Рядовой Александр Бестужев. Книга первая

               
Как только выехали за пост Екатеринодара, где скучали казаки в очень странных одеждах, «рядовой Александр Бестужев», откинувшись спиной на боковую стенку повозки, закрыл глаза. Хотелось отдохнуть и подумать. Вчерашний обоз был многолюдным и разговорчивым, слава богу, что его попутчики остались в «казачьем городе», как его все называли в экипаже. Он многое услышал и кое-что даже и узнал, в том числе и о себе… Но и очень устал…
Ему запомнилась среди других прочих фраза одного офицера – он, слава богу, естественно, остался в Екатеринодаре, - сказанная им ему, Бестужеву, лично о нем, Бестужеве. «Тебя, рядовой Бестужев, - сказал офицер с какой-то даже вроде бы насмешкой и издёвкой, - штабс-капитан в прошлом, прошу прощения, генерал Вельяминов, прошу прощения за такие слова, заказал».
- Как заказал? – спросил другой офицер. – Как – заказал? Что это всё значит?..
- Ну, затребовал, как… - поправился, усмехнувшись, говоривший. – Да, вот… Затребовал, прошу извинить за невольную шутку… Или ошибку речи…
Бестужев тогда, вчера, промолчал. Хоть это было ему и нелегко…
«Интересно! – подумал тогда Бестужев. – Как бы говорил этот штабист-шалопай, если бы я был не в солдатской шинели?.. И с оружием?.. Да!.. А хоть бы и так… Вот попался бы он, скажем, мне в цепи, в наступлении…»
Он уселся по - удобнее – возок был полупуст, - вытянул ноги. Он, ещё когда был в Тифлисе, слышал, что в армии на Кавказе строго следят, чтобы с ним никто не общался, не разговаривал даже, не говоря уже о том, чтобы там дружить, знаться, встречаться… Тогда он, было, даже удивился: «Неужели думают, что я армию солдат подниму на непослушание командирам?»
Он поправил ус, как- то машинально провёл, вроде приглаживая, бачки, о которых, как он понимал, он последнее время просто забывал – не в армии же, вернее, не в Петербурге…         
В Ставрополе, неделю – другую назад, он узнал, что прибыло ещё не то два – не то три человека из сибирских ссыльных. И успокоился. А то уж стал было думать, что начальство так заботится только о нём.
 «А этот, штабист, - подумал Бестужев, - видно, просто заботится, чтобы никто в обозе со мной не заговорил, боится… Ведь если узнают, что было общение, и он об этом знал, но не доложил, ему же не поздоровится… В цепь не хочется! .. А могут ведь и послать…»
Бестужев сидел в полупустой повозке, словно бы деля её надвое. Вчера в передке, как бы «на чистой половине», сидели офицеры, дальше – один! – Бестужев, а в задке повозки теснились двое штатских и его денщик Алексей Шарапов, молодой парень, в обнимку с двумя чемоданами и большим узлом Бестужева. Он, хоть командование, вроде, и не запрещало ему, ссыльному, разговаривать с посторонними, да и потом – денщик, какой же он такой уж посторонний, он человек свиты, слуга, - при офицерах держался в стороне от Бестужева, сказав ему примерно так: «Александр Александрович, вы знаете, какой я говорун, поэтому, чтобы вас не подводить, я буду в сторонке. Моё дело: квартира, постель, завтрак – обед, платье почистить… Я лучше тут с вашими чемоданами потолкую… Они ведь Сибирью пахнут…»
Бестужев, не смотря на августовскую жару – а палящее солнце Кубани просто  висело буквально над головой, - запахнулся плотнее в шинель, и, повернув голову сначала в одну сторону, потом  - в другую, осмотрел дорогу. Дорога уже шла вроде на запад, как бы тянулась вдоль Кубани, то уходила в степь – которой, говоря по правде, не было видно ни конца, ни края, - то она вдруг прямо – таки льнула к реке, что катила свои, холодные даже на вид, несмотря на жару, и тёмные волны рядом с дорогой. Справа, в недальней степи кое-где виднелись сторожевые вышки, сделанные, видно, кто как умел, рядом непременно шалаш, где рядом, как правило, дымил костёр; виднелись и часовые – где так и на вышке, а где – всего лишь на земле…
«Молодцы казаки, - похвалил их мысленно Бестужев. – От берега реки держатся они подальше, чтобы горцы не подползли. А вот дорога иногда идёт подчас в опасной близости к реке, недолго и проморгать оказию, зная характер тех же горцев. Особенно, если ешё и сам берег в кустарнике, а то и с лесом…»               
Впереди была пустая дорога. Позади – Бестужев, повернув голову, посмотрел в ту сторону, откуда они ехали. Там была ещё повозка, гремевшая на дороге, сплошь в неровностях, а позади «болталась» пушка, впряженная в четвёрку лошадей…
Дул лёгкий ветерок с Кубани, поднимая пыль от обоза, которая, мелкая и вроде бы лёгкая, прямо невесомая, плотно садилась на одежду и даже на лица едущих.
Дорога была не прямая, слегка извилистая. «Да, - подумал Бестужев, - это вам не Петербург, где всё, как чертёжник провёл, словно по линейке… Это Кавказ, Кубань… Тут, сразу видно, что дорогу не чертёжник делал, а, видно, усталые волы – даже и не лошади! – рисовали… Как говорят, куда колёса пойдут, туда и дорога… Ну точно, как у меня жизнь – то туда, то сюда… И так же, как в моей жизни, всюду пусто…» 
И он опять закрыл глаза, надвинул на лоб шапку и задумался… Вчера, один оставшись в комнате, в городе Екатеринодаре, щурясь от света коптилки, что еле – еле освещала листы бумаги на тёмном столе, Бестужев начал писать новую повесть. О чём конкретно она будет, он ещё не знал; он надеялся на то, что дорога ему подскажет. Зато он знал точно: такого жанра, как он уже в дороге задумал, он не встречал. По крайней мере, до того, как его «упекли» в Сибирь…
Писал он торопливо, мысли толпились, пихались, стремились быть хоть как- нибудь записанными. Чувства вырывались из-под пера, брызгали  чернилами на бумагу, теснились в душе, сжимали её в кулак… Ему от этого становилось больно, хотелось плакать…  Он боялся остановить свою руку, оборвать слово – знал, что стоит ему заплакать, и он уже будет писать не в состоянии…
Он писал почти до утра… А сейчас в повозке полулежал, запахнувшись в тёплую солдатскую шинель, высокий, стройный и бравый петербургский офицер. Шинель ему даже шла к лицу – выправку и стать гвардейского офицера ведь не спрячешь под солдатской шинелью – она всегда видна. Хотя за последнее время он, как говорят, и «сдал» – его мучили душевные боли, страдал он и физически – а что тому всё было причиной, поди, теперь, узнай?..
Думаю, самый раз, как говорят, нам познакомиться. Знакомьтесь: наш герой – Александр Александрович Бестужев – Марлинский, 1797 года рождения, петербургский литератор, штабс - капитан Московского лейб-гвардии полка, декабрист, участник «парада» на Сенатской площади…
Вспомнилась Бестужеву, как это ни странно, не петербургская жизнь, не литературное творчество, не задушевные и страстные беседы и споры, а вечер накануне восстания. Тот час, когда и Кондратий Рылеев, у которого они с братом были на квартире, и они сами вдруг с ужасом почувствовали, что всё, о чём было так жарко и темпераментно говорено, всё не просто не получается, а прямо летит кувырком прочь… Тот час, когда они поняли, что всё упущено, проговорено, но – не более, и они принимают невероятное в то время, просто дикое, невозможное решение – вначале написать и разбросать в казармах призывы к солдатам не присягать новому императору – они тогда ещё не знали, кто им будет, - потом, отвергнув этот план, они идут в город и беседуют, где не встретят, с солдатами – один повстречается им или группа – неважно, - и устно, как они умеют, призывают выйти на Сенатскую площадь и не присягать, а восстать!.. Со стороны это всё, наверное, выглядело просто странно – блестящие офицеры зовут к «бунту», к неповиновению… Говорили, что их обманули, не показав завещания покойного царя, утаив обещанную свободу крестьянам и убавление солдатской службы до 15 лет…
Это было неслыханно, странно, но – действовало… Он даже крякнул от удовольствия, как ему показалось. Он, на всякий случай, оглянулся.
Он вспомнил, как жадно их слушали солдаты, как молва об этих их таких «наставлениях» моментально разнеслась по городу, по войскам и казармам. Они, как писал впоследствии его брат, Николай Бестужев, «работали все усерднее, приготовляя гвардию, питали и возбуждали у всех дух неприязни к Николаю, уже существовавший между солдатами». Как решили, когда уже чувствовалось, что всё идёт не так, как о том думалось и надеялось на всех офицерских собраниях, что они уже были не уверены в том, выйдет или нет тот или иной полк, а если выйдет, то неизвестно – полностью ли; когда уже стало им известно, что обо всём уже знает и будущий царь, и, естественно, третье отделение, когда они приняли жёсткое, чтобы не сказать, жестокое, решение: продолжать действовать. «Лучше быть взятыми на площади,-  сказал тогда Кондратий Рылеев, - нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали…»
И сразу за этим напряжением двух или трёх дней, Бестужев вспомнил свой приход вечером 15 декабря 1825 года на городскую гауптвахту – при всем оружии, в парадном мундире и с гордым видом.
И сразу же он почувствовал, как его бросило в жар, ему вдруг стало невыносимо стыдно и противно… «Боже, какой же я был тогда дурак!.. – подумал он, понемногу приходя в себя и успокаиваясь. – Романтик, критик, сопливый литератор… Пришёл к царю достойно пережить поражение… И меня сразу же, «мордой», как у нас говорят, в грязь, в дерьмо…»
Когда его тут же доставили в Петропавловскую крепость, в тесный и тёмный каземат, вроде  и не грубо, не матерясь, вроде  бы уже даже и не с жильцом, предложили снять мундир и сдать оружие, а потом, сказав ему о том, что он один из главных преступников родины, участник заговора против власти, главный организатор возможного цареубийства, но, «к всеобщему  счастью», не состоявшегося, «да не один, не сам: а имел нахальство вывести на площадь весь Московский полк, при оружии, а это мятеж, преступление, за которое следует смертная казнь, расстрел, виселица», Бестужев вдруг увидел себя в тюремной одежде, схваченного, словно бандит с большой дороги, словно и не он только вчера звал солдат, в том числе и своего полка, к лучшей жизни, а те, кто его посадил в узилище…
Он вспылил, потребовал перо и бумагу и прямо в своей камере написал своё обращение к царю, на бумаге рассказал, что их, русских офицеров, толкнуло на этот шаг…
Это был его ещё один шаг на пути к лучшей жизни в России, попытка найти совместный путь к её улучшению …
И он получил достойный ответ, который раз и навсегда отбил охоту говорить или с царем, или с его чиновниками. Их было всего 72 человека, набралось, наверное, лучших, по мысли царя, людей России, способных решить и, самое главное, определить вину каждого. И он свою  услышал: «расстрелять», «вечную ссылку», «вечную каторгу», «лишить чинов и дворянства» - и таких было, увы, большинство. Только кто-то слабо не то сказал, не то просто прошептал: «в солдаты…»
На этом воспоминании Бестужев забылся. Когда через время он вдруг проснулся, солнце уже начало, не скажу - поспешать или клониться к западу, но, во всяком случае, стало светить спереди. Он поправил шапку, распахнул шинель – ему было просто жарко, - и он оглянулся вокруг. Река была, как и раньше, слева, но уже значительно дальше от дороги; за дорогой, не там, где река, а в иной стороне, стоял лес, тянуло вроде бы даже и прохладой. В задке повозки тихо дремали штатские, кивал устало головой и Алексей Шарапов, крепко обняв чемоданы  Бестужева.
Бестужев дотянулся до спины возницы, тронул его. Тот оглянулся.
- Любезный, - прохрипел Бестужев со сна. – Далеко ли до Ивановской? Когда будем?
- С десяток вёрст будет, - ответил возница. – Засветло, дай бог, мы и  доберёмся, служивый!..
- Спасибо, любезный! – поблагодарил возницу Бестужев.
Вскоре он или заметил, или ему так только показалось, что лошади бегут быстрее и охотнее.
- Алексей! – обратился  Бестужев к денщику.
Тот сразу и проснулся, и придвинулся ближе.
- Алексей! – повторил Бестужев. – Я, наверное, сразу, если мне будет с кем, направлюсь в Ольгинскую. Мне надо сегодня срочно доложиться генералу Вельяминову, что я прибыл. А ты, пожалуй, займись в Ивановке остальным: найди жильё, сможешь найти старшего по званию, человека знающего – не упусти такую возможность, -  пригляди квартиру, чтобы стол обязательно был – работать ведь, Алексей, надо… Одежду повесь на гвоздь, дров  запасись – зима ведь будет… И всё остальное…
При   въезде в Ивановскую, где было довольно много и солдат, и вообще людей, Бестужев остановил выезжавшую из улицы повозку.
- Не в Ольгинскую ли, любезные? – крикнул Бестужев едущим.
- Да туда, служивый, туда! – шумнул в ответ офицер. – Мы за речку, на тет-де-пон… Тебе, служивый, не туда?
- Как раз туда, любезный, как раз туда! – крикнул Бестужев, -  случаем не подхватите ли служивого?.. – он выпрыгнул из повозки, прихватив пакет, что был рядом.
-  Алексей! – крикнул он. - Найди старшего и скажи, что я приехал и сразу к генералу…
И они расстались. Бестужев лихо плюхнулся в солому на дне повозки; а его Шарапов с оказией поехал в Ивановскую. Ездоки на Ольгинскую дружно кивнули Бестужеву.
- Слушай, служивый, - поинтересовался один из офицеров, по виду моложе других. – Ты что, юнкер, что ли?.. Что ж так поздно в армию - то подался?..  Или раздумывал, или мамочка не пускала?..
Шутка всем понравилась, в повозке хихикнули. Повозка тронулась.
Бестужев подобрал под себя ноги, приподнялся и чётко произнёс:
- Рядовой Александр Бестужев. Из сибирских поселенцев.
В повозке смех сразу же прекратился. Ехали дальше молча.
Когда повозка  в Ольгинской подъехала к самой речке, офицеры, подойдя к Бестужеву, извинились перед ним за своё поведение, сказали, что они не правы, и взяли его с собой в свою лодку. А высадившись на тет-де-поне, они взялись провести его к самому генералу Вельяминову, за что Бестужев был им благодарен.
