de omnibus dubitandum 120. 10

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.10. ЗДОРОВОЕ, ВЕСЕЛОЕ ЖИВОТНОЕ…

    С момента установления советской власти в среде московских анархистов немедленно произошел раскол. Часть — немногочисленная и невлиятельная — встала на «советскую платформу» и послала своих депутатов во Всероссийский Ц. И. К.

    В качестве лидеров она имела Владимира Карелина и Александра Ге. Идеи, тактика, логика и этика — все наполняющее жизнь партии — зарождалось в приплюснутой лысой голове Александра Ге. Маленький, сморщенный, в неизменной черной косоворотке, самое странное впечатление производил этот безнадежно запутавшийся человек.

    Бегали острые глазки, дергалась щека, и он пытался доказывать Ленину и Лейбе Бронштейну (Троцкому), что «железные батальоны не нужны пролетариату, ибо сила его в организованных усилиях всех рабочих…».

    Ленин презрительно почесывал бороденку, Лейба угрожающе намекал на «слабые головы, слабо сидящие на безвластных плечах», а сам Ге [Ге (Голберг) Александр Юльевич (1879–1919) — в 1905 г. примкнул к анархистам-коммунистам; вернувшись в Россию из эмиграции в начале декабря 1917 г., выступал за союз с большевиками, входил в состав ВЦИК 3 и 4 созывов. В речи на 4-м Чрезвычайном съезде Советов, посвященном обсуждению германского ультиматума, выступил против заключения мира и фактически обвинил большевиков в предательстве революции и соглашательстве с империалистами.

    С момента установления советской власти в среде московских анархистов немедленно произошел раскол. — Вхождение ряда анархистов в состав ЦИК и их выступления от имени всех анархистов вызвали протесты других объединений анархистов, в частности Московской Федерации анархических групп]…

    Ге не пренебрегал ни советскими курульными* должностями, ни кулуарами особняка Берга в Денежном переулке, где расположился немецкий посол граф Мирбах [Мирбах Вильгельм (1871–1918) — германский дипломат; с апреля 1918 г. — посол в Москве при правительстве РСФСР. Убит левым эсером Я. Блюмкиным. Приезд Мирбаха в Москву и его пребывание в столице подробно освещались на страницах газеты «Жизнь», где сотрудничал Ветлугин]…

*) Курульные должности – должности низших магистратов (управленцев) Римской республики. Обладали, в частности, судебными полномочиями

    По крайней мере, когда, собираясь выпускать анархическую газету, Ге пришел звать в сотрудники теоретика-анархиста, профессора А.А. Борового [Боровой Алексей Алексеевич (1875–1935) — с 1902 г. приват-доцент по кафедре полицейского права юридического факультета Московского университета; во время заграничной поездки 1903–1905 гг. примкнул к анархистам; стал разрабатывать теорию анархо-индивидуализма, основы которой были изложены в публичной лекции «Общественные идеалы современного человечества: Либерализм. Социализм. Анархизм», произнесенной 5 июня 1906 г. в Историческом музее в Москве и в том же году опубликованной. Через год Боровой стал сторонником идеи революционного синдикализма. Выйдя из состава преподавателей университета в 1911 г. в результате «протеста 108-ми», уехал за границу; вернулся в 1913 г., сотрудничал в газетах «Новь» и «Утро России», развивал идеи анархизма в публичных лекциях. После Февральской революции вернулся в Московский университет; в 1918 г. был одним из создателей «Московского союза идейной пропаганды анархизма»; выпустил книги «Революционное творчество и парламент: Революционный синдикализм» (М., 1917) и «Анархизм» (М., 1918)], тот, не смущаясь присутствием двух свидетелей, резко сказал: «Я не собираюсь пропагандировать анархизм за счет германского посольства!».

    «У каждого свое отношение к целесообразности», — слабо улыбнулся Ге и немедленно ретировался {В газетном варианте дается несколько иная версия: "Ге промолчал, подумал, ничего не ответил и ретировался" (№ 240.— 12 марта. — С. 2)}.

