14. Про яйца, жалелки и прочие досадные мелочи

ПОЛУЧИВ деньги, Паша вскинул на плечо сумку с камерой и, не спеша, направился к Никольскому рынку, многоарочное приземистое задние которого начиналось в двух шагах от него и занимало целый квартал.

Паша – официально Павел Аркадьевич Полуянов - был невысоким мужчиной за сорок с коренастой фигурой и усталым гладко выбритым лицом. Одет он был в поношенные джинсы и кожаную потертую куртку, на голове носил  бейсболку, из-под которой выбивались пряди светлых вьющихся волос. Все в его внешности выдавало человека творческого и свободного. Он перешел улицу и стал подниматься по ступенькам к галерее.

В советское время рынок был закрыт. Паша помнил, как здесь располагался в последние годы перед перестройкой завод металлической посуды. Многочисленные двери, выходящие на арочную галерею, были тогда заколочены, окна забраны ржавыми решетками и вечно покрыты толстым несмываемым слоем пыли. Изнутри слышался непрерывный гулкий металлический стук. Теперь кастрюльное производство зачахло, видимо, не выдержало конкуренции с дешевым ломким импортным товаром и стало уступать место рынку. Здание потихоньку возвращало свое исконное назначение. Заколоченные двери и окна вдоль галереи стали открываться и прихорашиваться, оживать вывесками, кругом велись спешные ремонты, один за другим открывались магазинчики и кафе. Поражала, правда недолговечность этих заведений. Как, впрочем, всего и везде вокруг в городе в последнее время. Через месяц другой после открытия опять спешно делался ремонт, менялась вывеска, и открывался новый магазин, совсем иного назначения и ассортимента. Привыкнуть к этой постоянной круговерти было сложно, но все-таки уютом хотя бы эти заведения уже напоминали что-то необычное. Вроде заграницы. Паше довелось побывать за границей дважды в советское время, в Германии и Польше, любил наведываться в Прибалтику, бывал несколько раз на Западной Украине, и он мог сравнить. Но все-таки чем то это все существенно продолжало отличаться от вожделенно западного и продолжало сохранять стойкую, если не советскость, то, во всяком случае, русскость.

Паша напрягся внутренне, чтобы поймать, в чем это отличие. Неужели в том, что весь уют сосредоточен внутри, а снаружи продолжает оставаться все та же грязь, облезшая штукатурка. Или сама невероятная близость роскоши и грязи, так близко они нигде не сходятся в других странах, во всяком случае, в тех, которые принято называть «развитыми». Или потому, что никто не думает об общем, только говорят, говорят много, но думает каждый о своем, беспомощно и химерично?

Он чувствовал покой, почти счастье. Так всегда бывало в последнее время, если в кармане заводилось хоть немного денег. Это было сродни наслаждению от выпитой
таблетки анальгетика, после многочасовых попыток одолеть зубную боль одной только силой воли. Деньги в кармане – отступает тревога. Он решил отметить свое настроение в небольшом кафе в галерее. Полчаса, не более. Потом домой.

Кафе было небольшое, размером с комнату. Стены отделаны под малахит. На столах тканые зеленые салфетки. Боковые светильники в виде аквамариновых непрозрачных раковин. Тихая музыка, старомодный блюз. В углу небольшая полукруглая стойка. Сто коньяку и два бутерброда с какой-то рыбой. Столик у стены. Сказать честно, дизайн здесь всегда казался ему грубым и дешевым. Но было хорошо от полумрака, минутного одиночества и такого же минутного безделья. Он расслаблялся так же безудержно, как только может это делать человек, всю жизнь делающий не то, что хочет. А хотел Паша когда-то быть художником, работать в игровом кино. Хотел он этого, когда окончил школу, и всю дальнейшую жизнь он этого хотел. Ранняя женитьба по любви отодвинула эти планы. Пришлось идти на телевидение. Ради устойчивого заработка. Его никогда не волновала престижность этой вожделенной для многих работы. Снимали передовиков производства. Какая нибудь скотница в дальнем совхозе, краснея и деревенея от смущения, пытаясь угадать, что от нее хотят эти городские незнакомые люди и попасть в тон «корреспондентам», осторожно рассказывала о себе, потом бродила по телятнику, разыгрывая какую то чужую жизнь потому что настоящую предъявить было невозможно из-за ужасного состояния этого передового телятника, от того, что повсюду зияли дыры и светилась грязь, а снимать и показывать это было нельзя, надо было это все ловко обойти. И они старались, обходили. Получали получку, аванс, гонорары. Паша в эти годы в свободное время внимательно изучал итальянский неореализм, а советский шедевр «Летят журавли» выучил наизусть, многократно, с остановками просмотрев ленту в Доме кино по знакомству и зная точно где находилась камера и откуда был свет в каждый из тех моментов, когда слезы потрясения переполняют зрительный зал, да и сам он плачет, несмотря на то, что фильм безжалостно препарирован и уже, казалось, не имеет никаких секретов. Почему так трогает бесхитростная история, придуманная и разыгранная взрослыми людьми на продажу? Это была тайна, и эту тайну хотелось разгадать. И почему-то не приходила в голову простая мысль, что это просто глоток искренности в удушающей вони лжи вокруг. А, может быть, искренность и равна гениальности?

