Упражнения в Одиночестве. Отрывки

«Назначение этого эссе — дать надежду, и кто может сделать это лучше человека, часть жизни проведшего вначале в страдании от одиночества, затем — в его осознании, а ныне пребывающего в полном принятии такого положения вещей?»

«Упражнения в одиночестве» - серия эссе, написанных с 2006 по 2019 гг. Через призму личного опыта автор изучает различные аспекты жизни, когда мы ощущаем себя одинокими. Это поиск золотой середины между творческим уединением и уединенной жизнью и одновременно — излечение от чувства одиночества как покинутости и ненужности. На протяжении книги автор размышляет о природе творчества, чтения и отношениях человека с Богом. Книга адресована широкому кругу читателей.

«Отдавать — значит быть менее одиноким. И отказываться тоже... Поэтому весь секрет в том, чтобы перестать просить о спасении и начать спасать других: от голода, смерти, насилия, невежества, нетерпимости, нехватки любви — и даже от их собственного одиночества. Совсем скоро вы увидите, как ваше личное одиночество уходит: так с восходом солнца убегает от берега прибой». - Юлия Н. Шувалова



ЮЛИЯ Н. ШУВАЛОВА
УПРАЖНЕНИЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Неоконченное эссе
Перевод с английского


ВВЕДЕНИЕ

<...> Я называю эти эссе «упражнениями», потому что они все задумывались как наброски. У меня никогда не было цели превратить их в полное, детальное исследование одиночества. Сегодня мы живем в мире, где рядом с нами всегда кто-то есть: если это не парень за соседним столиком, не питомец и не Бог (при условии, что вы верующий человек), то это наверняка ваш виртуальный знакомый, который либо общается с вами в Фейсбуке или Твиттере, либо читает там ваши и чьи-то еще посты. Это также означает, что одиночество всегда преходяще: вот оно есть, а вот его нет. Тогда что такое одиночество? Когда оно возникает? Когда и почему мы начинаем его ощущать? Как мы его ощущаем? Когда оно заканчивается? И заканчивается ли? Было бы непомерной дерзостью с моей стороны пытаться предложить сколько-нибудь полное исследование этого состояния. Вдобавок, как писателю, последнее, чего мне хотелось, - это превратить литературный сборник в книжку по психологии. Писательскому труду вряд ли нужно больше психологичности, чем он естественным образом предполагает.

<...> Назначение этих эссе — дать надежду, и кто может сделать это лучше человека, часть жизни проведшего вначале в страдании от одиночества, затем — в его осознании, а ныне пребывающего в полном принятии такого положения вещей? Единственный ребенок в неполной семье, в какой-то момент я осознала склонность и потребность к уединению и противоположное ему относительно постоянное и тягостное чувство одиночества. Чем лучше я узнавала мир и людей, их привычки и образ жизни, тем яснее я понимала, что уединение — это благо, а одиночество не конец света.

Сегодня у меня, в целом, нет проблем с одиночеством ни как с чувством, ни как с состоянием. Я вижу в нем нормальное проявление человеческой природы. Его нельзя отрицать как состояние, однако само по себе одиночество — это следствие какой-то глубокой потребности. <...> Я не стремилась внести что-то новое в изучение одиночества как психологического или социального феномена. Перед читателем — литературное произведение, где я одновременно и автор, и лирический герой. Это история о том, как неуверенный в себе одиночка нашел силы преодолеть «закрытый упрямый ум», пойти навстречу людям и наполнить свою жизнь Светом. От одиночества невозможно избавиться иначе, чем открывая себя людям, взаимодействуя с ними. Но, как писал Иосиф Бродский в «Большой элегии Джону Донну», если люди и вещи делят с нами нашу жизнь, тогда кто же разделит смерть? А жизнь после смерти? Разве это не наводит на мысль, что мы всегда — бесконечно — одиноки? Разве это также не намек на божественную природу человека, ибо, если он  создан по образу и подобию Бога, тогда он должен научиться переживать свое уединение и одиночество, ведь именно это делал Бог, когда человеческое Время еще не началось.