У крыльца генеральского  дома они, наконец, расстались.
Бестужев сразу же вручил дежурному офицеру свои документы и попросил его доложить о нем, «рядовом Бестужеве, что из сибирских поселенцев».
Буквально через пять минут, не больше, генерал Вельяминов принял его.
Бестужев чётко, печатая шаг,  вошёл в комнату, где у стола сидел генерал,  остановился в двух шагах от стола, приложил руку к шапке и очень хорошо поставленным голосом сказал:
- Рядовой Бестужев, сибирский поселенец, прибыл для дальнейшего моего прохождения службы!..
- Очень рад!.. – совсем не по уставу, и даже вовсе и не по – военному сказал генерал. Более того, он встал из-за стола, отодвинув для этого стул, вышел к Бестужеву и протянул руку для пожатия. Бестужев, привыкнув за несколько лет неуважительного, скажем так, к себе отношения и явного выражения неприязни со стороны офицеров и прежде всего командиров, в первый же момент растерялся. Он такого приёма, надо это признать, не ожидал.
Но рука генерала Вельяминова была протянута к нему… И, решившись, поколебавшись мгновение, Бестужев её пожал. И сразу отступил назад.
- Ну, вот и ладно, голубчик вы мой, Александр Александрович!.. – сказал, продолжая стоять, генерал. – Вот и отлично!.. Скажу сразу, я, Александр Александрович, вижу вас не как сибирского сидельца – то дело прошлое, - я вижу в вас горного инженера и надеюсь, очень надеюсь, на ваши знания  при строительстве дороги в горах… Очень надеюсь. А политикой, батенька вы мой, я не занимаюсь… Совсем. Солдат должен служить – я так думаю. Вот перед нами, да, передо мной с вами, стоит задача: построить дорогу, вернее, проложить её и проехать по ней, - от Ольгинского тет-де- пона, то есть вот отсюда, до крепости Геленджик или до того, что так называется…
Генерал вернулся к столу, пригласил Бестужева и показал карту, на которой были только два знака: Ольгинский тет-де-пон здесь, на Кубани, и ещё один, укрепление Геленджик, – на берегу Черного моря. И больше – ничего. В нижней части карты, если это была карта, в чём Бестужев сильно сомневался, всё было заштриховано короткими черточками и написано всего одно слово: «плавни». Где-то в средней части этой «карты», как бы вроде вырастая из «плавни», вверх уходила черточка реки, она извивалась, поднимаясь выше, а потом разделялась, разветвлялась не то на три, не то даже на четыре как бы притока, что ли? Вся верхняя часть «карты» была сплошь утыкана горами. Они были и одинокими, там, там и там, а перед морем, так вообще стояли сплошным забором…
- И где же тут строить дорогу? – спросил Бестужев, кивнул на «карту». – Тут же, как я понял, сплошное болото…
- Это не болото, это плавни… - сказал Вельяминов. – Где пройдём, там, я уж так думаю, и построим. Горцы ведь по этим плавням скачут!
- Так мы, что, прямо по болотам и поскачем? – спросил Бестужев. – Помню, в корпусе рассказывали, как строить мосты…
- Строить собственно мосты, переходы мы, я думаю, не будем, - сразу остановил его Вельяминов. – Первый раз просто пройдём. Но – с обозом: триста, если не больше, будет одних повозок; артиллерия – без этого просто нельзя туда идти; скот для Геленджика, да и для нас это не лишнее; в общем, народа много… Трудностей, думаю, будет тоже немало. Такой фронт работ.  Я вас, батенька мой, приглашаю как специалиста… Да вы присаживайтесь, в ногах, как у нас говорят, голубчик, правды нет…
Генерал сел, усадив и Бестужева.
- Вы где остановились, батенька? – спросил он Бестужева.
- Вещи где-то в Ивановской, с денщиком, - ответил Бестужев. – А где здесь, пока и не знаю. Я только подъехал. И сразу – к вам. Не раздумывая.
- Вот за это – ценю! – сказал с какой-то даже радостью Вельяминов. – Я вас поселю к хорошим офицерам. Жалеть не будете.
Он крикнул дежурного и велел позвать капитана Языкова.
Вскоре после стука в дверь и разрешительного слова генеральского голоса «войдите!», в кабинет, вернее, просто в комнату генерала вошёл бравый офицер – невысокий, ещё молодой, во всяком случае, моложе Бестужева, хорошо сложенный и щеголеватый, в непонятной Бестужеву одежде, но всё ещё сохранявший вид петербургского офицера. Глядя на него, не скажешь, что служба ему в тягость…
- Капитан Языков, по вашему приказу, … генерал, прибыл! – громко и чётко отчеканил вошедший.
Бестужев, сохранивший несмотря на дальнюю и трудную дорогу, бодрость духа, сразу заметил три особенности в поведении вошедшего. Во-первых, он узнал Языкова. Они в Петербурге коротко знакомы не были – интересы у обоих были разные, - но виделись не раз. Во-вторых, Бестужев очень хорошо запомнил не то паузу, не то заминку Языкова перед словом генерал, такую по величине, что как раз бы вошло слово «мой». Он как бы произнёс это слово, но, как говорят, про себя. Это позабавило Бестужева. Он готов был перед кем угодно поклясться в этом, но ему явственно послышалась эта заминка или пауза. Она была удивительна. Однако все сделали вид, что никто ничего не почувствовал. Ни замечания, ни извинения Бестужев не услышал.
 А в третьих, Бестужев был просто поражён одеждой капитана. Не отрывая глаз от вошедшего, он пытался понять для себя, кто стоял, вытянувшись, перед генералом? Одежда офицера просто-напросто очаровала «рядового» в его тёплой, солдатской шинели. Она была какой-то сборной, но удивительно удобной, видимо, для офицера. Бестужев просто любовался ею. Первое, что ему пришло в голову, это удивление, настоящее удивление российского офицера, штабс-капитана Московского полка, любящего и ценящего свою форму, не смотря на столько лет, не забывшего, как с него грубо сняли, это чтобы не сказать: сорвали, её в Петропавловской крепости, со словами: «Вы недостойны носить эту одежду!..» Он удивлялся, даже, возможно, радовался, улыбался, разглядывая одежду капитана Языкова. «Да она ничуть не похожа на ту, что я носил! - воскликнул он мысленно. – Кавказ, видать, очень далёк, действительно, от Петербурга…» Он на вольность в одежде обратил своё внимание ещё в Ставрополе, видел своих соседей по повозке, хотел даже спросить: это, что, такая форма или её нарушение? Но как-то не решился, да ещё этот офицер, видимо, штабной, что был до Екатеринодара, с его фразой, не  то бюрократической, не то даже криминально – блатной. Но у тех были какие-то одни детали, фрагменты… А этот, что беседовал с генералом, был вообще как бы из другой армии, пока неизвестной Бестужеву. Он – удивлял.
- Капитан Языков, голубчик, - говорил каким-то не строевым, даже и не военным голосом генерал. – К нам в отряд прибыл горный инженер, вот он.  Александр Александрович Бестужев, прошу любить и жаловать… Он будет с нами в экспедиции до Геленджика и обратно…
- Тот самый? – спросил как-то тоже не по-военному, Языков, - Мы уже знаем о его прибытии. Место в палатке – готово. Мы ждём его…
- Вот и ладненько, капитан, - сказал тепло и задушевно Вельяминов. – Я рад всему этому, я  очень рад!..
- … генерал! – сказал вдруг Языков, и Бестужев сразу же заметил: «Э, нет, это не заминка, это манера!..» - Мы втроём берём его «джигитом» в охрану колонны. Так решил Сергей Дмитриевич Безобразов. Лошадь тоже готова. Мы же знаем о храбрости Бестужева. Он нам подойдёт.
- Это интересное заявление, - сказал генерал. – Я рад и ему. Но, смею вам напомнить, голубчик, Бестужев – горный инженер!.. Он прибыл строить дорогу. Я вас понимаю. Вас теперь будет четыре, вам легче. Но я хочу вам сказать, что мне нужны советы, рекомендации, наставления, наконец, просто распоряжения господина Бестужева. По части строительства дороги. Так что вы там не очень его нагружайте. А то ведь я знаю вас…
- … генерал! – обратился к Вельяминову в своей манере Языков. – Я уверен: он справится – и с тем, и с другим… Мы поможем…
- Вы совсем заговорили меня, капитан… - устало махнул рукой генерал.– Всё показать, накормить, разместить и взять над ним опеку. Завтра рано утром выходить, господа… - и генерал наклонил голову, отпуская их.
Когда они вышли, Языков с радостью пожал руку Бестужеву и даже обнял его.
- Я тебя сразу же узнал! - поделился радостью капитан. – Помнишь ли ты ещё Петербург? Я рад за тебя, рад, что ты жив!..
- Я тебя тоже узнал, - тепло и дружески сказал Бестужев. – Мы ведь, как все теперь говорят, земляки…
 - С прибытием на Черноморскую линию! – горячо сказал капитан Языков. – Завтра  мы – в путь! Ты, дорогой, вовремя прибыл! Надеюсь, служба нам покажется не очень скучной… Черкесы не дадут скучать! Мы о тебе много слышали, знаем… Ждём! Нам ребята  сказали: говорят, такой строгий… И – рядовой!..
Безобразов и князь Долгорукий их ждали.
- Прошу, господа офицеры, как сказал генерал, любить и жаловать! – громко сказал, входя в палатку, отчего свеча мигнула, Языков.
- Рядовой Бестужев, из сибирских сидельцев, - ровным голосом, в котором всё-таки, несмотря на годы в «рядовых», чувствовался хорошо привыкший к докладам начальству голос штабс-капитана, произнёс своё приветствие – обозначение Бестужев.
- Милости просим…
- Приятного прибытия и знакомства, - разом произнесли с улыбкой, тепло и мягко Безобразов и Долгорукий, называя свои фамилии и имена.
Военные обменялись рукопожатиями.
- Когда я ещё был в Петербурге, я  часто слышал о вас, Александр Бестужев, - сказал сидевший в халате, по-домашнему, Безобразов. – Уж поверьте мне, только хорошее, плохого среди офицеров я не слышал. А генералы при мне – ничего. Всех пленила ваша смелость. Прийти самому, как на парад, чётко и добровольно на гауптвахту, сдать оружие…
- Я проиграл сражение, признал поражение, - сказал Бестужев, - По-моему, всё всегда ясно, не так ли? Что мне, уходить в партизаны? Со всем полком, вот о них я и сейчас сожалею. Так подвёл…
Ужин в палатке протекал неторопливо, но и затягиваться не собирался.
Бестужев ещё раз оглядел своих новых знакомых и теперь уже сослуживцев.
- Господа офицеры! – сказал он. – Прошу простить мою неопытность и даже настойчивость, но скажите, что у вас за форма? И как мне ей соответствовать? Я на это обратил внимание уже в Ставрополе, потом в Екатеринодаре, но у вас это вообще – блеск, красота!.. Что это?..
- Колониальные войска!.. Ассимиляция, дорогой Александр Александрович! Мы словно англичане в Африке или в Индии. Заметили? Задачи те же, только – ближе. В ней всё – что-то из казачьей, что – из российской армии, а верх – это уже местное. Очень удобно и просто. Да вы ведь в боях и походах уже были, видели, как в лесу неудобно в родной форме… - несколько тише, чем говорил до этого, сказал Безобразов. И закончил совсем уже вполголоса. – Здесь, случись, сам царь наденет  бешмет горца с газырями и кинжалом у пояса.
Засыпали господа офицеры легко и быстро, только коснувшись головой подушки, - видимо, предотъездный день был очень насыщен делами и хлопотами, хотя, как объяснили сами «джигиты», в их обязанность не входило ни строительство дороги, ни тем более строительство где-то впереди, вроде бы даже в горах, Абинского укрепления, ни само движение обоза – Безобразов сказал, что в нем более 300 повозок, включая карету генерала, - ни какие бы то ни были квартиръерские хлопоты – главное для них, поставить палатку; их задача была одна – единственная – охранять отряд, «джигитуя» на конях впереди отряда, справа его и слева, а также прикрывая «хвост», поторапливая задержавшихся.
Бестужев сразу заснуть не мог: он думал над неожиданным поворотом в его судьбе; его «душила» служба в крепости Дербент, еще жёстче оказалась его жизнь в Ахалцихе, в месте душном, жарком и каком-то гнилом. Одно лишь утешало:  то ли война, то ли литературные занятия Бестужева – в Восточном Кавказе он познакомился и даже завёл кумовство с местным разбойником Мулла – Нуром, историю которого он узнал и теперь писал о нём. Может быть, и сейчас черкнул бы, хоть бы вот и сегодня – так бумаги его остались в Ивановской, он даже не знает, в какой хате, и узнает, только когда вернётся, а вот вернётся ли? Ведь «джигиты» уже определили его участь – охраняя отряд, «джигитовать» вместе с ними, - а это значит: всегда быть на линии огня. И он уже дал «добро» - во-первых, ему не выбирать, он  - «рядовой, из сибирских сидельцев», а, во-вторых, ему это дело и самому было очень по душе, хоть генерал и говорит, что он «прежде всего – горный инженер» и нужен ему как строитель… Строитель – это да, но он прежде всего воин, его битва, её азарт распаляет, горячит, он туда рвётся, ему это – как манна небесная…
Голова идёт кругом от дум и мыслей, разве тут заснёшь?.. А тут ещё охрана – обоз со скотом и всем отрядом стоит в стороне, часовые то и дело возвещают о себе криком «слушай!» во весь голос. Бестужев закурил трубку. Дым её тотчас же отогнал зажужжавших комаров, вьющихся вокруг, как только он вышел из палатки, хоть от реки Кубани всё время вроде бы тянуло ветерком.
Вытряхнув пепел из трубки, Бестужев зашёл в палатку, положил трубку рядом, на стол, подумал о том, что первый день в Черномории для него прошёл вроде бы даже и хорошо, укрылся солдатской шинелью и заснул.
Утром Бестужев встал раньше господ офицеров – привык за время службы на Кавказе вставать чуть свет: помнил – он, «рядовой, из сибирских сидельцев», всегда должен быть «на службе его величества».
