Встретились ветераны после войны 5

                НАШ КОМБАТ
   
                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 4 повести.
Продолжение 3 http://www.proza.ru/2019/08/25/980


 «Кусты приходилось сначала отряхивать, потом раздвигать. В овраге – впрочем, это был не овраг, а скорее лощинка – чисто пахло мокрой зеленью, воздух лежал теплый, грибной, цвели высокие розовые иван-чаи и жёлтенькие мать-и-мачехи; уголок этот, слабо тронутый войной, и чувствовался, и виделся иначе. Я подумал, что давно не был в деревне, так, чтобы были поля, коричневая вода в речке, большое небо.
– Чего он добивается? – расстроенно спросил Володя. – Чудик, Галилей Галилеич.
– Мы его предупреждали. И вообще – наше дело солдатское. Распрекрасное дело быть солдатом.
– Пардон, – сказал Володя. – Я больше люблю генералом.

 Нет, я имел в виду другое – распрекраснейшее наше солдатское состояние: бесквартирное, безмебельное, свободное от покупок, моды, барахла, семейных смет и ночных объяснений. И наше солдатское дело – выполняй приказ, и никаких сомнений, психологических глубин, держись поближе к кухне, подальше от начальства, старшина обеспечит. Всё моё со мной, всё умещалось в вещмешке. Танки наши шли по Восточной Пруссии, через опустелые фермы, городишки. Мы ночевали в роскошных особняках, полных диковинного для нас шмотья, но нам ничего не надо было, мы шли вперёд, оставляя за собой свободу, Германию, где никогда не будет фашизма, – и каждый из нас чувствовал себя всесильным судьёй, творящим высший и праведный суд.
– Тебе снится война? – спросил Володя.
– Давно не снилась.
– И мне давно.
– Тебе должны сниться научные сны. Штатные расписания, фонды, приборы. Зачем тебе военные сны?
– Нужно, – сказал он. – Иногда нужно.

 Далеко наверху темнела сгорбленная фигура Рязанцева; комбата мы не видели.
– В колодце сидит, – сказал Володя. – Проверяет.
– Чего проверяет?
– Что было бы, если бы кабы… Пойдём на всякий случай повыше.
– Нехорошо. Ему ж надо знать…
– И что мы будем с этого иметь? Нет, отец, расстройств мне хватает в рабочее время, а тут в кои веки встретились…
Он взял меня за руку, потащил, забирая всё выше по скосу, пока над уступом не показались голова и плечи комбата. Он что-то закричал нам, но мы продолжали идти, не теряя его из виду. Чёрный силуэт его вырастал над землёй, поднимался по грудь, потом по пояс, он вставал из земли, словно один из тех, что полегли здесь.
– Неужели мы с тобой когда-то тут ползли и всё это было? – спросил я. – Если бы прокрутить на экране, – представляешь, мы сидим в зале и смотрим.
– Кошмар. Просто чудо, что мы с тобой живы, старик. Для меня нынешняя жизнь – как бесплатное приложение.

 С условленного места, где овраг разветвлялся сухими вымоинами, мы круто свернули на Рязанцева. Володя закричал:
– Даёшь «аппендицит»! Вперёд! Нарушителей к ответу!
Мы хватались за кусты, карабкались наперегонки.
Мы выскочили прямо на Рязанцева.
– Сдавайся!
При нашем появлении они замолчали. Рязанцев пустыми глазами посмотрел на нас и отвернулся. Комбат вылез из колодца перепачканный в глине, растрёпанный, галстучек его сбился, пуговица на пиджаке болталась. Он вытер руки о траву, спросил:
– Смухлевали?
– Да как можно, вы ж нашего брата насквозь, – затараторил Володя.

 На мгновение комбат поверил, посветлел, видно было, как хотелось ему обмануться, но тут же вздохнул, расставаясь с несбыточным, нахмурился, снял зачем-то шляпу, повертел её, рассматривая.
– Вот какая история… Так я и думал… Ах ты боже мой, что же выходит? Вы понимаете, как повернулось всё… нет, не понимаете вы…
Он недоверчиво, как-то удивлённо осматривал каждого из нас, словно не желая верить, что ничего исправить нельзя.
– Значит, что же? – тупо повторил он и задумался.
Мы почему-то успокоились, Володя вынул расчёску, причесался, но вдруг комбат с какой-то отчаянностью и упорством, как бы наперекор себе, погрозил кулаком:
– Нет, раз уж так, я покажу! Я вам всё покажу!