-2-

<...> Читателю, разумеется, хочется узнать, с чего это я начала размышлять и писать об одиночестве. Диана Арбюс как-то сказала, что тема выбирает художника, а не наоборот. В детстве я всегда была одна. Я была единственным ребенком в семье. Я любила слушать пластинки, читать, петь, рисовать, а в 5 лет написала свою первую сказку. В начальной школе мне впервые пришлось пережить одиночество в толпе и даже тяжелый прессинг со стороны некоторых одноклассников. Много позже, когда по Англии прокатилась волна подростковых самоубийств из-за того же прессинга, я впервые поймала себя на мысли, что эти погибшие ребята переживали что-то схожее с моим школьным опытом. И однако же именно тогда, в детстве, я вовсе еще не осознанно посчитала правильным простить своих обидчиков. «Неосознанно», потому что я ничего не знала о вере, имея пантеистический взгляд на мир, подкрепленный чтением античных легенд и мифов.

<...> В университете я обнаружила, что разрываюсь между внутренним покоем, который дарили штудии и творчество, и чувством, что мне хочется стать половиной пары. Дело осложнялось моим твердым убеждением, что семейная жизнь должна быть полна страсти, а то и Страстей. Ничего похожего на мир и покой, как вы можете себе представить. В это же время несколько знаменитостей заявили в интервью, что их семья — это «тихая гавань». Это выражение меня испугало, от него веяло той особой мещанской тоской, которая лично мне внушала отвращение. Как истинный романтик, я была убеждена, что в любви должны быть рыцарские подвиги, великие испытания и абсолютная вера в ваш союз и счастье вопреки всему. Поэтому любовь могла быть бурной, жаркой, со множеством проблем, лишь бы не напоминала о «скуке жизни».

Как позже с независимостью, я с лихвой получила, чего хотела. Мой брак внешне напоминал тихую гавань, однако за этим благородным фасадом находился стакан воды, в котором непрестанно бушевали бури.

Естественно, долго так продолжаться не могло, и после пяти лет брака мы решили пожить раздельно. Моей первой реакцией на произошедшее было утешиться знакомой идеей отшельничества, которое изначально было мне предуготовано. Однако в 26 лет я уже старалась смотреть на вещи трезво, без лишних эмоций, а опыт в разных сферах жизни убеждал, что я очень способный человек. Мне показалось бессмысленным, что я почему-то могу быть не способна к нормальной семейной жизни. Впрочем, искать новую любовь мне даже не пришло в голову. Вместо этого я всё-таки уединилась и принялась разбирать дебри собственных противоречивых представлений о браке, семье и человеческих отношениях.

-3-

<...>Киньяр очаровывает меня истинной joie d'ecrire. Хороший писатель должен любить людей и язык. Это не значит, что ему неведомы человеческие недостатки, однако он должен верить, что Любовь — единственная сила, которая правит миром. Тщательная работа над текстом подразумевает любовь к читателю. Автор может и не знать, кто именно возьмет в руки его книгу, однако, взяв, этот кто-то должен по крайней мере почувствовать уважение к себе как читателю. Любовь к языку проявляется, помимо общей грамотности, в разнообразии литературных приемов, используемых при создании произведения, и в способности подобрать точные описания. Киньяр и тем, и другим владеет в совершенстве, из-за чего некоторые походя замечают: «Ах, он же эстет!» В этой фразе отчетливо звучит ирония, если не презрение, даже если слова появились на экране компьютера. Осмелюсь сказать, что в мире, где эстетика свелась к идеально подстриженной бороде, многого стоит — найти автора, чье владение языком выходило бы за пределы повседневного и тем более традиционного обихода. Именно язык, лишенный вещественного воплощения, но при этом наделенный неиссякаемой мощью, и приближает нас к божественному источнику Бытия.

<...> Литература — это искусство купюр, его задача — найти такую форму, которая наилучшим образом соответствовала бы содержанию и воплощала замысел. В немом кино операторы передвигали камеру и выставляли свет, чтобы рассказать историю при помощи визуальных средств выражения. Так и писателю следует использовать язык и соответствующие средства, чтобы давать точные описания, при этом не впадая в многословность. Я даже верю, что писатель и кинорежиссер во многом похожи. И тот, и другой — творцы, которые должны быть ограничены — в хорошем смысле слова — своим искусством, если уж не бюджетом или количеством слов, чтобы создать произведение, в котором авторские идеи будут воплощены при максимально точном  использовании соответствующих художественных средств. Как не все знаменитые киноэпопеи требовали больших денег, так и для хорошего романа не нужно слишком много страниц.

