Дети Декабря, часть XIV

Глава XXXV


– Вы очень пунктуальны, мистер О`Нилл. Я всегда ценил это качество в людях, будь то простой работяга или сенатор.

Филипп Шантор приподнялся из кресла и шагнул навстречу мужчине лет 30-35-ти на вид, первым протянув ему руку. Что означало знак особого расположения и важность беседы.

– Благодарю вас, месье. И весь во внимании.

Шантор привычно-неторопливо зажёг сигару и выдержал излюбленную паузу.

– Я прочёл ваши черновики. Безусловно, они требуют немалой доработки, но сама идея – прекрасная. И коммерчески перспективная. Быть может, даже беспроигрышная. Сейчас, в мае 1945-го, неделю спустя после окончания войны, надо первыми оседлать эту волну спроса на героев. Романтичные ковбои и прочие Love Story первых переселенцев и эпохи Великой депрессии уже менее актуальны.

Издатель пустил новые кольца дыма и продолжил:

– Но у меня несколько замечаний. Как я понял, ваш герой войны – ирландец?

– Да, его родители эмигрировали в Новый Свет в поисках лучшей жизни. Это автобиографично, но мне проще достоверней описать то, что пережил я сам.

– Отлично. Но один нюанс: они эмигрировали ещё и по причине невыносимого гнёта англичан. Только здесь, в Америке, у них выпал шанс на достойную жизнь.

(О`Нилл кивнул).

– Далее – увлечённо произнёс Шантор – он протестант с врождённым пиететом к демократическим ценностям. И его подлинная Родина – не место формального рождения, а ментально близкая, по духу и восприятию, страна. Вы недурно владеете словом и вам не составит труда это показать. (Фил едва заметно, но усмехнулся). – Кстати, кто его девушка?

– Признаться, я пока не разрабатывал эту линию – слегка растерянно произнёс «ирландский американец».

– Ничего, это поправимо. Так вот, моё пожелание, как издателя: Она – юная красавица из благочестивой баптистской семьи. Пускай даже, потомок рода Вашингтона, Линкольна или Джефферсона, выбирайте сами. Но в определённой ситуации (выдумайте её сами!) наш герой-простолюдин, ещё до начала Второй Мировой, покорил её сердце.

– Её родители против этого брака…

–  Не то, что «против» – о нём и речи быть не может! – поправил его Шантор.

– Но когда он возвращается героем Второй Мировой, их брак венчает весь город. Образцовое семейство с американскими ценностями…

– Как я и предполагал, вы схватываете всё на лету! – кивнул Филипп. – Осталось уточнить детали военной службы. Не рисуйте ему слишком резкий взлёт карьеры. Массовый читатель из американской глубинки более полюбит рядового. Своего парня.

– Понимаю – кивнул О`Нилл – сколько у меня времени?

– Зная вашу работоспособность, месяц на правки черновиков и завершение всего сюжета. Если уложитесь в этот срок, гонорар вдвое больше обещанного. И чем раньше мы издадим роман, тем больший успех уготован ему в Америке – и, не исключено, в Европе. Если возникнут вопросы, телефонируйте мне в любое время. А через пару недель я запускаю рекламу вашего опуса в газетах.

– В таком случае, я немедленно приступаю к работе. Благодарю вас, месье Шантор.

Издатель крепко пожал его руку и даже проводил до коридора. Вернувшись в кресло, полистал ежедневник, освежая в памяти сегодняшние встречи. Потом достал из бара вино и плеснул в бокал грамм сто, выпив залпом. Шантор вдруг вспомнил речи Гитлера и расхохотался:

– Бесславный ублюдок и самоубийца! Теперь ты, всеми своими глупостями, сделаешь меня ещё богаче…

 

Глава XXXVI


– Прости. Война научила меня прямолинейности взамен деликатности. Дженнифер, я не понимаю, что ты во мне отыскала.

– Ты не похож ни на кого из тех, с кем я общалась. Ни на моих соотечественников-мексиканцев, ни на туристов из Америки и Европы, коих интересует любовное приключение со сладким утешением в постели подальше от опостылевших жён. У тебя… у тебя совсем иные глаза. (Она заметно занервничала интонацией, несмотря на райскую безмятежность вокруг: берег Карибского моря, окутавшая его долгожданная вечерняя прохлада и двое за столиком с прекрасным местным вином под изобилие фруктов).

Она глотнула красного полусухого. Он тоже отпил из бокала, ощущая, как безнадёжно хмелеет.

– Я тебе уже рассказывала, Миша. Отучилась в Италии. А сюда вернулась работать экскурсоводом только от любви к родным местам. В неполные 20 я выучила не только итальянский, но и английский, потому что хотела увидеть Мир, а не сидеть в этой тёплой, очаровательной, но дыре на берегу моря. Но… пожалуй, мне лучше было изучить русский или французский. В самом деле…

Она взглянула на него с неподдельной нежностью, но он молчал. Лишь слабо улыбнулся в ответ и вновь потянулся к бокалу.