    Вскоре его близость к Мирбаху стала секретом Полишинеля [Т.е. секрет, который всем известен; по имени персонажа французского народного театра], повсплывали подробности военных лет, и Александр Ге удалился на Северный Кавказ.

Северо-Кавказская советская республика (г. Екатеринодар, с августа 1918 - г.
Пятигорск)
Провозглашена 07.07.1918 г. на 1-м съезде Советов Северного Кавказа в Екатеринодаре.
Входила в РСФСР и включала Кубано-Черноморскую советскую республику, Терскую
советскую республику и Ставропольскую советскую республику. После занятия Белой
армией значительной части территории республики, ВЦИК в декабре 1918 г. принял
постановление об упразднении Северо-Кавказской советской республики.
Северо-Кавказская ЧК 25.09.1918-01.1919

Предcедатели ЧК:
Власов М.Ф. (27.09.1918-21.10.1918);
Атарбеков Г.А.* (11.1918-03.12.1918).

*) в 1920 году - Г.А. Атарбеков (начальник ОО 11-й армии в 1919 году, полпред ВЧК на Северном Кавказе, Азербайджане и Армении в 1920 году)

Терская советская республика 1918-1919 гг.
Провозглашена 16.03.1918 в Пятигорске 2-м съездом народов Терека как составная часть РСФСР. В феврале 1919 в результате наступления частей Добровольческой армии, советская власть на территории республики пала.
ЧК Терской Республики 01.1919-1919

Предcедатель ЧК:
Цинцадзе К.М.(Коте)(01.1919-1919)(на 2.02.19).
(Источник: Органы ВЧК-ГПУ-ОГПУ на Северном Кавказе)


Полпред ВЧК:
Бакаев И.П (01.09.1920- 1921) (упом. на 13.01.1921);
Русанов Г.А.* (1921-03.1921) (упом. на 10.02.1921)

*)  Г.А. Русанов (начальник ОО 3-й армии в 1918 году и ОО Туркестанского фронта), Юго-Западного и Южного фронтов (1920)

Полпредство ВЧК по Юго-Востоку России и Северному Кавказу 03.1921-06.02.1922
Полпред ВЧК:
Русанов Г.А. (03.1921-24.06.1921);

Ставропольская губерния

Отдел по борьбе с контрреволюцией при ГИК 16.06.1918-1.09.1918

Зав. Отделом:
Сараев Ф.П.(или Харченко Ф.Е) (16.06.1918-1.09.1918).

Ставропольская губ. ЧК 1.09.1918-12.1918, 10.04.1920-6.02.1922

Председатели губернской ЧК:
Данилян (Даниелян?) (01.09.1918- 1918)

(Источник: Органы ВЧК-ГПУ-ОГПУ на Северном Кавказе)

    Лето 1918 застало его секретарем совдепа и диктатором Кисловодска [С мая 1918 г. Ге возглавлял Кисловодскую ЧК; в июле 1918 г. стал председателем ЧК в правительстве Северо-Кавказской советской республики, членом чрезвычайного штаба по обороне Пятигорского округа от белогвардейских войск; о деятельности Ге в это время см. также очерк Н. М-ова «Бандит» (Общее Дело. — 1921. — № 434. — 24 сентября. — С. 2–3; там же указывается другой вариант настоящей фамилии Ге — «Гольдберг»); по его утверждению, в Кисловодске Ге «был не у дел»: «В первых числах января 1919 г. дня за два, за три до падения Кисловодска, образовался „Совет обороны“. К Айкуни, Русанову Г.А. и Атарбекову Г.А. примкнул Ге в качестве секретаря. Едва Совет успел выпустить, кажется, три декрета, как принужден был бежать. Ге для виду тоже бежал, но с дороги вернулся на Ольховскую набережную, к г-же Стобеус. Утром 7-го января 1919 г. добровольческая армия заняла Кисловодск»]. Здесь, в гостинице «Гранд-Отель», наполненной паническими беженцами, он повел широкую жизнь. Средства получались от доброхотных приношений королей нефти, банков и биржи, заброшенных революцией в Кисловодск и пытавшихся брильянтами, табакерками и шампанским задобрить всесильного секретаря и смягчить ужасы минераловодского террора.