-4-

<...> Мне не нравится одиночество. Я не желаю одиночества. Но чаще, нежели наоборот, я хочу быть одна, чтобы запечатлеть моменты, подобные этому. Когда этот момент закончится, я, возможно, почувствую опустошение, не будучи ни в чем уверена: ни в будущем, ни в прошлом, ни в настоящем. Но как иначе я должна ощущать себя, когда в поезде я неожиданно и ясно осознала, что не принадлежу ничему другому, кроме как этой огромной массе людских тел, именуемой человечеством, - и если я была счастлива это осознать?

<...> Мой чай теперь стал теплым, и уже четверть восьмого. На перекрестке Оксфорд Стрит и Уитворт Стрит машин не так много, а людей еще меньше. К девушкам-испанкам сейчас присоединились другие девушки-испанки, и «Корнерхаус» сейчас по звуку напоминает многоязычный улей. Они уже забрали один стул от моего стола, и, бог знает, мне, возможно, придется поискать себе другое место. Но пока я здесь – разве не странно, что я пишу это именно в «Корнерхаусе», а не где-то еще?! Неужели я и в самом деле на каком-то углу? А что же за поворотом?

Я не знаю, и я не узнаю. Только когда смотришь на чью-то жизнь с расстояния, тогда она походит на восхитительный полет или на «американские горки». Но пока ты в процессе жизни, ты всегда в пути, и никогда не знаешь, куда он тебя приведет. Хорошо ли это? Наверное, нет, если заканчиваешь в тупике. Но это самое чарующее путешествие, если вместо Индии тебя заносит на Сан-Сальвадор.

-5-

<...> Поезда, а не машины и самолеты, были и остаются моим любимым средством передвижения. Ничего оригинального в этом нет; для меня поезд — настоящая золотая середина между комфортом и дискомфортом, уединением и возможностью наблюдать за другими, скоростью передвижения и созерцательностью покоя. Сколько в этих поездках было написано и еще будет написано стихов и отрывков прозы! Но именно в английских поездах, а не автобусах или где-то еще, я стала порой замечать чье-то незримое присутствие, лишь смутно понимая, что пытается войти в мою жизнь как раз тогда, когда я открывала большой мир и искала себя. В переводе этого стихотворения, которое было написано на английском в одной из описанных выше поездок, я применила согласование в мужском роде. Во многих моих стихах на русском языке лирический герой по-прежнему мужчина, тем более так было в 2007 году. Времена, когда мне хотелось быть мальчишкой, чтобы иметь больше свободы, закончились вместе с иллюзией, что мужчины в принципе свободнее женщин. Сейчас я вижу в своем выборе лирического героя сочетание доступного мне актерства и желания избежать вопросов об укорененности темы стихотворения в личном опыте. Это моя авторская трактовка свободы быть тем, кем мне нужно быть для реализации творческой задачи. 

Утомлены и поезд, и вокзал...
Сажусь в проходе или у окна
И, ноги вытянув и муху отогнав,
На миг сомкну усталые глаза.

Сквозь ветер, стук колес, и шум, и гам,
И скуку неизбывную свою,
Неугомонный, я внимаю голосам
И долгий взгляд издалека ловлю.

Неверящих, как я, не знал наш мир;
Одной Любви я предаю себя.
Но с нежностью взираю на тебя,
И образ твой и дорог мне, и мил.

Что в обещаниях твоих и мыслях мне?
Не зная, ты приходишь — для чего?
Как Бог, ты здесь и всё-таки нигде.
Что делать мне? Кем стану оттого?

Со мной приедешь на пустой вокзал,
Пройдешь весь путь до старого замка,
А там исчезнешь до тех пор, пока
Я в поезде вновь не сомкну глаза.

