая»  задерживается на второй момент, отвердевает и образует локальный ком, повторяя общий ком вещей и сознания. Именно вокруг него начинает образовываться замкнутая на себя поверхность. Формирующаяся таким образом структура в себе находит центр и выстраивает вокруг себя порядок. Так из воспроизводства себя образуется философия как метафизика или чистая философия, пытающаяся путем саморефлексии тождества усилить себя и очиститься от «мусора», примеси неотрефлектированного мифа. Логически это выражается в тавтологическом утверждении бытия и сознания, как это и произошло в сознании отца греческой метафизики Парменида Элейского, сказавшего: «Бытие есть» и «Одно и то же сознание и бытие». Таким образом, собственно  философия узнает себя не тогда, когда впервые появляется как натурфилософия, сразу обрастая  мифом, а тогда, когда возвращается от природы к себе через бытие как уже самосознание, т.е. повторение себя, тождество с самой собой. В таком виде философия как метафизика является абсолютной, как абсолютно бытие, объективной, как объективна связь мышления и бытия, реалистической, как реалистично их тожество-равенство (реально не только бытие, но и мышление), рациональной, как рационально философское сознание или мышление, догматической, как догматично, бесспорно само утверждение. Символом этого этапа является неподвижный  и неизменный Восток.
       Но  тождество, уже чревато различием.  Ведь при всем единстве бытия и мышления или  единстве бытия и единого в том смысле, что есть одно только бытие, тем не менее, они нами уже различены. Это этап различия в логике, которому в рассуждении соответствует сдвиг, если не первый скачок, от тезиса как определенного  тождеством утверждения к его отрицанию. Этот сдвиг мы назовем не-тезисом или а-тезисом. Он, как основа философствования, характерен для  третьего поколения философов. Они в своем учении от абсолютизма единого, или монизма, переходят к относительности много, или плюрализму, от крайнего объективизма к объективизму умеренному субъективизмом исследователя, опирающегося не только на общий абстрактный рассудок, но и на частичный чувственный опыт, и, следовательно, от рациональности аргументации к эмпирии (опыту) чувств, от крайнего реализма абстрактного понятия к умеренному реализму смысла языкового выражения, от метафизического догматизма  к научной процедуре проверки истинности теоретических положений фактами опыта наблюдения. Все эти черты характеризуют философию уже не как метафизику, а как складывающуюся науку или «научную философию», например, древнегреческого философа Аристотеля. Этот этап представляется античной философией греков и их подражателей римлян, продолжающийся целую тысячу лет, вплоть до эдикта христианского императора Юстиниана, закрывшего последнюю философскую школу Академию в 528 г.
       Различие в ходе своего развития преобразилось в противоположность, доведя этап а-тезиса до этапа антитезиса, что оказалось прямой противоположностью тезиса. И, действительно, в самом содержании философского учения, а не только в его форме, появляется антитетический, т.е. противоположный тезису, характер. И происходит это  в средние века.
       Эти века отличаются неустроенностью человека в жизни. В мире идут никогда не прекращающиеся надолго феодальные войны, хозяйство и городская культура с трудом отходят от  прикрепленности к земле, к натуральному укладу. Прошла пора единения древнего человека с миром. Но не наступило еще Новое время расцвета гражданской жизни. На развалинах древнего цивилизованного мира, разоренного переселением варварских народов, человек теряет смысл земной жизни и отдается всей своей душой жизни будущего века в царстве бога. Он распят, подвешен между небом и землей. У него «несчастное сознание», как писал об этом Гегель. Такому мировоззренческому умонастроению как раз отвечает антитетическая философия средневековья, получившая наибольшее развитие у христиан и мусульман. Поэтому неудивительно, что эта философия приобретает религиозный характер и выступает в таких видах обслуживания господствующего религиозного мировоззрения, как школьная философия (схоластика), напоминающая по методу рассуждения древнюю софистику, только переряженную в жреческую (священническую)   форму, мистика, похожая на архаическую магию, смешанную с догмами веры. Вот отличительные черты философии как служанки богословия или антифилософии: релятивизм (относительность) философских положений или их зависимость от навязанных догматов вероучения, субъективизм измышлений полемичных схоластов, иллюзионизм теоретических спекуляций мистиков, культовый (ритуальный или обрядовый) эмпиризм и богословский скептицизм, выражающийся в сомнении в возможности разума познать истину.
       Подобное «жалкое» и «несчастное» состояние философии не могло длиться долго и по необходимости было разрешено при попытке снять противоречие между верой и разумом и разумом и чувством новоевропейскими философами. Одни из них чувство и веру свели к разуму, как это сделали континентальные рационалисты Декарт, Спиноза, Лейбниц и Вольф, другие связали разум сущими чувствами, а веру уподобили действию должного, как это сделали английские эмпирики или философы опыта Бэкон, Гоббс, Локк, Беркли и Юм. Все это закончилось немецкой философией с ее критицизмом или критикой критики Кантом (его антиномией – самопротиворечивой теоретической конструкцией не заблуждающегося разума, путающегося в чувствах, но самого себя разыгрывающего человеческого ума) новоевропейской  научной философии. Это пятый ил четвертый, если первый нулевой, пустой, этап развития философии, отличающийся противоречивостью и являющийся паратетическим. Этап паратезиса или попытки вывода, а не сведения, из одного другого, пускай даже критического, полемического, но частично сохраняющего не только отрицаемое, но и само отрицание.
       Немцы начинают критикой, Кантом – этим последним  великим европейским просветителем и первым немецким философом, но ей не заканчивают. Они предлагают уже не научную философию, как метафизики-догматики, но философскую науку – наукоучение Фихте, диалектическую натурфилософию Шеллинга и, последний штрих, науку логики Гегеля. Это последний шаг-такт пентадической фигуры движения историко-философского процесса в своем классическом виде. Или этап синтеза, соединение всго того, что было и осталось наперед в самом этом движении.

          Таблица понятийной схематической шеститактовой модели (пентады) философско-научного процесса в истории


№ Логика Рассуждение
(или аргументация)
Дискурс Учение
(или доктрина) Философская и научная школа
0 Алогон
(Х)
куча
Гипо-тезис Натурфилософия
(философский миф) Милетская
Школа Упанишад
Школа Шестикакония
1 Тождество
(=)
равенство возможностей Тезис Метафизика
(абсолютная, объективная, рациональная, реалистическая, догматическая) Элейская школа
Индийские школы: йога, веданта. Буддистские школы: виджнянавада и шуньявада
Китайские школы конфуциацев и даосов
2 Различие (^), перебор А-тезис Научная философия, наука (как абсолютная, так относительная, как объективная, так и субъективная, как реалистическая, так и идеалистическая, как рационалистическая, так и эмпирическая, как догматическая, так и опытная Античная философия поздних досократиков (плюралистов), софистов, Сократа и сократических школ: гедонистов-киренаиков, аскетов-киников, мегарцев-апоретиков. Академия Платона с акцентом на математику и политологию
Лицей Аристотеля с акцентом на физику, биологию, экономику, социологию и теорию государства и права
Эллинистическая наука стоиков и неопифагорейцев
3 Противоположность (v), выбор Антитезис Антифилософия (софистика, схоластика, мистика) релятивистская, субъективистская,  идильная, эмпирицистская, скептическая Апологеты (защитиники веры) полемисты
Отцы церкви (патристика законоучителей)
Схоласты-номиналисты
(и мутакалимы)
Мистики (суфии)
4 Противоречие (;)
следование Пара-тезис Возвращение к догматической метафизике в форме рационализма и эмпиризма
Развитие науки-science
 Критицизм Декарт и Бэкон Спиноза, Лейбниц, Гоббс, Локк, Беркли, Юм
Кант
5 Синтез (;)
заключение Синтезис Целостное философское учение
Натурфилософия, наукоцчение и наука Фихте
Шеллинг
Гегель
      
        После Гегеля, со второй половины XIX века через весь XX век и до второго десятилетия XXI века для философии не философские времена. Ничего достойного того, что было в философии, современные мыслители так и не сделали. Если и были мыслители, которые были почти равными классикам, то жили в XIX веке, как например, Маркс, Киркегор, Шопенгауэр, Ницше. Все остальные философы, следующие за ними, были философами, в лучшем случае, подражателями, а в худшем, исследователями чужой философии или того банальнее, подражателями подражателей.
        Теперь постараемся разобраться отдельно с наукой, используя философский и, собственно говоря, исторический подходы или, кратко, философско-исторический. Здесь мы используем ту же схематику. Только вначале я оговорю ее упрошенную версию из трех тактов, шагов движения в истории: тезис, антитезис, синтез. Тезис – это определение науки как классической, антитезис – как неклассической, синтез - … его еще нет, история науки еще недописана, есть только завершение, но не сама ешще завершимость неклассической науки в виде пост-не-классической стадии или этапа ее развития.
      
    Таблица понятийной схематической шеститактовой модели (пентады) научного процесса в истории


№ Логика Рассуждение
(или аргументация)
Дискурс Учение
(или доктрина) Философская школа
0 Алогон
(Х)
куча
Гипо-тезис Натурфилософия
(философский миф)
Птолемео-аристотелевская картина мира Досократики и традиционная академическаянаука с акцентом на математику и наука Аристотеля в античное и средневековое время у схоластов-номиналистов и арабо-мусульманских, а также индо-китайских ученых.
В целом математика Эвклида
Физика и биология Аристотеля
Астрономия Птолемея
1 Тождество
(=)
равенство возможностей Тезис Классическая наука-science или механистическая (коперниканско-галилео-ньютоновская) картина мира XVI-XVIII веков
(абсолютная, объективная, рациональная, реалистическая, догматическая) Новоевропейская высшая математика, механика, оптика, Теории эфира Понятия флогистона, теплорода
Теория химического состава. Химический элемент
Теория химического строения
Неорганика и органика
Политическая и социальная механика
2 Различие (^), перебор А-тезис Энергетическая картина мира (как абсолютная, так относительная, как объективная, так и субъективная, как реалистическая, так и идеалистическая, как рационалистическая, так и эмпирическая, как догматическая, так и опытная Энергетизм Максвелла
Теория химического строения
Периодическая система элементов Менделеева
Эволюционная теория живых видов Дарвина
3 Противоположность (v), выбор Антитезис Неклассическая наука релятивистская, субъективистская,  идильная, эмпирицистская, скептическая Релятивистская физика
Квантовая механика
Генетика

4 Противоречие (;)
следование Пара-тезис Постнеклассическая наука
Критический рационализм Синергетика
Химическая термодинамика
Технонаука
Генная инженерия
Компьютерная революция
5 Синтез (;)
заключение Синтезис Целостное научное учение
Теория физической унификации (теория всего)



                4. Сущность науки

       То, что из себя представляет наука и какова ее сущность мы попробуем разобрать, проанализировать, определить, объяснить и понять через необходимый метод в изучении любого явления как сравнение, сравнение ее с философией, с искусством и религией. Напомню, что искусство связывает человека с миром чувств, религия есть связь человека с миром, который нам недоступен ни в чувствах, ни в мыслях без веры. Без нее мы остаемся наедине с ними, но не с миром. Вера требовательна, отсылает нас к тому, что то, что должно быть, важнее, действительнее для нее того, того, что нам является в чувствах и мыслях, настаивает на решительном действии, верности.
       Наука открывает для себя мир, когда за явлениями находит то, что в них скрывается, а именно ту связь, которая их связывает и которая называется законом природы. Ведь чувствам доступна не сама связь между явлениями, которая носит общий характер, а только они (явления) как источники их (чувств) возбуждения. Мир наших физических чувств – это мир явлений, событий и лиц, их процессов и состояний, которые экземплярны, частичны, делимы, конечны и тем самым ограниченные, изолированы друг от друга. Для того, чтобы они составили общую картину, требуются наша интуиция, которая схватывает то, что требуется схватить прежде нашего желания это сделать. Поэтому для того, чтобы увидеть что-то, необходимо не у-став-иться на него, а от него на время отвлечься. А также продуктивная способность воображения, дополняющая эту картину тем, что нам никогда не встретить по причине того, что мы ограничены в пространстве и во времени, и, разумеется, разум, который собирает все части картины в одно целое. И тогда человек понимает, с чем он имеет дело, - не с явлением только, а с явлением самого мира. Но для этого необходимо выработать целую систему-сеть понятий, которые позволяют уловить в нее искомое единство мира многообразия его проявлений. В этом наука близка философии. 
       Только наука редко, когда «прижмет», использует силу разума, ограничиваясь его низшей способностью рассудка, который следует «в хвосте явлений природы», в том смысле, что именно они его возбуждают, пробуждают в нем свою чуждость к ним, ведь он абстрактен, а они конкретны. Он от них отвлекается, но помнит, на что они его натолкнули, - на саму проблему. Проблема его заводит потому, что ему не по нраву, так как он абстрактен, однороден и не терпит потому противоречия, которое ему является в виде нечто смешанного, разнородного. Он пытается это противоречие исключить, от него абстрагироваться (повторюсь, речь идет не о самом рассудке, а о рассуждающем человеке, ученом, - это такой оборот речи, риторический троп по названию «метонимия», когда имеют в виду вещь, а говорят о ее признаке, т.е. часть выдают за целое, частью которого она является), создает идеализированный объект исследования, теоретический конструкт, в котором искомое нечто является в чистом виде, в своем собственном качестве, как например, «идеальный газ» в физической химии или «капитализм» как чистый тип общества  в социологии и т.п. Правда, затем ученый должен обязательно подтвердить на практике в протоколе проведения научного эксперимента или научного наблюдения правильность употребления этого идеального научного объекта, выраженного научным термином или формуляром, в качестве аргумента объяснения того, следствием чего явилось зарегистрированное в протоколе явление природы, т.е. его причиной, проще законом природы. Сам протокол наблюдения является актом регистрации проявления этого закона, который в чистом виде доступен ученому только абстрактно, как теоретический предмет.
       Философ же занят только теоретическим занятием как выяснением при помощи понятия как формы мысли, т.е. мысли оформленной, доступной мыслящему в материале его сознания, того, что есть на самом деле. Здесь мы возвращаемся к изначальному пониманию теории как умозрения. А что есть на самом деле? Есть то, что он думает о том, что с ним происходит, когда он об этом думает, не забывая того, что в это время, как и всегда что-то происходит с миром, в котором ему есть место в этом качестве. Это теоретическое занятие становится практическим тогда, когда и то, благодаря чему он думает, т.е. понятия, и то, что он думает, становятся для него действительными, т.е. действуют на него так, что он вынужден с ними считаться. Другими словами, условно говоря, его мысли, как и мысли других мыслителей, с которыми он часто ведет диалог, ведь надо же с кем-то общаться, если нет рядом умных людей (умных не по роду, по природе человека, поэтому мы все умные и поэтому отождествляем человека с умом, - человек, значит уже умный, даже если он дебил или преподаватель философии, а по своему занятию быть у себя на уме), являются теми фактами, которые либо подтверждают истинность его теории либо ее отрицают. То есть, истинность философской теории, самой философии проверяется мыслями философа, когда он им следует в жизни. И тогда истина мышления становится «естиной» поступления. Другим путем они не могут быть проверены. Но для этого бывает нужно ждать до самой своей смерти, которая вынесет окончательный приговор: это истина или заблуждение. А человек не любит ждать и философ торопится и выдает свои мысли за то, что есть, т.е. путает план онтологии с планом гносеологии. В этом, как раз, сказывается иллюзия философского разума, разума сугубого, не находящего ничего равного себе в смысле проверки, как об этом нас часто предупреждал немецкий философ Кант. Ученого хоть в этом спасает чувственный опыт, который сочетается с тем в разуме, что он к себе подпускает, а именно с рассудком, который этот опыт оформляет.
       Из всего сказанного (не только по объему, но и по существу) видно, что философия ближе всего к науке. Она и есть наука, но какая? Такая, какой она была прежде, когда ей занимался Аристотель или хотя бы Декарт. Но в век сциентизма, господства научной, а уже в XXI веке, техно-научной идеологии, об этом говорить можно только с нажимом, условно, на каких-то условиях, постоянно оговариваясь. И потом, в отличие от науки, философия - это дело личное, тогда как наука дело коллективное, социальное. Как правило, наукой никто в одиночку не занимается, вот если только математикой как самой отвлеченной из всех, кроме философии, наук. Однако математика и самая включенная в жизнь наука, потому что без ее предмета: чисел и их взаимных преобразований ничего в человеческом мире не будет работать. Все ею пользуются, но никто, кроме математиков, ее до конца не знает. Недаром математик, логик и философ XX века сэр Бертран Рассел на вопрос о том, что такое математика, ответил: «Математика – это то, чем занимаются математики, так что не мешайте нам заниматься».
       Философия, как и любая наука, даже такая описательная как история или ботаника, теоретична и занята понятиями. Однако если все другие науки заняты понятиями для вещей, а затем людей, чтобы от них, от вещей поиметь какую-то пользу (кстати, на это нацелена современная наука-science, в отличие от древней науки - sapientiae, в самой себе находящей пользу), то философия как мать наук, как их родитель занимается ими для понимания и полагает это достаточным для занятия. 
       Философия в этом смысле самодостаточна. Казалось бы, этим она похожа на искусство, которое тоже чем оно выше и лучше, тем больше похоже на себя, искусство для искусства. Что имеют в виду умные люди, когда так его характеризуют? Что от него нет никакой пользы, что в хозяйстве оно не пригодится, а если и пригодится, то только лишь как украшение, декорация жизни? Разумеется, не это. А что? То, что единственная польза от искусства заключается в том, как и от философии тоже, что оно делает человека человеком, не дает ему окончательно потерять человеческий облик. Как тут не вспомнить Федора Михайловича, как-то сказавшего, что «красота спасет мир». Правда, современное искусство не столько не дает, сколько помогает не только потерять человеческий образ, но и не искать его в принципе. Искусство, философия, как и наука, если она искусна, и религия тоже такая же, нужны человеку, чтобы через прекрасные и возвышенные, совершенные образы, воспроизводить в нем его человеческий образ, который не рождается от природы, а создается искусственно, точнее, культурно. Ничто человеческое само по себе, естественно, так просто, не держится, а постоянно нуждается в творческом сохранении в форме пре-образ-ования. 
       Но даже искусство не дотягивает до самодостаточности, потому что нуждается в публике. Деятель искусства, артист ищет признания, славы, он зависим. Тогда как философ в своем философствовании ищет не признания, а спокойствия и свободы. Как тут не вспомнить великого артиста Александра Сергеевича, который как-то сказал в сердцах: «На свете счастья нет. Но есть покой и воля!» Здесь он превзошел самого себя. Философ бы не смог не только лучше сказать, но и лучше подумать. Пушкин не только поэт, он и философ. Поэты умеют «в двух словах» сказать то, на что философу не хватит и объемного фолианта.
       Имея  в виду эту особенную конкретность искусства, можно признать, что оно нетеоретично. А философии теоретичности не занимать.
       С религией у философии тоже есть нечто общее, но есть и непреодолимые различия. Религия, как и философия, занимается делами не от мира сего, имеет дело с тем, что прямо не увидишь и не услышишь, не потрогаешь, что доступно только вере. Но, тем не менее, сама от мира сего, так как, как раз, использует все чувства для укрепления веры. И философия занято тем, что не от мира сего, т.е. не от царства наличного, что от людей скрыто, само бытие, скрывается за вещами. Но она и сама не от мира сего, тем самым, занимаясь умозрением, сохраняет единство образа мысли и образа жизни, действия. И при этом умудряется оставаться непрактичной, бескорыстной. Тогда как религия только использует теоретичность, сама же является практическим занятием. И когда чрезмерно увлекается этим, то нарушает меру должного невмешательства в мирские дела, теряет свою созерцательность, грешит практицизмом, сребролюбием и прочими пагубными страстями своих служителей. Далеко, к тоталитарным сектам, ходить не надо, достаточно обратиться к традиционным вероисповеданиям.   
        Таким образом, наука есть теория и опыт научного исследования. Следовательно, она есть теоретическая система научных понятий, выраженных терминологически и выведенных друг из друга путем применения правил математического и иного (логического) исчисления алгоритмического характера. Результаты научного теоретического исследования выводят самого исследователя на действие физической закономерности материальной действительности физической (начиная с механической), химической, биологической и социологической природы, находящей свое проявление в явлениях природы регистрируемых в протоколе их опытного (эмпирического) наблюдения и измерения.
        Наука как явление познания, его вид представляет собой   картину мира (научная картина мира), в которой наглядно изображается то, что выражается схематически как теоретическая система научных пропозиций (предложений).
        Наука как социальное явление рассматривается в исторической динамике своего становления через научные революции как перерыв постепенности эволюции или «нормальной науки».
       Ученые философы, а не научные философы, занимаются исследованием творчества философов, которые их этим учат.