– Ну, что ты, – мягко и почти по-матерински произнесла она. – Я же вижу, что из года в год ты приезжаешь сюда в отпуск зализывать старые раны. И уезжаешь безутешным. Потому что Прошлое уже не вернуть, а Настоящее ты замечать отказываешься.

Он тихонько коснулся её руки и долил вина в бокалы.

– Дженнифер, ты очень добра ко мне. Незаслуженно. И я с радостью выпью за тебя.

Но она уловила его вежливый ответ до малейших ноток. «Нет». Очередной отказ.

– Миша, ну чего ты так испугался? Мне всего 25, тебе – 42. Возраст подлинного расцвета для мужчины. Ты многое пережил, но страдания сделали тебя ещё краше, поверь. Я это поняла с момента нашей первой встречи две недели назад. Ты – герой войны.

– Не называй меня тем, кем я не являюсь – уже жёстко произнёс он. – Я всего лишь помогал американским союзникам медбратом после освобождения из лагеря. И принял участие только в нескольких сражениях. Есть люди, которые прошли всю войну. Познали боль Москвы, Ленинграда, Нормандии и Арденн. Некоторые из них не дожили до победы считанные дни и часы. Настоящие герои – они. А ты именуешь меня так только из личных симпатий, прости.

Он коснулся её руки, извиняясь за тон. Но по глазам было видно, что готов произнести эти слова вновь, безотносительно количества выпитого и романтизма вечера. Тогда она сменила тактику, как бы невольно оголив прекрасное загорелое плечико.

– Чин-чин! Я тоже хочу выпить за тебя, Миша. И… за то, что ты не бабник. Но, если хочешь знать, я бы сделала для тебя всё. Только не перебивай! (Она, как-то не по-женски резковато, допила бокал до дна). – Знаешь, я смертельно устала от самоуверенных нахалов всех мастей. А ты – тот человек, с которым возможно построить отношения. И так, как ты сам этого пожелаешь. Захочешь – будем жить здесь. Или я перееду к тебе, в Америку. А может, вернёмся во Францию… И я… я стану тебе лучшей подругой, любовницей, а если пожелаешь – и женой. (Она долила остатки бутыли в свой бокал).

– Если тебе так уж хочется знать, пускай я и не ностальгирую о былом, я никогда никому не произносила таких слов… Или… я тебе совсем не по вкусу?

Он, на мгновение, но очнулся от личной неловкости:

– Нет, что ты. Ты красавица, Дженнифер.

Он сказал правду. Но она поняла её совсем не так, как следовало.

– Тогда… что же тебе мешает? Я тихонько посижу рядом, когда ты будешь писать свои статьи для твоей важной газеты. Знаешь, не прочтя ни единой строчки, но видя тебя перед собой, не сомневаюсь, что пишешь ты прекрасно. А когда пожелаешь, если захочешь… у нас будет много чудесных детей. И я знаю, что ты не просто способен их любить, а дашь им большее, нежели смогу дать я…

После паузы, она коснулась его руки и мягко прошептала:

– К чему все эти слова… Просто, пойдём сегодня ко мне. Я тебя успокою…

Он закрыл глаза. С ощущением, что сидит на электрическом стуле. Внезапно, перед ним возникла Аню. Та, какой он помнил её в их романтичном Париже 1938-го. И произнесла – мягко, без укора: Мишенька… Я всё понимаю. И тебя – не сужу.

Следующее действие было спонтанным, но очень естественным. Он резко двинул рукой, словно гоня прочь её индульгенцию. Опустевшая бутыль вина рухнула вниз и разбилась. А через секунду почти прорычал в лицо Дженнифер:

– Не смей называть меня Мишей, ты поняла?! Никогда не смей! Это право было только у одного человека. И за ней останется. Навсегда!

Он встал, задев плетёный стол так, что он тоже едва не опрокинулся. И быстро зашагал прочь. Минут через пять остановился у моря и нервно закурил. Подумав о том, что завтра, слава Богу, его отпуск завершается. Потому Дженнифер и решилась на столь откровенный разговор.

Чуть позже он осознал, что именно его так взбесило. Анна никогда не произносила столь сильных слов. Разве что, у неё выскакивали отдельные реплики в минуты полной близости – и внутренней, и физической. Но слова и не требовались. По утрам, иногда просыпаясь чуть пораньше возлюбленной, он тихонько вдыхал аромат её волос, а потом предвкушал улыбку, едва она откроет глаза. Милость этой взаимности была выше всех понятных, естественных и простительных, но плотских «приятностей». И это чувство возникло у него с первой же встречи, ещё без слов, в ныне далёком сентябре 1938-го…

Он уже пришёл в себя, осознав личную бестактность. Докурил сигарету и вернулся к столику. Джен так и сидела на том же месте, в прострации глядя на море. Её прекрасное личико словно покрылось воском, в глазах сияла пустота, а тонкие руки были неподвижны, как у статуи. И она даже не сразу заметила, что он вернулся.