 Зелёный рельеф, несмело высвеченный солнцем, лежал перед нами, как наглядное пособие в классе военного училища. Скомкав шляпу, комбат яростно тыкал ею в пространство, объяснял торопясь, словно боясь за свою решимость. Теперь, когда он убедился, что даже из крайнего колодца овражек не простреливается, ясно, что наступать надо было так, как мы шли с Володей, прижимаясь к другому склону, в мёртвом пространстве, не доступном автоматчикам, и, круто свернув, выскочить сюда. Вот в чём слабость немецкой позиции. Тут у них и была слабина. И он знал, знал об этом.
– Откуда ты знал? – спросил Володя.
– Полесьев мне говорил. Ведь вы же по этому оврагу и отходили в ту ночь. Вспоминаете?
Володя изобразил удивление.
– Совсем в другом месте мы отходили. Никакого оврага там не было. Верно?

 Он посмотрел на меня, я закивал головой и сказал:
– Может быть, немцы всё же как-то подстраховались, перекрыли овраг?
– Не было у них тут ничего. Да и где тут что поставить? Разве что проволокой загородились. А я не поверил Полесьеву.
Рязанцев не вытерпел, нарушил своё оскорблённое молчание:
– Немцы могли заминировать овраг.
– Когда? – спросил комбат. – Они вообще наши участки не минировали.
Мы и так и эдак разглядывали чёртов этот овраг, и путь через него становился всё более очевидным. Мы ничего не могли с собой поделать, ужасно было подумать, как же мы не догадались использовать местность и пёрлись в лоб под огонь автоматчиков.
– Сейчас, в летний период, другой обзор, – не сдавался Рязанцев, – зимой овраг был скрыт снежным покровом.
– А от нас вообще ничего не разобрать, – убеждённо сказал Володя. – Увидеть мы могли лишь сверху. С позиции господа бога. На том свете они, конечно, всё видели.
– Снежный покров… – повторил комбат с надеждой, потом задумался. – Вряд ли. В декабре снегу было немного. Посдувало ветром. Это к Новому году навалило.

 Он подождал наших вопросов, но мы молчали. Мы стали осторожными, своими вопросами мы только глубже залезли в эту трясину.
– Если не поверил я Полесьеву, тогда надо было разведку послать, – сказал он. – Так нет же! Торопился. Дата подпирала.
– Вы тут ни при чём, в такое положение поставили… – И я бросил взгляд на Рязанцева.
– Намекаешь, – сказал тот, тяжело краснея. – Моё дело было предложить.
– Зачем? Никто с тебя не требовал. Сам усердствовал.
– А ты другую сторону учёл? Моральный подъём какой получился. У тебя был моральный подъём? Был? Если по-честному?

 То-то и оно, что был. Вот в чём сложность. И мне следовало помалкивать, потому что я ничем не лучше его и не имею никакого права…
– Бросьте вы, – сказал Володя. – Главное, что каждый действовал вполне честно.
– Нет, погоди, я по команде обратился, – добивался своего Рязанцев, – Елизаров был против, а потом он позвонил, что комбат – «за».
– Его заставили, – неуверенно сказал я.
– Никто меня не заставлял, – сказал комбат. – Я сам… – Он взмахнул стиснутой в кулаке шляпой, остановить его уже было невозможно. – Первый раз пошли – ладно, легкомыслие, ладно, торопился, а второй, а третий? При чём тут дата? Восемнадцать убитых, тридцать раненых.

 Мы не желали этого слушать, мы ещё сохраняли ему верность, но перед нами лежали буераки, по которым можно было бежать, карабкаться, не вжимаясь в землю, не обмирая перед свинцовым присвистом, не пятясь распластанно… Облачность совсем истоньшала, порвалась, открывая высокое синее небо. Солнечные просветы ползли по траве, никак не отзываясь в нас. Я шёл по этому оврагу вместе с Безуглым, с Сеней и Володей, пальцы обнимали тяжелую лимонку, пули свистели где-то наверху, мы выскакивали прямо сюда…
– А может, и не было раньше этого оврага… То есть не то что вовсе… – поправился Володя. – Размыло его за эти годы. Вот у Виктора шевелюру выветрило. У меня зубы… Да и у тебя, комбат… — Его нелёгкое веселье приглашало покончить на этом, забыть, уехать в город, выпить, спеть.

 И я тоже старался помочь ему, что было – то было, уж кто-кто, а мы-то честно воевали, мало ли что может выясниться, важно, что тогда комбат делал всё, что мог, не щадил себя, и сколько других геройских дел мы совершили.
Комбат рассеянно кивал, и все смотрели на овраг.
– По кустам видно, – сказал он. – Овраг-то старый. – Он помотал головой, сморщился, как от сильной боли. – Как я мог… Как я мог… Что же теперь делать? – спросил он вполне серьёзно, как будто можно было что-то исправить.
Он недоумённо потёр лоб, оглядел нас.
– Вот вам и комбат.