-6-

<...> Квартира представляет собой «идолов пещеры» и «идолов рыночной площади», если пользоваться терминологией Бэкона. Это некий набор взглядов, данных нам средой, где мы родились, выросли и получили образование, где мы продолжаем жить и работать, и чьим языком мы пользуемся. Плавание в лодке символизирует резкий и окончательный разрыв с «квартирой», но это, конечно, метафизическое путешествие. Созерцательная природа «пребывания в море» предполагает, что можно «прыгнуть в лодку», при этом продолжая жить в «квартире». Возможно даже, «квартира» буквально вытолкнет вас в это плавание, и у вас выхода не будет, кроме как уплыть куда глаза глядят. Единственное, что я полностью поддерживаю, - это изучение иностранных культур путем общения с носителями этих культур на их родном языке. Понимание того, как живут другие люди и как они об этом говорят, позволит хотя бы не думать, что ваша «квартира» со всеми «идолами» полностью уникальна. Но для этого вовсе ни к чему пересекать Атлантический океан, и к тому же нет «правильного» направления, в каком его нужно переплывать. Гоген оставил Францию ради Таити; Генри Миллер уехал из Америки в Европу. Атлантический океан как символ лишь подчеркивает сложность и длительность путешествия, которое продолжается и после того, как человек достиг пункта назначения, и задача которого — в постижении места и миссии человека в мире, где он живет.

-7-

<...> Мило было бы думать, что женщина, заявляя о желании иметь «свою комнату», подразумевает, что она тем самым хочет подняться над ограничениями, которые накладывает на неё общество в связи с её полом, и над обязанностями, которые вследствие этого возникают. Она желает обрести ту силу, какой «своя комната» наделяет сидящего в ней. Она желает встретиться лицом к лицу с самой собой. Сила её ума такова, что она не только выдержит это уединение, но и соберет его плоды, главный из которых — покой тела и духа, когда мысль движется свободно и без усилий. Тот самый покой, который воплотился в трудах Шекспира, и который сегодня люди обычно ищут в буддизме и йоге.

<...> Мне часто кажется, — и это отчасти объясняет, почему я сопротивляюсь очевидной иногда необходимости категоризировать людей даже по их полу, не говоря об иных признаках, — что, приписывая себе некую категорию, мы тем самым удаляемся в «свою комнату», в царство индивидуализма, где пребываем в исключительной гордости оттого, что не похожи на всех других. Ведь быть другим означает выделиться; выделиться — это быть самому по себе; сам же по себе человек может быть только в своем личном пространстве, которое вполне уместно назвать «комнатой». Мне нравится думать, что сегодня, благодаря многочисленным научным трудам, которые мы жадно поглощаем в своих кабинетах, никто уже не должен страдать от выявленного Ницше «семейного недостатка». Однако теперь у нас, вероятно, есть другой недостаток: у нас нет знания жизни в том её многообразии, какое можно было наблюдать в общей зале.

-9-

<...> Одинокое существование не должно быть непременно горьким. Я заново открыла для себя целительную природу уединения в апреле 2004 года, впервые приехав в Лондон. Предыдущие семь месяцев в Манчестере состояли из занятий в университете и омрачались проблемами в семье. Отношения в браке были очень напряженными, поэтому я рада была ненадолго освободиться. И в Лондоне я никогда еще не была, поэтому поездка меня воодушевляла. Я жила в хостеле Лондонской Школы Экономики, не слишком далеко от вокзала в Юстоне, Британской библиотеки, Оксфорд-стрит, Британского музея и, как выяснилось, Сохо. <...> Это здание на углу Фитцрой-стрит навсегда оставило приятный след в моей жизни. Там я была поистине счастлива. <...> Мое уединение в Лондоне было здоровым, я пребывала в мире и покое с собой и миром. Глубоко внутри зрела грусть одиночества иного рода: я начинала понимать, что моя попытка создать семью в один прекрасный день потерпит фиаско, но в тот момент я еще не готова была всё бросить. Я просто была счастлива быть одна.

