Девятая жизнь

«Каждый раз, когда я переживал любовную катастрофу — а их, этих любовных катастроф, было немало в моей жизни, вернее почти каждая моя любовь была катастрофой, — я был близок к самоубийству.»
Ив. Бунин

Меня так просто не сломаешь. Конечно, я переживу и эту историю. С каждым разом становится только проще. Ведь с каждым новым случаем из меня пропадает ещё один маленький кусочек искренности, чистоты. Без них печаль становится не такой острой, поэтому так будет проще. Тем более, ничего сейчас не было из того, что я не испытывал бы ранее! Ну, непросто-непросто, кто же спорит, но я, стиснув зубы, пойду дальше. Годам к тридцати пяти — к сорока, надеюсь, я обрасту непробиваемой бронёй, ха-ха, вот тогда-то они у меня попляшут, тогда мне будет на всех наплевать, тогда-то я и стану королём любой ситуации, а не заложником чужих капризов, как ныне.

Впрочем, так говорить не стоит. Я должен быть выше моих обид, пусть это и непросто. Справедливость же, скорее, говорит, я должен покориться её решению, так или иначе, оно для меня закон. Высший закон, и соблюдать её закон, одно это – для  меня упоение, звуком заветного имени... Но хватит об этом. Я и без того близок к помешательству.

Её вежливость, её мягкость, ах, наверное, они были лишними. Но ведь, с самого начала я сторонился её и старался не давать ни малейшего шанса её чарам. Разве станет ли кто-нибудь утверждать обратное? Кому на такое хватит смелости? Я был максимально холоден и молчалив. Я понимал всю тщетность своих потуг, я сдавался сразу, отказывался от борьбы. Так зачем же свет мне её в итоге навязал. Как-то всё произошло помимо моей воли, помимо моих намерений. Я просто мечтал оставаться никем не тронутым, желал лишь покоя. Неужели это так много?

Видит бог, я не вру, после каждого момента её невнимания, после наималейших проявлений холодности, я был готов отступить. Любой её намёк – и я бы стал бы трубить отступление. Потому как я не желал угодить в ловушку. Но не малодушие меня останавливало, а ужас перед тем, чтобы стать неприятным и назойливым, жалким и смешным прилипалой. Только не это.
И раз за разом меня вводила в заблуждение её ласковая вежливость. Или эта нежность мне только привиделась, неужели я видел только то, что видеть хотел? Какой страшный и гибельный самообман!
Мог ли я пропустить её мягкое, но непреклонное "нет"? Мог ли я не заметить скуку и пресыщенность в её глазах, как очевидные недвусмысленные признаки могли проскользнуть мимо меня?
Но с другой-то стороны, отчего бы не осадить меня, просто и грубо, в самом начале? Неужели я не заслужил хотя бы элементарной правды? Поволока обмана слишком долго застилала мне глаза. Но, наконец, она снята. Всё лучше жить без этих нелепых и диких иллюзий на какое-то непонятное и туманное будущее. Наверное, лучше. Но проще ли?

Как только я представил, как, возможно, неприятен ей, как наскучил ей своими звонками, просьбами и письмами, своими сиротливыми попытками поддерживать связь и возобновлять давно угасший интерес, так тут же стал удивительно противен сам себе. Я понял, отлично понял, каким навязчивым и неуместным мог представляться ей временами, и это меня ужаснуло. Я увидел себя как бы со стороны, свой неестественно-пристальный взгляд, свою неуместную молчаливость, неумение поддерживать атмосферу лёгкого взаимодействия с людьми и одновременно страстное желание поддерживать связь с нею. И я ужаснулся.