 Морщины всё сильнее ветвились на его тёмном, ореховом лице. Он стоял перед нами, стареющий, седеющий человек, и невозможно было понять, с какой стати он должен отвечать за того – лихого, с фуражечкой набекрень. Где-то там был и я, в кожаных штанах, стянутых с убитого старшины, нахальный… Выходит, и я должен отвечать за поступки того парня? С какой стати? Он жил в другое время и по другим законам, я не имею права его судить.
– Послушай, чего ты добиваешься? – в ярости произнёс Володя.
– Может, я рассчитывал: поскольку доты, овраг перекроют? Так ведь не было дотов, – бормотал комбат.
– Ох ты господи! Объясните вы мне, что надо этому человеку!

 Глаза комбата сузились в опасном прищуре.
– Не нравится? Вы уж простите, если испортил вам приятные воспоминания. Но давно меня это мучило. Да, да, профукал. Такую возможность упустил! Представляете, если б мы их вышибли отсюда… – Он зажмурился, мечтательно покачал головой из стороны в сторону. – Как я мог! Думаете, почему сюда тянуло? Я, когда эти колодцы нашёл, ахнул… Смеюсь и чуть не плачу от обиды. А теперь ещё и это. Одно к одному. – Он зябко поёжился. – Что ж молчите? Ошибки надо анализировать. Не стесняться… – Взгляд его вдруг смягчился, что-то в нём появилось прежнее: сочувствие, забота о нас?
– Вы что же – выгораживаете меня! Вот тебе и на! А зачем? Вы поймите: не было никаких броневых плит, и колпаков не было. Не утешайте меня и себя. Я понимаю: боевые заслуги, атаки, активная оборона. А тут нате, преподнёс – дотов нет, операции разведкой не подготовлены… Неграмотность. Сейчас любому комбату дайте эту задачу… Да, не сумели разгадать. Это мы потом научились. В Прибалтике целый полк провёл у них под носом, сквозь щелку. И ахнуть не успели. А тут… Перехитрили нас. Да какие могут быть оправдания? Вы что хотите – чтобы я вроде Баскакова?
– А что Баскаков? При чём Баскаков? – уцепились мы.
– Ему хоть бы хны. Встретил его в Крыму. Кругленький, в белой панамке. Вспоминает всех с гордостью. Прослезился: как, говорит, всё было прекрасно… – Он озадаченно повертел шеей, словно высвобождаясь из тесного воротничка. – Что ж, по-вашему, и я должен… Конечно, переделать нельзя, но передумать-то можно…

 Действительно, что же ему – делать вид, что ничего не было? Отмахнуться? Хуже нет этих проклятых вопросов. Сколько раз за последние годы они появлялись передо мной: «Что я должен делать?» И сразу же: «А что я могу?» И затем: «Ну выступлю, ну скажу, а что от этого изменится?» Удобно. Вся штука в том, что, пока сам спрашиваешь себя, отвечать не обязательно. А когда тебя спрашивает другой? Нельзя эти вопросы произносить вслух. Что-то ещё можно уладить, пока не сказано вслух. «Вот чего ты не любишь, – подумал я, – не любишь, когда вслух. С самим собой ладить ты умеешь, этому ты научился: жить, не ссорясь с собой». Но что изменится от того, что комбат будет рвать на себе рубаху? Ничего не изменится. Попробовал бы он признаться не нам, а ребятам, которые легли здесь… Извините, не учёл неоправданные потери, ошибочка вышла. Что бы ему ответил Вася Ломоносов? Или Семен? Нет, бессмысленно, никому не нужна эта горечь. Говори не говори, ничего теперь не поправишь. Пусть всё остаётся как было. Ну, конечно, пусть всё остаётся гладенько и красиво, как в твоём очерке. А в моём очерке не было неправды, – откуда я мог знать, как оно обстояло на самом деле. А если б ты знал? Вот теперь знаешь – и что? Тебе и не нужна правда, в том-то и твоя хитрость. Тебе вполне хватает полуправды. Нет, если так рассуждать – любого можно обвинить. Нет, так не пойдёт.
– Как в Библии, – сказал я вслух. – Пусть кинет камень тот, кто без греха.

 Володя меня сразу понял.
– И тем, кто без греха, не разрешу кидать. Неизвестно, как они сумели оказаться без греха.
Почему-то меня не обрадовала его поддержка. Что-то получалось у нас не то. Разговор иссяк. Снова промчалась электричка назад, к городу, освещённому сиянием. На горизонте тонко поблескивали шпили, синеватый знакомый профиль города струился в нагретом воздухе, как мираж. Таким он мечтался нам из окопов, а теперь он на самом деле такой. В конце концов, это же мы его отстояли. При всех наших промахах и неумелости. Мы. Ради этого всё остальное можно простить».

 Окончание повести в следующей публикации.