       Если у Платона математика вводит в мир философии, т.е. является основанием – условием возможности занятия философией, дисциплинирует мышление, его организует, им руководит, то у Аристотеля эту пропедевтическую роль играет логика категорий, которая вводит ученика в метафизику как первую философию. У Декарта опять математика, точнее, геометрия. У Спинозы она выступает методом не поиска и установления мысли, но ее излагаемого подтверждения. Как же тогда быть с тем, что философия есть в качестве метафизики метанаука, если физика есть наука-образец, идеальная наука, наука в идее. А что тогда математика? Математика – это формальная методология физики, формальный метод физического исследования, метод физики, а физика – математическое естествознание.
       Патриотизм и национализм. Если рассуждать с точки зрения патриотизма, то безродность и национализм есть его крайности, если патриотизм мера. Тогда национализм, например, нарушение меры, нарушение, разрушение патриотизма. Отдельный вопрос о космополитизме как космической, мировой политике или мировом государстве, а может быть о том, что местом твоей настоящей жизни является весь мир, что за деревом ты видишь лес?
       Метафизический догматизм – опора на науку, на математику.
       Критицизм – критика чистого разума, т.е. абстрактного рационализма, метафизического догматизма. Появление диалектики антиномизма или трансцендентальной диалектики. Диалектики формы, а не содержания, диалектики границы, а не внешнего и внутреннего, за- и в- границы. Негативная диалектика, диалектика ограничения, определения.
       Позитивная диалектика спекуляции. То есть, сначала следом, потом отрицание, наконец, изобретение, выдумывание. Или Диалектика ограниченного, границы, ограниченного и границы. Не отрицания, а снятия в себе разделенного, а не соединенного, как в китайской диалектике амбивалентного типа.
        Не от абстрактного к конкретному, а от конкретного к абстрактному: изучение конкретной науки, а потом абстрактной в чистом виде в мировом понятии. Или, как раз, первый случай абстрактный, отдельно, от другой конкретности. А второй конкретно, т.е. в связи одного с другим.
         Не история и философия науки, а философия истории науки. Философия метанаука как наука логики, т.е. логика есть предмет философии или философия металогика, логика логики, логика логики научного исследования, логика логики истории науки, или понятие логики истории науки. Значит, не метафизика, как у Аристотеля, а металогика, как у Гегеля. У Канта критика чистого разума, т.е. философии как науки. То есть философия не наука. А что надо сделать для того, чтобы она была наукой? Для этого нет объективных условий опыта пространства и времени, так как она со своей догматической точки зрения – т. з. вечности, находится вне этих условий и для него неуловима, а поэтому непроверяема.
       Вот почему она имеет склонность уже не к заблуждению, т.е. несовпадению теории мысли понятия рассудка и опыта чувства факта наблюдения, а к иллюзии самого разума, запутывающегося в собственных противоречиях.
       Есть ли из этого выход? Есть, но не теоретический, а практический в следовании категорическому императиву, как бесспорному повелению.
       Гегель возвращает философии научность, но это уже научность самой науки, наукоучение, т.е. учение как наука Фихте. Иначе говоря, не учение науки, а наука учения, т.е. наука науки. Это единственно возможная философия. А что такое наука науки – это не натурфилософия Шеллинга, не философия природы, а наука логики Гегеля, философия мысли как понятия.
       Наукоучение есть наука, исследование догматики, утверждений, их смысла, наука, исследование  понятий не только как фом мыслей, но и как форм, порождающий начал вещей, причин вещей, их законов и действий этих законов, следствий причин как явлений природы. 
      





  Генезис науки. Возникновение науки и основные стадии ее исторической эволюции: античная наука
               
                План
                1. От магии к науке
                2. Естественная наука досократиков
                3. Гуманитарная наука софистов

                1. От магии к науке
Наука предпосылочна. Ей предшествует магия. Это своего рода наука, или преднаука первобытной эпохи. Магия предполагает, а не располагает. Она не имеет теории. У нет научного метода. Она не доказывает, не аргументирует, не обсуждает научные проблемы, не ведет научных дискуссий. Тогда как она может быть наукой? Ведь все то, что она не делает из перечисленного, и составляет содержание научной работы.
       Единственно, что магию делает похожей на современную науку, так это ее прагматическое воздействие на природу. Но и здесь она, являясь непосредственным действием, сопровождаемым нечленораздельным бормотанием, или так называемой мистической партиципацией (прямой сопричастностью через действие человека с миром), далека от науки, известной своим дистантным (объективным) отношением к природе. Еще, может быть, магию роднит с наукой то, что в ней посторонним делать нечего. Она, как и наука, закрыта для профанов. Не зря магию считают оккультной (от лат. оccultus – закрытый культ, тайное служение и поклонение незнаемому с целью его использования). И магия, и наука требуют серьезной подготовки, не любому доступной, о чем говорят факты древней истории и бытовой жизни, свидетельствующие о боязни людей при встрече с магом и страхе школьников и студентов при знакомстве с основами наук. Как тут не вспомнить тот священный трепет, который охватывает непосвященного, когда он входит в древний храм чудес и современный храм науки, равным образом потрясающих его воображение контактом с неведомой силой.
       Правда, магия еще иногда прибегает к рецептурному описанию магического алгоритма действия, что есть и в науке в виде протоколирования необходимых операций и процедур научного наблюдения, измерения и эксперимента. Но и здесь наука не только описывает, но и объясняет в терминах теории механизм взаимодействия наблюдателя с исследуемым объектом посредством инструмента, прибора и прочего оборудования научного исследования, что просто немыслимо в магии.
       Выходит, у магии с наукой есть общее только в практическом отношении к миру. С чем же тогда у науки есть общее в ее теоретическом отношении к миру? Разумеется, с философией, которая есть теория в чистом виде. А через нее и с религией, которая появилась после философии. Когда говорят об архаической религии, то говорящих надо понимать не буквально, а в переносном смысле, потому что они говорят об одном, а понимать надо другое: говорят о религии, а речь идет о мифе и ритуале, одним словом, магии. Если вспомнить еще искусство, то да наука как умение, как искус напоминает искусство. Но архаическое искусство и есть магия, есть мифопоэтическое отношение к миру, выражаемое физически в ритуале.
       Что из этого следует? Только то, что именно философия первой освободилась от первобытной условности человеческого существования и дала возможность всем другим занятиям: науке, религии, искусству сделать человека свободным и счастливым. А почему? Да, потому, что человек, занимаясь философией, стал жить своим умом, а не коллективным инстинктом род-ственников, животным  (волчьим) чутьем, природной условной (лисьей) хитростью и рефлекторной (бобровой и птичьей) сноровкой. Поэтому здесь мы оставляем магию как почву, от которой необходимо было оттолкнуться и переходим к философии как не только условию, а уже причине возникновения науки. И так как философия возникла именно в Греции (Индию и Китай упоминают только для того, если в шутку, чтобы другим обидно не было, а всерьез, чтобы показать, что есть и неудачные варианты ее становления и развития, вследствие искривления их культуры наростом мифа и ритуала, - как говорят: «Горбатого могила исправит»), то и наука в ней возникла тоже.
       Сделаю небольшую оговорку для пояснения: миф, т.е. сказка, и ритуал уместны в детстве человека и человечества (детство человечества – это и есть архаическая, традиционная культура), но они бесполезны и даже вредны, просто бессмысленны в жизни взрослых, если являются их ориентирами. Почему? Потому что не только не могут помочь решить реальные жизненные проблемы, но и могут навредить тем, что будут от них отвлекать или позволят другим людям, циничным и хитрым, использовать миф и условности для ослабления социальной позиции доверчивых и наивных и соответственно усиления своей собственной социальной позиции. Для примера вспомним хотя бы кастовый строй в Индии, который освящен мифом, ритуалом и религией, или бюрократический (государственный) ритуал в Китае, в котором гражданское общество совпадает с государством.
      


                2.Естественная наука досократиков
       Философия у греков, точнее, у греческих мудрецов, начинается тогда, когда появились возможности для свободных занятий, а такое возможно только при гражданской демократии, пусть даже ограниченной, не распространяемой на рабов. Сначала, конечно, это было возможно только для немногих. Например, Гераклит стал философом после того, как лишился реальной царской власти в результате установления демократического порядка в его городе-государстве Эфесе, и как свободный человек приступил к философских занятиям. Тогда еще, в раннюю классику, философы занимались природой. Но занимались ей не как современные ученые, сначала наблюдали, а потом, увидев, решали научные проблемы, а как всю культурную жизнь делают философы, - сначала думают, а потом находят то, что не видят другие. То есть, древнегреческая наука носила умозрительный, философский характер. Так, что ученые, такие например, как Пифагор, считали себя не учеными, но философами. Благо математика, а Пифагор математик, чем бы он ни занимался еще музыкой, правом, магией и прочим, ближе всех наук философии. Причем древние изучали космос, а не общество или человека. То есть, занимались естественными, физическими науками. Если же они занимались человеком, людьми, то именно как космосом, но только размером поменьше. Почему? Наверное, потому, что наука носила отвлеченный характер и поэтому была интересна сама по себе, а не для чего еще, например, для собственного или общественного благополучия. Для этого еще годился миф и ритуал. И это по-человечески понятно, т.е. понятно то, что когда мы устаем от человеческих забот, носящих обязательный характер, мы увлекаемся отвлеченным, любуемся природой. Любование природой, миросозерцание располагает как условие для познания того, что остается тем же самым, что действует постоянно согласно вечным законам мироздания и тем самым успокаивает, настраивает на гармонический лад. Вот чем занимались философские ученые до Сократа-софиста.

               
                3.Гуманитарная наука софистов
       Но эта философская идиллия науки на лоне природы длилась недолго. В связи с тем, что в городах установились новые общественные порядки демократии, власть в них стала делиться властью, т.е. собой, с народом, что обернулось общественными потрясениями. Объясняется это тем, что народ до сих пор править сам не может, а если пробует принимать в этом участие, то возникают в лучшем случае недоразумения, а в худшем – народные волнения. Поэтому пришлось философам как ученым мужам учить его править не по своему рождению, как это умели делать не сами правители, а их природа, т.е. привычка править с рождения, а по своему уму. А для этого надо было народ учить, «поднимать» народную культуру. Куда выше то народа? Кстати, дальше некуда. За что взялись не сами досократики, которые такое занятие презирали и есть за что, но их отступники-ученики – софисты. Кто это были такие?  Те, кто стали заниматься науками для пользы, т.е. не для самой науки, а для своего кошелька. Чему сейчас следует подавляющее большинство ученых, тем более тех, кто работает в учебных заведениях. А почему у софистов это стало получаться? Да, потому, что, в отличие от досократиков, учивших только тех, кто был способен к наукам, они учили всех, кто не пожелает устроиться в новой жизни. А кто может устроиться в новой демократической жизни? Именно те, у кого язык подвешен, кто других уговорит, кто купит подешевле и продаст подороже, например, образование, т.е. плуты, циники и лицемеры. Вот она демократическая троица: плут, циник, лицемер или воровской закон как отец всяческой лжи, циничное своеволие как его сын властного злоупотребления и притворное человеколюбие как их двоедушие, нечистый дух падших. Недаром софистов называли софистами (от греч. sophos – мудрец). Их так называл народ, а философы-досократики, а после Сократа его ученики, зная им цену, их так называли с иронией, имея в виду софистическую мудрость (мудрствование) в качестве человеческой хитрости, куда опаснее животной и ведущей к заблуждению и вечной погибели. Ведь в историю культуры они с их умение сочинять софизм, т.е. намеренное введение в заблуждение или попросту ложь, вошли как лжецы и лицемеры. Вот они и являются изобретателями хитрости ума. Болтуны. Кстати, как правило, такими бывают те, кто пользуется народной славой, а именно учителя народа, которые умеют жить и другим дают жить также за неумеренную плату. Именно они и составили высший цвет так называемых гуманитарных наук, отличающихся завидным субъективизмом. Между тем как раз науки должны его избегать и стремиться к объективности. Можно сказать, что субъективизм – это порок гуманитарных и общественных наук. Взять хотя бы науку историю, которая переписывает себя, как только приходит новая власть, авторитет которой она укрепляет, мистифицируя прошлое. Тогда как объективизм, доходящий до бездушия, - это порок наук естественных. Ведь естественнонаучная картина мира исключает из себя человека как человека, отводя ему место статиста наблюдения. Только в современной науке под давлением новой массовой мифологизации общественного сознания появился антропный принцип как принцип включения человека в научную картину мира в качестве необходимого элемента самого ее существования. Но то, что мы говорим о тех и других науках, во всей своей красе проявится позже. Ведь развитие есть не только развитие добра, истины, но и лжи и порока тоже. Тогда в уходящие времена досократиков и приходящие времена софистов и сократиков - их критиков, все это, различие и противопоставление, только намечалось и в исторической близи сливалось в одно целое.
       Таким образом, предтечи науки были колдунами, шаманами, знахарями, магами, чародеями, волшебниками, короче, мудрецами. Они были мудры как сама природа, сам Господь Бог. Ведь ни Бог, ни Природа не знает, что они знают и в этом состоит их мудрость. Мудрость в знании без знания, без ума. Почему? Да, потому, что ум – это различие, различение, отличие одного от другого, опосредствование. Тогда как Бог и Природа есть одно, без различия. Бог или Природа не отличают себя от своих состояний, а ум это состояние умного, потому что есть одно и то же, единое, совершенное, не знающее разделения. Таков и настоящий мудрец. Он мудр, знает, но не знает откуда, почему и чем. Такой ученый мудрец гипотетичен. Тогда как философ, начиная с Сократа, знает, что он ничего не знает. Он уже знает, правда, то, что не знает. Но важно, что знает. Тогда как мудрец еще не знает. И философ знает сам и этим обязан не богу, не природе, не людям, а самому себе. Значит, в этом смысле есть самый свободный человек, если свободным мы называем того, кто живет не так, как хочет, а как может и может по уму, а не по глупости, т.е. по желанию. Такой ученый философ или для нас философский ученый тетичен, идентичен, равен самому себе. Сократ просто сформулировал то, что делали, но не говорили досократики. Но вот когда философ является софистом, то он знает, что не знает, но делает вид, что все знает. Такой мудреный ученый антитетичен. Сам себе противоречит, но это скрывает. Сократ – это тот софист, который стал говорить правду и все сразу чудесным образом преобразилось. Остается дурак как противоположность мудрецу. Кто это такой? Это тот, кто не знает, что он не знает. Это умный дурак. От него нет никаких проблем. Но есть еще глупые дураки, глупые глупцы, т.е. дураки в квадрате, сугубые глупцы. Это те, кто не знают, что не знают, но настаивают на том, что знают, не ведая, вводят в заблуждение и творят зло.  И такие есть в науке. И их немало.
 