Он тихонько наклонился над ней и произнёс:

– Прости. Прости меня, Бога ради, за это твоё унижение. Не подумай, что я не понимаю… (Он покраснел и запнулся).

Она слабо коснулась его совершенно холодной, невзирая на тёплый тропический вечер, рукой.

– Не можешь забыть её… ту, другую женщину… Расскажи мне о ней, хоть что-нибудь. И тебе станет легче…

Он лишь твёрдо помотал головой. И вдруг вспомнил отца Николая. За все эти годы, тот был единственный, кому Мишель был способен – пускай и отчасти, но довериться.

Она, конечно, всё поняла. Приподнялась и обняла его.

– Что ж, прощай, Миша. И прости, что я снова тебя так называю…

Сердце его бешено колотилось. Ещё чуть-чуть, всего один ответный жест – и он сорвёт сей прекрасный цветок. Донесёт её до дома на руках и оба мгновенно рухнут во взаимность. А потом – снова и снова. Дженнифер подарит ему прекрасных детей, принесёт мир и покой в быту. И будет цвести рядом с ним. Зная, что он не предаст. И лишь изредка, в минуты острых воспоминаний о несбывшемся, былая тоска даст знать о себе. Недолго. До новых слов «иди ко мне, милый». Так уж устроено большинство мужчин.

Несколько минут спустя Лафрен, покачиваясь, брёл по берегу прочь от места недавнего свидания. Остатки хмеля исчезли, и он беззвучно умолял себя лишь об одном: не вернуться к ней.

Джен просидела за столиком в полном одиночестве до полуночи. И немного очнулась, лишь начав слегка зябнуть в лёгком платьице от морского бриза. Впервые в жизни, ей захотелось одно. Уйти в монастырь, трудничать в безмолвии, и встретить там долгожданную физическую старость…



Глава XXXVII


– Тётя Аня, вы не хотели бы вернуться во Францию?

Анна Лафрен и 17-летняя Лиз Лакомб сидели на берегу Женевского озера в летний вечер, ожидая скорое возвращение Милен Пети. После трагической гибели родителей и дяди, Анна стала самым близким человеком для Лиз. При том, что заменить маму и папу было, конечно, не в её силах.

Она помолчала с минуту, подбирая точные слова. Потому что Лиз быстро повзрослела, и Анна общалась с ней, как равной себе. Во всяком случае, в смысле того, что довелось пережить обоим.

– Если начистоту, то – нет, Лиз. Слишком тяжёлые воспоминания – особенно, от Парижа. Но, если ты так желаешь, давай попробуем вернуться…

– Нет – девочка решительно помотала головой – я тоже не хочу. (Она беззвучно, по-взрослому, расплакалась).

– Ничего, Лиз. Есть то, что утеряно в этом мире безвозвратно, но жить – надо. Хотя бы, ради памяти о тех, кто нас никогда не позабудет. А у тебя всё сложится хорошо, я уверена. Война позади. Ты поступила в колледж. Выучишь языки и станешь прекрасной невестой. Увидишь Мир. А я всегда буду рядом – настолько, насколько ты сама пожелаешь. И однажды…

(Анна сделала паузу и быстро проглотила лёгкий комок в горле).

– Однажды, независимо от возраста и прочих земных обстоятельств и условностей, у тебя случится Встреча. Ты сама это поймёшь. Только, никогда не спеши с выбором. Не ищи никого лишь от чувства одиночества. И тогда…

Комок в горле нарастал. Анечка лишь произнесла:

– Я потом расскажу тебе, Лиз. Не сейчас. Но, думаю, мой рассказ не понадобится. Ты сама всё почувствуешь, в своё время…

Девочка понимающе взглянула на Анну. Но помедлила с вопросом. Наконец, произнесла:

– Он – жив? Или, как тётя Милен, вы утратили всякую надежду…

– Я ничего не знаю, Лиз. По документам, он погиб в итальянском концлагере при попытке к бегству в декабре 1943-го. Но фотографий – нет. Все поиски через газеты в послевоенные годы не дали никаких результатов. Но пока я лично не удостоверюсь в его смерти, надежда – остаётся.

Они замолчали. Нависшую тишину спас развесёлый гудок жёлтого автомобиля.

– Тётя Милен! – весело закричала Лиз, и пустилась бегом к дороге около озера.

– Вот вы где, мои хорошие! – улыбнулась мадам Пети, – опять загрустили на пару. – Пойдёмте, нам пора готовить подарки и придумать сюрпризы ко дню рождения Кристофа.

– Ой, а я и забыла, – спохватилась Анечка.

– Ничего страшного. Завтра, пока он будет в школе, всё подготовим. И поздравим нашего единственного мужчину так, как умеем только мы, женщины – подмигнула Милен, словно вернулись её кокетливые 25.

Аню рассмеялась, и у Милен потеплело на душе. Через минуту она весело рванула домой по пустынной вечерней дороге к милой деревушке.


(окончание следует)