В этот ранний час – он это понимал, - его служба «его величеству» не совсем была и нужна, как ещё вчера он понял из беседы  в палатке, ведь его служба была в охране отряда от горцев, которые, как сказали его новые друзья – офицеры, в этих местах были особенно воинственные и грозные. Но это было впереди – а пока он, как никому пока и не нужный, прошёлся по равелину, посидел у причала, о который билась тугая, серая кубанская волна, осмотрел бастионы, на которых возле орудий скучали артиллеристы, послушал всю ночь слышимые возгласы часовых у военного походного лагеря отряда генерала Вельяминова, с которым через час, может, более, а, может быть, и раньше предстоит уйти в поход и Бестужеву.
Подошёл начальник тет-де-пона, майор, мирный черкес, поздоровался с ним. Бестужев спросил, как она, служба царская? Черкес ответил, что жить можно, даже и лучше, чем ему жилось в горах. Там жизнь опасна и трудна: или ты уходишь «на охоту на людей», или на тебя другие охотятся… Русские ведь генералы да полковники всегда, нагрянув, аулы жгут, скот угоняют, людей в плен берут. И так каждый год, да по нескольку раз. Вот он и «завязал»  уже с такой жизнью, пошёл лет десять назад к царю на службу…
- А не боишься, что до тебя твои же и доберутся? – спросил Бестужев. – Что, если вдруг выследят?
- Раньше боялся, - ответил горец. – Теперь уже нет. Привык. Да и нападать на русские укрепления стали реже. Русские солдаты – храбрые люди. И потом мы, люди военные, какая разница, где и когда умрёшь?..
Они разговорились. Бестужев сказал, что с одним из горцев из Восточного Кавказа, Мулла-Нуром – слыхал про такого? – он знаком, и хорошо, они – кунаки.
- Не хочешь ли и ты со мною дружить? – спросил Бестужев напрямую.
Майор ответил, что Мулла-Нур – известный на Кавказе человек, он, майор, о нём хорошо наслышан, знает, быть кунаком такого человека – честь…
- А я, - сказал он, - простой майор, комендант этой маленькой крепости. Я себя уже даже и военным не считаю, я – бухгалтер: продукты да патроны выдаю, кому я нужен?.. А насчёт куначества – это дело не лишнее… Горцу, я так думаю, иметь в друзьях хорошего русского человека, военного, я так думаю, не помешает… Вот вернёшься, если вернёшься – ты ведь, я слышал, в горы идешь, с оружием. Охота там будет, и неважно, кто на кого? Стрельба! Вернёшься, я всегда рад тебя видеть…
     Он рассказал, что под его началом два, считай, укрепления. Это южное, а есть ещё и северное. В обоих гарнизон, кроме военных, есть и, так сказать, штатские жители. Дом генерала Вельяминова есть как в северном, так и в южном укреплении. Есть и в станице Ивановской.
- У меня в Ивановской тоже есть квартира, - сказал, поддерживая разговор, Бестужев. – Со вчерашнего дня. Там у меня денщик, Алёшка Шарапов…
- А где дом, - спросил майор. - На какой улице? Что – рядом?
- А я и не знаю, - признался Бестужев. – Я там не был. Я из Екатеринодара ехал. Не успевал. Так я денщика туда, а сам – сюда…
- Это плохо, - посокрушался майор. – В Ивановской дома плохие… Сырые, крыши текут. Зимой холодно. Люди болеют, – он вдруг неожиданно спросил:
- Твоя фамилия как? Как зовут?
- Бестужев! – ответил Бестужев и спросил, в свою очередь: - А тебе зачем?
- Заеду, посмотрю, - пояснил майор. – Если взял худую, поменяю… Я ведь всё там знаю: десять лет служу…
- Спасибо! – обрадовался Бестужев. И, пожимая руку горцу, сказал весело. – Я обязательно вернусь, кунак!..
Возвращаясь в палатку, Бестужев уже знал, что укреплению дано название Ольгинское. Жизнь здесь спокойная. «Пока генерал с отрядом будет в горах, - сказал майор, - дай бог, всё и дальше будет и хорошо, и спокойно…Генерал наш солдатам – отец, а к горцам – добр и справедлив. Мирный он…
Поговорили ещё – обо всём: об офицерах, солдатах, отношениях со штатскими, о казаках за рекой…
-А я, - сказал на прощанье майор, - я комендант, но это – только название… Я чистый паромщик, если кто приедет в карете, а если кто пеший, то я – просто лодочник…
Название укрепления – Ольгинское – живо и до сих пор. На левом берегу реки Кубань есть хутор Ольгинский Абинского района. И, кстати, не один. Их два, расположены  они почти рядом, но называются они по-разному до смешного: один Ольгинский Первый, другой – Ольгинский Второй. Почему – загадка?
Местные гордятся: «во-первых, у нас историческое место, а, во-вторых, на месте нашего хутора стоял тет-де-пон, у нас военная история!..»
А вот во времена пребывания Бестужева в Черномории, главное Ольгинское    укрепление, что было на правом берегу, северное, за Кубанью, со станицей Ивановской связывала, скорее всего, полевая дорога, примерно такая же, какая вела из «казачьего города», как его называли российские офицеры, Екатеринодара. В одном месте она шла мимо густого леса. «Она была очень странной, - вспоминал горный инженер. – В одном месте эта дорога как бы отбегала от леса, от стволов дубов, словно опасалась хищников или горцев, а в другом так чуть ли не падала им в объятья»…
Лес, что был и при Бестужеве, есть и сейчас, а вот Ольгинского (северного)   укрепления – нет. На правом берегу Кубани, где, собственно, оно и было, от укрепления, как говорят, «ни следа». Зато есть «легенда». Она такая. Говорят, километров  20 вверх по течению реки ещё лет 50 назад можно было бы найти камни от северного укрепления. Правда, одно не понятно, откуда там камни, – дно  Кубани  исключительно песчаное, да и берега – тоже. Хорошее и продолжение – по жанру. Как-то один весёлый житель этих мест, видимо, не лишённый чувства юмора, так ответил на вопрос: почему якобы камни от укрепления так далеко от хутора, якобы носящего имя укрепления? Подумав и прищурив глаз, он сказал:
- Так в Кубани, видал, какое течение? Быстрое, особенно в половодье. Где плот или лодка причалила, там и тет-де-пон! И чем ты скорее переправишься, тем тебе лучше: черкесы – отличные воины и прекрасные стрелки. Тут уж, видно, не до рассуждений, главное, скорей бы причалить…»
Не совсем понятно, не правда ли? Не верите, можете сами спросить у тех же жителей хутора Ольгинский… Правда, им бы разобраться хотя бы в том, а почему, собственно, их два рядом? С одинаковым названием?..
Пока Бестужев беседовал с майором да узнавал про укрепление всё, «что интересное», отряд генерала Вельяминова был подготовлен к выходу. Хотя, собственно, идти – или ехать, кто в повозках, - было некуда: никакой дороги из Ольгинского тет-де-пона не было.
Однако, как заметил Бестужев, все повозки, в том числе и карета генерала, были хорошо подготовлены к дальнему, как понимал «рядовой», и, скорее всего, трудному походу. Повозки были хорошо, как сейчас сказали бы, «по-военному» собраны: всё отлажено, подогнано, закреплено и укрыто. Главное, как успел заметить Бестужев, у каждой под задней осью на крючке болталось небольшое, наполненное чем-то тяжелым даже на вид, деревянное ведёрко. В них, Бестужев это знал ещё по Дагестану, был «тавот» - жидкость или вязкая темная масса для смазывания осей повозок. Он даже спросил у майора: откуда здесь это – он указал на ведёрки? Майор пояснил, что это всё привозное. Когда кто едет с Тамани, где много лет назад высадились казаки, тот и привозит генералу, вроде в подарок. Смазывать оси повозок. Бестужев ещё у майора поинтересовался: а хватит ли на долгий путь? Ведь ехать всем придётся по плавням, речкам?.. На что майор небрежно, как показалось тогда Бестужеву, ответил, что в горах «этой мази» много, он знает…
И вот отряд тронулся…
Кругом, куда ни глянь, стояло море камышей. Вот в них русским воинам и предстояло идти. Сухие, шуршащие под ветром августа, высокие – всадник будет ехать - не заметишь, - густые – даже на глаз видно, – сквозь них и не протиснешься, - они стояли уже рядом, сразу за той вытоптанной полоской земли, где стоял обоз отряда…
«Куда же тут идти? – подумал Бестужев с ясно осознанным чувством страха и неизвестности. – Без разведки?..»  «Поскачем? – вспомнилась ему вчерашняя фраза, сказанная в беседе с генералом. И ему стало вдруг горько, захотелось в бой.
Но скакать не пришлось, и бой откладывался. Просто кто-то, скорей всего, кто-то из горцев – мирных, служивших в русской армии – и таких тут было немало, - выбрав заранее чуть вроде видимый «язык» камышей посуше, где земля повыше, шагнул в этом направлении, и за ним пошли, подминая под себя высокие, густые стебли, местами уже шуршащего камыша, лошади, сначала под седоками, потом – впряженные в повозки, пушки, а потом пошли  и пешие.
Камышины где сразу ломались, а где - гнулись, пытаясь сразу после повозки выпрямиться, но сзади наезжала другая, третья, десятая, и каждая - давила, ломала, расплющивала стебли; их топтали копытами лошадей, колёсами всех повозок, мяли солдатскими сапогами.
Кто-то, возможно, из уж особенно нетерпеливых, возможно, из тех,  что что-то понимали в плавнях и болотах, или просто думали, что понимают, учуяв твердую, на его взгляд, почву под колёсами и копытами, рванули, кто вправо, кто влево, но все почти сразу же увязли в болотине, засуетились, заныли все, встали, сразу же то ли требуя, то ли уже слезно прося любой какой-никакой помощи у пешего войска…

Русскому солдату не привыкать, вмиг, облепив уходящие, только встав, в топь  колёса, сами, чувствуя, как вязнут, уходят куда-то ноги, стали помогать. И тут же раздалась громкая, не генеральская команда – генерал Вельяминов выступал редко, говорил степенно, солдаты называли его речи «отеческими» - говорил один из старших офицеров отряда. «Строй не ломать, в сторону не рыскать, не спешить, «поперед батька в пекло» не лезть – иначе мы тут же и закончим нашу экспедицию, идти только строго за направляющими лишь по гребню почвы, потому что любой шаг в сторону - это смерть», - таков был общий тон и смысл этой громкой речи.
И строй, всего в одну повозку пополз очень медленно, словно бы даже и крадучись, задыхаясь в вони вечного болота, мучаясь от духоты и комарья. И все скоро, независимо от звания и от того, на коне ты, в повозке или пеший, поняли, что их спасение в одном – в движении. Стоило встать, нога медленно начинала вязнуть в тине, повозка через 20 минут уходила в плавню по самую ступицу. Потом вытаскивать намучаешься!..
И вся огромная армия людей, повозок, лошадей и скота медленно – быстро двигаться не было ни сил, ни возможностей, - шла и шла вперёд. Команду, отданную однажды, повторять не приходилось.
А где-то чуть впереди, справа и слева, шли «джигиты» - с оружием наготове,  изредка оглашая плавню, в которой, кажется, тонуло вообще всё-всё живое, возгласами «берегись!» и «осторожно!»…
Прежде чем он, как говорят, нашёл свою тропинку в плавнях, Бестужеву пришлось изрядно помучиться. Он чуть отстал от предложившего ему свою компанию капитана Языкова и в плавни вошёл с обозом. А когда настал их черёд выходить на «джигитовку», Бестужев никак не мог присоединиться к Языкову. Вот он, в десяти метрах всего, причём, говорит, что он на хорошей, надёжной тропе, его даже кое-где, бывает, и видно в просветы камышей, а чуть Бестужев направит своего коня в сторону Языкова, вернее, на его тропу, конь вместе с седоком вязнет в топи. Храпит, дичится, упирается, рвёт удила, иногда просто не слушается седока… Языков уже устал предлагать один за другим варианты перехода, сам пробовал пробиться к обозу. Ничего у них не получается, хоть плачь!
А обоз медленно – медленно, а идёт, слева от отряда уже слышны голоса их товарищей Безобразова и Долгорукого «берегись!», а они всё никак не могут организовать разведку.
Наконец, мысль пришла Языкову, добрая, надо сказать.
- Давай вернёмся на тет-де-пон! – кричит Языков, разворачивая своего коня на своей же тропе. – Догоняй, «джигит»! – слышит Бестужев.
Он слышит топот коня Языкова, поворачивает своего и начинает догонять компаньона. А как его догнать, да ещё и быстро, когда тут обоз тянется, а вся дорога – в проход одной повозки, не шире… А тут ещё пушки пошли, а они облеплены солдатами, словно раками… Пока их всех объедешь!.. Языков-то вскачь пошёл, уже и топота не слыхать. А Бестужеву обоз-то шагом обходить  приходится. И как это всё перенести ему, штабс-капитану лейб-гвардии, не важно, что в прошлом, с его-то опытом и умением обращаться с конём?.. Вон два солдатика смотрят на него, просто смотрят, а ему-то кажется, что смотрят они не то с укором, не то даже и с насмешкой… «Пехота, - говорят. – Сел на коня, а едет, как на корове…», - думается ему…
Наконец, обоз позади. И Бестужев пускает коня вскачь. И чувствует, что его дорога ни к чёрту не годится. Там, где повозка застряла, открытое болото, а многие стебли камыша, сколько их не топтали и не давили копытами и колёсами, живут, поднимаются и даже тащат за собой и тех, кому уже и не встать… «Узкая, - заключает Бестужев, - но жить будет. Если по ней часто ездить. А если только раз, как мы, - зарастёт, и не найдёшь…»
Языков уже нервничает. Не дождавшись Бестужева, скачет навстречу.
- Давай за мной, «джигит»! - кричит. – Нас же там ждут!..
Языков ныряет в камыши. Бестужев минуту теряет, наконец, замечает тропу и пускает коня вскачь. Он видит впереди скачущего Языкова, видит его, пригнувшегося к шее коня, тоже прижимается к шее своего и смело ныряет в камыши. Чувствует, насколько так, прижавшись, легче коню, он поддает ему шпорой. Они вскачь проносятся мимо обоза, чуть удаляются, через время  останавливаются, достают оружие и внимательно вглядываются в камыши, стараясь заметить любое движение, прислушиваются, стараясь не упустить малейший шум или шорох. Теперь они настоящие «джигиты», они на посту.