                ФИЛОСОФИЯ И НАУКА
       Философия – это личный поиск смысла своего места в мире. Кто я или что я? Кто – сам. Что – самость. Моя самость есть локальная человечность, лимитами которой выступает время и место положения в мире прежде всего людей. Задача: самому стать самостью. Это то, что я должен по отношению к самому себе. По отношению к иному я должен найти в нем свое место и оставить в самом себе место для иного. Вот это и есть смысл моей жизни. Что такое иное? Это дух, мир, я сам. Вот это занятие и есть философия. Она не возможна без метода как пути поиска к самому себе и иному: духу, миру и тому, что есть во мне, но не есть я сам, что выше меня, ниже меня, шире меня, уже меня, глубже меня, мельче меня. Тогда, что такое я? Я есть пересечение этих измерений, их центр. Что это за метод? Размышление. Есть еще школьная философия. Что это такое? Принятая к поучению история размышлений таких как я, но бывших, а также их современных мне единомышленников. Есть еще исследовательская философия или философская наука, которая как наука работает уже не со смыслами, но смыслами с вещами, извлекая из них их сущность. Это особая, необычная наука, ибо нормальная или обычная наука имеет дело не с сущностями, но с явлениями как фактами, удостоверяющими то, что есть нечто, но что само не является их предметом. Предмет обычных наук наводит их работников на мысль о действии в мире того, что само от них скрывается. Поэтому научные работники отвечают на вопросы и решают проблемные задачи, связанные не с тем, что есть, что является сущностью, а с тем, как действует то, что есть. Философская наука имеет же дело с тем, что есть, что является его условием и основанием не столько в мире, хотя и это занимает ее работников, но так и остается неясным, сколько в самом познании этого мира в качестве понятия мира и того, что в нем есть. Последнее, то есть мир в сознании, точнее, сознание в мире может получить обоснование и быть выяснено. Это и есть сущность как предмет отношения мыслящего к тому, что самим мыслящим не является, но для него выступает мыслимым нечто в виде вещи, хотя в ином аспекте отношения уже смысла может быть не вещью, но лицом, во всяком случае существом, если, например, имеет место быть как социальный феномен.


                СХЕМАТИКА ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ НАУКИ КАК ЕЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
       Апология науки, ее критика и феноменология есть составные части философии науки и ее достаточное основание исторического развития.
       Тогда, когда она появилась, а именно в конце XIX – начале XX в., она была представлена в виде учения трех школ: позитивной, критической и феноменальной. Логически их можно расположить в таком порядке: позитивная – тезис (положенное), критическая – анти-тезис (противоположенное), феноменальное – син-тезис (положенное в положенном и противоположенном вместе). Что такое положенное? То, что есть положительного в науке, а именно факт, следующий за тем, что является его причиной, то есть, законом, проявлением которого он как следствие является.
       Позитивная стадия в свой черед также делится на три фазы-момента (такта): тезис-антитезис-синтез. Тезис представлен логически позитивизмом Венского кружка с их демаркацией научных и вне-научных теоретических высказываний-предложений и принципом верификации (подтверждения) таковых эмпирическими предложениями протокола наблюдения в соответствии с процедурными правилами формальной (и символьной) логики.
       Антитезис репрезентируется учением «официального оппонента» Венского кружка К.Поппера, предлагающего свой критерий фальсификации как принцип философского обоснования правдоподобности или совместимости теоретических положений с эмпирическими предложениями их принципиальной опровержимости, а также свою схему объяснения роста научного знания не путем индуцирования, то есть наведения ума ученого фактами на закон, сформулированный в общих понятиях терминологического языка, а путем дедуцирования из смелых гипотез этих общих теоретических положений, подвергаемых принципиальной (радикальной) фальсификации с целью их очищения от вне-научных, научно бессмысленных, предложений. При этом чем более содержательнее теория, то есть более насыщена эмпирическим содержанием, тем она лучше опровергается и определяется в качестве научной. Причем истинной полагается не сумма фактов, а теория и ее предложения, условиями истинности которых и являются факты.
       Синтез позитивной стадии развития философии науки мы находим в учении И.Лакатоша о конкурирующих научно-исследовательских программах, в которых доктриной-константой, не могущей быть подвергнутой фальсификации, то есть, опровержению, но подлежащей постоянной верификации, то есть, подтверждению, как это было у венских логических позитивистов, выступает программное жесткое ядро, а вот переменной этих программ является так называемый им «предохранительный пояс», подлежащий переменчивой проверки опровержением, в качестве перекручивающейся ленты Мебиуса опоясывающей жесткое ядро теории-программы.
       А теперь перейдем к общей критической стадии развития философии науки как философской науки. Она начинается с тезиса Т.Куна о несоизмеримости парадигм или доктринальных основ теоретического исследования в момент совершения научной революции, когда одна научная картина мира сменяет другую, ей предыдущую.  Само развитие науки полагается Куном не как аккумуляция научного знания, его наращивание, рост, а как разрыв преемственности в этом росте, поворот в самом развитии, что, по Куну, есть аномальное в науке. Нормальная наука начинается тогда, когда ученые прекращают критические дискуссии, которые, согласно Попперу, как раз являются питательной средой роста научного знания, определяются в своей научной убежденности в истинности доктрины-парадигмы (образца-схемы того, как правильно описывать и объяснять предмет исследования) и занимаются только решением задач-головоломок (квестов), тестируя их на правильность соответствия (совместимости) парадигме. Однако с течением времени инерционного движения следования парадигме образуется масса нерешаемых задач в рамках принятой парадигмы и контр-фактов, не могущих ей быть объясненных и предсказанных. В результате создается революционная ситуация в науке, когда парадигма не работает, не помогает ученым управиться с возникающими проблемными задачами. Находится ученый-еретик, который вводит в дело новую парадигму. Происходит их смена. Новая парадигма не может быть соразмерна прежней.
       Когда мы обращаемся к позитивной части антитезиса, имеется в виду то, что есть утверждение отрицания, а именно несоизмеримость парадигм как разрыв в преемственности между фазами развития науки. Но это еще позитивная часть антитезиса или различие. А что будет на антитетической стадии этого антитезиса или стадии противопоставления (противоположности)? Ничто иное как учение П.Фейерабенда, направленное против возможности самого метода исследования истории развития науки. Что это предполагает? То, что история науки не имеет своей логики, то есть, пути развития науки равновероятны, из чего следует все, что угодно. Это означает, что наука в своем развитии обусловлена в равной мере не только собственно познавательными причинами, но и религиозными, социальными, психологическими, природными и прочими причинами. В результате размывается фундаментальный каркас обоснования и достаточного основания самой возможности логики истории развития науки. Получается, что наука находится в непрерывном движения пролиферации или размножения равных своих возможностей развития. И тогда выходит абсолютный релятивизм или плюрализм ее становления.
       Следующим этапом ее развития становится редукция беспорядочного или хаотического (плюралистического или полилогического) движения, которое можно назвать инструментально-прагматическим использованием науки всем обществом. Эта редукция оборачивается  догматическим упрощением понимания существа науки. Обратной стороной упрощения сущности науки становится ее популяризация и смешение с иными, вне-научными формами познавательной деятельности. На этом этапе мы как раз находимся. Что нас ждет в будущем? Ничто иное, как феноменальный этап ее развития и понимания, в подлинном смысле являющийся синтетическим, собирающим все то ценное, что в ней было за всю историю ее развития. И начнется он с того, что можно назвать позитивным возвращением к безусловным основаниям науки, а именно к ее абсолютной метафизической предпосылке.

                ФИЛОСОФИЯ, НАУКА, БОГОСЛОВИЕ
       Философия придерживается строгости, наука – точности, а богословие – верности. Философия строга потому, что следует правилам логики. Наука точна потому, что занята исчислением величин, их измерением, подсчетом, описанием и объяснением отдельных фактов, исходя из формул законов общего характера. Богословие верна богу, которого признает согласно канону или правилу служения как со-действия с тем, что сверхчувственно и идеально, то есть, есть везде и всегда, но по своим результатам через верующих локально чувственно и материально.
       Как эти формы жизни человека в мире и способы ориентирования в нем соотносятся друг с другом? Вероятнее всего соотносятся так, как относятся к миру. Так наука мир изучает, исходя из естественных причин, то есть, из самого мира. Философия мир понимает понятием, то есть, исходит не из мира, а из формы мысли о нем, имея его в качестве предмета размышления. Богословие мир истолковывает, полагаясь в этом на соборный опыт служения надмирной инстанции, при этом утверждая в качестве таковой бога как вездесущего и всемогущего существа. Выходит, что наука занята миром, богословие -надмирным богом, а философия – человеком, точнее или вернее, короче, умнее, его мыслью, которой опосредствуется все то, что он имеет в виду.
       Таким образом, человек думает, философствует о мире и боге, но держит их в качестве предметов мысли, ее от них отличая. Тогда как человек, занятый наукой и богословием, то есть, ученый и богослов, специально то, что он думает, если он думает, что бывает редко, так как прежде всего он вычисляет или верит, не отличает от того, о чем он думает. Речь не идет о других категориях людей, занятых другими делами, не философскими, не научными, не богословскими. Правда, они тоже могут вычислять, верить и думать, но все это они делают не специально, в качестве цели занятия, но инструментально для удовлетворения своих животных и социальных нужд, например, для материального успеха или эстетического удовольствия, то есть, любования. Ты можешь спросить о том, что может быть осмысленного в чувственном созерцании? Отвечу: то, что оно, как и сверхчувственное созерцание или теоретическое отношение к действительности, имеет смысл в прояснении того, что привлекает внимание. Но опять же само прояснение слито с созерцанием и, если это не специальное художественное занятие, не становится предметом анализа восприятия, иначе пропадет само удовольствие от оного созерцания.
       Кстати, это чувственное созерцание навело меня на мысль о ином, уже не философском, а мистическом сверхчувственном созерцании, которое, как и чувственное, сливается с самим объектом созерцания, дезобъективируется и растворяется в субъекте переживания любования.  Только в случае с мистическим восприятием и переживанием мы имеем дело не просто с отождествлением объекта с субъектом, как в чувственном восприятия и переживании, а с исчезновением и субъекта, и объекта в самом восприятии и переживании, так что получается, что воспринимает-переживает и воспринимается-переживается само восприятие-переживание, что является бессмысленным и абсурдным состоянием самого состояния, в чем сказывается его несостоятельность как такового. Ведь если есть состояние, то это состояние кого-то или чего-то, но не самого состояния. Последнее возможно, только если состояние состояния есть рефлексии состояния в качестве состояния рефлексии как инобытия самого состояния субъекта рефлексии и в этом смысле рефлексии состояния оно спекулятивно. Здесь же, в случае мистического созерцания, мы имеем дело с никем и ни с чем, то есть, не имеем дело.
       Смысл мистическое созерцание получает только тогда, когда становится созерцанием самого объекта созерцания, - в данном случае высшей инстанции, например, бога. Получается, объект сам себя созерцает в человеческом субъекте. Но тогда человек-созерцатель выступает в качестве инструмента самосозерцания абсолютного субъекта. Его относительность его десубъективирует. Субъект превращается в объект, а объект в субъект. Налицо самоотчуждение субъекта через объект мистического (сверхчувственного) созерцания от самого себя. Когда такое возможно? Когда высшая инстанция мистического созерцания зависит от субъекта обращения, а значит, не является самостоятельной. Эта ее зависимость от субъекта свидетельствует о ее относительности и соотносительности с субъектом и без него не существует. Если нет мистика, то нет и мистической инстанции и самой мистичности. Выходит, субъективный идеализм, имеющий объективное значение. Таков на самом деле любой мистицизм как учение о мистическом отношении к миру. 
      Однако вернемся к философии. Философию интересуют не тайны мистики и откровения бога, а также не научные проблемы мира, но загадки самого мышления и сознания, на которые она находит свои отгадки. Отгадывание начинается с догадки, с гипотезы или идеи. Придерживаясь идеи, мысль движется в направлении искомого ответа. Само направление ответа на философский вопрос определяется движением понятия, в котором мысль находит саму себя, свое идеальное основание. Но это не значит, что философия есть только гносеология, чистая эпистемология. Она онтологична. Но что это значит? Только то, что само познание познания укоренено в бытии, в данном случае того, кто этим познанием занят. Ни больше и не меньше. Представление о том, что возможно непосредственное контактирование с самой реальностью, остается только представлением о реальности, а не самой реальностью представления. За что можно не любить философию, но хотя бы ее уважать, так это за то, что она научает не считаться со своими желаниями, забывать вообще об их существовании. Ведь иллюзии и заблуждения, ошибки и просчеты прежде всего вызваны нашими желаниями, например желанием обладать истиной. Что, позволю себе сказать, бессмысленно и жалко до смешного.