<...> Разница между уединением и одиночеством, полагаю, в том, что мы часто (хотя бы на короткий срок) желаем первого и ужасно боимся испытать второе. В противовес утверждению Шопенгауэра, дело не в том, что нас пугает встреча с нашим настоящим «я», когда мы остаемся одни. Если только вы не Дориан Грей, вас пугает нечто другое: то, что какие бы связи не существовали, в том числе семейные, на самом деле вы всегда одни и рано или поздно это придется осознать. Именно на себя, в первую очередь, вы должны полагаться в поисках еды, крыши над головой, денег и даже любви. Вы — единственный добытчик, а значит, или пан, или пропал. Боль причиняет отнюдь не необходимость всё делать самому; возможно, вы даже уверены, что у вас всё получится. Однако делание так или иначе подразумевает выход из зоны комфорта и расширение границ, и одна часть вас иногда должна уйти в небытие, если вы хотите добиться чего-то желанного и обрести настоящего себя. Между тем Жизнь требует свое и тянет вас в предпочтительном для неё направлении. С другой стороны, даже соглашаясь с фразой «возлюби ближнего, как самого себя», наши ближние нередко требуют, чтобы мы прежде всего любили их на их же условиях, а как нам любить себя, не знают даже они. Однажды этот конфликт станет невыносимым: вы будете разрываться между личной ответственностью за полученные свыше дары, необходимостью жить среди людей и находить с ними общий язык и личностной целостностью, и вот тогда-то вы не выдержите, и слезы потекут рекой.


-11-

<...> И всё-таки каждый человек — читатель. Писателю ведь тоже придется прочесть пару книг, прежде чем взяться за свою. А еще он читает о жизни других людей и об истории, читает новости, имена и названия мест, читает по лицам, мимике и жестам. Он читает движения животных, формы облаков и кругов на воде. Чтение — это постижение смысла, а это возможно лишь в уединении, каковое не обязательно должно быть буквальным, вы можете быть окружены людьми, однако вам придется заглушить все голоса, включая свой внутренний голос, чтобы услышать, как постигаемое обращается к вам. Поэтому, пишем мы или нет, мы все читатели. И чем больше мы читаем, тем больше мы способны прочесть (то есть понять) в каждом новом тексте (человеке, ситуации и т.д.). В этом смысле верно, что читатель создает текст, поскольку он насыщает его своим личным опытом, и чем шире опыт, тем глубже понимание. Однако читатель не обнародует свою интерпретацию; это делает писатель.

Таким образом, чтение — это ответственность. Вы ответственны за то, чтобы не прочитать того, что не написано, иначе говоря, вы должны читать «правильно» (или «верно», пользуясь переводческим языком). Это, в частности, актуально в век социальных сетей и неудержимого накручивания эмоций по всем медиаканалам. «Владеть собой» приходится всё чаще, особенно если ваше положение ставит вас посреди «толпы смятенной, тебя клянущей за смятенье всех». Совет Киплинга сегодня как нельзя кстати. Аналогично, если вы писатель (а в век блогинга и социальных медиа мы все писатели, не так ли?), то лично от вас зависит, чтобы ваш текст можно было понять «правильно» и «верно», чтобы он был лишен предвзятости и скрытых смыслов. Здесь я полностью согласна с Пикассо: у произведения есть только один смысл — тот, который вложил в него автор.

-13-

<...> В основе одиночества всегда есть этот конфликт «я-против-других». Нужно отрастить кожу потолще и развить чувство юмора, чтобы перестать ко всему относится серьезно. Зачастую мы ломимся не в те двери, а это закономерно усугубляет наше представление о мире как враждебном, несправедливом, невыносимом и попросту жутком месте. Истина же в том, что видимый пейзаж определяется нашей точкой зрения. Переместитесь — и увидите что-то совсем другое. Но для этого нужно устать от одиночества.

Ибо быть одиноким — это, по сути, быть бесполезным. Я слышала, как люди порой громогласно утверждали, что им всегда хотелось быть одним. Одна такая женщина потеряла сначала мужа, а затем и сына, продолжая, как мантру, заявлять вышеупомянутое. Не собираюсь читать отповедь о том, что нужно быть осторожным с нашими желаниями. Скорее, я хочу подчеркнуть, что одиночество обычно ощущается как ненужность другим людям. Конечно, если, подобно некоторым, вы считаете, что люди не нужны вам, тогда быть одному — это манна небесная. Однако многим из нас, если не абсолютному большинству требуется другие люди, чтобы реализоваться. Что бы мы не делали, нам нужна аудитория. Это странная мысль, но я думаю, что и Бог создал мир и человечество потому, что не хотел быть один. Чем бы Он не занимался до сотворения мира, к этому Его сподвигла не только вычурная идея поэкспериментировать с субстанциями. Он хотел создать подобие Себя Самого, чтобы через него узнать о Себе Самом. Так и возник мир.