    С первых же дней выяснилось, что Александр Ге и сам является лицом подчиненным, совершенно пасуя пред Ге Ксенией — его женой.

    Интеллигентная, талантливая, редкая красавица и редкая умница — Ксения Ге вписала новую страницу в историю русских женщин. Повеяло сюжетами Карла Гоцци [Гоцци Карло (1720–1806) — итальянский драматург, писавший фьябы с элементами комедии дель арте («Любовь к трем апельсинам» (1761), «Король-олень» (1762), «Турандот» (1762)) и трагикомедии в манере испанской «комедии плаща и шпаги»], роковыми венецианскими масками, ядовитым ароматом мемуаров Казановы [Казанова Джованни Джакомо (1725–1798) — итальянский писатель; его двенадцатитомные «Мемуары», написанные в 1791–1798 гг., повествуют о приключениях и любовных похождениях в достаточно фривольном тоне; в 1923 г. в Берлинском издательстве «Нева» «Воспоминания Казановы» вышли в переводе и со вступительной статьей М. Слонима].

    Как актриса она не обладала ни одним из тех завлекательных качеств, благодаря которым дар подражания представляется, хотя бы пока представление длится, достойным уплаты и большей цены, нежели жизнь меж таких огней рампы, как бессонница, вымыслы, высокомерие мастерства; и все же той ночью, с нежным снегом, падавшим вне пределов плюша и фальши, la SerDuk (платившая Скотту, своему импресарио, по семи тысяч золотых долларов в неделю за одну только публичность плюс примерная премия за каждый ангажемент) с самого начала дрянной однодневки (американской пьесы, основанной неким претенциозным писакой на знаменитом русском романе) была настолько призрачна, прелестна и трепетна, что Алекс Бор (бывший не вполне джентльменом в амурных делах) заключил пари с князем N., своим соседом по креслам в партере, подкупил череду закулисных стражей и вскоре в cabinet recul;[задней комнате - фр.] (как мог бы загадочно обозначить французский писатель былых времен эту комнатку, в которой помимо груды пыльных горшочков с разноцветной помадой хранились сломанная трумпетка и пудельный обруч забытого клоуна) успел овладеть ею между двумя картинами (по главам третьей и четвертой замордованного романа).

    В первой из них она раздевалась – грациозный очерк за полупрозрачными ширмами – и, явившись в соблазнительной и легкой сорочке, коротала остаток кривой картины, перемывая со старенькой няней в эскимосских бахилках косточки местного барина, барона д’Онскова.

    Получив от бесконечно мудрой крестьянки совет, она садилась на край кровати, придвигала к себе столик с паучьими ножками и строчила гусиным пером любовное письмо, а затем минут пять зачитывала его голосом томным, но звучным – не вполне понятно кому, ибо нянька дремала, прикорнув на подобьи матросского сундучка, а зрителей более занимало сияние ложной луны на голых раменах и персях, колеблемых вздохами влюбленной девицы.

    Еще до того, как ушаркала с письмом старая эскимоска, Алекс Бор покинул красного бархата кресло и устремился за выигрышем – успех предприятия предрешался тем, что Ксения, лакомая до поцелуев девственница, была влюблена в него с самого их последнего танца на Святках. Сверх того, и жаркий свет луны, в котором она сию минуту купалась, и пронзительное ощущение своей красоты, и пылкие порывы воображаемой девы, и почтительные рукоплескания почти полного зала сделали ее особенно беззащитной перед щекотанием Алексовых усов. К тому же у нее оставалась еще куча времени, чтобы переодеться для новой сцены, начинавшейся с длинноватого интермеццо в исполненьи балетной труппы, нанятой Скоттиком, доставившим этих русских в двух спальных вагонах из самого Белостока, что в Западной Польше.