                ФИЛОСОФИЯ, АНТРОПОСОФИЯ, ТЕОСОФИЯ
       На днях у меня был разговор с моим начальником о том, что необходимо разработать элективный курс по философии местного поэта. О необходимости такого курса ему доложило вышестоящее начальство. На такое предложение я сказал начальнику, что поэт – не философ, а поэт. И поэтом дается то, что может быть недоступно философу. Здесь, в понимании поэта как медиума, я больше шеллингианец и соловьевец. Поэтому единственно, кто может разработать такой курс так это тот, кто является сочинителем. Сочинитель, а не мыслитель, может сочинить такой курс. Но я не плагиатор, чтобы разрабатывать спецкурс, используя исподтишка чужие мысли или, тем более, приписывать свои мысли поэту. На это заведующая мне сказала, что, вероятно, я не знаю поэта. Я подтвердил ее предположение, ведь я не знаю его языка. А поэта необходимо читать на том языке, на котором он сочиняет стихи. В крайнем случае, читать в переводе только такого переводчика, который сам является классическим поэтом, как например, в переводе Пушкина или Лермонтова.
       Правда, в местных учебниках пишут, что у поэта есть философское сочинение. Причем написанное прозой. Так вот прозу можно перевести, даже если переводчик не является мастером слова, главное, чтобы он был мастером мысли, во всяком случае знал, как употребляются философские понятия. И все же я сказал начальнику, что это сочинение поэта не считаю философским. Поэтому как разрабатывать курс по философии поэта, если этой философии я не вижу у него, просто не нахожу возможным.
       Однако, когда остыл (у меня такой характер, что все новое, что мне навязывают, я поначалу встречаю в штыки, а затем сдаю позиции и иду на соглашение, оставляя все же в их душе неприятное впечатление, - я сам это чувствую), поймал себя на мысли, что сам занимаюсь тем, чем когда-то поэт, когда писал «свою правду». Как я уже знаю, то чем я в последнее время занимаюсь, это уже не столько философия, сколько то, что можно условно назвать «пневмасофией» (пневматологией занимался один тебе известный теософ) или спиритософией, тайноведением, наподобие теософии или антропософии.
      Поэт занимался тем, что можно назвать антропософией (недаром она была в моде в редакции Р.Штайнера как раз тогда, когда были написаны его произведения). Правда, у него это антропософское произведение смешано с религиозной проповедью, описанной в мифо-поэтическом ключе. И все же в сочинении поэта все же есть философский налет, который я давно еще обнаружил, сравнив ее с «популярной немецкой философией» Хр. Вольфа, которую тот читал «нашему университету», то бишь Михайло Вас. Ломоносову. Кстати, именно эту философию критиковал И. Кант как догматическую метафизику или «чистый разум», сомневаясь в нем как в науке. Как и у Вольфа в его метафизике, у поэта поставлены три метафизических вопроса: о боге, о мире и о душе. Но большего я не нашел у него, - одна популяризация элементарной метафизики.
       Кстати, раз зашла речь о Канте, замечу (эта мысль мне пришла в голову, когда я шел на кафедру): когда метафизика учеников Аристотеля опустилась до популяризации, то есть, превратилась в «популярную немецкую философию» как профанацию монадологии Лейбница, тогда не могла не появиться ее критика в виде кантовской критики чистого разума. Кант усомнился, что такая упадническая метафизика или философия может быть наукой. И он задался вопросом о том, как можно построить такую метафизику, которая будет наукой. Его ученики пробовали ответить на этот вопрос. Фихте нашел в философии науку, сделав ее наукоучением («сделав» здесь к месту, ибо дело для Фихте сродни тому слову, которое было вначале: «Вначале было слово. И слово было Бог»). Шеллинг сконструировал из нее натурфилософию, а когда она отыгралась, превратил философию в позитивную мифологию, то есть, обратное тому, что сделал позитивист О. Конт. Кстати, Вл. Соловьев попробовал их скрестить друг с другом. В результате у него получилась теософия богочеловеческого процесса. Богочеловечество он взял у Шеллинга, как и его диалектику. У Конта принцип триединства: мифология, метафизика, наука.
       И только у Гегеля философия стала действительно наукой настолько, насколько она может быть таковой, то есть, абсолютной наукой или наукой логики.
       В современной философии, которая началась с неокантианцев сама философия уже явилась своим вырожденным случаем, то есть, «научной философией». Если это научная философия, то философия может быть и не-научной, например, иррациональной, как «философия жизни» Ф. Ницше или экзистенциализм М.Хайдеггера (в виде «новой онтологии») и К.Ясперса. Куда дальше? Остается только постмодерн.
        Однако новый век в философии открыли не только неокантианцы, но и Гуссерль-феноменолог. Именно он попытался ответить на вопрос Канта о том, как можно построить философию в качестве науки. Он пробовал доказать, что философия если и может быть наукой, то только как строгая наука. А что ждать от бывшего математика, этого точного ученого? Там, где точность, там и строгость. В общем-то, я согласен с Гуссерлем, философия строга и в этом смысле она наука, если строгость понимать, как ясность определенности смысла, что для философии есть проблема, так как она обычно двусмысленна. Вот эта ее двусмысленность заставила одного, если не самого, умного философа ХХ в. заняться анти-философией: я имею в виду Л. Витгенштейна.
       То, чем я сейчас занимаюсь, я сам называю не философией, а просто мышлением. Если ученые вычисляют, художники сочиняют, представляют, а простые люди соображают, причем им ближе художники, чем ученые, но научиться быть художником, если нет вкуса, нельзя, тогда, как быть ученым, можно, достаточно только терпения и старания, то философы думают. Они не стремятся к знанию, как ученые, но у них появляется знание в ходе размышления как побочный продукт. В философии самое неопределенное слово сама «философия». Поэтому я предпочитаю мышление или размышление и такое, какое отвлечено от человека. При том, что я по научной специализации антрополог. Парадокс? И когда ты пишешь о то, что я «упускаю из виду то, что так метко и ярко обозначил Федоров – Эго, личность, тело» в качестве модусов Вечности и цели эволюции – вернуть Вечности утерянное в дырах бытия вместе с Иным, - то я отвечаю: воскресение «отцов» в телах и с эго-личностями не выходит из конечного круга человеческого представления. Как раз этим прегрешением и отличается русская метафизика и ей сопутствующие антропософия и теософия. Правда, этот круг ты пробуешь разомкнуть своим Иным. Это твое начинание я понимаю. Однако, как именно понимаю? Как то, что потусторонне, которое принципиально не дано человеку как нечто конкретное. О нем мы можем только думать, как о нечто абстрактном. Никак иначе это иначе или иное нам не дается. И здесь ни тела, ни их динамические центры в качестве эго-личностей индивидуальных или надиндивидуальных не становятся мостом к потустороннему духу или иному. То, что ты называешь эволюцией, уже на этапе сверхчеловеческом недоступно душевному существу. Здесь ее континуальность обрывается и представляет дисконтинуум, разрыв, который мы не в силах преодолеть ни сами, ни с помощью самого духа, ибо есть следствие падения его скорлуп, то есть, прах. Прах праху. Прах не только тело, но и душа.
       В другом месте ты пишешь, что у меня в теме бессмертия (как ином ракурсе вечности) тебе видится вера, слоистая проекция на сложный вопрос о вечности, сплошная психология (личная, сценарная), а не философия и размышление. Отвечу так: я не публичный философ, а частный мыслитель, даже больше, частичный мыслитель, то есть, такой, который не может довольствоваться только опытом одной мысли. Ему необходима еще опытная данность, которая извлекается из мира чувств. Да мне, как философу, свойственна ориентация на опыт, который в философии является опытом фактов мышления: в философии значимы только факты как мысли свои или чужие, но обязательно, настоящих философов. Иначе не сбудется смысл. В философии, как я сейчас уже знаю, главное даже не истина, а смысл. Но он может быть понят, только если еще будет пережит. А для этого требуется душа. Так уж устроен человек. Если бы я был разумным существом и тем более духом, то это было бы излишне. Но я не такой. Я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Хорошо, что я хотя бы это понимаю. Чего не понимают те, кто претендует на пророчество, святость и прочее сверхчеловечество. Человек не бесмертен. Дух бессмертен. Не бывает бессмертных личностей. Бесмертно только тотальное. А таковым может быть лишь Универсум, Разум и Дух. Это то иное, что нам не доступно. Кстати, бессмертие не доступно не только душевным существам, но и разумным и даже духовным. Повторю: вечны только Мир, Разум и Дух, а не их существа, ибо они не существа. Просто разумные существа живут дольше нас за счет знания, а духовные существа живут так долго, что нельзя сосчитать. Нашей жизни просто не хватит. Но это не значит вечно, если понимать вечное как бесконечное. Я даже не могу сказать, что они, Мир, Разум, Дух, «сами», потому что «сам» уже признак субъекта. Они же без-субъектны и без-смертны. И здесь нет никакого пессимизма.
        Наоборот, сплошной оптимизм мира, разума, духа, если бывает не-субъективный оптимизм, не меня, но их, ибо меня нет в присутствии универсума, разума, духа. Возьмем дух. Он не субъект и с ним невозможен диалог. Когда я пишу о помощи духа, то это аллегория, не более. Помощь возможна со стороны духовных существ, которые нам потусторонни. То есть, эта помощь условна, трансцендентна, значит условна в своей безусловности. Вот помощь разумных существ условна в своей условности, то есть, трансцендентальна и поэтому может быть осознанна. Я есть то, что требует сожжения. Жертвы, если переходить на религиозный язык. Дух есть чистота или пустота, как тебе понравится. А мы есть в мире, то есть полнота смешения. В этом смысле я пифагореец. Но я то понимаю это не религиозно, не в культовом смысле, без всякого поклонения святыне и прочего человеческого, слишком человеческого. В этом, кстати, и есть смысл эволюции: в пустоте или эфире, если пользоваться архаическим словом. Но нам необходимо обязательно нас, хоть в каком виде, пусть даже облагороженном, на эволюционном конусе. И это я тоже понимаю. На то мы и социальные существа. Я уж не говорю о нашем эгоизме.
       То, что я назвал пневмасофией есть размышление человека о духе, а не размышление духа, на что претендует теософия или хотя бы антропософия как размышление духа в человеке. Хотя иногда я застаю в себе того, кого можно назвать вестником духа. Но он не размышляет, он знает и дает мне об этом знать.
 

                ФИЛОСОФИЯ, РЕЛИГИЯ, ИДЕОЛОГИЯ
       Интересно, как соотносятся между собой философия, религия и идеология. Этот интерес в данном случае обусловлен стремлением добиться такого философского положения, которое было бы свободно от религиозной зависимости и идеологического влияния, мешающих заниматься философией в чистом виде (по идее) или по понятию.
       Для того, чтобы избежать смешения философии с этими популярными видами бездумной социализации народа и власти, необходимо сначала определить то, чем, по существу, являются эти противные друг другу духовные силы. Залогом такого предприятия является то, что его автор находится в позиции частного мыслителя, одинаково чуждого как народу, так и власти, если понимать их абстрактно .       
       Начнем с философии. Что такое философия? В первом приближении это занятие мыслью, независимо от того, о чем именно она мыслится. Независимость мысли от предмета, который находится вне мысли, является необходимым условием философского занятия. Если этот предмет определять предельно, то им будет мир в целом. Следовательно, в философии возможна независимость от самого мира, разумеется, в мысли, а не в мире. Такая тотальная свобода в мысли и есть элементарная философия. Она, конечно, еще наивная, непосредственная, детская, дикая, необузданная, но она уже философия. Воспитанной она становится тогда, когда начинает понимать то, что эта казалось бы всеобщая свобода мысли ограничена одной только мыслью, свободой в мысли, но не свободой самой мысли. Незнание ничего, кроме самого себя, еще не делает ничто, включая и философию, свободным. Знание приходит через незнание. Узнавая то, что ты не знаешь, не знаешь иное, другое, ты узнаешь самого себя, находишь в себе то, что тобой не является, стремишься, если оно тебе мешает, от него внутри себя отказаться. Для того, чтобы отказаться от чего угодно, его необходимо знать. Да, и потом, нужно ли отказываться от того, что способствует твоему развитию как пути к самому себе?
       На этом, втором этапе двойственного к себе отношения, через другого, в итоге через весь мир, ты начинаешь разбираться в самом себе, в самой философии как отношении к себе в мысли. К тебе приходит понимание того, какое положение должна занимать философия в тебе самом, чтобы не просто быть, а быть полезной самой себе, я уж не говорю о пользе самого философа. Само движение мысли, набирая обороты развития с того же самого (мысли как таковой) или тождества мысли и бытия не может остановиться на различии, на котором, кстати, она и узнает о том, что она мысль, а не предмет мысли и тем более не объект, как предмет вне мысли, доводит мысль и вместе с ней мыслителя до противоположности изначальному тождеству, в котором был в себе.
        Приходит первый кризис сознания мыслителя. Он отказывается от мысли, точнее, яснее, от ее упрямства, от философского предрассудка. Но он упорно ищет утерянную точку опоры. Он не может ее уже найти в наивном философском мифе, сказке о том, что все является мыслью и что благодаря этому он всем ей управляет. Теперь он не может управиться не только всем, но и самой мыслью, которая вышла из-под его повиновения. Она сама с собой не может управиться, двоится, расщепляется, становится неуловимой в своей обратимости, меняется до неузнаваемости, наконец, обессмысливается, превращается либо в абсурдный объект, либо в безобъектную фантазию. Философа мучают сомнения. Он потерял свою философскую невинность.
        Теперь уже ничего нельзя сделать. Они будут сопровождать его до последней минуты живой мысли. Но можно на время их от себя отогнать, преодолеть частично их использованием для утверждения несомненности самого положения сомневающегося. Так через критику самого себя к мыслителю приходит уверенность в самом себе. И здесь его поджидают опасности. Одна из них - опасность пуризма. Можно до такой степени увлечься самоочищением, что очиститься от самого себя, достичь предела ментальной дезсубъективации, превратиться в пустой класс объекта, состоящего только из самого себя, то есть объекта. Другая опасность состоит в том, что можно увлечься обратным, а именно потеряться в другом или других. Это опасность ментальной имитации в пределе интеллигибельной миметизации. В результате получится пустой протеический субъект, принимающий форму любого существа.
       Как избежать этих крайностей, которые опасны превращением мыслителя в бездумный объект в качестве архата или в призрачный, иллюзорный субъект в качестве софиста? Только полагаясь на логику развития самой мысли, ведь ничего другого не остается, собственно говоря, делать философски. Это значит, что необходимо держаться мысли, которая знает себя, знает, что от себя ждать, и находить путь между крайностями. Но и здесь мыслителя поджидает опасность их смешения и упрощения. Если это произойдет, то он утратить ясность в мутном смешении и ложном упрощенческом подавлении (under press) как превратном преодолении запутанности и тупика мысли. Противоядием смешения и упрощения выступает постоянная проверка на идентичность самой мысли, на то, насколько она осмысленна, имеет смысл, что невозможно без работы продуктивной способности воображения и интуиции. Одной логичности и рассудительности мало. В связи с чувствами и волей мысль может преодолеть своих демонов сомнения с его мотивированным беспокойством, рассудка с его ошибками, подменами, заводящими в пустоту смысла, разума с его иллюзорной идеализацией. Правда, если будет держать чувства на поводке логики, не впадая в чувственную или сверхчувственную доверчивость, не увлекаясь призрачными мечтаниями, и не дергать их без нужды, демонстрируя свою волю.  На таком пути движения мысли возможно обретение истины в синтетическом итоге через преодоление своих трудностей и одоление чужих слабостей, точнее, ослаблений. Вот тогда разрушительная работа борьбы со своими слабостями и общими предрассудками принесет пользу.
       И последнее, что можно порекомендовать философам: не надо полагаться на авторитеты мысли. Как правило, образцом или идеальным философом называют Сократа, этого софиста как ложного друга истины, или Платона, который свел философию к политологии, превратил ее в идеологию, я уж не говорю/пишу о Гегеле – этом неподражаемом государственном мыслителе. Понять их можно, если принять ту истину, которую изрек Хайдеггер: «Великие совершают великие ошибки». Да, действительно, Сократ был софистом, но таким софистом, который полагал, что только он софист, то есть, мудрец, по разуму, тогда как другие, софисты по недоразумению. И на это у него были основания. Но это не отменяло того, что он был софистом, за что и пострадал из-за своего не прямого, которое простительно, а превращенного тщеславия, тщеславия иронии. По ироническом пути нельзя дойти до истины. Сократ остановился на середине: ни туда, ни сюда. Путь дальше продолжил Платон, но его идеализация государства свела с этого пути на извилистую тропу политической идеологии Послезакония. Гегель прошел весь путь, но не смог остановиться на истине, на ней удержаться, и дальше покатился под горку государства, в качестве его философа, погруженного в само его основание, где «сошлась вся тяжесть мира», как в свое «темное время» выразился Данте Алигьери об аде.
       Теперь попробуем определиться с тем, что такое религия и подумать над тем, как не допустить подавления ею философии. Религия – это работа веры, или уверение себя в том, что бессмысленно и бесчувственно. Ведь мы, люди, способны верить только тому, что нельзя потрогать руками и знать, иначе, если бы это было не так, то достаточно было бы одних ощущения, представления, восприятия, понятия, суждения и умозаключения. Но есть и то, что мы принимаем на веру. От того, что мы верим во что-то, не значит еще, что оно есть само по себе, но оно есть также, как и все перечисленное, относительно, то есть, есть в отношении к вере только. Следовательно, не само по себе, а в вере. Если так, то бога нет самого по себе, как абсолюта, он есть только в вере. Что конкретно это означает? Ничто иное, как только для верующих, а не для самого себя. Поэтому его на самом деле нет. Если бы он был, то он был бы сам по себе, а не по вере. Он есть конструкт веры, ее олицетворение. Я говорю страшные вещи, потому что говорю правду, которая, разумеется, запретна для верующих. Они меня не услышат. Те же, кто не верует, но говорит так, как будто верует, это знают, но не договаривают, помня народную поговорку: «Не буди лихо, пока оно тихо». Имею в виду «лихо» невежд и мракобесов. Кстати, бесов тоже нет, это художественный образ. Да, и я публично этого не говорю, а говорю только себе и лишь с тобой делюсь в приватной письменной беседе.
       Так вот, религия, как и все, мы приводили выше в пример философию, начинает с простого, в ее случае с фанатизма. Фанатизм есть чистый феномен веры, еще не испорченной художественным вкусом, моральным чувством и интеллектуальной рефлексией. С течением времени развиваясь и распространяясь, религия усложняется, портится: становится человечной, для фанатиков – греховной, обрастает своей системой аргументации и доказательства истин веры для обуздания ума верующих, совершенствуется в качестве поэтического пророчества для умиротворения их душевных движений. Вот здесь и начинается «темная пора» существования философии. Та философия, которая с грехом пополам, с мифической (сказочной) бестолковостью, подменяющей реальность иллюзорностью магического ритуала, обрела призрачную самостоятельность, теперь ее полностью теряет в душных объятиях религиозной веры. Философия допускается в тоталитарном религиозном космосе только на правах служанки богословия. Причем используется в этом качестве прежде всего против философов. Тогда, когда все интеллектуалы становятся клерикалами, то такая служебная «философия» используется лжефилософами/схоластами против самой философии в большей или меньшей степени в зависимости от того, насколько они были свободны в мысли от навязчивых догм веры, следуя законам мышления. Такую служебную философию мы знаем по имени «схоластика» или «школьная философия». Ее современной преемницей уже в эпоху не религии, но идеологии, является учебная (или университетская) философия. Почему оказалось возможным использовать философию в качестве служанки богословия и полностью ее с ней, с такой ролью, служебной функцией, идентифицировать? Внешней причиной такого уничижения или деградации философии являлась откровенная интеллектуальная агрессивность религии. А вот внутренней причиной философского падения явилась ее мистификация на закате античности, когда философы занялись философскими мифами, то есть, стали заниматься не философизацией (осмыслением) мифа как культуры, а мифологизацией самой философии, превратили ее в миф. После этого, после ее ослабления, увлечения спекулятивным (философским, рефлексивным) фантазерством, враги философии из числа верующих, то есть, не людей мысли, а людей веры, ее добили тем, что использовали не для достижения истины, а для введения в заблуждение. На переломных моментах истории, как это случалось не раз и не два, а многократно, так и сравнительно недавно в XIX и XX вв., имело место использование уже не философии мифологией и богословием, а философией мифа и религии для утверждения и демонстрации своей уже немощной силы ума, нуждающейся в аргументах сказа и веры для своего выживания. В качестве примера можно взять так называемую «религиозную философию» и философскую компаративистику с мнимой проблемой «Восток-Запад».
       Дело осталось за малым, которое раздулось до необъятных размеров («из мухи сделали слона»), - за идеологией. Вот этой ситуацией философской беспомощности (интеллектуальной импотенции) интеллигенции, этой корпорации «умов бесплотных естества» и воспользовались решительные люди, управляющие народами. Кстати, вторичное появление идеологии, уже после Платона, приходится на конец XVIII – начало XIX в., когда философия пришла в упадок, организованный скороспелой наукой. Оно было делом сугубо философским, точнее, тем занятием философов, которые им хотели себя развлечь (на большее уже были не способны, так как истощили себя научными занятиями и художественными опытами) и власть отвлечь от самих себя, для того, чтобы никто им не мешал заниматься самими собой. И удумали они, эти философы-просветители, просветить власть на предмет того, как сделать так, чтобы хорошо жилось всем, прежде всего властителям, в разумном порядке: правителю хорошо, его слугам неплохо, а народу так плохо, что и как может быть хорошо. То есть, решили за всех эти философы, вернее, фило-софисты, быть их всеобщим сознанием. Не ведали еще они того, что таким сознанием можно быть только абстрактно и называется это идеологией не в смысле системы идей, а в смысле одержимости ими таким образом, что свой частный, личный или корпоративный, интерес они подменили всеобщим, подсказав тем самым власти как именно можно править всеми словом и пером, а не мечом и топором или ружьем. В результате рано или поздно они сами стали жертвами идеологии, которая совершила смену духовных блюд, потчуя теперь нищих духом своим «интеллектуальным бигфутом», начиная с доморощенных, выращенных в университетских питомниках, учителей «учебной философии».
       Что делать в таких нефилософских условиях человеку, который любит думать? Разумеется, заниматься мышлением, не обращая внимания на религию и философию и прочую «духовную дичь», включая профессиональную академическую и университетскую   философию, но лишь делая вид, что они представляют не только антикварный интерес, для того, чтобы те его оставили в покое, что и делали всегда философы. Такова философская традиция.         