 Минут через пятнадцать, привыкнув к жизни в камышах, «джигиты» как бы разошлись, охватили своим вниманием примерно до ста метров, даже уже крикнули по разу: «берегись!» Бестужев, стараясь не шуметь, хотя, как он понял, разобравшись, в камышах то ли стоял, то ли ходил волнами тугой,  неумолчный шум стеблей, мешающий что-либо расслышать, за которым даже всхлип конского копыта, вынимаемого из хляби, был не всегда слышим, ехал сторожко, напрягая все свои чувства: слух, зрение, обоняние, стараясь заметить, если он появится, а он, как говорил Языков, непременно появится, вот только где и когда – неизвестно, старался заметить горского воина. Пока его не было, Бестужев извёлся в ожидании.
Вот крикнул Языков, вдруг раздались возгласы где-то слева, оттуда, где, по его представлению, были Безобразов и Долгорукий. Тут снова налетел ветер, зашуршал, зашумел камыш. Конь сделал движение. Бестужев, сжимая своё ружьё, напрягся, всматриваясь в густые камыши…
Он был военным человеком, азартным в бою. Он вспомнил, как в одном бою с турками он карабкался, потея в своей солдатской шинели, по скалам. Там, он помнил, говорили: берегись выстрела из-за любого камня. Здесь не только камня, кочки пустяшной не было – только камыш, лес, сплошная тьма этих камышинок, толщиной с карандаш. Не преграда, а так, но, как он всё-таки заметил, в этих «так» можно запутаться, как в сети, тут даже саблей не взмахнешь – эти камыши тут же сойдутся! – и где тут твой противник, какой он?..
И он вдруг вспомнил слова черкеса-майора, его голос – приветливый, такой душевный. И его слова насчёт куначества: «если вернёшься…» «Чёрт меня возьми, - подумал Бестужев, - о чём это он?.. Ведь все: и генерал, и Языков, и тот же Безобразов, что все рядом, в камышах, все твердили в один голос: мы сходим, дорогу построим, через два месяца – самое многое – назад вернёмся. И вдруг этот, местный, так сказать, на прощание заявил: «если ты вернёшься». О чём это он? Уж не намекает ли он мне о поляках, что, бывает, перебегают к горцам?.. А?.. Ну, они, понятное дело, они – восставшие…» И вдруг Бестужев с тихим ужасом подумал: «А ты?.. Ты ведь тоже восставал, полк – Московский!.. Один из лучших в армии вывел на площадь!.. Ты ведь такой же!.. Намекает… Или  он здраво оценивает ситуацию?.. Не зря же ведь говорят: горцы – отличные воины и стрелки…»
Бестужев, заметив, как шевельнулись камыши там, где был Языков, тронув коня, двинулся за ним.
«Чёрт с майором, ещё напророчит, - подумал Бестужев. И он - вот что значит душа литератора! – вдруг подумал: надо будет об этом походе – я чувствую его необычность: горы, эти камыши, дорога, укрепление, море, - обязательно написать… И назвать просто: «Он был убит»… Здесь это может произойти с любым…»
И он вдруг услышал, как обычно молчаливый отряд загомонил, встал и зашумел. Он прислушался, вглядываясь в камыши. «Интересно, что там?» - подумал Бестужев.
Через десять минут к ним с Языковым подошёл взвод пеших солдат. Приняв вахту, взводный сказал, что их требует генерал. «Там у них какая-то неувязка», - сказал взводный.
Подъехали – нашёлся переход, – а там – остановка. Оттого и гомон – все стоят. Прямо на дороге, идущей по видному гребню, по которой, прямо по наскоро поваленным камышам, так хорошо ехалось и шлось, вдруг почему-то заблестела вода… Вода и справа, и слева. И – впереди. Гребень, тот, что так хорошо виден был позади обоза, впереди исчез, как что-то оборвалось. Отряд встал.
Вместо подвижных «джигитов» вокруг отряда посты заняли взводы охраны. Офицеры шумят: было приказано идти, известно, что остановка грозит всему отряду завязнуть, но куда идти – вода впереди… И что делать? У многих на лицах паника – утонуть в болоте никому не хочется!..
Раздаются пока что робкие голоса, которых скоро становится всё больше: гребень-то надёжный, под ногами – земля!.. Повозки стоят, не тонут, хоть время и идёт… Но делать-то что-то надо? Не возвращаться же?
Подъехали офицеры авангарда, Выяснилось, что впереди – впадина, гребень снизился, и сильно. Отвести воду некуда, течения нет, вода стоячая. Солдаты  пробовали идти – сначала по колено, потом – по пояс, один ухнул, видимо, в яму…
- Рядовой Бестужев! – обратился генерал к Бестужеву. – Вы, батенька мой, - горный инженер. Что делать, ваши предложения?..
- Я слышал, предлагают рубить камыш, - сказал Бестужев.
-Есть такое предложение, - подтвердил Вельяминов. – А что говорит наука?
- Такой способ существует! – сказал Бестужев. – Лучше, если не просто бросать так камыши, а вязать снопы, снопами гатить нужный участок. Вязать крепко, чтобы сразу не расползлись. Когда намокнут, улягутся, по всем ним проедут, утрамбуют – потом и не вытащишь.
- Слыхали? – спросил генерал офицеров. – Приступайте!..
- И ешё, - встрял Бестужев. - Генерал, чтобы всё было надёжно! Десяток, не больше, повозок освободить, повозочные должны быть очень шустрыми, быстрыми.  Бегом в Ольгинскую, за песком. Десять мешков песка на каждую! Как у нас говорят, одна нога тут – другая там…
- Слышали? – снова спросил генерал. – Исполнять!..
И тут Бестужев, пожалуй, впервые увидел, как быстро раздавались разные команды, как скоренько были освобождены десять повозок, как повозочные просто лихо развернули их на узкой, неудобной дороге, как раздался какой-то разбойничий свист, и все повозки просто стремительно – ты попробуй, останови такую! – понеслись в сторону тет-де-пона. И что самое главное, Бестужев впервые почувствовал себя членом этого солдатского сообщества. Он долго ещё помнил, как к нему, при всех, как к равному, обратился сам генерал Вельяминов, выслушал его предложение, вернее, даже предложения, как одобрил их, как потом все кинулись выполнять команды. Он осознал это с радостью, понял, что он здесь нужный человек!.. И это было приятно, тем более, что до этого он не видел – камыши не давали! – а только слышал о жизни обоза, и это, по правде говоря, его не очень радовало. А он слышал, как то один беспокойный повозочник, то другой, скорее всего, бросался обгонять обоз, слышал, как такие торопыги вязли в топи, как потом кричали: «Солдатушки, подмогните!..», как некоторые просили даже «Христом богом» вытянуть его повозку… И это его сердило, злило, как и многоголосые вопли то ли ротных, то ли ещё кого:
- Не спешить!.. Держи дистанцию!..
Теперь он медленно отходил душой и прощал и Безобразова, который, по его разумению, должен был позвать его и группой влиться в обоз, и даже того же Языкова, который не показал ему, Бестужеву, его место, его тропу, раз тут такие условия…
Повозки скрылись за поворотом – оказывается, гребень, по которому они до сих пор ехали, - не такой уж и прямолинейный… «А, значит, и дорога такой же извилистой будет, - подумал Бестужев. – Так моя же, неужели не ясно…»
- Привал!.. – раздалась, наконец, команда. И уточнила приказ. – Что в этом нуждается, починить!.. Внимание охране!.. Никому никуда не уходить!..
«А куда, собственно, можно уйти? – подумал Бестужев. – Кругом же одни камыши!.. Разве что рыбу ловить?.. А есть ли она здесь? – спросил сам себя Бестужев – все остальные были заняты чем-то другим…
Солдаты стали по-взводно готовиться к охране обоза. Оказывается, что уже не раз «джигиты» видали рыщущих горцев. А Бестужев не видел, только чьи-то голоса слышал…
 - Ну как же так!.. – сказал с удивлением Языков. – Я же тебе кричал, ты что, не помнишь?.. Ты даже приготовился стрелять!.. Ко мне подъехал…
Оказывается, горцев видели и слышали и другие «джигиты». Но стрельбы пока не открывали, отгоняли голосами, криками «берегись!» и «осторожно!»
Устав «копаться» в себе, Бестужев занялся делом. Он сам промеряет глубину впадины. Солдаты носят нарезанный камыш, вяжут в крепкие снопы, тут же рядом складывают. Ждут повозки с песком.
Примерно через час приехали повозки. Девять.
- А где десятая? – спрашивает командир сапёрной роты – он отвечает за всю работу.
- Да Трофимов заспешил – он всюду торопится, - пояснил повозочник. – чуть свернул вправо… Ну и увяз…- он разводит руками, как бы не то извиняясь, не то показывая: а что тут сделаешь?..
Слух об увязшей повозке дошёл до генерала.
- Как увяз?.. Почему оставили?..
- … генерал, - капитан Языков уже рядом с генералом. – Возчика нам надо спасать!.. Мы с Бестужевым видели горцев!.. Как раз справа… Могут в плен захватить!!!
- Возчик вооружён?.. – спрашивает генерал.
- Нет, с кнутом… - объясняют повозочные испуганно.
- …генерал! – Языков вскочил на коня. – Я мигом!.. – он крутнулся и поскакал.
За конным посылают повозку, посадив с десяток солдат с ружьями. Повозка тоже пошла, как говорят, намётом…
Бестужев знаком даёт понять,  что спасение повозочника Трофимова и его повозки дело, конечно, святое, но и сидеть, сложа руки, если ты не спасаешь, тоже негоже; дорогу строить или эту впадину гатить ведь надо, не сидеть же нам здесь, как говорят, «до заговен»… Солдаты-сапёры, кто под нажимом, а кто так и сам, добровольно, тащут снопы, укладывают, куда велит Бестужев и командир саперной роты; он доволен тем, что рядом, как он говорит, «сам горный инженер», тем, что у них общие интересы и общие понятия о том, как и где строить дороги…
Снопы, как говорят, ложатся, мешки их придавливают, всё затем вместе выравнивается, проверяется ногами. .. И вот уже первые повозки покатили через впадину, которой сейчас так и не заметишь, если не знаешь, какая она была. 
В той стороне, куда ускакал Языков и уехали солдаты, раздался выстрел, через время – второй; видно, Трофимов, что вечно спешил, увяз не так уж и далеко.
По лицам офицеров и солдат, и это всем видно, проходит тень и даже дрожь волнений. «Что там? – думают, наверное, многие…
Обоз в эти минуты представляет странную картину. Все едут – кто так как раз через бывшую впадину, кто – дисциплина и команда начальника требует, - подходя к ней, а кто, так едет, уже и забыв об этой задержке, - но все, едут, оглядываясь назад, словно надеясь увидеть и ускакавшего Языкова, и всех уехавших за ним солдат на повозке, и, конечно же, самого увязшего Трофимова, который, как говорят, вечно везде спешит…
Наконец, в обозе вздохнули вроде с облегчением – увидели скачущего на коне Языкова, - и даже воскликнули радостно – увидели и две повозки с солдатами и, надеются, со спешащим всегда Трофимовым.
Языков, проскакав на коне по новой дороге, что накрыла впадину, наверное, даже и не заметил ничего нового. И это ему простительно – в его душе да и в теле сейчас бушуют совсем иные страсти.
- Мы вовремя успели! – докладывает он генералу, прямо задыхаясь и от схватки с горцами, и от своего успеха. – Горцы, считай, уже окружили этого, ну как его, Трофимова…Отбили… Я бросился… Солдатам пришлось даже стрелять… Я чуть было не пошёл в рубку…            
Отряд медленно двигался в сторону теперешней станицы Мингрельской. Туда его вела гряда не гряда, а так, скорее всего, намыв грунта во время большой воды. Здесь, несмотря на росший всюду камыш, не тонули в болоте повозки и люди. И потом, наверняка, был, и даже не один, скорее всего, такой человек, кто прошёл то ли верхом, то ли пеши все эти гряды и тропы и, будучи, как говорят, естественным человеком, хорошо ориентировался в них. Ведь вёл же кто-то – черкес или русский, без разницы, - французского то ли ученого, то ли писателя, который за год до Вельяминова прошёл тоже этой дорогой!.. А, может быть, это был один и тот же человек?.. Главное же в том,   что шли они, в общем-то, верной дорогой, хотя, наверное, были и другие, как говорят, маршруты… Может, даже и лучше! Ведь, как мы видим даже из этого эпизода, для горцев, черкесы они назывались или шапсуги, плавни эти  болотом непроходимым не были. А кроме того, на верность «дороги», что была выбрана Вельяминовым, указывает и  последующая жизнь. Когда через 29 лет в этих местах закладывались казачьи станицы, одна из них, горная, по названию Мингрельская, устав и заскучав в горах без пашни, уже в 1865 году самолично «переехала» именно туда, куда сейчас, в августе 1834 года шёл отряд генерала Вельяминова, топча словно танками, лошадьми да колёсами повозок и пушек, сапогами солдат и копытами скота двухметровые камыши. 
Отдельные люди, возможно, хвастая, возможно, точно зная – хотя откуда? -  иногда пишут, что это были места Аушедских и Тлеушских плавней и болот. Возможно, две речки – Сухой Аушедз и Мокрый Аушедз – в районе станицы Мингрельской известны до сих пор и даже существуют. А вот лиманов в этих местах было прямо-таки не счесть. Тут и Чижевский, и Варнавинский, и Гнилой, и Песчаный, и даже Коробкинский. Разумеется, названия или имена им люди дали уже гораздо позже тех дней, когда генерал Вельяминов брёл со своим отрядом среди шуршащей массы камыша. Но на карте 1940 года всё это «богатство» ещё есть.
Откуда такое обилие камышей, лиманов, плавней и настоящих болот? Как об этом говорят учёные, всё это создали кубанские малые речки, что текут и по сию пору в этих местах: Куафо, Адагум, Абин, Бугундырь, Ахтырь, Хабль, Зыбза…
Сбегая с кавказских гор – а в основном, с предгорий, - очень обильные в пору дождей, таяния снегов, они на равнине привольно растекаются, а уже потом, в сухие месяцы – а их здесь в году много, - потеряв и скорость, и воду, даже не доходя до Кубани, застаиваются в низинках, частью высыхают, а другой – превращая постепенно, долгие годы эти низинки в болото, плавни, а кое-где и в открытые, богатые рыбой и птицей, лиманы. Вы, читатель, вольны меня спросить, не помогал ли кто другой, скажем, человек, в этом деле то ли всем этим речкам не добежать до Кубани, то ли самой Кубани – уберечь мутные свои воды от мутных же – правда, только в половодье! – вод мелких речек с предгорий, возможно, даже и не достойных могучей воды Кубани?.. Скажу честно, не знаю… Хотя, как говорят, «вопрос, конечно, интересный»?..