    Дело происходило в великолепном саду, несколько веселых юных садовников, невесть почему наряженных грузинскими горцами, тишком поедали малину, а несколько столь же невиданных горничных в шальварах (кто-то дал маху – или в аэрограмме агента попортилось слово «самовар») кропотливо сбирали с садовых ветвей алтейные лепешки и земляные орешки. По неприметному знаку определенно дионисийской природы все они ударялись в буйную пляску, названную в разудалой афишке kurva, или ribbon boule («круговая», стало быть, или «танец с лентами»), и от истошных их воплей Бор (ощущавший покалыванье в облегченных чреслах и розово-красную банкноту князя N. в кармане) едва не выпал из кресла.

    Сердце его пропустило удар и не пожалело о милой пропаже, когда она, раскрасневшаяся и смятенная, порхнула в розовом платье в сад и клакеры разразились сидячей овацией, втрое, впрочем, более жидкой, нежели та, какую исторгло у них мгновенное исчезновение кретинических, но картинных преображенцев из Ляски – или Иберии.

    Встреча ее с бароном О., выходившим в зеленом фраке при шпорах из боковой аллеи, как-то миновала сознание Алекса – до того потрясло его чудо мгновенной бездны чистейшей реальности, мелькнувшей меж двух поддельных посверков придуманной жизни.

    Не дождавшись окончания сцены, он выбежал из театра в хрустальную и хрусткую ночь; звезды снежинок осеняли его цилиндр, пока он шагал к своему расположенному в соседнем квартале дому, чтобы распорядиться о пышном ужине. В тот час, как он на санях с бубенцами отправился навстречу новой любовнице, заключительный перепляс кавказских генералов и преображенных золушек уже оборвался, и барон д’О. (на этот раз в черном фраке при белых перчатках) стоял на коленях посреди опустевшей сцены, держа в ладони стеклянную туфельку – все, что оставила неверная, уклонясь от его припозднившихся домогательств. Утомленные клакеры еще поглядывали на часы, а уж Ксения, укрытая черным плащом, скользнула в объятия Алекса и в лебединые сани.

    Они кутили и путешествовали, ссорились и снова сходились. К новой зиме он заподозрил, что она ему неверна, но не смог выследить соперника. В середине марта, во время делового завтрака с тонким ценителем искусств, безалаберным, долговязым, приятным господином в старомодном фраке, Алекс Бор, вкрутив в глазницу монокль, выщелкнул из особого плоского футляра маленький рисунок пером и акварелью и сказал, что оный представляется ему неизвестным до сей поры плодом нежного художества Пармиджанино (собственно, он был в этом уверен, но желал укрепить уверенность чужими восторгами).

    Рисунок изображал обнаженную деву с персиковидным яблоком в чашечке полувоздетой ладони, боком сидящую на увитой вьюнками подставке; для открывателя в рисунке таилось добавочное обаяние: дева напоминала ему Ксению, когда та, позвонив из гостиничной ванной и присев на ручку кресла, шептала в ладонью прикрытую трубку какие-то просьбы, которых любовник не мог разобрать, ибо шепот тонул в гомоне ванны.

    Барону д’Онскому довольно было разок взглянуть на приподнятое плечо и кое-какие извивы нежных орнаментальных растений, чтобы подтвердить догадку Алекса.

    Д’Онской славился тем, что никогда не выказывал каких-либо признаков эстетического волнения даже перед лицом прекраснейшего из шедевров; однако на сей раз он, словно маску, отняв от лица увеличительное стекло, с улыбкой упоенной услады дозволил своему неприкрытому взору обласкать бархатистое яблоко и покрытые впадинками и рыжим кустарником сокровенности обнаженного тела. Не поразмыслит ли господин Бор о том, чтобы прямо сейчас продать ему этот рисунок, пожалуйста, господин Бор. Нет, господин Бор не поразмыслит. Пусть Сконки (одностороннее прозвище) утешится гордой мыслью, что он и счастливый владелец рисунка – единственные, кто доныне любовался им en connaissance de cause. Рисунок вернулся в свою особливую оболочку, но после четвертой стопочки коньячку д’О. попросил дозволения в последний раз взглянуть на него.