По дороге домой через парк, когда мглистые сумерки сгущались до состояния чернильной августовской ночи, я размышлял о покупке новых беленьких кроссовок. Только это и грело мне душу. Но на повороте к шумному проспекту я вдруг с небывалой и вместе с тем прозаической ясностью осознал, что обречён оставить её в покое. И одномоментно сама мысль о белоснежных кроссовках, так подходящих к тёмно-синим брюками, стала мне тошнотворна. Она выглядела гнусной, избыточной, провокационной и вздорной по своей сути и как бы подвешенной в воздухе моей мнимой самодостаточности.
При всём этом я не просто был обречён покориться этой мысли, как чему-то внешнему для меня, она исходила их моих собственных потребностей, и покорность эта была моей на все сто процентов.

Определённо прошло то время, когда я мог бы хвастать глубинами своей непререкаемой верности, которую я мог бы употребить ей на пользу. Теперь культивируемое моей моногамной потребностью в любви рыцарское величие требовало от меня отступления по всем фронтам, требовало признать поражение и замкнуться в одиночестве. Вернее, как таковых фраз об одиночестве не звучало. Но я понимал, в таком разбитом, плачевном состоянии, полностью опустошённом, как после монгольского нашествия, я не способен ни на что иное, как вновь и вновь проигрывать воспоминания, в которых бы она по-прежнему играла главную роль!

Наигрывая в такт моим упадническим настроениям, меня посетило воспоминание времён, когда я регулярно посещал Боткинскую больницу, где меня продолжительное время пытались поставить на ноги до тех пор пока на руку медикам не сыграли естественные силы организма, сделавшие за них всю работу. Своей очереди к врачу ждала трудноидентифицируемая пара: наверное, то были мать и сын. Ожидание приёма у хирурга привело их в несколько возбуждённое состояние. Женщина стала рассказывать, на её взгляд, очень забавную историю, как один трюкач-скейтбордист, шлёпнувшись на асфальт, заработал перелом позвоночника. И при этом, представляете себе, он своим ходом приковылял в травмпункт! На этом месте рассказа, пара несколько истерично, всхлипывая, захихикала, и они принялись обсуждать историю по второму кругу.
Мне же их история совсем не показалась забавной: остаточный рефлекс существования и жизнь по привычке – что же может быть весёлого в подобном полусуществовании жалкого лягушачьего гальванизирования!
И более мрачная картина, рассказанная, уже сложно вспомнить кем, вставала перед моими глазами, когда курица, которую выбрали для обеденного заклания, прыгнула в сторону от импровизированной плахи и забегала по двору, пытаясь попутно поклёвывать зёрнышки, отсечённой головой.
На мгновение я представил самого себя таким несчастным существом, чьё существование поддерживается лишь привычкой, котороё живёт без целей, мыслей или стремлений, которое проиграло всё, что только можно было проиграть, в жизни которого не случится уже ничего радостного или приятного настолько, что оно более становится похожее на скрежещущий механизм, чем на живое существо!

Одна ужасная мысль заставила меня пасть духом. После того, как я неизбежно должен буду забыть о ней, останется так много предметов, напоминающих мне о ней, её интересах, взглядах, привычках, о том, какие фильмы она любила смотреть, какую музыку предпочитала. Объекты вещественного мира, угодливо напоминающие мне о ней, были ещё более мучительны, чем сама история неразделённого, незамеченного, неоценённого чувства, словно привычка, перенесённая в условия, когда она становится абсолютно бессмысленной и абсурдной. В этих тоскливых приметах её прежнего расположения ко мне проскальзывала настолько жгучая пустота, что мне стало не по себе, словно в приступе мгновенного удушья. И места, которые по странной прихоти обстоятельств связывались в моей памяти с нею, как, например, летний Мичуринский проспект, растворяющийся в тумане парков, казались мне ведущими куда-то на край мира, куда-то в небытие, край вечной ночи и жужжащих в неумолчной тоске оранжевых фонарей.