.Потом наступила перестройка. Пришлось снимать демонстрации, митинги, выборы, крестные ходы и голодовки протеста, страсти и обещания, беречь камеру, голову от возможных повреждений, летящих камней, бутылок, изредка пуль (все же это не всегда получалось - уберечься, пришлось и в больнице пару раз полежать), его охватил сначала азарт новизны, потом наступила усталость но, казалось, это временно, скоро наступит новая счастливая жизнь, и тогда он начнет, наконец, снимать свое кино.

Теперь кино не снимают вообще. По всему городу кинотеатры стоят развалинами с зияющими оконными проемами, служат прибежищем для бомжей или используются под магазины и склады. А Паша рвется изо всех жил, подрабатывая то рекламой, то предвыборными агитками за нуворишей.

За соседним столиком в темном углу, куда едва доходил мертвенный свет из раковин, сидели две молодые женщины с какими-то невероятными разноцветными лохматыми прическами. Сквозь тихий блюз донеслась их оживленно-приглушенная речь

- Я ей говорю: не грузи меня, это не мои проблемы. Понимаешь? Двести баксов... Делай, что хочешь сама... Москва слезам не верит, понимаешь?.. – Говорила одна из них, нервно разрезая антрекот и прихватывая с аппетитом что-то еще из салатной мисочки. У нее был большой ярко накрашенный рот и длинный нос.

- Да не жалей ты ее, на всех жалелки не хватит... Все ноет и ноет... Жизнь такая, закон жизни, не попрешь против него… Нельзя испечь яичницу, не разбив яиц Ловите миг удачи, пусть неудачник плачет…– Вторила ей другая, пухленькая, миловидная и рыхлая, так же энергично работая ножом. Обе прихлебывали темное вино. Яркий тонкий дневной луч пробился между бархатными тяжелыми шторами и вонзился в один из больших бокалов, содержимое которого на секунду взыграло кроваво-алым светом.  Паша усмехнулся про себя . Он подумал, что если сделать приятельницам длинные выступающие клыки, то был бы готовый кадр для фильма про вампиров. Действительно, в дамочках было что-то вампирское. Что же? Или это такой сейчас стиль? Эстетизация темного, потустороннего?

Интересно, что задумала Радана с той теткой, которая упала сегодня на бульваре. Радана – мастерица на всякие выдумки. Ее идеи обычно неожиданны, иногда тяжеловато замысловаты, но всегда имеют успех у определенной части публики. С обаятельной улыбкой, само воплощение простоты и искренности, она умеет вывернуть наизнанку жизнь какого-нибудь, некогда известного, но подзабытого человека, например, киноактрисы или спортсмена, воспользоваться его или ее беспомощностью, тоской, сломленно-зависимым желанием экранной реинкарнации, - и делает пикантное шоу с интимными подробностями, тонко прикрытое сочувственными размышлениями о превратностях славы. Надежды жертвы вырваться из забытья обычно не бывают оправданы. Униженным и опущенным нет ходу на звездный олимп. Здесь нужен кураж и тонкая работа по «раскручиванию». Нужны деньги. А у жертвы нет ни первого, ни второго, ни третьего. Только воспоминания о прошлом и надежды на будущее. Иногда талант. Но Радане горя мало. Она свою задачу выполнила, потешила обывателя, сыграла на зрительской тоске по прошлому. Опасная девушка. Что же на сей раз? Бомжами она до сих пор не интересовалась. Может, тетка на бульваре тоже какая-нибудь бывшая спортсменка, и Радана ее узнала, и теперь будет преследовать и «разрабатывать»? Возможно. Что-то, однако, подсказывает, что сюжетик этот связан с Самохваловым. Что? Какая деталь? Просто интуиция или что-то реальное на периферии сознания? Поживем – увидим.

Паша вышел из кафе. Солнце, уже розовое и четко очерченное, наклонилось в сторону залива, за зеленые купола Свято-Исидоровской церкви, видной в перспективе канала Грибоедова, как раз в той стороне, где стояло огромное желтое здание, с которого и начиналась съемка сегодня днем.

- Молодой человек, - позвал его чей-то слабый и робкий голос. Позади стояла старушка в чистеньком синем габардиновом пальто, по незапамятной моде, с воротником из серой норки, потертым на сгибах, и в пуховом буром платке. -– Не дадите мне немного денег на хлеб? Пенсию задерживают на почте в этот раз, обещали только на следующей неделе...

Не дослушав объяснений, Паша торопливо сунул женщине бумажку и зашагал в направлении метро.

Нельзя испечь яичницу, не разбив яиц.