                УЧЕНЫЙ, НАУЧНАЯ ШКОЛА И ПРОЧЕЕ
     Несмотря на то, что вопрос о том, кто такой ученый, кажется простым, на него сложно точно ответить. Попробуем на него не спеша ответить. Ученым обычно называют такое существо, которое способно к учению. Причем не просто учению, а ученому учению. Что это такое? Ученое учение есть такое учение, которое разучено по правилам, проверенным самим учением, подтвержденным фактами его содержания, прошедшим процедуру опровержения контр-фактами и получившем разрешение на искомом результате. При этом сами правила такого ученого учения должны удовлетворять всем законам логики, не противоречить друг другу, быть последовательными в своем логическом следовании, не позволять совершать скачки в рассуждении с одного положения (тезиса) на другое. Человек, следующий такому ученому учению, как правило, является ученым. В этом смысле он не только обучаем ученому учению, но и, в принципе, способен быть его активным носителем, то есть, передавать содержание и форму обучаемого следующему поколению ученых. Таким образом он является передаточным звеном движения научной традиции.
       Какими качествами должен обладать ученый, чтобы быть таковым? Он должен быть внушаемым, то есть, уметь слушать и быть послушным, а потому верным своему делу, уверенным в том, что делает, но без упрямства. Ибо уверенность как черта веры, должна быть умерена критической оценкой самого себя и того, что он получает и производит в области знания. Эта критичность необходима в науке, так как без нее нельзя получить истинное знание, а можно остаться только с мнением, своим или чужим. Значит ученый не может быть самоуверенным, иначе он будет не объективен, а субъективен. Нет большего врага для ученого, чем субъективность его оценок того, что есть, а именно объективных данных чувственного опыта.
       Дальше, ученый не может не быть дисциплинированным. Дисциплинированным делает его само учение, тот предмет, который должен быть объективно исследован. Логика движения, развития самого объекта научного исследования делает ученого дисциплинированным, собранным и организованным в порядке своего занятия.
       Вместе с тем ученый занят не только организацией научного знания в дисциплинарную матрицу, в научную дисциплину, он не просто ведет наблюдения, никак не вмешиваясь, по возможности, в поведение изучаемого объекта, но еще и ставит эмпирические и теоретические эксперименты, что предполагает иную дистанциированность от исследуемого объекта, уже не созерцательную, а эвристически деятельную. Деятельной мысли ученого сопротивляется не только материал исследуемого объекта, но и вся система управления наукой обществом через институт властных лиц. Инстанция власти сдерживает естественное развитие научного познания тем, что позволяет ему развиваться только в тех направлениях, которые необходимы для сохранения и развития государства. Но так как власть имеет привычку отождествлять себя с обществом, то свой собственный интерес она выдает за всеобщий, и не только государственный, но интерес всего общества в целом, что является идеологическим прессом для науки.
       Ученый должен считаться с тем, что развитие его познавательного интереса непосредственно связано с социальным заказом на этот интерес. Ему должно быть интересно прежде всего то, что интересно обществу, прежде всего власти. Вот это общественное или политическое ограничение познавательной активности, его политическое определение есть форма отчуждения ученого от бескорыстного знания. Другой формой отчуждения ученого от истинного знания или самой истины является то, что его ученое занятие является оплачиваемым, из чего следует, что он занимается наукой не столько для науки, точнее, для истины, сколько для личной пользы, для своего обывательского прозябания.
       Когда мы говорим об ученом, мы не можем ограничиться только его положительными качествами, которые в силу своего социального характера положительны лишь относительно того, кому или чему служат. Необходимо говорить и о недостатках ученого и даже о его пороках, естественных для ученого занятия.
       Недостатком или даже пороком ученого является его любопытство, которое может сыграть не только с ним злую шутку и обернуться бедой для многих, к науке не имеющих никакого отношения. Научное любопытство превыше всего, даже если оно может нанести общественный вред всем людям.
       Затем у ученых в связи с их интересом к естествопытанию или испытанию естества, включая и человеческое естество, на прочность может развиться комплекс испытания, что может привести в пределе к садистическому насилию над природой и человеком или мазохистской агрессии против самих себя в качестве объектов самоисследования, разумеется, в благих целях. Такая крайность есть пример ученого безумия.
        В чем находит себя ученый творец? В том, что ищет и находит проблемы, способен их разрешать, то есть добиваться ощутимых, а не мнимых результатов, которые могут быть воспроизведены другими учеными, умеет находить им практическое применение. Творческий ученый легко переходит от одной предметной области своей науки к другой, умеет быть наблюдательным и находить то в связи явлений, что не видно ввиду их кажущейся раздельности. У него богатое воображение и развитая интуиция. Развитию творческих способностей ученого может помочь его стремление к культурной универсальности и вкус к образованию. Большое значение для ученого имеет гибкость или диалектичность его мышления, логическая, а не только, точнее, не столько механическая, память, умение ориентироваться в многообразии альтернатив (вариаций-путей) развития самого предмета науки и соответственно подходов к нему, а также ловкость в выборе единственно оптимального (лучшего) при том, что все хороши. Немаловажную роль играет в творчестве ученого его воля, решимость идти до конца в реализации найденной научной идеи.
       Но в науке есть не только творцы-генераторы научных идей. В ней большое место занимают аналитики, которые умеют разобрать предмет на части по порядку. Науке нужны и синтезаторы научных данных, которые из частей способны составить целое научное знание, сделать научное открытие. Если творцы готовят почву для открытия, указывая путь в правильном направлении к научной истине, на котором путеводной звездой выступает идея-парадигма, то аналитики находят средства для достижения результата синтетиками-открывателями. В науке есть и те, кто доводит до ума и до слова то, что делают вышеуказанные ученые. Это так называемые «стилисты-шлифовальщики» научной теории. Есть еще и экспериментаторы, которые ищут процедурные пути и средства подтверждения или опровержения истинности научных гипотез-идей, теоретических открытий с помощью эмпирических фактов. И, наконец, есть научные руководители, которые отвечают за управление наукой, за социальный заказ открытий научных законов и разрешение научных проблем, а также за контроль за научной работой научных работников с целью получения научного результата как системы дисциплинарного научного знания. Правда, есть еще масса обычных научных работников-пользователей добытого научного знания.
        И, последнее, что необходимо разобрать, - это научные школы. Если использовать ботаническую метафору, то научное движение или движение научных умов можно уподобить корням дерева, которые питают само дерево науки живительным соком знания. Ствол будет научным течением. Ветка – научным направлением. Лист и цветок – научной школой. А древесный плод – учением школы. Само это учение и есть система научного знания, выраженного вербально, научным языком терминологических пропозиций (научных предложений). Научные школы можно типологизировать в зависимости от избранного критерия типологизации. Например, есть такие типы научных школ, как школы неформальные и формальные, если в основу типологизации или классификации положен принцип институализации. Или, например, фундаментальные и прикладные научные школы, если таким принципом является функциональное значение того знания, которое ими вырабатывается, то есть для чего оно предназначено.      

      
                УЧЕНЫЙ
        Кто такой ученый? Этим вопросом нельзя не задаться, если занимаешься историей и философией науки как логикой или философией истории науки. Ведь кто занимается наукой, кто ее развивает в истории, как не ученый? Но кто он? Тот, кто занимается наукой. А что такое наука? И что значит заниматься наукой? Он ей научно занимается или можно заниматься наукой не научно? Вот на эти вопросы мы постараемся сначала ответить.
        Если начинать с самого слова, то «наука» - это то, что связано с учением, чему можно научиться. А чему можно научиться? Некоторому. А для того, чтобы уметь, то есть пользоваться умом, надо (необходимо) знать, например, знать, как им пользоваться. А для этого, что необходимо? Иметь ум. Тогда ум – это данность, он дан человеку от природы или бога? Если дан, то уже весь целиком или только как задаток, как расположенность (диспозиция, а не позиция) к нему? Предпочтительнее как нечто наилучшее из предложенных альтернатив полагать, что он потенциален, а не актуален как его врожденное качество. В каком смысле врожденное? В смысле не анатомическом или физиологическом, но естественноисторическом как унаследованное от предков синтетически, то есть и биологически и культурно-исторически, или социокультурно, качество как элемент общечеловеческого развития в истории в рамках всемирной истории, то есть, истории всего мира, а не только человека, преломленный как нечто особенное в конкретно эмпирическом, отдельно взятом, единичном индивиде.  Сам ум актуализируется в нем, в этом индивиде, когда он научается учиться, развивая способность суждения.
       Последняя, эта способность суждения и есть собственно ум. Что это такое эта способность? Ничто иное, как способность применять правила к частным случаям конкретно (in concreto), то есть приводить в соответствие с правилами рассудка. Это и есть здравый смысл (le bon sens). Значит, ученый должен иметь здравый смысл, чтобы заниматься наукой, повторю, здравый, а не больной, т.е. смысл, согласный с мерой, умеренный, сдержанный, умеющий собой управлять. Но собой можно управлять только тогда, когда есть возможность управиться с желанием, с чувством, а это невозможно без воли. Разумеется, в человеке есть здравый смысл, не который, а с помощью которого человек управляется со своими желаниями и чувствами, удовлетворяет свои потребности, действуя, то есть реализуя себя в акте воли. Ведь сам ум не субъект. Таковым является человек. А ум, здравый смысл есть его качество, способность. Но для того, чтобы быть ученым ума мало. Он необходим, но не достаточен для ученого занятия. Что еще требуется для науки? Конечно, рассудок, который занят образованием понятий, посредством которых понимает свой предмет. Как это происходит? Рассудок связывает единичные созерцания (чувства) общими понятиями и тогда понимает, что имеет дело с тем, что является про-явлением того общего, что он называет законом. Посредство чего он связывает понятиями созерцания или представления, выступая представляющим мышлением? Посредством продуктивной способности воображения как наиболее активной части самого созерцания. Но как рассудок образует понятия? Согласно схемам суждений, которые он строит, когда судит о предмете. А здесь нельзя уже обойтись без ума как способности суждения. Вот как все здесь взаимосвязано. Но и этого недостаточно, ибо все это здание или сфера научного познания мира как своего предмета не будет стоять и работать, если не будет иметь достаточного основания.
        Так вот достаточным основанием научного занятия является сам разум. А это что такое? Это способность выводить частное из всеобщего, то есть дедукция. Разум дедуктивен. Причем выводя частное из всеобщего разум (имеется в виду человек, занятый разумной деятельностью или научным занятием), узнает частное как часть всеобщего целого мира, связанного с ним и с другими его частями, ибо само мировое всеобщее в целом есть эта связь частей. Значит, иметь разум, который приобретается в учении, точнее, открывается умением, - это мыслить согласно основаниям или основоположениям. Вот дело разума – это уже компетенция философа, а не ученого. Правда, ученый должен всегда помнить о том, что является достаточным основанием его ученых занятий, а именно разум. Но разум не его предмет, а предмет размышления уже философа. Разум неявная абсолютная предпосылка возможности ученого занятия. Ученый должен знать то, что разум есть доведенный до ума, до понятия, сам ум. И еще про ум добавлю то, что способность им пользоваться двояка. Если он находит частные случаи для общих правил, то он является определяющей способностью суждения, что, согласитесь, это школьное занятие, а если находит общие правила, имея в наличии только частые случаи, то является рефлексивной способностью суждения, что связано уже с научным творчеством. Естественно, без развития рефлексивной способности суждения невозможно заниматься научным творчеством: делать научные открытия и технические изобретения.
        Что мы получаем в результате нашего философского размышления о науке? Ученого, который занимается наукой. Существо науки, исходя из вышеизложенного, состоит в том, чтобы познавать мир, достигая в этом истины, то есть того, каков он есть на самом деле, а не только так, как он нам представляется в чувствах. Для этого и нужен научный метод, то есть путь науки к истине. Это путь ума ученого к его высшей цели – истине. Ум ученого отправляется к этой истинной цели познания мира как предмета научного занятия-пути от разума как своего основания, руководствуется рассудком, сверяя его правила с фактами чувственного опыта, проверяя истины рассудка в форме законов природы с фактуальными данными чувственного опыта (basis of sensory data). Это и есть научное занятие (научный метод в действии применительно к предмету науки) наукой ученого.
        Мы сейчас рассмотрели научную сторону ученого как ученого. Но он есть еще и человек со своими чувствами, эмоциями, желаниями, потребностями, целями, мечтами, убеждениями, уверенностью, верой и прочим. На все это тоже можно посмотреть с научной, а тем более, философской точки зрения. Но это уже материал прикладного исследования психологии ученого, социологии ученого и пр.


          АНТРОПНЫЙ ПРИНЦИП И ПРОБЛЕМА ЛОГИЧЕСКОГО ИЛИ ФИЛОСОФСКОГО ОБОСНОВАНИЯ ЧИСЛА
       Антропный принцип или принцип человека как наблюдателя всей Вселенной предполагает не то, что без человека Вселенная не может обойтись и что тогда она создана для него, а то, что исследовать ее мы можем только если допустим, что наше существование необходимо для существования той Вселенной, в которой мы выступаем ее наблюдателями, в том смысле, что мировые константы так тонко настроены на совместное взаимодействие, что в мире не просто возможна, но необходима разумная жизнь в нашем лице наблюдателей этой тонкой настройки. Другими словами, антропный принцип является онтологическим принципом условного, а не безусловного характера. В качестве такого условия представляется то, что познание возможно только, если его достаточным основанием является наличие самих познающих, что означает влияние не только познаваемого на познающего, но и познающего на познаваемое, разумеется, не само по себе, но в сознании познающего. Только на этом условии можно без погрешности истинности выносимого научного суждения утверждать эвристичность антропного принципа. Научный смысл имеет только слабая версия этого принципа, тогда как сильная версия явно мифологична.
       Это же мы должны держать в уме, когда пробуем дать логическое, точнее, метафизическое или философское обоснование начал математики. Начнем с того, что такое математические объекты и каков их онтологический и гносеологический (или эпистемический) статус? Возьмем, например, математическую точку. Существует ли она на самом деле или является идеализированным теоретическим объектом, то есть, предметом ума, или, как говорят философы, не реальным предметом, а предметом интенциональным, на котором ум сосредоточен? Если обратиться к истории этого вопроса, то еще в древности Платон полагал, что математические предметы занимают среднее положение между идеями предметов и наличными предметами. Они одновременно чувственны и сверхчувственны. Со времен Платона мы до сих пор остаемся на этом уровне понимания математической предметности. Если это точка как элементарная математическая предметность, то она идеальна, то есть, она физически не существует. В этом смысле математика не изучает непосредственно, данную в чувствах, физическую реальность. Что значит физически не существует? То, что такая точка не находится нигде и никогда. Но она, точнее, ее идея вечна и вездесуща там и тогда, где и когда необходимо строить геометрические фигуры. Что это означает, как не противоречие в самих понятиях пространства и времени, которые одновременно тотальны и локальны? Как понять то, что одновременно абстрактно и конкретно? Ведь математическая точка сама по себе по понятию, в идее, на уме, абстрактна, мало того, не имеет внутренней размерности, то есть, является пределом измерения. Но именно в этом качестве является отправным пунктом (точкой отсчета) конкретного измерения или исчисления, расчета. Можно сказать, что математические объекты трансцендентальны. Они лежат на границе между трансцендентным (внешним) и имманентным (внутренним) самому познанию. Они необходимы в качестве подвижного горизонта самого процесса познания или его регулятивных (трансцендентальных) идей. С такой кантовской поправкой можно принять платоновский взгляд на математическую предметность.
       Зададимся вопросом о том, что является основным в математике? Конечно, число. Что это такое? Это то, что подлежит счету. Как оно образуется? Путем прибавление или отъема его же самого к самому себе или от самого себя. Это мы должны знать, когда работаем с числом, то есть, занимаемся математикой, имея в качестве безусловной предпосылки понимание того, чем занимаемся, а именно правильно следуем правилам работы с понятиями. Иными словами, заняты логическим обоснованием математических идей и понятий, что является метафизической, точнее, логической предпосылкой математической работы (потому логической, что логика сочетается с математикой также, как метафизика с физикой).