-14-

<...> В этом смысле страх одиночества скрывает страх провала. Когда вы терпите неудачу, вы чувствуете себя ужасно одиноким, — особенно если вы понимаете следом, что вашему окружению вы нравитесь успешным, а вы-неудачник им безразличны. Такое бывает в жизни. Никто и ничто не спасет вас от этого. Поэтому придется признать, что человеку свойственно терпеть неудачи. В конце концов, мы обычно думаем, что Господь сотворил всё за 7 дней, но один день Бога — это тысячи человеческих дней, и, раз уж повсюду столько других галактик и планет (кое-где есть признаки жизни, а некоторые и вовсе были сотворены задолго до нашей галактики), то что если Бог сначала тренировался на них? И в таком случае не берем ли мы на себя неподъемную задачу: моментально преуспеть там, где сам Господь, возможно, неоднократно потерпел провал? Это не значит, что, делая что-то впервые, обязательно нужно не справиться. Отнюдь, и пусть у нас всё и всегда получается с первого раза. Нужно всего лишь не принимать успех как должное, а провал — как конец света. Всё течет, и всё меняется.

<...> Более того — это важное заключение к данной теме — я искренне верю, что те, кто любил нас, но ушел, на самом деле никогда нас не покидают. Они навсегда остаются рядом, но для этого нужно открыть ум и сердце. Моему свекру было далеко за пятьдесят; он показал мне ту отцовскую любовь, которой у меня до него не было из-за развода родителей. А потом он скоропостижно скончался, и все, кто его знал, глубоко переживали его уход. Несколько месяцев спустя после его кончины, в день его рождения, я вернулась с работы, и с порога меня окутал великолепный, головокружительный аромат белых лилий. В доме лилий не было, да и слышала их только я. Сильнее всего аромат ощущался у маленькой двери на задний дворик, где свекор любил постоять, глядя в сад; и в гостиной, рядом с двумя креслами, в которых он сидел. И он, и его давно покойная мать очень любили белые лилии. Я не вижу необходимости делать какие-либо заключения. Я и до этого думала, что наши близкие навсегда остаются рядом, и, может быть, я и раньше получала подтверждения этой идеи, но это не находило отклика. Эпизод с лилиями убедил меня окончательно, что два мира — этот и тот — сосуществуют и сообщаются.

-16-

<...> С этими мыслями я зашла в магазин MAGMA на Олдэм-роуд — золотой прииск литературы по рекламе, архитектуре и дизайну. Блуждая взглядом по стеллажам, я наткнулась на карманного формата книжку с интригующим названием: It's not how good you are, it's how  good you want to be. Первое good было выделено серебром, второе золотом. Имя автора — Пол Арден — мне ничего в тот момент не говорило. Я открыла оглавление и тут же увидела фразу: «Если вы не можете решить проблему, это потому, что вы играете по правилам».

Купив книгу, я отправилась на соседнюю улицу, в Nexus Cafe. Я собиралась просто выпить кофе и подумать о своей жизни, которая шла как-то не так. Nexus Cafe для этой цели подходило идеально: оно располагалось в цокольном этаже, здесь подавали хорошую еду на домашней, видавшей виды посуде, играла спокойная музыка, обязательно сидели пара-тройка типичных творческих людей, были полки с книгами и старое пианино. Прекрасное место, чтобы вспомнить, что счастье в мелочах.

Вместо этого, усевшись с большой серой чашкой латте, я открыла книгу Ардена... и не закрыла, пока не прочла всю целиком. Слезы то и дело наворачивались на глаза. Я читала про себя, этого замечательного, способного, трудолюбивого человека, которым восхищались окружающие, но которого семья и жизненный опыт воспитали «приятным» (nice), и он никак не мог взять в толк, как при этом оставаться «хорошим» (good). Разница между этими двумя словами не всегда понятна, но уловить её можно, даже если исходить только из многообразия значений слова nice. Скажем так: если вы nice, то вы ничто, потому что толком неясно, что имеется в виду. Good — это уже что-то внятное. Если вы good, то вы не bad и уж точно не evil. А вот про nice этого утверждать нельзя.

<...> я и предположить не могла, что именно дополнительное образование станет моей основной деятельностью в последующие годы.