Кто преградил малым речкам доступ в Кубань, природа или человек? Следов человека, если говорить правду, нет. Обвалование Кубани позже, когда уже эта местность была заселена русскими людьми, видно до сих пор. А о том, что мы видели как бы вместе с отрядом Вельяминова, люди говорят, что это дело природы. Допустим, природа, а зачем?
Везде речки и даже ручьи, как заведено, впадают в реки или в моря – это ведь закон. Тогда почему речкам нижнего левобережья Кубани Кубань «закрыта»? Вот и думаешь: а не люди это, что жили здесь задолго до нас – и даже ешё до генерала Вельяминова, - так сделали? А их тут кто только не побывал?..
Уж очень на людское дело были  при Вельяминове похожи те гребни, что как бы отделили, отодвинули малые южные речки от бурного, стремительного бега кубанской волны… Может, для того, чтобы обрабатывать прибрежную эту, как бы защищённую землю от затопления Кубанью, а, может, и для того, чтобы выращивать здесь и рыбу, и птицу?..
Это так же неизвестно, как и имя первопроходца по «дороге генерала Вельяминова» - Вельяминов строил дорогу, по которой будут, как верил и надеялся он сам и его спутники, ходить и ездить будущие поколения. Он бы со своим, не столь громоздким и многочисленным отрядом, мог даже и на карете пройти этим путём легко и беззаботно. У него были иные задачи…
Когда отряд вышел на огромную равнину, скорее всего, туда, где теперь лихо, иного слова и не подберёшь, раскинулась, разбросалась, размахнулась станица Мингрельская, где кроме камышей, были ещё и луга, кое-где уж так заросшие, как будто дурманом, кустарником, а были ещё и чистые, до того приятные, чем-то напоминающие родные, из средней России, такие, по памяти близкие, что даже дух иначе, чем родным, и не назовёшь – просто плакать хочется – как бы от счастья… А вдали, южнее, но не очень далеко – стволы так и отсюда просматриваются, стоит лес. Тихо так, словно лес этот дремлет, разомлев от жары августовской, изнемогая под кубанским солнцем. А рядом, вот, лишь шагни только, под крутым бережком – речка-чистюля!.. И правда, речка… Да какое же это счастье, вода – дно видно, видно, мягкое, илистое, вон и рыбка, глянь, шмыгнула… И, главное, нет рядом камышей, что за день так надоели своим шумом, нет этой вони болотной, этого запаха затхлости, грязи…
У генерала короткое совещание. Короткий разговор. Прошли мало, очень мало, но, учитывая трудности первого дня, беспокойство отряда горцами и прочие неприятности, а также необходимость строить мост через реку, пока незнакомую, решено сделать привал. Разбили лагерь. Поставили палатки. Домашний скот и лошадей пустили пастись – под надёжной охраной. Скоро разгорелись костры – служба солдатская идёт, и ему надо обедать. Сразу же в ближний лес отправились солдаты – рубить лес для моста. Догоняя пеших, следом отправились артиллеристы с двумя пушками – места вроде тихие, просматриваются и слышно хорошо, но горцы – и все это знают, - рядом. С ними к лесу пошли и те, кто за костры отвечает. Им ведь топлива надо много – костры  будут всю ночь гореть.
Дошли, все уже дошли до леса – из лагеря хорошо видно. Но ни шума оттуда, ни стрельбы не слышно. Видно, горцы то ли отступили, то ли они замерли где-то в ожидании. Лагерь тоже в ожидании.
Через время – довольно быстро, между прочим, - из леса послышались удары топоров, и почти сразу – шум падающих деревьев, радостные возгласы самих солдат. Не успели кто попить или умыться, а кто – просто отдышаться, дух, как говорят, перевести, парой слов переброситься, новостью обменяться да, как принято, сапог переобуть – уже потянулись от леса то повозка, полная сушняка, то срубленные стволы, прямо с ветками, влекомые лошадьми. За стволами, просто прогулявшись, прибыли и артиллеристы, так и не опробовав пушки.
Когда отряд пообедал и «жирок завязал», как говорили солдаты, сапёры – в отряде была группа мостовиков – начали кроить, пилить, строгать, а к вечеру и собирать мост через пока неизвестную речку. Предположим, что это был один из Аушедзов.
Особенной у «джигитов» была «джигитовка». Они парами мотались по лугам, вспугивая то зайца, то ещё какого зверька, то стаю ворон. Под ногами коней шелестела высокая, уже подсыхающая трава, она сильно дурманила головы «джигитам», вокруг расстилались разные картины: южнее уже нам знакомый  лес, восточнее – ширь, как говорят, бескрайняя, севернее – за словно морем камышей – высокие верхушки деревьев по берегу Кубани, а западнее – куда ни глянь – одни камыши… А далеко-далеко на юге, да не просто на юге, а и как бы охватывая весь этот ближний, в общем-то ещё зелёный простор, как стеной стояли горы – одни из них были – это было видно даже с Аушедза! – остроконечные, другие будто тянулись грядой, временами поднимаясь над другими, временами – опадая. И было такое впечатление, что все сплошь они невзирая на форму, следят оттуда, с высоты, за всем – за лагерем, за мостом, который ещё только строят, за кострами и даже за ними, «джигитами»… И как бы говорят: ну и куда вы против нас, огромных, каменных?.. Куда, люди?..     А высоко в небе, в бездонном, выцветшем кубанском небе, словно разведчик гор, летал то ли орёл, то ли сокол, то ли просто степной коршун – отгадать породу птицы «джигиты» так и не могли, - зорко следя, казалось, за всем….
Они были заняты другим. Во-первых, им нельзя было пропустить, прозевать горцев. Во-вторых, то ли они, мысленно «сбросив» с себя много лет, вдруг почувствовали себя молодыми и гоняли коней, как хотели, то ли кони сами, заигравшись, резвились, как они хотели… То ли все понимали, что впереди у всех опять камыши, потом лес, горы, речки… И они все наслаждались простором. 
Когда солнце уже опускалось в камыши, и солдаты уже занимали посты по охране лагеря, «джигиты», перед тем, как ехать в лагерь, вдруг съехались вчетвером вместе – посмотреть на закат.
- А хорошо было бы, - сказал задумчиво и мечтательно Языков, - если бы у россиян было бы не три богатыря, а четыре… Вот как мы…
Наездившись сначала по камышам, а потом – и по высокой траве, чрезмерно находившись, уставши, «джигиты», откинувшись каждый на своей постели в палатке, отдыхали, в ожидании ужина и чая.
За палаткой послышался голос посыльного от генерала.
- Входи, - разрешил старший по званию Безобразов. – Что тебе надобно? – спросил он.
- Рядового Бестужева – к командиру отряда, - был ответ.
Бестужев встал, накинул шинель и вышел.   
- Загоняет «рядового» наш генерал, - пробормотал Долгорукий. - Надолго ли его так хватит – туда, сюда?..
- Устанет, свалится или скажет сам, - отозвался Безобразов.
- Он очень переживает, - пояснил Языков. – Может, потому, что ему всё без привычки… Он на Востоке присмотрелся к камням… А здесь – одни лишь  камыши… Сами же знаете, сквозь них ничего не увидишь…И шумят так, что ты и не услышишь… Не надо было ему в «джигитовку»… А тут ещё этот кот…
- Какой кот? – сразу встали оба «джигита». – Что за кот?..
И Языков был вынужден рассказать о происшествии в камышах.
Это было вскоре после того, как преодолели гать, построенную Бестужевым.    Они только заняли тропу справа отряда, чуть обогнали его и приготовились заметить любого. Бестужев занял место впереди, Языков – шагах в десяти от него позади – так они договорились. Двинулись…
Вокруг – тихо, движения в камышах нет, только и слышно, как слева ползут повозки, переговариваются солдаты.
И вдруг – Языков это хорошо видел, «Я и через 50 лет это не забуду!» - очень жарко говорил он, рассказывая, - кот, словно он до того висел где-то на самой макушке то ли целого куста камышей, то ли одной камышины, откуда-то сверху, как вроде с самого неба, прыгнул на Бестужева и сел, вцепившись острыми когтями в толстое сукно шинели. Подвигал чуть задними лапами,  умащиваясь, затем передними, словно то ли проверяя на прочность сукно шинели, то ли, хорошо ли он сидит, и, приспособившись к шагу коня, вдруг затих…
Бестужев от неожиданности замер, молчит, видимо, совершенно не зная, что ему можно в  данной ситуации предпринять, и –вообще  нужно ли что-либо делать?.. А позади едет Языков,  тоже не зная, как быть Бестужеву, да и ему самому – можно ли ему что-то подсказывать, советовать Бестужеву или вот так и ехать молча?..
Едут, молчат. За стеной камыша слышны звуки едущего обоза и идущих солдат, их разговоры…
И вдруг кот, повернув свою голову с широко посаженными глазами назад, посмотрел на Бестужева. Глаза его были вроде бы и очень широко распахнутыми, но зрачки – две вертикальные полоски – были внимательны и бдительны… А выше – два острых шевелящихся уха, чутко ловящие каждый звук…
Бестужев замер – встреча с горцем была бы более понятной; горец – это враг, и встреча с ним неминуемо должна быть закончена схваткой; иного выхода не существовало – это Бестужев за время службы «рядовым» на Кавказе уже хорошо усвоил. А чем грозила ему эта встреча с этим рыжим незнакомцем  -  откуда он и чей он, неизвестно, каковы его намерения, так это уже вообще никому не ведомо, - поэтому Бестужев решил вести себя так, как будто бы ничего и не произошло… Не гладить же ему этого кота?.. Он помнил истину, что кошка ходит одна – но не до такой же степени?..
Языков, держась позади Бестужева, почти догнал его, но он так по-прежнему не знал, что и делать? Крикнуть, пугнуть животное криком или  стегнуть сзади плетью?.. А вдруг он бросится на Бестужева, глаза-то, считай, совсем рядом и глядят, как говорят, «глаза в глаза»?... И он ехал сзади, молча, так и не решив,    что ему делать, до той поры…
… пока кот, увидев справа узкий клочок чистой воды, сам не кинулся туда, нырнув, как настоящий пловец, опахнув на прощание лицо Бестужева своим пушистым хвостом…
Только теперь Бестужев и Языков вздохнули с облегчением и молча – для их разговора почему- то не находилось слов! – поехали дальше. Бестужев потом не раз вспоминал, как ему показалось, что его конь тоже вздохнул…А, может быть, так оно и было, кто знает?..
Когда они подъехали к генералу, по ним хорошо было видно, что они оба чем-то взволнованны, причём если Языков был просто  возбуждён, то Бестужев был явно «не в своей, как говорят, тарелке»; кровь у него «отлила» с лица, оно было бледнее обычного, он то и дело трогал правой рукой левый рукав своей шинели, словно проверяя, всё ли на месте, и был молчаливее обычного.. По нему было видно, когда его о чём-то спросили, что он не в состоянии даже не то что понять вопрос, но и слышать его…
Волнение Бестужева, казалось, передалось даже и коню – он то и дело всхрапывал, словно что-то его испугало, переминался с ноги на ногу, хотя все знали его, как самого спокойного в отряде…
- … генерал! – бросился на выручку Бестужеву Языков, когда тот в ответ на вопрос генерала посмотрел на него, как на пустое место. – Позвольте мне: капитан Языков!.. С «рядовым» Бестужевым произошла странная история!.. Только что на него налетел, прямо спикировал сверху вниз, … генерал, не иначе камышовый кот!.. Встреча с ним, известно, подчас хуже встречи с горцем… Не знаешь, что и делать… Я извиняюсь за него…
- Слушаю вас, … генерал, - вдруг сказал негромко, словно только что он очнулся, Бестужев. – Прошу прощения…
- Вы, Бестужев, горный инженер! – повторил генерал. -  У нас дневка. Мы строим мост!..
…Его запугаешь, как же! – усмехнулся Безобразов. – Он вон ещё когда полк вывел против императора! Ты бы так смог? А кот, что кот?..
- Тогда время было такое, - отозвался Долгорукий. – Они повязаны были, у них организация…
- Организация, это да, - опять заговорил Безобразов. – Однако, другие ведь не вывели. А Бестужев вывел! Полк! Хоть командиром был другой… Нет, всё, други, зависит от человека… Он крепкий.
Бестужев подошёл к палатке генерала, край полога был откинут, палатка проветривалась.
- Заходи, любезный горный инженер…
Бестужев вошёл, готовый доложить о себе.
- Без пышностей, Александр Александрович, - остановил  попытку доклада Вельяминов. – Я просто генерал. Сижу вот, анализирую. Та гать, что мы соорудили во впадине, интересно, надолго ли?
- Я так думаю: если не растащат завтра-послезавтра, обратный путь, наш, выдержит. А если год, то и вряд ли. Такой метод есть. Тут главное – песок. Он в мешках, без них бы потёк, а так будет держаться. В Европе так с большой водой борются, в Бельгии, Дании… Скорее всего, и здесь будут. Солдаты – народ смышлёный, по своему полку сужу. Когда-то же и здесь будет нормальная, не военная жизнь…
- А мост? Как думаешь?..
- Тоже узнаем на обратном пути. Думаю, выдержит, - сказал  Бестужев. – Я уже глянул, связывают хорошо. По-крестьянски, без гвоздей.
- Я не стал тебя звать, - сказал генерал. – Я, чай, ты устал за день. Идти в строю – одно, и совсем другое – в дозоре.
- Да, камыши – непривычно, - сказал с улыбкой Бестужев. – И шумно, и  не видно. Но, я так думаю, совсем рядом их и не было. Чтобы их увидеть, надо отстать, остаться одному…
- Потом, чую, будут, - проговорил, помолчав, генерал. – Я думаю, ближе к горам, к месту будущего укрепления – обступят.