                ВСЕЛЕННАЯ: ПРОБЛЕМА СТРОЕНИЯ
       Какое строение имеет Вселенная? Отвечать на него можно как метафизически, так и физически, в зависимости от того, какая Вселенная имеется в виду. Если под Вселенной понимается сам Универсум как то, что вообще есть, то на него прямо не может ответить наука, ибо она всегда исследует то, что является физически в опыте как эмпирическое следствие того, что может быть установлено как причина теоретически. Дело в том, что у нас нет опыта наблюдения самого Универсума. Но о нем возможно теоретическое рассуждение, точнее, философское (метафизическое) размышление. Другое дело наша Вселенная или Метагалактика, которая является предметом изучения космологии.
       Если брать Метагалактику, то стандартной теорией она описывается как однородная изотропная динамически расширяющаяся Вселенная. Она имеет начало, которое представляет собой либо сверхплотный массивный микроскопический сингулярный объект либо квантовую пустоту, и конец как во времени, так и в пространстве, но так, что и время и пространство есть она сама как пространственно-временной континуум, изменения которого прямо пропорциональны ее масс-энергетическому материальному содержанию.
       Когда же мы употребляем термин «Вселенная» для обозначения самого Универсума, то он представляется в качестве того, что придает онтологическое единство тому, что можно назвать бесконечным количеством миров или Метагалактик. Причем возможны различные варианты понимания устройства Универсума. Можно понимать Вселенные как независимо друг от друга существующие не только пространственно и временно, замкнутых на себе, но и гравитационно в качестве параллельных миров. То, что их объединяет, так это логика бытия (онтоса) или онтология, то есть, всеобщий сценарий, компьютерный бог как hardsoft тотального программирования.
       Или есть мир миров, в котором эти миры растут, как цветы в саду.
       Так какую же форму все же имеет Универсум?
       Универсальная Вселенная или Универсум имеет не только материальное измерение, но и идеальное или духовное измерение тоже. При этом необходимо полагать это измерение не только применительно к такому социальному (душевному) существу, как человек, исходя из принципа актуализации духа или идеи на высшей стадии развития материальной действительности в качестве социального бытия, но и касательно духовных существ, в своей монадической непосредственности являющихся первоэлементами самого универсума. Человеческая жизнедеятельность как разумная форма социальной связи или социального движения материи есть лишь выразительная материализация тех идеальных форм, которые держат материальное содержимое универсальной Вселенной.
       Миры как вариации развития универсальной Вселенной являются своего рода монадами, которые на себе отражают универсальное многообразие Универсума в качестве его примерного или приблизительного образа. Как это можно понять? Например, так: миры в истоке своем монадичны и представляют собой материальные среды (области) роста вокруг точечных центров духовной активности. Мир возникает из сингулярного состояния. Только это сингулярное состояние есть состояние не физической вакуумной среды или так называемой «квантовой пустоты», но метафизической духовной стихии. Духовная сингулярия непосредственна проста, поэтому не может распадаться на составные части. Следовательно, она вечна как неделимое целое. Но как тогда из метафизического пункта (духовной безразмерной точки) или бесконечно малой сущности (метафизического дифференциала) может образоваться сложносоставное тело космоса? Единственно, что приходит на ум, так это то, что мир возникает из духовной монады инволюционным путем ее деградации, то есть, дифференциации или разделения, дробления на составляющие ее части. В силу какой причины происходит это разделение и какого характера (природы) это разделение: метафизического или физического?

                РАЗУМНАЯ ЖИЗНЬ ВО ВСЕЛЕННОЙ
       Если не делать вид, что живешь все еще в художественном мифе (сказке) или религиозной верой в создателя и спасителя от греха, а думать и писать, как уместно в век науки и техники, то есть, полагаясь на то, что есть, а не то, что кажется или видится (видения как грезы духовидца), слышится и отзывается (повеление «Услышь Глас Божий!»), то предположения о том, что может быть разумная жизнь во Вселенной могут оказаться правдой. Могу только намекнуть на то, что необходимо соблюдать условности мира сего, к которым относится и НТР, чтобы «идти с миром в ногу», иначе споткнешься, упадешь, на тебя наступят и пойдут дальше стройными рядами энтузиасты современности.
       Одной из первых условностей является та, что рисует нам разумных существ моральными субъектами, я не пишу о том, как представляют себе таковых неразумные существа, для которых снимаются, например, «Звездные войны» («Повсюду страсти роковые и от джедаев спасу нет!»). Эти существа представляют себе инопланетян такими же, как и они, неразумными, способными на войны. Это же взрослые дети, а дети, как «известно» всем «разумным существам», к ним не относятся. Разум, посмею(сь) писать, вещь наживная, совершеннолетняя, а не врожденная, несовершеннолетняя. До него еще надо дожить, и не все до него доживают. Правда, некоторые из него выживают. 
       Однако вернемся к теме обсуждения. Чтобы ее раскрыть, необходимо держаться меры. Разумеется, разумные существа, способные создавать космическую технику, а не человеческие поделки, под нее стилизованные, не могут не располагать моралью, иметь нрав и характер. Последние не могут не быть обусловлены теми условиями, в которых эти инопланетные или еще какие иные существа проживают. Среда может быть твердой, жидкой, газообразной или огненной по преимуществу. Наша окружающая и организменная среда по преимуществу жидкая и твердая с долевым участием газа и огня. У других существ она может иметь иное соотношение космических стихий. Но не это определяет сам характер жизни этих существ. Его определяет разум. Стихии влияют, но не направляют их развитие, правда, если существа на самом деле разумные, а не, например, воздушные, душевные или тем более пламенные, духовые. Кстати, эти стихии очень опасны. Разум им в первую очередь необходим для их ограничения и определения. Если его будет не хватать, то эти стихии будут чрезмерно разрушительны.
       Моральность разумных существ нельзя преувеличивать, предполагая, что их духовность соразмерна моральности. Моральность соразмерна не духовности, а разумности. Если это так будет, то тогда они будут духовны. Моральность должна быть не безмерной, но умеренной. Мерой ее является разум. Безмерность морали ведет к фанатизму и одержанию идеями, я уж не говорю о страстях, которые, кстати, идеируются.
       Разумные существа, достигшие в своем развитии высокой степени разумности, способны преодолевать астрономические размеры пространства и времени. Но они не способны вести войны, потому что это не разумно. Они не способны хитрить, обманывать, воровать, завидовать, мстить и т.п. Почему? Не потому что они высоконравственные существа, жертвующие собой ради всех. Нисколько. Причина заключается в том, что все эти пороки и слабости животной жизни им неведомы, не являются фактами их душевного опыта. И неведомы потому, что подвергнуты вытеснению и забвению на генетическом уровне. На определенной стадии развития разумных существ они становятся по-настоящему разумными, в чувствах умеренными. Это объясняется тем, что разум стал для них не просто средой воспитания, а средой обитания, жизни так, что разумность передается от одного поколения к другому не социальным путем, а натуральным, генетическим. Только тогда духовность может быть передана социально без ущерба для себя. Не то сейчас у нас. У людей уровень развития животности превышает разумный оптимум, он максимален и минимизировать нет никаких возможностей. Социальный контроль минимален и даже там, где он есть он используется не для вразумления, а для разжигания страстей.
       Другой условностью, препятствующей установлению разумного контакта с иными разумными существами, является их псевдочеловечность.  Кстати, сейчас ученые и не-ученые люди пробуют установить такой контакт, но у них ничего не получается. Почему? Потому что они иных разумных существ отождествляют с самими собой или с теми формами жизни, которые им известны по земному профилю, то есть, приписывают разум доразумным формам: формам пресмыкающихся или насекомых. Другими словами, они контактируют с самими собой, со своими «больными фантазиями», вызванными может быть нечто иным. Не имеет смысла говорить о существах, путешествующих в потоке пространственно-временного континуума в космических аппаратах, с индексом развития разума, характерным для зверей и скотов. Но не много смысла говорить о таковых, похожих на людей, ибо человек еще не достиг вполне разумной формы. Он все еще находится в начале пути к разумной жизни. Тот этап этого пути, на котором человек находится как социальное животное, можно назвать этапом душевного существа. Неоправданная задержка на нем, характеризуемая гипертрофированным развитием страстей и эмоций, свидетельствует о кризисе развития разумности живых (животных) форм на Земле, в данном случае человеческой.  И нет никаких оснований для того, чтобы полагать возможным его преодоление. Если бы люди были готовы относится к самим себе и к тому что их окружает по разумному, тогда бы стало возможным установить контакт со всеми разумными формами жизни во Вселенной. Но так как этого нет, приходится довольствоваться тем, что есть, а есть неистощимая фантазия, находящая свое выражение в поиске ангелов, демонов, учителей («Великих Душ») и прочих искаженных, «кривых» отражений нашего человеческого сознания. Это не только не способствует росту сознания до разумной формы, но заводит его в тупик заблуждения, ограничивая человека бормотанием (вибрацией) по поводу духовного совершенствования, характерного для более ранней формы вразумления и сапиентизации.
       Не ведет к духовному совершенствованию и тот путь, который определен существом современной человеческой науки и техники. Он только приближает неизбежный конец на Земле жизни в любой форме ее проявления посредством ускорения темпов расходования минеральных, растительных и животных ресурсов, постепенно накопляемых в течении многих миллионов лет.
       Для того, чтобы поддерживать тот уровень цивилизации, который уже достигнут, в ближайшее будущее необходимо будет использовать ближний космос для сырьевого и энергетического потребления. Но для того, чтобы это сделать, будет необходимо ускорить темпы научно-технического и промышленного производства на несколько порядков выше от достигнутого, что до конца истощит земные ресурсы и не даст это успешно завершить.
       Какой выход из этого можно предложить? Думая, никакой. Человеческая цивилизация в своем развитии зашла в тупик накануне подхода к окну контакта с иными внеземными цивилизациями. Не только она себе не поможет, но не помогут и другие, так как обычно помогают только тем, кто сам себе может помочь, то есть, себе подобным. Единственная помощь может заключаться в том, чтобы ускорить неизбежный конец, ведь лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Это рационально, но не разумно. Но и этого не будет, потому что разумные цивилизации в отношении неразумных соблюдают беспристрастное неучастие в их делах, ограничиваясь только «незаинтересованным наблюдением».
       Слишком узок животный коридор разумной жизни человека на Земле. Человек подавлен своими животными страстями, растительным ростом и минеральными потребностями, чтобы разумно определять свою судьбу. Ему не хватает не только свободы духа, но и та душевная свобода, которая у него есть, не разумно, не говорю не рационально (рассудочно-инструментально), используется. Видимо, изначально, когда человек стал животно эволюционировать и социально прогрессировать, в его развитии были заложены природой лимиты, которые не позволяют ему их преодолеть ввиду своей органической натуры, естественным продолжением которой стала социальная органика. То, на что человек способен вне своей органической телесности, а именно в технике (любой, включая и психотехнику), больше носит разрушительный, а не созидательный эффект, и является всегда на шаг ниже природного образования, свидетельством чего выступает его явно подражательный характер. Человеческая деструктивность и агрессивность есть его невротическая или психотическая реакция на биологическую ограниченность.
       Что тогда остается делать тем, кто не может найти утешение в магии, колдовстве, религии, мистике, искусстве, науке и пр.? Делать то, что можешь для того, чтобы в отпущенный тебе судьбой срок, быть себе на уме. Большего человек не то, что не заслуживает, а просто не может. Во всяком случае так устроена Вселенная и в ней, как в том, что реально, а не идеально, может иметь место то, что ограничивает человека в его разумном и духовном развитии. Но это не означает, что такие ограничения тотальны и касаются всех существ. Нисколько. Но некоторых, ущербных существ, касаются. Вероятно, на Земле путь развития чрезмерно катастрофичен, а потому минимален для возникновения разумной, а не душевной жизни, склонной к драме, конфликту, катастрофе.  В этом есть своя, всеобщая, а не человеческая, логика.
       Впрочем, человеку вполне доступна верификация ее проявлений (она же всеобщая) в его собственном сознании, а не только в окружающем мире. Вот только руководствоваться такой логикой в своей обычной жизни он не может: ни разума, ни духа не хватает и не у кого их занять, - не занимать же их у вымышленных «совершенномудрых», на удивление, если присмотреться, так похожих на него. Не спорю с тем, что возможен прототип таковых, а не только ложные подобия, опять повторюсь, по мерке снятые с тех, кто преувеличивает не только свои достоинства, но и недостатки, приписывая их совершенным. И все же возможны реальные прототипы, так и не нашедшие общего языка с бестолковыми аборигенами-землянами, которые сообразно своему элементарному развитию превратили их в богов и им до сих пор поклоняются. Как с такими можно общаться, которые вместо беседы поклоняются, или с такими, якобы учеными, которые из всего пробуют сделать нечто разрушительное?
       Все же палеоконтакт можно допустить как минимальную возможность для того, чтобы учесть все случаи подобного. Если не контакт, то присутствие разумных существ на Земле вполне возможно, но только в качестве наблюдателей для извлечения урока для других иноземных цивилизаций как не надо развиваться и что конкретно делать так, чтобы не было сбоев и ошибок в нормальном разумном развитии, учитывая все случае такового, а не только свой, совершенный. 
       Можно опять же решить, что это очередная человеческая проекция на воображаемых высших существ всего того, что сами люди делают с более низшими существами, например, ставят на них эксперименты, проводят с ними, с кроликами, мышами, обезьянами и пр. научные опыты, как раньше с людьми проводили опыты маги. Возможно, как и возможно то, что имеется в виду.
       И напоследок, следует понадеяться на то, что может быть разумным существам будет жалко (ведь они живые существа, а таковым свойственны симпатии и антипатии, сострадание, но только в меру разума), хотя бы наиболее продвинутых из неразумных и они их спасут (следуя принципу «рука руку моет», более чистая менее чистую или более грязную, - это зависит от их личного выбора), когда начнется глобальная катастрофа, для того, чтобы их довести до ума, то есть, совершить над ними нечеловеческую трансформацию, исправить специфический человеческий и земной дефект.
       Может быть допустимый минимум человечьих заслуживает после доработки следующего витка бесконечной и вечной эволюции, не ограниченной нашей, но ограниченной другими мирами. В каком смысле ограниченной? Да, в том, что разумные существа, обретя определенную духовную (имматериальную) свободу от материальных миров могут по ним путешествовать, избегая их естественной гибели. Само существование этих разумных и духовных существ помимо косвенного смысла жизни для себя имеет прямой смысл существования для развития миров в универсуме, может быть понимаемом как их программирование или, если взять старорежимное слово, провидение. Тогда люди в своем минимуме представленности необходимы в вечности, но не только в качестве изъяна в большинстве, но и в качестве исправления изъяна в меньшинстве.
       Опять же, чтобы сие размышление было воспринято адекватно, не как убеждение умалишенного, в предположение мыслящего, необходимо учитывать, что оно построено исходя из допущенных посылок (и предпосылок). Тогда само размышление будет логическим следствием, выведенным из них, то есть, представлять собой философское рассуждение. Поменяй условные (логические) посылки и тем более безусловную (метафизическую) предпосылку – получишь иное следствие-рассуждение. Но оно должно быть не менее логичным, чем прежнее, чтобы иметь некоторое отношение к реальности, если исходить из метафизической и онтологической предпосылки тождества мышления и бытия.  Представленное размышление может напоминать мифологическое, художественное или религиозное, а также научное, в той мере, в какой они являются разумными. Но больше оно напоминает философское. Вот именно напоминает, но не является, если под философией понимать все то, что создается и читается в университете или академии.