    Оба были малость под мухой, и Алекс Бор втайне прикидывал, не упомянуть ли ему о довольно банальном сходстве этой райской девы с молодой актрисой, которую гость, без сомнения, видел в «Евгении и Ларе» или в «Леноре Воронской» (жестоко изруганных молодым и «непростительно неподкупным» критиком), стоит, не стоит? Не стоит: в сущности, все эти нимфы на одно лицо – следствие их стихийной прозрачности, ибо в чем уподоблены юные лона вод, как не в журчаньи невинности и в ложных зароках зеркал, вот она, моя шляпа, его постарей, но шляпник у нас один, лондонской.

    Певица, музыкантша, художница, авантюристка с явно выраженными садистическими наклонностями — она сплотила вокруг себя, в своем «художественном салоне», весь цвет буржуазии и аристократии. На ее вечерах присутствовали великие князья, завершившие здесь славный цикл, начатый гибелью «Петропавловска» и кутежами в Мукдене [Имеются в виду эпизоды русско-японской войны; русский броненосец «Петропавловск» в 1904 г. подорвался на мине; г. Мукден (Шеньян) в Северо-Восточном Китае на р. Хуньхэ — «вторая столица» при династии Цин (1644–1911), около него 6—25 февраля 1905 г. произошло мукденское сражение, в котором русские Маньчжурские армии под командованием ген. А.Н. Куропаткина потерпели поражение от японских войск]. К ее посредничеству прибегали министры, банкиры, генералы, промышленники. Выступали знаменитые артисты; оперная примадонна, помнившая огни Ковент-Гардена и цветы «La Scala» [«Королевский оперный театр Ковент-Гарден» в Лондоне, основанный в 1732 г., и оперный театр в Милане «La Scala», открывшийся в 1778 г., считаются центрами мирового оперного искусства, на сцене которых выступают лучшие певцы со всего мира], считала радостью и гарантией жизни спеть романс на Soiree [Званый вечер (фр.).] у Ге.

    Очаровательная хозяйка, в глубоком декольте, с нитками чужого розового и черного жемчуга на шее — величественно протягивала руку для поцелуя, милостиво соглашалась на тур вальса, а в ее серых переменчивых глазах не потухала угроза, слишком понятная тем из гостей, на чьих лицах останавливался ее взгляд: Ксения  любила с извращенным тщеславием поболтать в постели о том, что на чувствах Александра Голберга сказалось странноватое «инцестуальное» (что бы сие ни значило) наслаждение (в смысле французского plaisir, отзванивающего в позвоночнике множеством добавочных вибрато), когда он впивал, и нежил, и ласково размежал, и растлевал недопустимыми к упоминанию, но обольстительными приемами плоть (une chair), принадлежавшую сразу и жене, и любовнице: сплетенные и просветленные прелести единоутробных пери, аквамарины единой и двойственной: мираж в эмирате, самородный смарагд, оргия эпителиальных аллитераций.

    Дом Тер-Погосова, где в реквизированном кабаре разместилась Чека, где кровью сотен заложников были запачканы намалеванные на стенах Коломбины, дом Тер-Погосова был через дорогу, в двух минутах ходьбы. Одно неосторожное слово, одно возражение — и с «Лунной сонаты [«Sonata quasi una fantasia» для фортепьяно немецкого композитора, пианиста и дирижера Людвига ван Бетховена (1770–1827)]» человек попадал в «кабаре» Тер-Погосова!