- Будут – встретим, - сказал как – то очень спокойно Бестужев, как будто речь шла не о встрече, и бое, с противником, а, к примеру, о заготовке дров, ну, скажем, для того, чтобы согреть чай – «пойдём в лес и наломаем там сушняка…» - Ведь  русскому солдату – не привыкать. Не раз бились… И в Турции наступали, и под Дербентом…
- Да, кстати, любезный Александр Александрович, - спросил генерал, - что у вас под Дербентом было?
- Плебисцит там был! – быстро сказал Бестужев.
- Что-что? – так же стремительно спросил генерал.
- Плебисцит, - ответил Бестужев. – Голосование. По голосам нижних чинов и командиров, среди которых был и батальонный, мне был тогда присуждён Георгиевский крест, как они сказали, «как лучшему защитнику города».
- И где он? – последовал вопрос.
- Видно, где-то потерялся в пути из Петербурга на Кавказ, - ответил так же быстро Бестужев. – Дорога-то, генерал, длинная и трудная!... Сами видите…
- Понятно, - сказал, растягивая слово, генерал Вельяминов.
В палатке надолго повисла тишина. Жужжал залетевший в палатку комар.
- Любезный Александр Александрович… Прошу простить меня за мою, так сказать, назойливость. Если не хочешь – не говори, я не обижусь.
- Ну что вы, … генерал, - сказал Бестужев в манере обращения капитана  Языкова к Вельяминову, - какие могут быть обиды? Спрашивайте…
- Знаешь, просто хочется знать, как это было?.. Почему тебя так боятся? Ведь следить заставляют, чтобы с тобой никто не разговаривал, не беседовал, представляешь?..
- Представляю, - сказал Бестужев. – По словам  императора, я был одним из предполагаемых цареубийц… А как было? Допросы, вопросы, почти крик… Принесли текст вопросов. Я посмотрел их, понял, как «упали» люди, те, что задавали их, попросил перо и бумагу. И написал царю письмо-доклад «Об историческом ходе свободомыслия в России». Так, по-моему, дай бог память, называлась моя бумага. После этого я узнал, что я – один из главарей мятежа.
- И как это было, ты помнишь? – спросил генерал.
- Хотел бы забыть – не могу. Не получается, - вздохнул Бестужев… - А сама экзекуция была такой. Нас всех из камер вывели, была примерно уже полночь, из равелина, под конвоем отряда Петропавловского полка вывели за ворота. Поставили всех спиной к крепости, велели снять мундиры и ордена и поставили на колени. Над каждым была сломана шпага. А мундиры и ордена – у кого они были, а были у многих, - были сожжены в кострах. Наверное, нас специально так рано «казнили» - боялись, что люди будут. Но народа не было…
- А виселицу  ты видел? – спросил Вельяминов вдруг севшим голосом.
- Не знаю… - ответил Бестужев. – Потом, когда я узнал о казни пятерых, я пытался как-то нарисовать всё это. Но с уверенностью сказать, что видел, не могу. Нас там один всех «лечил» - всё говорил: не верьте, казни не будет. А потом  как обухом по голове: свершилось… Когда мы вышли за ворота крепости, слева было какое-то странное сооружение. Помост – ночь-то в Петербурге  белая, а на улице – июль! – под ним два столба, а на них – и перекладина… Скорее всего, это была она…
Бестужев замолк. Молчал и Вельяминов.
- Александр Александрович, как ты только всё вынес, выдержал?..
- А что сделаешь, … генерал… - сказал Бестужев.
- Слушай, твой мундир сожгли? – вдруг спросил генерал. – А ты вновь – в армии. Я так думаю, я, наверное, так бы не смог… В другой армии – да, но в своей?.. Ведь твою одежду, мундир сожгли…
- Потому-то я и есть «рядовой Бестужев…» А раньше  был штабс-капитан Московского полка…
- Ты, я думаю, первый, кто подался в армию?
- Один из первых, наверное, так будет верней…- сказал Бестужев. -  До меня из Якутска выехал в армию Захар Чернышов, бывший ротмистр Кавалергардского полка.
- И как это произошло? – спросил генерал.
- Когда мне наскучило гулять по Якутску и окрестным горам,- сказал тихо Бестужев, - а я иногда чувствовал, что схожу с ума, - я написал Дибичу. Так и так, говорю, мой Московский полк весь, считаю, на Кавказе. Солдаты гибнут оттого, что я втянул их в эту авантюру. Я понимаю, они разбросаны по всему Кавказу, это плохо, но я тоже должен быть там. Чтобы хоть там глаза кому, погибшему, прикрыть. Ну, и так далее. Если бы меня повесили, как тех, всех пятерых, я бы вас не тревожил. Но я жив и настоятельно рвусь на Кавказ. Я военный человек…. И вот я уже шестой год на Кавказе…
Утро следующего дня было странным для Бестужева, вставшего, как всегда, как говорила его сестра, «ни свет, ни заря». Самое интересное было в том, что, действительно, когда он вышел из палатки, он не понял, где он? Не было ни света, ни зари – всё вокруг тонуло в молоке. Туман, затянувший всё: и  оставшиеся позади камыши, сходящиеся высоко над головой, и дышащая рядом – это чувствовалось! – тёплая, словно парная, река, и мост, собранный вчера, уже при неярком, коптящем свете факелов, и вчера очень хорошо виднеющийся южнее, близкий, словно вот он, на ладони, на фоне далёких, каких-то неострых – это так хорошо было видно! – выположенных даже на вид, мягких, ласковых гор, совсем недальний лес, -  не оставил ничего:  всё было скрыто, словно в вате. Она даже на глаз казалась, как снег, твёрдой, в ней тонули даже близкие палатки. Голосов не было слышно – а как ведь вчера гомонил и шумел лагерь, чего только можно было не услышать! – всё, словно всё тоже утонуло в тумане.
Бестужев, идя наощупь, хотя никого пока пощупать не удавалось, уже, было, подумал: «А что, если вдруг я руку вперёд, а тут – горец, а я – без оружия, даже и кинжала нет, одна трубка, а с ней много ли навоюешь?» -  как вдруг неожиданно столкнулся – и где? На новом, бревенчатом мосту! – растеряно поздоровался, не слыша ни своего, ни генеральского голоса, прошёл дальше, потом вдруг повернулся, догнал генерала, вдруг, словно ужаленный такой неожиданной мыслью: а как в такой погоде охрана?
- Генерал! – выдохнул Бестужев. – А как в такую пору?..
- Ну и как вам наш первый мост? – спросил Бестужева генерал. – Лично мне он нравится, А вам?..
- Мост стоит, -  сказал, и успокаиваясь, и всё ещё не понимая, что это с ним, Бестужев, - Я о другом: как у нас с охраной? Ведь в таком тумане нас могут переловить, как кутят…
- Караул, батенька мой, вокруг лагеря стоит в пределах видимости, на расстоянии вытянутой руки. Нас с вами, Александр Александрович, не украдут, не бойтесь!.. А мост, ей богу, хороший! – и он, в подтверждение своих слов, топнул два раза ногой о бревенчатый настил. – Я прав, не правда ли?..
- Вы правы, … генерал, - сказал, наконец-то медленно приходя в себя, успокаиваясь и переходя на манеру Языкова разговаривать с генералом, Бестужев. – Когда-нибудь его назовут вашим именем, генерал. Благодарные, как у нас говорят, потомки. Хоть они, надо признать, ничего не будут знать о том, какое чудное утро мы пережили на этом мосту…
- Они будут иметь дороги, любезный… - ответил генерал. – А что до наших эмоций, кому какое дело…
Примерно через час туман как-то незаметно для глаза вдруг куда-то исчез. Просто исчез – как будто растворился. Так когда-то, ещё в детстве, у Саши Бестужева однажды исчезла на ладони кучка снега – была, была и вдруг её не стало. Так и туман: был вот совсем недавно, а палатки, повозки, люди тонули в нем, можно было, видно, и столкнуться в нём, Бестужев же чуть было не столкнулся и не с кем-нибудь, а с самим генералом отряда Вельяминовым. И вдруг куда-то делся. Не понять: растаял он, как снежинка на ладони, или поднялся вверх, в небо, непонятно? Но открылось всё: и камыши, уходящие ввысь, и мост – а он, и вправду, чистое загляденье, - и лес, что встал за речкой, и даже горы открылись, хоть, казалось, до них идти и идти, вряд ли и дня хватит…
Когда Бестужев, после разговора с генералом, после осмотра и оценки моста и некоторых других занятий пришёл, умывшись в парной реке, к своей палатке, «джигиты» только встали, вернее, проснувшись, потягивались в своих постелях.
- О, - сказали они почти разом, - ты что, «рядовой», всю ночь проболтал с генералом?
- Да нет, - отвечал им Бестужев. – Я пришёл рано. Но вас, ещё не спящих, уже не застал. Вы тут храпели на весь лагерь… А вот сейчас, - сказал он, радуясь, - сейчас вы такое чудо проспали, братцы, я даже сказать не могу. Утро нынешнее было такое белое, словно молоко – пить можно было из кружки. Вокруг – ни зги. Вдруг рядом из молока выходит – кто бы вы думали? – сам генерал! Лично! Проверяет свой первый мост. Правда, вы, я вижу, мне не верите: туман был, как молоко. Рядом не видно ничего… Охрана, генерал говорил, была на расстоянии вытянутой руки. Вроде пока никого не утащили. Генерал говорит: ближе к горам от нас не отстанут.   
Ещё через час, может, даже раньше, переправившись по новому мосту, и держась северной окраины леса, отряд медленно потянулся к Варнавинскому лиману, что как-то по-шамански, одним колыханием камышей, вроде бы как бы манил его к себе…
И это было странно и непонятно: в то время, когда южнее и, главное, ближе всех других, синея вдали, прямо-таки звали, манили к себе красивые горы, напоминая Восток, среди которых всем выделялась одна, словно как бы пила, нарисованная росчерком молний, со странным названием Папай, Вельяминов повернул вправо.  Нет, что вы не говорите, а Бестужев был прав, говоря, что Вельяминова кто-то вёл по его дороге. Кто-то неизвестный, кого и не видел никто, словно говорил генералу, куда и, главное, когда повернуть в поисках загадочной и таинственной реки Куныпса, которую хоть никто никогда, как и самого направляющего, и не видел, но все знают, где она была, добавляя, «говорят», показывая разное и даже место, где её надо быстрей перейти и, главное, как, чтобы потом выйти не «куда попало», а именно к Волчьим воротам, а потом уж и к аулу Абин, главному на пути Вельяминова.
Из-за того, что справа шло бесконечное – ему, и правда, не было ни конца, ни края, с седла лошади – он даже встал было на седле, чтобы дальше увидеть, - и то Бестужев, «джигитующий» вдоль леса, ничего не видел: ни блеска воды в лимане, а она, по его понятиям, тут была; не могло на таком необозримом пространстве расти только одно – камыши, - ни дерева какого – хоть где-нибудь хоть одно должно же быть! – ни ничего другого: ну, там хибарки какой, дымка то ли рыбацкого, то ли хлебороба, заплутавшего на болотах, то ли развалин крепости какой?.. Ведь ещё в Ставрополе говорили: там и генуэзцы бывали, и путь вроде бы «шёлковый» проходил… Ничего, сколько не вставал он на седло, даже пару раз за дерево ухватывался – на тот случай, если горец где-то рядом: или ударит из «ствола», или коня спугнёт, - чтобы не рухнуть мешком назем. Тихо, только камыши шушукаются. И пусто, как будто ещё до сотворения мира.
Они с Языковым проехали вперёд, оторвались даже от отряда – кони идут медленно, скот плетётся, спасаясь от оводов побегом то туда, то сюда, да и повозки, того и гляди, не одна, так другая, чуть отклонившись от берега, враз тонет в плавне – взялись, солдатики, подсобите…
Бестужев только, было, в очередной раз вздумал на седло встать, как вдруг случайно, ну, совершенно случайно глянул в сторону Языкова, увидел его  всего напрягшегося, всё понял, сразу потянул к себе ружьё. В глубине леса мелькнули две тени, ешё…
-Бестужев! – крикнул, спешиваясь и отгоняя от себя коня, Языков. – Гони в отряд, предупреди генерала!.. Кажись, будет нынче перестрелка… - и он тут же улёгся за деревом, изготовился к долгому бою.
-Не в привычке Бестужева оставлять товарища в беде, - как бы вроде бы выдохнув, быстро проговорил Бестужев и тоже, отогнав своего коня, занял позицию. – Выстрел услышат, вмиг тут будут…
Бестужев и Языков изготовились к стрельбе.
И вдруг они услышали другое; топот в глубине леса говорил о том, что всадники покидают его. Но особенно их поразило и обрадовало то, что они увидели. Примерно метрах в 150-200 впереди из леса выскочил всадник и с разбега, взвившись над краем плавни, прыгнул в камыши; за ним, ешё более смело взлетел второй и тоже скрылся в камышах. Послышался топот и в лесу.
Подождав чуть, Языков и Бестужев встали, как говорят, отряхнулись – им ведь отряхиваться было от чего, ещё чуть-чуть и перестрелка была бы в разгаре, и чем бы она закончилась, ведомо только богу, - сели на коней да и продолжили свою «джигитовку». Они подъехали к тому месту, откуда из леса в камыши унеслись всадники. На берегу были видны следы копыт.
Казалось, всё вокруг было тихо и спокойно. Но «джигиты» были настороже, возбуждены – только пять, от силы десять минут назад они могли попасть в перестрелку…
- Покой в лесу – это понятно: где-то недалеко тут аул. По эту сторону Кубани они как грибы – под каждым леском. У них тут посевы – просо есть, кукуруза, тут родники, рядом – аулы. На каждой речке, - сказал Языков. – Это понятно. Но куда поскакали те два?..
-Видно, я недаром вставал на седло, - заметил Бестужев, - есть, видимо, аулы и в плавнях…
И он снова встал на седло, глядя в камыши. Но там было тихо, видно было, что в камышах были хорошие тропы, на которых горцы были, как солдат в укреплении.
К «джигитам» медленно подползал отряд, шумный, спокойный, уставший. Вечером, встав «биваком», отряд готовился к ужину, отбою, отдыху после трудного дня и охране «бивака». Охрана была двойная: отряд узнал, что горцы могут быть не только в соседнем лесу, но и почти рядом – за стеной камышей.