Временами в своих мыслях о ней я разыгрывал привлекательный, льстящий моему себялюбивому существу сценарий. Тогда я воображал себя мифическим существом, подобно кошке, располагающим, минимум, девятью жизнями. И тогда я, ни капли не сомневаясь, тратил восемь из них на неё, только бы доказать ей свою преданность, то что ради неё я готов на всё, готов полностью переродиться и поменяться от начала и до конца, только бы быть кем-то ей необходимым. После тревожных раздумий, я бы согласился стать соучастником ремонтов и переездов. Но ничего из перечисленного ей от меня и не требовалось, а жизнью я располагал лишь одной единственной. И в таком случае я не видел иного выхода, кроме как в качестве жеста последней воли пожертвовать ею единственной ради неё, как бы это в итоге не сказалось на её репутации...

Окольная дорога ведёт меня по периферии района, плавно переходящей в пригород, заросший кустами и тростником. Ночь выдалась туманной, но сквозь облака порой виднеется звёздное небо и самолёты, готовящиеся заходить на посадку. Прожектора самолётов, скользящие по облакам и туманным просторам ночного города, выглядят чересчур кинематографично и как будто бы свидетельствуют о переживаемом ими одиночестве. Судя по всему, они довольно безуспешны в своих небесных скитаниях и безостановочном поиске. И мне кажется, как только они найдут, что искали, то тут же довольные устремятся на землю, даже не подыскивая себе места на переполненных аэродромах. Ведь сиротливая покинутость в ледяных просторах ночи, на огромной безвоздушной высоте заслуживает снисхождения даже в отношении гудящих машин.

Я уверен, ей хотелось бы, чтобы я сохранял благоразумие и не разбрасывался высокопарными фразами. Ей бы хотелось продолжать видеть меня своим другом, хотя я никогда бы не стал ей врагом и, тем более, не стал бы ей мстить.
Но пресное существование её товарищем, одним из многих, никак не выделяемым из прочих, лишенным даже намеков на общую с ней историю — это, пожалуй, слишком суровое для меня испытание, когда я представлю, чем мог бы располагать, будь она более благосклонна ко мне. Гипотетический контраст моментально делает моё существование невыносимым, обычные предметы и поступки становятся мучительно неполноценными, словно играющими роль дурными актерами.

Низводить всё, что я испытывал к ней до статуса дружбы, было бы предательством к пережитому мной всего несколько месяцев назад. Хотя я не могу не признать: она вывела понятие дружбы для меня на совершенно иной уровень. Быть может, для неё это было чем-то рядовым, но меня она совершенно покорила своим обхождением. Порой от мелких знаков внимания у меня перехватывало дух и начинало щипать в глазах. Видимо, тогда-то я и угодил в ловушку, из которой мне видится только один выход. Наверное, она не такого пыталась добиться внимательным и чутким обращением! Да, скорее всего, она ничего не хотела добиться — просто поступала, как ей подсказывали природа и воспитание. А я сам навлек на себя беду мнимой холодности. Только мысль о её скором Дне Рождения удерживает меня от опасных авантюр, но и мысль о празднике скоро начинает угнетать меня настолько, что я говорю сам себе: «Не стоит того!»

Я позвонил сестрице и поздравил малышку с днём рождения. Она пообещала мне расти умной и честной, даже в тот момент, когда за ней никто не будет следить. Закончив разговор, вспомнил, как она поздравляла меня несколько лет назад. И пожелала мне найти себе принцессу. Что ж, я нашел себе принцессу, я нашел...

Он искал её в инстаграме, ВКонтакте и тщетно ждал на фэйсбуке обновлений её интровертного аккаунта. На другой день, очнувшись после ночных поисков, нарочито медленно гулял по лесу, спускался вниз к реке и лениво купался, потом тщательно побрился, удалил историю браузера, надел чистые белые носки и новую светлую майку Uniqlo. Позавтракал и выпил чёрного чая. Затем вышел на улицу и, сев на велосипед, поехал под гору по встречной полосе оживлённого шоссе. Он заметил тяжёлый грузовик, только набиравший ход после светофора. Убрал обе руки от резиновых грипс руля и ринулся навстречу машине.


Рецензии