    В дни этих ужинов-шуток в Кисловодске, в Пятигорске Анджиевский [Анджиевский (Андржиевский) Григорий Григорьевич (1897–1919) — после Февральской революции председатель полкового комитета, член, а затем председатель Пятигорского Совета], друг и покровитель Ксении Ге, зарубил Рузского [Рузский Николай Владимирович (1854–1918) — участник русско-турецкой войны 1877–1878 гг., с 1887 г. — начальник штаба 11-й кавалерийской дивизии и 32-й пехотной дивизии, с 1896 г. — командир 151-го пехотного Пятигорского полка, затем — начальник штаба Виленского военного округа, начальник штаба 2-й Маньчжурской армии, командир 21-го армейского корпуса. С 1909 г. — член Военного совета, генерал от инфантерии. С 1912 г. — помощник командующего войсками Киевского военного округа. В Первую мировую войну командовал 3-й армией, армиями Северо-Западного фронта, 6-й армией, армиями Северного фронта. В сентябре 1918 г. находившийся на лечении на Кавказе Рузский был взят в заложники большевиками и казнен в Пятигорске 19 октября 1918 г. См. в мемуарах П.Н. Краснова «Всевеликое Войско Донское»: «Большевики снова вошли в Кисловодск и жестоко расправились с офицерами. Тогда от их руки погиб и Рузский, один из главных виновников отречения Царя и начала Русской революции. „Мне отмщение и Аз воздам!“…» (Архив Русской Революции. Т. 5. — С. 257), см. также очерк «Распорядители крови»] и Радко-Дмитриева [Радко-Дмитриев Радко Дмитриевич (Радко Русков Дмитриев; 1859–1918) — окончил Николаевскую академию Генерального штаба в 1884 г., служил в болгарской армии, участвовал в заговоре с целью свержения с престола князя Александра I Баттенберга; после перехода в русскую армию служил на Кавказе, по возвращении в Болгарию занимал различные штабные должности, в том числе в 1904–1907 гг. начальника Генерального штаба; во время 1-й Балканской войны в 1912 г. командовал 3-й болгарской армией; во время 2-й Балканской войны был помощником Главнокомандующего, затем был посланником в Петербурге, принял русское подданство после начала Первой мировой войны, получив чин генерал-лейтенанта, командовал корпусом, а с сентября 1914 г. в чине генерала от инфантерии 3-й армией, с мая 1915 г. вновь корпусом, с марта 1916 г. 12-й армией; 20 июля 1917 г. снят с должности и зачислен в резерв чинов при штабе Петроградского военного округа].

    Ксения Ге настолько верила в силу своих чар и в преданность своих гостей, что заставила мужа остаться в Кисловодске при приходе добровольцев. Ей казалось, что великие князья и короли нефти смогут ее устроить и при Деникине.

    Судьба мужа решилась сразу: 7 января 1919, в первый же день добровольцев, он был арестован и — по традиции — «застрелен при попытке к побегу» [Ге был убит 7 января (н.ст.) 1919 г. при «попытке к бегству» во время транспортировки арестованного в Пятигорск; подробности этого описаны в указанном очерке Н. М-ова «Бандит»].

    Жена боролась за жизнь несколько жутких дней. Нашлись люди, которые пошли хлопотать за нее. Нашелся молодой офицер, начальник конвоя, у которого Ге дорогой ценой купила побег. С необычайной дерзостью она бежит по улицам, наполненным ее бывшими гостями. Она убегает в Ессентуки, прячется на уединенной даче. И здесь чрез сутки попадает в руки гнавшегося за ней по пятам начальника добровольческой контрразведки. И этому полковнику, и усиленному патрулю, сторожившему ее последнюю ночь, Ксения Ге снова делает свои обычные предложения.

    На туманном январском рассвете под бой барабанов пред фронтом войск палач подошел к ней с петлей в руках. И при тусклом миганьи фонарей, едва узнавая позеленевшие лица своих гостей, она произнесла последнюю речь. С неистовой злобой, с силой смертной ненависти, Ксения Ге предрекала гибель Добровольческой Армии, смерть своим судьям и палачам.

    Палач, угрюмый терец в мохнатой папахе, потянул веревку, а она все еще хрипела какие-то слова проклятий.

    Ксения Ге придумала Александра Ге, она написала все его речи, определила все его поступки, водила его от Мирбаха к Ленину, от царских почестей к эшафоту. И если веселый малый Анж Питу некогда решил судьбы Бастилии [«Дюма-отец уверял, что великую революцию создал деревенский парень Анж Питу — здоровое, веселое животное»], Ксения Ге, женщина, умевшая желать, приготовила гибель всей группе советских анархистов, которые после смерти Ге рассосались в общем коммунистическом болоте.