А впереди вновь была впадина – на этот раз куда шире и даже на вид глубже, чем та, что была почти перед построенным мостом. И командиры, отправляя роты кого на покой, кого на охрану лагеря, не только думали о том, как бы завтра  перейти этот «лиман», но и о том, как охранить лагерь от нападения горцев – по всем приметам, они были рядом. Ночь предстояла неспокойной.
Лагерь ужинал. Не в пример прошлому дню, когда и сделано было многое: один мост говорил о хорошем настроении, и отдых людей был в отдых – над лагерем стоял гомон от разговоров, местами даже затевались песни и хохот, кто-то из молодых пехотинцев пускался даже в пляс; нынче то ли от того, что прошли, уставшие, много вёрст, то ли потому, что встали перед нежданно – негаданно возникшей впадиной, где, считай, на полверсты, не меньше, стояла впереди вода, и по ней надо было как-то перейти на южную сторону, туда, где лес виднелся, судя по всему, нехоженый, а может быть, и необитаемый, то ли по той причине, что «джигиты» днем чуть было не столкнулись с конными горцами, а до того этого не было, оцепление только себя и видело, и это новое, пока невероятное, хотя почему – на Кавказе идёт война, и редко какой поход вдаль от укрепления обходился без гибели солдат или даже и офицеров – пуля, говорят, дура, она не выбирает, кто у неё на пути, - и были случаи совсем уже не христианские, когда брали русских воинов в плен. И что  тут лучше, и не придумаешь: если ранят – перевяжут, убьют – то тебя похоронят,   а попадёшь в неволю – «ни тебе слуху, ни тебе духу», думай, что знаешь. Чаще всего – забудь…
Днем обошлось без боя. И это было ешё тревожней: бой он бой и есть, после него обычно потери считают, раны зализывают;  горцы, неважно, на чьей стороне праздник, тоже утихают. Ночь в таком разе спокойной бывает. А тут и боя не было, и выстрела не прозвучало, а на душе тяжело. Откуда ждать набега и какого – пугающего или беспощадного?.. И стоит ли ждать?.. На Кавказе, когда враг – рядом, все знают: это война, каждый день тебя могут или зарубить, или застрелить – иногда даже и тогда, когда рядом – пушка…
В общем, неспокойно было.
В час, когда «джигиты» после ужина потягивали трубки и готовились отойти ко сну, у палатки – «разрешите, господа офицеры?» - посыльный генерала… И Бестужев, накинув шинель – без шинели он теперь никуда, - отправился к генералу.
- Разрешите? – маленькая пауза, всего на междометие, - генерал?..
- Заходи, любезный друг, Александр Александрович, заходи, - в голосе нет вчерашней радости, но и усталости вроде тоже нет. – Ну, и что ты мне сегодня скажешь?
- По поводу чего? – Бестужев учтив, но ещё не взял в толк, что именно конкретно волнует генерала: встреча с горцами или завтрашняя переправа через лиман?      
- Меня прежде всего интересуют горцы, - сказал генерал. – Правда ли, что днём они легко и, можно сказать, запросто ускакали в плавни?..
- В том, что они прирождённые наездники, я знаю давно, - начал было издалека Бестужев. – Видел и в Турции, и в Дербенте. Но то, что я видел и слышал сегодня, - приступил к конкретному случаю «рядовой», - то такое я видел только на ипподроме, честное слово, на скачках… Лошади с седоком перемахнули воду, где-то метра два, если не больше. На хорошем скаку. И при всём этом сопровождалось всё это озорным криком, скорее, даже, я бы сказал, визгом…
Хозяин и гость помолчали. Когда, так и не услышав новых вопросов, Бестужев, как выполнивший приказ, решил уйти, испросив разрешение у хозяина, Вельяминов вдруг сказал:
- Погоди уходить, успеешь выспаться. У меня к тебе будет много вопросов. Про твою прошлую жизнь…
Бестужев изобразил недоумение, Вельяминов развел руками – дескать, а что поделать?
- Ведь про вас ничего практически нет, а вы – вот они. Поговаривают, скоро ещё подъедут. А из штаба нам одни только указания: следить за вами, совсем не допускать общения с молодыми офицерами… А как и в чем?.. Вот, правда, про солдат ничего не сказано. А про всех вас просто: он вступил в преступный сговор…
Они опять помолчали, думая каждый, надо думать, о своём. Наконец, генерал продолжил:
- Вот как вы, литератор, вступили в этот заговор? И – с кем? Вы – блестящий офицер? Вы – конкретно? И вообще, вы – кто?.. Талантливый литератор или вы – всё же сначала армейский офицер, причём отнюдь не прапорщик?
- Говорите, я – конкретно? – переспросил Бестужев. – И – с кем?
-Да, - сказал генерал. – Если можно…
- Значит, нам нельзя общаться с молодыми офицерами? – спросил Бестужев. – А с генералом наш царь-император мне разрешит общаться?
- Я постараюсь, - ответил Вельяминов, - чтоб он не узнал…
- Если вы, … генерал, не против, я расскажу всего об одном офицере, моем попутчике в Сибирь, до самого Якутска, - начал Бестужев. – Когда мы ехали – а добирались мы долго, очень долго, - я бывал на него так зол, так зол, что иногда готов был убить!.. А потом, уже в Якутске – а мы с ним и переписывались, и помогали друг другу, - в процессе всего этого, я узнал, что он и какой он человек… Он замечательный просто человек! – Бестужев помолчал, генерал его не торопил. – Это Матвей Иванович Муравьёв-Апостол… Ему приговор был ещё страшней моего – он был осужден «к смертной казни отсечением головы» за то, что, заметьте, «имел умысел на цареубийство и готовился сам к совершению оного». За точность фразы не ручаюсь, но примерно так было, как он говорил, написано…
- И что ж не убили? – вдруг спросил генерал. – Их столько в нашей истории и убито, и замучено…
- Видимо, так собирались, - просто сказал Бестужев. – Говорили…
Палатка снова погрузилась в тишину. Слышно было, как где-то в охране часовой прокричал: «берегись!»
-Я воспитан в уважении к старшим, - прервал молчание Бестужев. – Я на четыре года младше Матвея Ивановича… Так вот кто они, эти Муравьёвы-Апостолы, с кем я, как считают при дворе, вступил в сговор, хотя я о них, пожалуй, и не знал – они были из-под Чернигова?. . Расскажу о семье. Их отец был послом России в станах Европы. Все трое: и Матвей, мой попутчик, и Сергей, которого казнили, и младший, Ипполит, который сам застрелился, когда узнал, что заговор раскрыт, - они до 1811 года учились в Париже, в частном пансионате. Учась там, они не знали, что у нас в России крепостное право. От них, чтобы не ранить молодые души, это скрывалось. Вернувшись в Россию, братья, окончив в разное время военные корпуса, все трое стали офицерами. Их, надо думать, угнетало состояние народа – они ещё в юности мечтали на Сахалине создать республику… Так вот, я о Матвее Ивановиче. Вот кто был бы вашим партнером и подсказчиком  - он по образованию инженер путей сообщения!.. С 1811 года Матвей служит в лейб-гвардии Семёновском полку. Прошёл всю кампанию 1812 года… Извините, я бегом о нём, хотя он достоин книги. За героизм при Бородино, как принято в армии, «по большинству голосов нижних чинов роты полка» Матвей был награждён солдатским Георгиевским крестом и произведён в прапорщики…
 Бестужев то ли устал от долгой речи, то ли задумался о чём…
- Что ж вы замолчали, Александр Александрович? – спросил генерал.
- А в моём случае, - вспомнил – к месту или нет, так и не понять, - Бестужев, - на «большинство голосов нижних чинов» командование, я извиняюсь, просто накатило, просто наплевало… - тихо сказал Бестужев.
- Когда это было? – быстро спросил генерал.
- Совсем недавно, при боях за Дербент, … генерал… Но я продолжу. Матвей Иванович участвовал во взятии Парижа. Рос по службе: подпоручик, затем поручик, штабс-капитан, майор… В 1822 году в звании подполковника он по ранению подаёт в отставку… Вот так. Да, он основал, пожалуй, первую тайную организацию в Семёновском полку, потом тяжело переживал разгром его восстания в 1820 году. Позже, уже в 1825 году он был признан одним из самых деятельных членов всех декабристских организаций…
- Каких- каких!? – спросил генерал, жадно слушавший бестужевский рассказ.
- Декабристских, … генерал… - ответил Бестужев.
- Так вас называют? – новый, ещё более быстрый вопрос генерала.
-Так назовут, я надеюсь, - ответил, ничуть не смутившись, «рядовой из сибирских сидельцев». 
- Спасибо, дорогой Александр Александрович! – с чувством сказал устало Вельяминов.
- Да за что, … генерал? – спросил Бестужев.
- За просвещение, любезный, за политическую грамоту, - ответил генерал. -  Идите спать, Александр Александрович. Завтра рано вставать – у нас много дел…
Когда Бестужев вернулся в свою палатку, «джигиты» ещё не спали.
- И о чём же был ваш разговор? – спросил Безобразов.
- Можно, я завтра расскажу? – попросился Бестужев. – Голова что-то моя разболелась и спать, сил нет, охота… К тому же, ночью у нас, вполне возможно, будет дождь…
Он, улёгшись в постель, стал укутываться шинелью,  - его знобило, к тому же он хотел спастись от налетевших то ли на свет свечи, то ли на тепло их тел комаров. И вдруг его слух, натренированный в камышах, уловил то ли шёпот, то ли шелест за полотном палатки.
- Что это? – спросил он, уже засыпая.
- Это дождь, «сибирский сиделец», - так же сонным своим голосом пробормотал Языков. – Это дождь…
- Завтра будет море грязи, - сказал сквозь сон Безобразов. – Спаси нас всех, господи…
Где-то за границей лагеря сквозь сразу же  за  забарабанившим по палатке дождём послышались крики часовых: «слушай!», «слушай!..»
Утро проснулось чистое, хорошо промытое ночным дождём, свежее до озноба. Как ни странно, несмотря на ранний час, мир за палаткой был полон гомона, причём тревожного, непонятного.
Первым этим заинтересовался Языков. Встав от прохлады, он, надев шаровары и сапоги, откинул полу сырой палатки и шагнул вон. Остальные, как-то ещё сонно, потягиваясь, медленно одевались. И вдруг все оставили свои занятия.
На пороге стоял Языков и, как видно, не знал, что делать…
А всё дело было в том, что он, сделав всего-то два-три шага, никак не более – больше он ни по времени, ни по месту просто бы и не смог, - увяз в щедрой закубансклй земле.
- Вы гляньте, «джигиты»? – недоумевал, чуть не плача, он. – Это же надо?.. А ведь все говорили, что тут, за тет-де-поном, один песок, а тут…
Намокшая земля, а точнее, грязь, нежнейше прильнув к сапогам и обняв их, так вцепилась в обувь Языкова, что тот и не знал, что и делать? Отряхнуть грязь ему не удавалось, идти в палатку, как теперь у нас говорят, с «прицепом», он не решался.   
- Ну и что дальше? – спросил насмешливо Безобразов Языкова. – Прелести местного климата. А я вам говорил ещё вчера: будет море грязи… Вы тогда, капитан, ещё не спали…
- Да, но откуда? – удивился Бестужев. – Ночью ведь все спали…
- Странно, что вы, «рядовой» думаете: раз вы спите, то и все вокруг – тоже!. – продолжая насмешничать, выступил, на правах старшего, Безобразов. – Весь лагерь уже час топчется на ногах. Замесили-с…
- Но что делать? – продолжал стонать Языков. – Я не могу поднять ноги!.. А если поднимаю, сапог остаётся в грязи!.. Что делать?..
Через миг раздался голос Безобразова, громкий и резкий:
- Коней «джигитам»!  Быстро!..
Через минуту они, все четверо, выехали за пределы лагеря. Трое, что были в палатке, вскочили на коней прямо оттуда. Языков одевался.
- Ваше благородие! – обратился к нему коновод. -  А вы вот так… - и он показал капитану, как, взяв куст за макушку, быстрыми движениями сбить с сапога грязь.
Капитан поскакал за своими товарищами.
Что же случилось, что произошло на стоянке отряда, что всполошило так «джигитов» и будто бы напугало их?
Ничего страшного. Просто ночью прошёл тихий и очень спокойный дождь, который потом на Кубани будут называть «грибным». А некоторые  так  и «пышным»!.. И земля, как та опара у доброй хозяйки, утром, считай, как раз к подъёму и завтраку, взошла и задышала. И хоть место стоянки отряда было травянистое, заросшее кустарником, быстрые пробежки солдат по нужде, по приказу, по распоряжению, да почему он, солдат, утром только не бегает, как говорят, взломали целину земли, замесили её, как заметил старший «джигит» Безобразов, сделали её трудной для передвижения. Стоило сапогу встать, как почва моментально прилипала к подошве, а при втором шаге – так уже и к самому голенищу… Следы людей, пока их бегало немного, напоминали слоновьи, так были велики и неуклюжи. Почва, как казалось, на даже не на молекулярном, а уже на самом анатомическом уровне норовила вцепиться в любую обувь и старалась не отпустить её. Которая уже после нескольких шагов, смачно причавкивающих, нередко была готова оставить в грязи свою подошву. В частицах намокшей почвы был в этот день невиданный, неслыханный в те годы коллективизм и желание держаться вместе. Главное, не  важно, на чём: на копыте скота, колесе повозки, сапоге солдата или офицера. Она, как у нас говорят, «возом» тащилась за всем, заставляя людей мучиться, счищать её, отряхивать – одним словом, что? …освобождаться… А как? Искать речку или просто лужу, чтобы помыть обувь? И – надолго? Тут так: хочешь быть в чистой обуви – забудь обо всём другом… И какое-то время не солдаты – солдаты что? – а офицеры как бы «офигели» от этого нашествия невидимого противника, связавшего их «войско», образно говоря, «по ногам». Но потом всё стало на свои места – жить-то надо! У солдат родилась, как сегодня бы сказали, инициатива – буквально из ничего… Просто кто-то, как говорят, из бывалых – недаром ведь говорят, что голь на выдумки сильна, - взял куст за макушку рукой, чуть потянул к себе, а ногой, разумеется,  в сапоге, да об куст, об куст… Раза три, глядишь, шаркнул, глядь, а сапог-то почти чистый, грязь-то вся на кусте осталась…
Не пройдёт и часа, и на впадине, которая возникла, скорее всего по воле игры природы – не горцы же её прорыли для того, чтобы создать препятствие на пути генерала Вельяминова и его войска – просто так всё сложилось, -  и уж совсем не для того, чтобы декабрист Бестужев, когда-то учившийся, но так и не окончивший курс горного инженера – наверное, так карта легла, как говорили офицеры, -  мог блеснуть своим талантом, устроив в плавнях, где –то на территории лимана, который потом назовут Варнавинским, а надо бы, если по правде, -  то Бестужевским, - самую длинную гать из подручного материала – снопов камышей, увязанных солдатскими руками,  и мешков с землей, по которой пройдёт – и не один раз! – огромный отряд Вельяминова.