Когда же это произошло осенью 2013 года, я опять не успела подумать, что никогда в жизни не работала и даже не сидела с детьми младшего школьного возраста. Мне буквально вручили эти три группы — второй, третий и четвертый класс, — и мне пришлось на ходу, точнее на бегу, учиться учить детей. После университета я могла преподавать старшеклассникам, если бы захотела. Вместе этого вокруг меня водили хороводы второклассники. Дети с третьего по шестой класс играли в Angry Birds и Minecraft, изображали зомби, демонстрировали ошеломительные познания в обсценной лексике и пугающую осведомленность об отношениях полов. Седьмой класс не демонстрировал вообще ничего. Со взрослыми было просто, разумеется, с ними у меня потом сложились дружеские отношения. Родители детей помогали, как могли. Думаю, в тот первый год я производила впечатление неприспособленного к жизни аристократа-эмигранта, которого судьба закинула в трущобы, где он выживал как мог. Трюизм ситуации был в том, что работала я в том же районе, где родилась и выросла, и это наверняка усиливало общий культурный шок.

На второй год стало проще, а летом 2015 года я решила поработать в районном летнем лагере. Три месяца с младшими школьниками в чем-то меня изменили, но главное, с осени мы с учениками окончательно приняли друг друга. Я всегда считала, что преподаватель должен вызывать благоговение, а не страх или презрение. Однако для этого он просто не имеет права унижать и унижаться. И уже позже, перечитывая «Дао дэ цзин», я поняла, как мне удалось этого добиться. Я говорила на простом и понятном языке, не по книге; я остроумно отвечала на вопросы, вроде «а как по-русски 'poo'?»; я твердо запрещала то, что считала неприемлемым, и требовала того, что было необходимо; на переменах я выслушивала проблемы и помогала найти решение или утешала. И самое главное: я не кричала, не ругала их, не возносилась, а терпела их и смирялась с тем, что они такие, какие есть, и вот их таких я должна чему-то научить.

<...> Пути Господни неисповедимы, и я полностью убедилась в этом, когда обрела всех этих детей. Кто-то из них сам страдал от одиночества, но я уже знала, как помочь. После многих лет среди испуганных жизнью взрослых, которые считали себя правее и равнее других, я оказалась там, где были нужны мой оптимизм, опыт, вера и любовь к языку и людям. Ровно как предписывал Лао-цзы, я стала меньше и проще их всех. Это они рассказывали мне о своих интересах, победах и достижениях, показывали удаль и бесстрашие, и я в ответ тоже экспериментировала с тем, чем всегда боялась заниматься. Я стала рисовать. Не срисовывать, а именно рисовать. Я знала, что меня одобрят, поэтому хотелось сделать это хорошо. Я просто наблюдала за детьми и позволяла себе быть такой же свободной (в известных пределах, разумеется).

-17-

<...> С одной стороны, писать «Упражнения» попросту не было времени. <...> Второй причиной была утрата интереса к теме. Автору или исследователю должно быть странным признаваться, что его любимый предмет больше не является таковым. Однако это необходимо, чтобы предмет не стал нами повелевать. Необходимо заметить, что головокружение прекращается. Наступает момент, когда ваше очарование предметом превращается в абсурдную зацикленность на одном из его определений, каковое определений вовсе не заменяет предмет. Именно поэтому я называю эссе неоконченным. Как бы мы ни старались, мы не сможем вполне изучить одиночество, и я первая отметаю подобную идею как совершенно бесполезную.

<...> Дописывая, я обнаружила, что снова влюбляюсь в тему. Только теперь я смотрела на одиночество с заботой и вниманием. Не было враждебности, боли, страха; вместо них в груди разливалось чудесное тепло оттого, что ты примирился к тем, что так тебя волновало и что теперь стало неотъемлемой частью тебя, не вызывающей неудобств. Я будто стояла на узком деревянном пирсе в Ландидно, fluctuat nec mergitur, зная, где мое место, и не боясь сделать еще один шаг навстречу холодным водам залива. Мне нравилось то, что я вижу. Я знала, почему одиночество дарило мне вдохновение, и что однажды оно вдохновит меня снова. Вообще, Уэльс, и особенно Ландидно с его местом в истории «Алисы в Стране чудес», - как раз такое место, где до сих пор живут сказки и совершаются чудеса.