                ПРОБЛЕМА МЫСЛИ И СМЫСЛА
       Что такое мысль? Сложно сказать, тем более подумав. Для этого необходимо сосредоточиться на том, что действительно мы имеем в виду, когда думаем. Намного легче думать о чем угодно, но только не о самой думе. Почему? Обыкновенно, т.е. эмпирически или рассудочно, в чувственном созерцании и представляющем мышлении мы имеем дело с тем, что естественно и по форме и по содержанию различается так, что позволяет нам думать, иметь мысль о том, что мыслью не является, например, о предмете, короче, вещи таким образом, что, как если бы, это она о самой себе думает. То есть, ни нас, субъекта мысли, ни самой мысли, казалось бы, нет, а есть только ее объект, ставший предметом, ее вытеснившим из нашего сознания. Сама форма представляющего мышления, т.е. такого мышления, которое практически основано на фактах опыта, а теоретически строиться на логическом разделении получаемого в познании суждения на его субъект и предикат, располагает нас к такому забвению значимости мысли и ее автора.
       В рассудочном мышлении или рассуждении мы от одного понятия в качестве субъекта переходим к другому понятию в качестве его предиката, существенного признака, определяющего то, чем предмет мысли отличается от других ее предметов, ведь чтобы быть понятной, мысль должна иметь предметность. Предметом мысли или ее субъектом в суждении является то, о чем мы думаем. А то, что мы думаем об этом предмете становится его сущностным признаком в мысли или предикатом. Выходит, что мы движемся мыслью от признания в наличии в мысли предмета к его сущностному определению в составе класса подобных ему предметов с учетом его отличия от других сообразно уже не включающему признаку, а исключающему все прочие члены класса, с которыми он совместим, но не сливается. Об этом мы не можем не знать, если следом идем в мысли от предмета к предмету. При этом сама мысль не становится предметом мысли.
        Кстати, а когда она может ею стать? Только когда перестанет работать прежняя, обычная схема движения мысли. Что для этого необходимо? Ни много ни мало, затруднение в самом мышлении, т.е. в работе мысли, ее тупик. Этот тупик проявляется в том, что теряется ее предметность. И тогда она сама становится предметом своего интереса. Дума о самой мысли не может не обернуться мыслью о том, кто ее мыслит или в ком она мыслится. Если это происходит, то мыслящий начинает думать о самом себе. Для него само сознание становится предметом осознавания. Так к сознанию субъекта мысли приходит самосознание. Он начинает работать с самим своим сознанием.
       В таком осознающем себя мышлении в лице мыслящего мысль определяется одновременно субъектом суждения и его предикатом. Как это происходит? Будучи уже не представляющим мышлением того, что имеется помимо мышления, но мышлением себе себя представляющим. Но в себе как субъекте задерживается, т.е. входе своего развертывания оно себя теряет в субъекте, чтобы найти в предикате, ведь для того, чтобы найти себя в предикате оно должно на себе задержаться и стать самим содержанием самого себя. Так формальное по мысли, но содержательное по своему предмету мышление становится мышлением содержательным не только по предмету, но и по мысли. Условием для этого является его всеобщая предметность.
        Говоря точнее, только тогда мышление будет содержательным по форме мысли, когда его предметом будет всеобщее. Мысль как предмет, т.е. мысль как таковая, является сознанию мыслящего, становится фактом самосознания, или событием состояния его осознавания в мысли, когда имеет дело со всем сущим в целом, в его бытии, работает на пределе всеобщего относительно самой себя. Иначе выражаясь, только при единстве мысли и бытия, что и есть философский способ или метод мысли и никак не в чувственном созерцании искусного опыта или представлющем мышлении учения науки возможно подлинное единство мысли со своим предметом в мысли и одновременно бытии. При единстве мышления и бытия и с учетом мышления в понятии, разумеется.
        Философское мышление имеет дело с мыслью как таковой, т.е. такой мыслью, которая совершила феноменологическое восхождение  к понятию. В понятии мысль самой собой, совершенной, замкнувшей на себе все как одно. Что это означает, как не то, что таким, философским, образом мысль выводит мыслящего на предел существования, насколько он вообще возможен в мысли и является уже не только в себе, но и для себя мыслью как знанием в себе и для себя не мыслящего собственно, но духа в нем. В понятии дух является мыслящим подвод последнего к разумному самосознанию. Именно в нем, в разумном самосознании духа мыслящий субъект преодолевает свое ограниченное, конечное «несчастное сознание», понимает что ни в нем как личности, ни в лице всех других людей нет искомого всеобщего, которое их превосходит и только оно является истинной вечной и безначальной и бесконечной  абсолютной действительностью. Поэтому счастье личное отдельно ущербно и неполно, как не полно и счастье всех людей, существовавших, существующих и будущих существовать в истории развития человечества, так как не является всеобщим счастьем. Ведь всеобщее счастье, как и всеобщий разум не есть совокупность всех отдельно взятых событий счастияи и мышления. 
        Правда, оно состоятельно на время стремления к всеобщему единичных индивидов в той мере, в какой в них личное становится особенным выражением всеобщего духовного содержания.  Единственно, что нам дано, так это возможность себе отдать объективный отчет в том, что мы можем быть причастны истине, причастие которым можем переживать как личное счастье, но только при условии, что не будем путать, личное, особенное с всеобщим, являющимся истиной особенности единичного. Если бы это было не так, то никто бы не был счастлив, т.е. счастлив на время и несчастлив навсегда в том смысле, что его лишен на все оставшееся время, пока жив. И благодаря своей конечности, несчастлив не всегда, а только на время жизни. А так, до жизни и после нее, ни счастлив, ни несчастлив. Вот здесь мы и встречаемся со смыслом счастья, когда рассуждаем о нем.
       Но что такое смысл, если мысль – это событие человеческого сознания, причем такое, которое есть факт субъективной интенции предмета, акт работы с ним, его узнавания вне непосредственной данности его чувствам, как не событие пребывания указанной мысли в выражении словом сущности предмета? В данном случае нас интересует смысл самой мысли В чем он заключается? Скорее всего в том, что мысль в собственном смысле своего слова… Что мы сейчас сказали? Что означает «в собственном смысле» слова, как не в том, что называется слово по его прямому назначению. А что является прямым назначением слова «мысль»? Мысль как таковая, которая находит себя, схватывается сознанием субъекта в кругу своего предела именования и имения в виду, т.е. в идее. Если она в этом схватывании понимается в своей идее, то на имеет форму понятия. Таким образом, речь идет о смысле понятия, его концепте как подвижном образе его вечной идеи относительно сущности того предмета, который понимается, в данном случае относительно самой мысли. Значит, смысл мысли есть предел узнавания в ней того, что собственно она значит, т.е. имеет отношение к тому, что есть.  Смысл – это сущностный предел мысли, при котором она пребывает в слове или каком другом выражении выражаемой предметности, это выраженная мысль в мысли или событие ее мыслимости. 
        Таким образом, мы получили мысль, состоящую из мыслящего (кто), мыслимого (что) и мышления (как): как что кем-то мыслится, имеется в виду предела своего существования. Смысл есть мышление мысли, модус ее существования, способ, которым она есть в сознании. Вне сознания она есть идея. Тогда смысл есть идея мысли в сознании, ее законченный образ в мышлении или понятие.  Итак, мысль есть единство что, как и кто относительно вещи или целостность, частыми которой являются мыслящий, мыслимое и само мышление, понятие которого в мыслящем мыслимого есть смысл, если он есть смысл самой мысли.
        К чему мы пришли в нашем исследовании смысла мысли? К тому, что, во-первых, ее смысл заключается в том, что есть мышление или движение сознания субъекта по направлению к тому, что она не только из себя представляет, а именно мнение, но и есть по существу, - знание, открываемое и узнаваемое в ходе ее смыслового движения к самой себе как предмету сознательного стремления.
        Во-вторых, смысл мысли заключается в воплощении объективной идеи мысли в материале сознания мыслящего субъекта.
       Смысл мысли есть связанность мысли тем, что она имеет в виду, или то, с чем она связана, то, что ей схватывается в чем-то предметном, за что она держится. В смысле мысль отдает себе отчет в том, что именно она понимает. И в этом смысле мысль становится понятием, т.е. ее истиной является понятие, которым она себя понимает.
       Значит, есть идея, или предположение, мысль как квант движения идеи (мышления) в сознании человека, смысл как то, что является важным в мысли, само сознание, его состояние, в котором оно  дает себе самоотчет в том, что есть мысль и что она означает и на что указывает, и тем самым является самосознанием, а также предмет осознавания и мышления, который сознанием переживается в качестве предмета интенции сознающего и мыслящего, его внимания. И, разумеется, есть предмет как таковой, вне сознания и мышления сознающего и мыслящего, если, конечно, он не является самой мыслью или фантазией, мечтой.
       Нас сейчас интересует смысл мысли, точнее, проблемность его определения либо как того, что она означает или на что указывает. Если мы вспомним то, что писали прежде, то выберем то, что мысль означает. Но если она указывает на то, что есть сама, то смысл сведем к предмету мысли. Но и здесь он будет определен не столько как мыслимое содержание, сколько как событие самого мышления этого содержания. Но что значит «она означает»?  То, что мысль имеет отношение к порядку знания? Знания чего? Того, что она есть, в соотнесении с всеобщим, в котором ей есть ее, особенное, место.  Ведь она есть? Где? В сознании. В каком смысле в сознании? Да, в том, что имеет в нем свой топос, свое место. Она имеет в сознании место. Но когда? Тогда, когда сознание сознающего на нее работает, то есть им схватывается ее смысл.
       Причем, конечно, мы осознаем ее смысл, не тогда, когда ее мыслим, а следом, так как это уже другой акт сознания, его действие над самим собой при его сосредоточенности, фокусировке, на себе собственно. Ведь когда мы думаем, предметом нашей мысли есть не она сама, а тот предмет, на который она направлена. Допустим, что она сама есть свой предмет, как это имеет место в философском размышлении о мышлении. Но и в этом случае мысль мысли, если предметом мысли является она сама, понимается многоступенчато в трех проекциях, трех планах: во-первых, бытия как его событие, событие бытия сознания, во-вторых, знания как его сущностного содержания и, в-третьих, выражения как переживания  субъектом очевидности соответствия содержания мысли ее свершению. В «ком» «как» «что» мысли имеет место и время. Мыслящий мыслит мысль. Но здесь же в мысли мы имеем следом  ее как узнаваемую в возвращении к себе в качестве состояния мыслящего.
        Дает ли мыслящему этот акт ее уже повторного свершения – возвращения к себе нечто новое в знании? Да, разумеется, мыслящий теперь не просто мыслит, но еще и знает себя мыслящим, т.е. тем, кому она обязана своим возвращением к  реальности. Действительно, она складывается и уплотняется. Концентрация мысли может обернуться ее заметным приращением на пути к истине.  Возникает вопрос: В чем оно может состоять? Это приращение может случиться за счет изменения контекста мышления с порядка рассуждающего сознания на порядок спекулятивного размышления, с сознания на самосознание в свершении мысли. В новом рельефе мышления, в необычном его разрезе многое в самой мысли может открыться мыслящему. Если это произойдет, то установится новый смысловой горизонт понимания мыслящего в мышлении.
        Смысл мысли имеет не только экзореференциальный (внешний, семантический и прагматический) план в качестве того горизонта понимания, который выводит мысляшего на новый, более высокий уровень приближения к истине, установления истинного соответствия между субъективной формой выражения мысли и ее объективным содержанием, т.е. такого соответствия, которое является событием свершения мысли. В становлении мысли понятием, которым она понимается, становится сам мыслящий. Смысл еще располагает эндореференциальным (внутренним, синтаксическим) планом в качестве той пропорции, которая складывается между элементами-частями мысли в ее умное (идеальное) целое.
        Сложносоставное целое мысли, ее смысловая целостность связывает такие ее части, как 1) идею в качестве предпосылки мысли, ее гипотезы, замысливания, завязки, абдукции и одновременно индукции, наводящей на мысль, 2) акт полагания мысли как сущностную отрицательность ее интуитивной интенциональности или непосредственной наведенности на предметное нечто в форме дедукции, выведения из нее мысленного содержания, 3) событие превращения, развязки, снятия напряжения между завязкой (непосредственностью замысливания) и разведением мысли, ее ростом, созданием пространства, заполненного ее дифференциацией, поляризацией крайних моментов развития-разветвления, предполагающего выбор одной их противоположных альтернатив-антитез. И, наконец, вслед за этой трансдукцией, ведущей к прерыванию, размыканию-разрыву непрерывного (континуального) выведения, к выходу за предел осмысленности в иррациональную область маргинальной бессмыслицы,  приходит 4) редукция, понимаемая не в качестве упрощения сложно составленного движения мысли, но ограничения трансгрессии в поле проблематичности осмысления, установления баланса на грани между смыслом и бессмыслицей, его возвращения через горнило плавления в стихии аналитического сущностного развертывания размышления к простоте непосредственного освоения-схватывания, но уже на новом уровне критического его прояснения, т.е. подлинного уясненного понимания. И последним, итоговым элементом состоятельности мысли является ее 5) сборка, кондукция, синтетический акт укладки мысли как сход с мертвой точки пустого повторения себя на новый круг обновления.
        Кратко: под(на)ход(ка)-рас(ис)ход-выход-приход-с(об)ход. Следом опять уход на новый виток хода мысли. Или: замысел-промысел-вымысел-умысел-смыс(е)л. То есть, мысль начинается с проблемы, с вопроса о том, что волнует мыслящего человека. Он вынашивает замысел. Начинает над ним работать, занимается промыслом, мыслит, размышляет. В результате промышления у мыслящего появляется не просто идея, но уже понятие о том, о чем и что он мыслит. Это то, что можно назвать вымыслом. Последний необходимо подвергнуть критической оценке, т.е. его оценить и уценить, в чем состоит задача умысла. В конце концов, выявляется смысл всего занятия мыслью.