-18-

<...> Одиночеством «заболевают» в детстве, чаще всего естественным путем. Оно передается от старших к младшим в виде отсутствия чувства безопасности, страхов и внушаемых чувств стыда и вины. Ситуации отторжения или недоверия, с которыми мы сталкиваемся в своей жизни, уходят корнями в ту счастливую пору, когда мы ничего не знали о мире, но привыкали думать о нем определенным образом.

<...> Когда мы растем, мы перенимаем у нашего окружения определенный modus cogitandi, который затем созидает нашу картину мира. И тот, кто, не убоявшись, довершил  путешествие к своему настоящему «я», осознает, насколько свободнее он дышит и живет теперь, когда вместо какофонии голосов былых кумиров, среди которых неизбежно были и его близкие, в нем всегда звучит голос Бога, обычно именуемый осознанностью и совестью. Более того, теперь наш путешественник понимает, что никогда и нигде он не остается совсем один, рядом с ним неизменно присутствует Бог.

А если так, то можно жить, свободно совершая по-человечески верные поступки, любить весь мир, а прежде всего — себя. Это не эгоизм, как многие думают, а избавление от чувства вины и стыда, от вечных попыток соответствовать чьим-то невнятным представлениям. Это наше право дарить свое время и душевные силы добрым и незнаменитым и не приближаться к «авторитетным фигурам», если они не демонстрируют положительных качеств. Это право не быть рабами и жертвами, а знать и видеть истинную Любовь, нести её в мир и преумножать. Возвращаясь к этому началу начал, мы открываем свои таланты, вступаем на путь Служения и обретаем счастье. Так заканчивается одиночество.

ЭПИЛОГ

<...> Всякий острый «приступ» одиночества — это знак зависимости. Часто мы зависим от вещей и людей, которые должны спасать нас от чувства отчужденности, но, к величайшему нашему изумлению, именно из-за них мы переживаем это чувство еще острее. И есть ли этому противодействие? Мой ответ тот же: отдавайте — щедро, безусловно, ничего не прося взамен. Время, мысли, помощь, деньги (если можете себе позволить), — отдавайте, что есть. Но отдавайте так, чтобы служить как можно большему числу людей, а не узкому кругу тех, кто сегодня имеет какую-то важность. И больше того: отдавайте Любовь, этот странный симбиоз милосердия, терпения, заботы и признания ценности, за который мы ошибочно принимаем разные другие вещи. Настоящая награда возможна, только если мы отдаем, не ожидая ничего взамен. Свободная отдача и приносит ответ. Только не думайте ни о чем конкретном. Не хочу переписывать популярные концепции, однако ответ на всё хорошее, что вы сделали в жизни, зачастую приходит в самом неожиданном виде. И когда он всё-таки приходит, вы перестаете испытывать одиночество. Поэтому весь секрет в том, чтобы перестать просить о спасении и начать спасать других: от голода, смерти, насилия, невежества, нетерпимости, нехватки любви — и даже от их собственного одиночества.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА (ОН ЖЕ АВТОР)

В 2004 году я с упоением читала на английском языке книгу Умберто Эко «Мышь или крыса? Перевод как переговоры». Добрая половина примеров была взята уважаемым писателем и ученым из его личной практики перевода Жерара де Нерваля и общения с переводчиками его, Эко, книг. Уточним, что и в руках у меня был перевод с итальянского на английский, тогда как мой родной язык — русский. И, читая, я думала: как это удивительно, сложно и интересно — помогать тексту обрести новую жизнь в другом языке! Как что-то неизбежно исчезает, но взамен приходит что-то еще; порой ты сам находишь замену, а то её предлагает переводчик, и она оказывается столь удачной, что невозможно скрыть радости оттого, что «переговоры» прошли удачно.

<...> Зачем я всё рассказываю? Это любопытный пример авторской рефлексии на собственный текст, который был написан на втором родном языке. Это пример его же, автора, глубинной привязанности к своему настоящему родному языку. Ведь именно русский язык и повествование на нем приобрели более важное значение по сравнению с английским текстом. И, наконец, настоящее предисловие — это рассказ живого автора о том, как создается произведение, и какими путями оно доходит до читателя. Мне хотелось бы, чтобы и опытные, и начинающие переводчики снова задумались над тем, что наша задача — увлечь читателя и сделать книгу полезной, а для этого она должна быть интересно написана — или хорошо переведена.