                ФЕНОМЕНОЛОГИЯ РАЗУМА
       С чего начинается разум? Разумеется, с ума. Но что ему предшествует? То, что можно назвать чувством, точнее, ощущением. В ощущении ощущающий еще слит с тем, что его приводит к ощущению, например, с предметом. Знакомство с предметом в ощущении непосредственно, прямо и есть такое его познание, в котором познающий составляет с ним единое тождественное целое. В этом смысле ощущение созерцательно. Само созерцание пассивно, то есть, принимает то, что созерцается, как оно действует на созерцающего. В этом качестве созерцающий или созерцатель есть медиум. Вся его активность сводится к принятию того, что ему дано, а дано ему не только то, что созерцается, но и он сам, как данный в созерцании, неотмыслимый от данных чувственного созерцания.
       Шагом вперед от созерцания в форме ощущения к разуму становится представление. В представлении представляющий уже различает ему представленное в качестве объекта, отличного от него как субъекта представления.
       Следующим шагом на пути к разуму является восприятие. Оно есть уже не просто представление во вне объективно организуемого субъективным взглядом, но его освоение и усвоение, познавательное признание. Но все это еще не ум, а только пред-умие.
       Ум появляется тогда, когда чувства не мешают, а отступают. Он появляется с понятием. В понятиях ум разбирается с тем, что у человека на уме. Понятие – это изначальная форма ума, точнее, форма его работы, удержания мысли в поле мыслимой предметности, ее разбора и сбора того, что разбирается. Ум становится проблемным тогда, когда занимается тем, что остается после сбора в качестве не собираемого. Возникает проблема выбора, которая заключается в том, чтобы выбрать так, как если бы было меньше в остатке того, что остается от разбора, по возможности бесконечно мало. Тогда может будет не просто ограничивать, а уже нечто утверждать, отрицая противное. Здесь уже работает не просто понятие, а суждение как его раздвоение.
       Интересным становится то, что следует из суждения как выбора. По уму должно следовать то, что может получиться в качестве необходимого заключения. Так из понятия выводится то, что становится следствием избирательного суждения. Такова сфера ума как рассудка. Но рассудительный ум еще не сам разум. Его отделяет от разума то, что можно назвать самосознанием рассудка как умного приложения сознания к миру. Когда рассудочное сознание является предметом самого себя, то оно осознает собственно свою рассудочность как нечто ему принадлежащее и становится самосознанием по преимуществу, удерживающим себя в рамках рассуждения. Вот на этом рефлексивном пункте сознания сознания как спекулятивной точке сосредоточения рассудок в себе обращается в рассудок для себя или разум собственно.
       В качестве разума ум наблюдает за противоречивым движением понятий. Причем как инстанция наблюдения он преодолевает в себе свойственное рассудку избегание противоречия, его принимает, признает. Так он возвышается над здравым смыслом как критерием различия и отличия рассудком ясного и отчетливого от смутного и смешанного, от них отвлекается. Но один шаг отступа в сторону безумия или не-разумия как противоположности ума обращается двумя шагами заступа в сторону раз-умия, точнее, разумения.
       Казалось бы, наблюдающий разум проскакивает через проблемное поле рационального выбора, которое естественно следует за здравым смыслом, не принимающим противоречие и разрешающим его путем не признания, но отрицания. Тем самым как будто бы преодолевается глупость положения ума, самому себе противоречащего. Но здесь его подстерегает еще большая опасность - опасность оказаться в положении бесконечного движения вокруг самого себя в форме разумного парадокса или антиномии. Здесь необходимо остановить самодвижение понятий, направив их в сторону того, что можно назвать инстанцией самообличения и саморазоблачения или критического разума.
       Если разум оказывается в состоянии выйти из двусмысленной ситуации раздвоения ума, проходящего последовательно стадии амбиваленции, антитезы и антиномии и, наконец, антагонизма, то он не просто судит противное себе, его осуждает на вечные муки иррациональности, но, напротив, принимает как часть себя, в себя вводит, выводя из ада отрицания его отрицанием. Тем самым разум себя умозаключает. Но это его умозаключение уже не является рассудочным, замыканием на себя. Разумное умозаключение становится открытым, рациональным откровением иррационального.
       Таким образом разум выводит себя на истину своего существования или сущность: мудрость, преодолевая свойственную ему форму глупости: антиномичность. Тут и проявляется то, на что он способен, а именно: способен ли он быть острым или хитрым умом или обречен быть тупым умом или тугодумом, или, наконец, может быть только полоумным, то есть, наивным, прямым умом.  В качестве острого ума он совершает хитрость: обращает иррациональное в рациональное, тем самым вразумляет действительность. Так действительность становится разумной, а разум действительным. Но это возможно только если всеобщее (понятие) выражается особенным образом (выводится) в единичном (в рассуждении): рассуждая, мы выводим понятие.
       Прямой же ум, выводя, судит по понятиям. Что касается тупого ума, то он не только не доходит до мудрости, свойственной уму на пределе разумно возможного, но опускается до глупости: используя понятие для сведения заключения к суждению, то есть, понимая, что вывод необходим только для осуждения, он понимание заключает в рамках обличения. Иначе говоря, тугодум ограничивается вынесением приговора самой действительности. Между тем разумно не приговаривать действительность, но ее вразумлять.
       В чем заключается разница между умом тугодума или дурака, умом наивного или обычного человека и умом разумного существа? В том, что является средним термином между двумя крайними: единичное, особенное или всеобщее. Если всеобщее, то ум становится низким, симуляцией или человеческой, а не разумной, хитростью, то есть дуростью. Если особенное, то является типично человеческим, свойственным обычным или хорошим людям. Если единичное, то этот ум уже не средний или прямой, а возвышенный, сверхчеловеческий, разумный.
       Напомню, человек не относится к существам разумным. Он есть душевное существо. Самое лучшее для него не быть дураком, то есть, не хитрить, не быть прислужником страстей, а по возможности с ними управляться, быть честным, прямым, настоящим человеком. Что до острого ума, то он человеку несвойственен, для него необычен и по незнанию человека может с ним сыграть злую шутку. Человек есть человек. Это его предел. Возможно ли для человека стать не у себя на уме, а на деле, в действительности, разумным существом, проблематично. Этому мешает прежде всего то, что внутри него царствует чувственная стихия. Преодоление ее может быть только частичным и эпизодичным.
       Таким образом, человек есть представитель не порядка, а беспорядка, не космоса, а хаоса. Он есть воплощение не духа, но души, соблазненной материей. Человек есть не разум и даже не ум, а чувство. И потому ему дано не разумение реальности, но только ее чувство. К тому же еще человек как слуга хаоса, а не космоса, безграничен в своих желаниях, что находит выражение в его произволе как частного случая спонтанности хаоса. Лишь по неведению человек понимает это в качестве своей свободы. На самом деле это есть ее прямая противоположность – принуждение. Человек бунтует и тем самым обрекает себя на произвол безумия, становясь рабом своих темных страстей и низких желаний. Не понимание эго («я»), что называется эгоцентризмом, оборачивается для человека глупым страданием, в котором он как одновременно палач и жертва находит садомазохистское удовлетворение, что является заблуждением и истиной лжи. Путь страдания не есть путь познания. Пора это понять верующим. Это есть путь не познания, но мнения, которое по понятию обманчиво.
       Самое лучшее для человека быть простым и обычным существом, по возможности умеренным в своих душевных движениях. Но достаточно ему заявить претензию на свою необычность и исключительность, как тут же в лучшем случае он оказывается смешным и нелепым или в худшем случае несчастным. Мня себя несчастным, находящимся в состоянии «мировой скорби», человек делает вид, что он «святой», что таким образом он через познание страдания находит путь к избавлению от него. А что происходит на самом деле? Ничего, кроме упрямого и тупого превосходства над всем сущим: «я хуже всех, значит я лучше всех». Как это жалко и чересчур человечно. На этом все, пока что. Кратко: лучше быть прямым умом, чем тупым, мнящим себя острым.  Острота, в том числе и ума, опасная «вещь». Во всяком случае для человека. Часто остря, мы тупим. А это глупо. Мудрее будет знать свое место и не возникать в уме. Быть себе на уме, но знать его место. А это место в человеке не первое, но среднее. Впереди у человека чувство, а позади знание.      


                СМЫСЛОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ
       Если человеческая личность есть особенное (выраженное или означенное) или модус всеобщего (выражаемого или означаемого) или сущности (субстанции) явления (выражения или означающего) единичного (отдельного) или индивидуальности человека, то смысл есть как раз личностное измерение всеобщего сущностного значения индивидуально (сингулярно) представленного сущего.
       Человек становится личностью, когда рождается «свыше», то есть, от духа. Духовное развитие человека начинается с того времени, с которого он становится совершеннолетним по уму и по совести. Как правило, это совершеннолетие приходит, если вообще приходит, что является крайне редким явлением, к человеку где-то лет после сорока, чаще пятидесяти. К некоторым, например, Алекс. Сер. Пушкину, оно пришло после тридцати. К большинству людей оно вообще не приходит из-за душевной инфантильности. Причем о плотских людях речь вообще не идет потому, что это недоразвитые обезьяны.
       Дело в том, что человекообразные обезьяны более развиты, чем они. В плотских людях мы находим случай прогрессирующего регресса живых существ. Если человекообразные обезьяны – это определенная стадия эволюции животного мира, то плотские люди – это определенная стадия инволюции этого животного мира. Почему? Да, потому что человек до сих пор есть обезьяна. Правда, сложная или высшая обезьяна. Например, так называемый «душевный человек» или тем более «духовный человек» - это еще обезьяна, но уже чуть-чуть очеловеченная, однако не до конца. Тогда как плотский человек есть на самом деле «обесчеловеченный человек», то есть такой человек, точнее, минимальный человек, который необратимо впал обратно в дикое состояние. Человеческое состояние в нем искусственно поддерживается (индуцируется) душевными и духовными обезьянами, которые эвфемизматически называются гоминидами или человеками. Последние внушают недоразвитым высшим обезьянам, то есть, плотским людям, то, что они люди при помощи команд, стереотипов, личного примера, элементарной логики, эмпатии и прочих животных приспособлений знакового и эмоционального характера, которые совокупно называются традицией или проще культурой. Так как плотских людей во всех сферах животной (у них называемой «социальной») жизни, как вверху, так и внизу, и между ними, посередине, подавляющее большинство, то, разумеется, ни о каком действительном духовном развитии животной жизни людей говорить не имеет никакого смысла.
       Следовательно, имеет смысл вести речь только о тех редких случаях духовного развития, которые мы называем местом или пунктом личностного роста человека. Замечу: не духовного существа разумного характера, а еще только душевного, человеческого. Эти довольно редкие существа испытывают такой прессинг человеческого животного мира, что с трудом достигают только примитивного душевного состояния, да и то, в нем удерживаются лишь на короткое время. Разговор о духовном состоянии в связи с этим оборачивается вообще в сослагательное (условное) наклонение. Смысл существования душевного существа является трагическим, так как это существование, во-первых, есть страдание того, кто не способен стать самим собой, то есть настоящим человеком как разумным существом, близким духу, во-вторых, есть сострадание того, кто сочувствует таким же как, и он, несчастным существам, и жалеет соматиков (существ плоти, а не души и духа) за то, что они лишены как животной меры счастья, так и человеческой меры несчастья, а являются безмерно счастливыми и несчастными существами одновременно из-за своей вырожденной сущности. На самом деле разумно счастливы только духовные существа. Стремление к тому, чтобы быть таковым и есть смысл человеческой личности. Плотская жизнь и есть ад для человека. Тогда как душевное царство есть для него чистилище, а духовное царство – рай. Нет и не может быть духовной борьбы, борьба царит в мире душ и тел. Только жесткая в мире тел, мягкая в мире душ.
       В мире плоти (здесь нет места утверждать тотальность тела, телесный монизм (тело твердое, жидкое, воздушное, огненное), но есть место для отождествления плоти с телом при всем том, что они полностью не совпадают) царит перманентный хаос, моментом которого является видимый порядок как равнодействующее следствие стихийно взаимодействующих сил. Поэтому плотские люди не могут сами держать оптимум расхода жизненных сил, часто нарушают свою меру тем более, чем менее следуют обычаям в качестве средних социальных значений, выполняющих аналогичную функцию животных инстинктов. Стихия плотских желаний полностью владеет их животной душой. Обычаи и законы социума играют для них роль пределов их приспособительных функций, тем более преодолимых, чем менее они инстинктивны, ибо символы человеческой коммуникации менее значимы для них, чем биологические стимулы и реакции. Такие люди буквально понимают условность социальных институтов и культурных ограничений. Таким образом, плотские люди в человеческом смысле могут быть только натуральными биологическими индивидами и культурной имитацией человека как разумного существа, то есть, сугубой имитацией или имитацией имитации, если слово «как» употреблено здесь в смысле сравнения.
       Другое дело личности. Они не могут быть счастливыми, если только счастье не полагать в смысле как явлении разума в лице человека. Смысл есть то, что можно назвать личным входом в духовный мир, который разумен. Имеет смысл признать и то, что человеку быть личностью так же неестественно, как животному быть человеком. Поэтому так трудно быть даже хорошему человеку личностью. Разумеется, плотский человек не может быть хорошим человеком, что очевидно из самого его именования. Вот душевный человек может быть таковым. Но даже если он будет личностью, то будет несчастен. «Не по Сеньке шапка». Чтобы душевный человек был личностью – это чистый анекдот. «Великая душа» или махатма – это чистой воды оксюморон.  Другое дело душевный человек как человек-компания или несчастный человек, что отвечает самой жизни. Никакого величия в душевном человеке нет. А если и говорят об этом, то на него наговаривают лишнего, за что ему не может не быть стыдно.
       Если же говорить о духовном человеке, то меньше всего в нем человеческого, но уже со знаком «+». Кстати, в таком существе всеобщее стало личным так, что личное перестало быть не столько не только личным, сколько вообще личным, потому что уже не осталось ничего личного. Личность есть на входе в дух, в нем же ее уже нет, как и нет уже человека. В этом и заключается парадокс духовного развития человека-личности. Вырастая духовно, он становится личностью, чтобы стать самим собой. Но став самим собой он через личность себя преодолевает, если идет дальше по духовному пути. Вставшему на путь духа необходимо забыть себя. Только так можно обрести бессмертие, которое из всего сущего доступно только духу.
       Тот, кто был человеком, становится «умом бесплотным естество», как выразился Данте, то есть, интеллигентом. Это древнее, платоновское, понимание сущности интеллигента, мистически и поэтически воспринятое мистическим поэтом и мыслителем Данте Алигьери, как нельзя кстати передает то, во что превращается человек на пути к духу, ведомый Философией для Данте в образе Беатриче. Вот что на самом деле скрывается под личиной того, что мы называем по привычке русским интеллигентом, а именно скрыта интеллигенция или интеллигибельное (понимающее и мыслящее) существо, существо-мысль, представляющее множество людей интеллектуальных и творческих занятий.
       Продолжая эту тему, нельзя не сказать того, что ангелов (духов) или «умов бесплотных естество» есть естество или природа энергии, которой питается весь мир. И чтобы стать таковым необходимо забыть себя. Быть личностью значит стать самим собой. Личность – это тот самый или та самая, точнее то самое, самое само, особенное, особенностью которого является индивидуальное выражение (изображение) всеобщего выражаемого (изображаемого) так, что оно становится полностью выраженным (изображенным) без остатка. Это и есть, например, смысл значения слова или смысл сущности явления. Смысл персонален в том смысле, что персона есть маска. Выходит, что настоящая личность есть персона в первоначальном значении этого слова, обозначающего театральную маску.
        Здесь как нельзя кстати театральное сравнение маски с личностью. Личность и есть личина. Личина чего? Разумеется, сущности. Что такое личность, как не лицо того, что она представляет? Причем представляет, не представляя, открывает, скрывая. Что она скрывает? Саму суть того, что представляет, являясь не присутствием, а представлением присутствия, являясь не презентацией, а репрезентацией. Правда не приблизительной репрезентацией, а точной копией того, что она представляет, то есть, оригинал, подлинник. Причем явленно такую копию как первообраз нельзя отличить от оригинала. Это не явление, но феномен сущности. И все же феномен не есть сама сущность. Личность человека не есть сам человек. Другими словами, личность не есть самость человека, его сущность. Не есть и сам человек. Тогда что она есть? Его самосознание, идеальный двойник человека или совершенная душа. Но как это самосознание или личность превращается в энергию ума как вечной чувствительности или душевности, свободной от страстей, без которых душа немыслима? Предназначение души состоит в том, чтобы умиротворять страсти, их не уничтожая. Короче, как душа становится духом? Никак иначе, как теряя всяческую телесность, без которой страсти подыхают.
       Сравнение с актером будет уместно, ибо прояснит саму суть проблемы. Взять ныне покойного Ю.Яковлева. Говорят, он был гениальным актером, артистом от бога. Не знаю, был ли он гениальным человеком, как выразился его визави А.Мягков (разве можно ждать от драматических артистов объективной оценки своих коллег, а тем более друзей?), но актером был хорошим. Если гениальное - хорошее, то он был таковым. Правда, для гения быть хорошим необходимо, но не достаточно. Достаток дает дух, превращающий страсть в душевность.  Яковлев умел перевоплощаться так, что продолжал оставаться собой. Как это понять? Так, что играл не только других, но и самого себя, игривого парвеню, играющего роль аристократического дитяти. Взять хотя бы его умилительного Идиота или ревнивого и солидного Ипполита. Это, конечно, не «шмель - душистый хмель» Никита` Миха`лков, но тоже в своем роде занятный субчик («штаны» как он сам о себе говорил в одном из фильмов, играя самого себя в качестве актера), от которого вздыхают и рыдают женщины. Кстати, все женщины актрисы. Но великими в этом ремесле могут быть только мужчины, играя даже женщин, как в шекспировском театре. Он самого себя превратил в роль. Личность и есть роль. Это секрет Полишинеля для тех, кому достаточно, то есть, для умных людей. Для глупых, то есть, неумеренных, личность то же самое, что самость. Кстати, церковь запрещала хоронить актеров не за то, что они играли себя, а за то, что они играли других, играя самих себя. Нельзя играть вообще, - это, во-первых. И, во-вторых, играть других, оставаясь самим собой. И, в-третьих, играть себя, то есть быть личностью-маской. Последнее говорит о том, что церковь не понимает саму природы личности, принимая ее за самость. Но ошибаясь, она, сама того не ведая, себя же исправляет, когда утверждает, что «кто душу свою пожалеет, ее потеряет». Каков мистический смысл этой заповеди? Нет никакого бессмертия души. Вечен только дух. Религия же не может принять эту истину, ибо тогда потеряет себя как утешительницу несчастных грешников. Потеря души делает бессмысленным религиозное занятие. Религия остается все еще в черте душевного царства. Царство духа ей неведомо. Правда, некоторые монахи, например, архаты, все же догадываются об этом, но понимают ли они это всем своим существом и, прежде всего, умом? От этого прямо зависит их спасение.
       Однако вернемся к первым двум пунктам. Актеры есть мастера имитационного (душевного и плотского) перевоплощения или инкарнации. Яковлев был мастером душевного, а не только плотского, перевоплощения. Он как актер, конечно, не был сочинителем роли. Таковым является драматург. Сценаристом, кстати, зовут автора мертвого текста, реанимировать который безуспешно пытается умелый режиссер. Автором живого текста и является драматург. Он дает актеру слова. А вот то, чтобы эти слова снова ожили уже в исполнении (паузе, жесте, позе, мимике, тембре голоса и пр.), зависит от творческого умения актера. От режиссера зависит то, как он поставит в целом спектакль, создаст атмосферу, сцену театрального действа, его ритм, мелодию, гармонику. Несмотря на всяческие театральные перевоплощения, актеры остаются в жизни самими собой и поэтому уже не могут не играть самих себя и на сцене тоже. Настоящее перевоплощение в жизни необратимо и приводит к забвению прежнего первообраза. Актер, конечно, может сжиться с ролью, но это плохой актер, которого ждет психиатрическая палата. Хороший актер – это такой актер, который амбивалентен по отношению к роли, он даже есть хозяин роли, которая есть разыгранный характер, страсть. Он способен со стороны посмотреть на себя в роли, глазами зрителя. Хороший актер самоироничен. Плох актер, который переигрывает или не доигрывает, озвучивая заученную речь персонажа.  Здесь хотелось бы сказать, что актеры, сами того не ведая, играют роль духа, иронически относясь к своей роли-личности, но не надо это делать, потому что дух не играет, а есть это, причем без всякой иронии, которая принадлежит этому миру, являясь своеобразной позицией по отношению к нему, в нем пребывая.