Когда  закончился завтрак, а на него ушёл почти час, солдаты, почти все с навязшей сырой землёй на обуви, еле передвигали ноги. Всем нужен отдых. И тут поступает приказ генерала, а перед этим он очень кратко поговорил с Бестужевым, и всё, что было потом, произошло по инициативе последнего…
Вот как это было. Бестужев, оставив на время на «джигитовке» одного лишь Языкова, пришёл к палатке Вельяминова, когда тот заканчивал завтрак.
Генерал извинился  за то, что принимает «рядового», не будучи «при параде»,    а тот, в свою очередь – за то, что вчера, в пылу рассказа, который не оставил равнодушным не только генерала, но и самого Бестужева, он упустил, а ведь готовился это сделать, высказать свои предложения по строительству гати через плавневую впадину.
- Слушаю вас, любезный Александр Александрович, - сказал генерал. - Очень тронут вашей заботой о нашем общем деле…
И Бестужев, подчеркнув сложность в выполнении его предложения, настоял на своём: проложить гать из камышовых снопов на всей длине впадины с уплотнением гати грунтом – обычным, луговым, поскольку песок далеко на Кубани, - но в мешках.
- Я понимаю, - сказал Бестужев, - всю сложность этого дела – камышей надо очень много, - но иного выхода я не вижу… Или у вас есть другие идеи?
- К сожалению, нет, - сказал генерал. – Мои сапёры советуют то же самое…
- … генерал, если позволите? – спросил Бестужев.
- Да, конечно, позволю, - ответил Вельяминов. – Вы хотите дать совет?
- Если бы я командовал этой операцией, … генерал, - сказал Бестужев, - я бы всех, кого мог, поставил бы на резку камышей. Поверьте: охотников делать это будет много, да и камышей, кстати, потребуется  очень много. И охрану с пушками, не забудьте. «Он» где-то тут, рядом… А мы, как всегда,-  в «джигиты»… 
Генерал так и поступил. Он хорошо помнил и тот день, когда они строили первую гать, и то, как тогда никто особенно не хотел лезть в болото. Каково же было его удивление, когда он увидел, как сегодня солдаты даже вроде бы с охотой прыгают в плавневую воду?..
«Охотники! – подумал генерал. – И откуда об этом знает Бестужев?»
Когда командиры рот, снабдив каждого резаком, стали направлять людей в воду, генерал понаблюдал даже, как они начинали работу. Кто-то, словно пловец на пляже, входил в воду, как бы пробуя ногой, не холодно ли; иной сползал, присев на берегу, даже иногда и жмурясь; многие бросались в глубину, даже не меряя, как ему там будет: по колено всего или, как говорят, «по горлышко»?... Иные делали всё это молча, будто невзначай глянув, а где там пушка с артиллеристами или охранная рота, другие – так с криками, в которых и не поймёшь, чего больше – радости, удовольствия или, напротив, просто испуга или даже страха…
И что интересно, пачки длинных, в два и даже больше, метра камышей сразу же начали падать, выносимые к кромке воды, на берег. Работа, как сказали бы сегодня, спорилась, шла с видимым азартом. Снопы вязались, уже другие солдаты несли их по сырой, после ночного дождя, но уже утоптанной ногами августовской траве. Несмотря на траву, пока солдат нес сноп до впадины, на его обувь набиралось мокрой земли до того, что иной из них был уже и не в состоянии «потянуть» всю эту грязь.
И командиры рот уже видели, как в этой битве с природой, вернее, с одним всего дождём, отряд несёт ощутимые потери: у многих солдат уже отваливалась подошва обуви.  Её подвязывали, наиболее находчивые люди заворачивали свои сапоги или в ремни, или, бывало, кто в чистые портянки, а некоторые – вообще чёрт знает во что: в скатерть, в платок или рубаху…
И только ближе к концу работы генерал Вельяминов понял причину такой охоты к одной работе и не очень большую – к другой, когда он увидел, что обувь резчиков камыша в воде, наверняка вся уже и прохудилась, и ноги их, естественно, намокли, но зато она была чистой, без налипших комьев грязи.
Справедливости  ради надо сказать, что это была, наверное, не самая лучшая дорога – ведь её кроки намечались полулегально, на территории не врага, но и не друга – назовём его противником, без детальной карты и исследования земли, которая в те годы была покрыта плавнями.   
Наверное, не будь войны в тех местах, инженер Бестужев, под руководством генерала Вельяминова, проложил бы куда и лучшую, и более красивую дорогу. Но он имел возможность – благодаря Вельяминову! – участвовать в строительстве этой дороги. И дорога была – об этом надо сказать особо! – и не худшей. Когда где-то 80 лет спустя местный, выражаясь по-теперешнему, бизнесмен и промышленник Кургузов построил в молодой станице Абинской крупную мукомольную мельницу и маслобойню, он для успешного подвоза   зерна из прикубанских хуторов именно на этом месте построил мост и, как тогда говорили, «верстовую» дамбу. И его предприятия процветали – он  торговал не только в России, но и в Европе.
Видя, как весело, в охотку укладывается из камышовых снопов с мешками с землей и формируется гать жирной строчкой через низинку, Бестужев во время одного из «прочёсов» подъехал к генералу.
- Сдаётся мне, … генерал, - сказал он, - что вода это не вековая, болотная. Скорее всего, это разливаются малые речки. И бывает это раз в году. Другое время – солнце вон ведь какое! – она высыхает. Поэтому у этой гати есть будущее.
- Ты меня утешаешь! – засмеялся Вельяминов. – А я как раз подумал: жалко будет, если труд солдат пропадёт…
- Не пропадёт, … генерал! – воскликнул Бестужев, спеша с Языковым в новый «прочёс». – Прикажите рубить колья не толще 10 см и острым концом в воду. Обушком постучать и выровнять… Что-то замокнет и будет как тот камень, что-то сгниёт и упадет, а кто-то корни пустит, а потом и листочки. Гать всем видна будет!.. – и Бестужев погнал коня, догоняя Языкова.
Генерал позвал командира сапёров и передал ему пожелани «инженера» Бестужева. Тот козырнул, сказал, что это хорошее распоряжение – таким способом люди укрепляют берега, - и скоро заборчик из свежих колышков – столбиков вырос у гати.
Стучали обушки, выравнивая столбики по высоте. Кто знает, может быть, по ним именно в 1913 году предприниматель Кургузов и ставил свою дамбу…
Если бы вы, читатель, спросили где-то в 1916 году в Абинской, где были мост и дамба, нашлись бы люди, что указали бы точно, где что было. Сегодня  да и 50 лет тому назад, уже никто не скажет, где всё это было: и время уже прошло большое, переменчивое, и знающих людей уже нет в живых. Потому, если случится вам ехать из Мингрельской в Абинск через село Варнавинское, вспомните о тех далёких временах, о русских солдатах, о русском генерале Вельяминове и декабристе Бестужеве, остановитесь хоть на  минуту где-то в районе водохранилища и низко им всем поклонитесь.
А тогда это был, возможно, самый трудный день в отряде: и машин разных, способных косить камыши и увязывать их в снопы, не было – пришлось всё делать вручную, когда всякий способ – косой ли, серпом, резаком или даже шашкой – всё было хорошо, не ломать же их вручную? И за песком, как пару дней назад, когда тет-де-пон ещё виднелся, на Кубань не наездишься – пошла луговая земля, она связала камыш в воде лучше любого цемента. Историки помнят, как в этот день все солдаты, не считая лишь тех, что несли охранную вахту, по пояс, а то, как у нас говорят, «и по горлышко», стояли в воде, страдая от комарья и несвежего духа плавни. А как многие, задыхаясь, падали в затхлую воду, как их приводили в чувство лекарь и офицеры – иногда нашатырным  спиртом, а иногда  - и кулаком, о том наши историки и не знают.
Как и о том, что в этот день «джигиты» не слезали с коней с раннего утра и до самого ухода отряда дальше – охраняя работавших и мучая и себя, и коней,   стараясь не допустить к месту работы горцев, озабоченных этим странным походом генерала Вельяминова, который вёл себя как-то не по-генеральски: куда-то шёл, несмотря на  трудности, не выбирал проторенных троп, а их ведь было много, и генерал об этом знал, а, главное, он ни разу не свернул хотя бы к одному аулу, не сжёг его, не забрал скот и не уничтожил посевы – и тем самым путал все планы горцев, злил их, заставлял многих скрипеть зубами до визга ожесточения…А ведь в тот день у этой гати каждая пушка была заряжена, и тлел огонёк запала – так напряжена была вокруг атмосфера. И, может  быть, и хорошо, что историки об этом не знают…
Когда гать была готова, и по ней пошли повозки, конные, пушки и скот вместе с солдатами, перемазанными в грязи, мокрыми, наполовину, считай, разутыми,     солнце уже клонилось к закату. Дорога теперь вроде вела и не строго на юг, впереди, как говорили «джигиты», был аул Абин, дальше – как раз  место для укрепления Абинское, которое генерал должен был построить. Все ожидали отдыха, возможности постираться, помыться, починиться – обувь у многих после хождения по раскисшей кубанской земле, о которой солдаты говорили, что она человека любит «не дай бог как…», была разбита и держалась на честном слове.
И в это время поляна, по которой шёл отряд, растянувшись, которую вроде бы окружал в неопасном отдалении лес, правда, глухой и тёмный, в котором, - и «джигиты» об этом уже догадывались, - полно было горцев, которых, как это ни странно, «джигиты» не только не видели при работах на строительстве гати и на последнем марше, думая об отдыхе, но даже и не слышали, вдруг стала очень сужаться, сужаться, темнеть…
Когда лес обступил отряд со всех сторон так близко, что, казалось, ветви
вершин не только сошлись и переплелись, но даже вроде и срослись, генерал Вельяминов остановил его.
- Вот они и Волчьи ворота, - сказал, ни к кому не обращаясь, генерал Вельяминов, вспомнив рассказ одного из горцев, когда он, поведав о Перу – узком, тесном и страшном проходе  в лесу, -  упомянул о том, что здесь даже вооруженных горцев иногда встречают волки; были даже случаи, когда приходилось даже отстреливаться, чтобы уберечься самому и не потерять коня. – Они опасны не только для горцев, - сказал генерал. -  Для нас –тоже… - и генерал  делает привал, видимо, не желая втягиваться в эту тёмную лесную щель.
В воздухе повисла тревога. Были срочно выделены группы солдат для общей охраны, расставлены пушки. И собран совет отряда.
Бестужев ждал своих «джигитов» у пушки, сектор стрельбы которой был восточный. Он чутко вслушивался,  до боли в глазах вглядывался в прямо на глазах темнеющий лес, замечал, как с каждой минутой он видит всё меньше, ловил каждый звук. Они, увы, были, но – лесные. Ни треска сучка, ни храпа коня, ни щелчка взведённого курка – ничего…
Подъехали «джигиты».
- Ну? - спросил Бестужев. – И – что?..
- Генерал объявил привал, на ночлег, - сказал Безобразов. – Лагерь будет очень кучным и тесным. А ночлег – тревожным. Генералу донесли, что в Перу – так называется этот дикий лес, что нас окружает, - полно горцев. Он нарушил их покой. Видно, не решается идти дальше. Я его понимаю: у него сложная задача – дорогу к Геленджику построить – это раз; укрепление заложить – это два; и три – сохранить отряд… Кстати, - заметил Безобразов, - он хочет видеть тебя. Что-то по инженерному вопросу…
Бестужев, словно он этого ждал, передав своего коня Языкову, прямо бегом побежал, ломая сушняк, к Вельяминову.
- Рядовой Бестужев, … генерал, по вашему вызову… - сказал, немного запыхавшись, Бестужев.
- Нужен ваш совет, Александр Александрович, - сказал Вельяминов. – Бивак будет здесь. Ваше предложение: как наилучшим образом обезопасить отряд? Я решил рубить лес…
- Правильно, … генерал, - оценил слова генерала Бестужев. – Это очень нужное дело. Наставление предлагает сделать дистанцию для охраны. Метров 50, не меньше. Надо бы больше, но – ночь, усталость людей… Будем надеяться на бога и удачу. Хватит 50, в обе стороны. Стволы, свалив, мы оставим на месте, как бруствер, место для стрельбы лёжа. Надёжнее даже не придумаешь…
- Спасибо, Александр Александрович, - сказал Вельяминов, -  вы мне очень помогли. Идите. Вечером я жду вас. Приходите и мы продолжим разговор… Наш разговор.
Назад Бестужев шёл, не спеша. Он знал, что почти до утра они будут все «джигитовать», а вот как, лежать в засаде или прочесывать лес, пока неясно. «Отряд измотан усталостью, нужен контроль и ещё раз контроль»,-  ещё раз подумал он.
Лагерь на глазах менялся. Он становился шумным, был сильно освещён факелами и суповыми кострами, а главное, сутолочным, даже пройти между повозками, палатками, кострами и скученным скотом было нелегко – почти всякий раз приходилось останавливаться, искать «дорогу» дальше.
Когда Бестужев, наконец, вышел к оставленным им «джигитам», до слуха донеслись непривычные звуки: «хекали» топоры в руках солдат и визжали пилы.
- Никак лес рубят? – спросил Языков.
- Да, - ответил Бестужев. – Генерал решил лес, выражаясь фигурально, слегка отодвинуть…
- И далеко? – спросил другой «джигит», князь Долгорукий.  – А зачем?
- Метров на 50, хоть надо бы и дальше,- ответил Бестужев. – Чтобы наши  друзья- горцы, случись нападение, не застали бы нас врасплох…
- Сколько же надо леса спилить? – удивился Безобразов. – И когда?..
- Сейчас, как я понимаю, - ответил, подумав, Бестужев. – Слышите, топоры и пилы уже в деле. К утру срубят всё, что надо…
- А кустарник? – продолжал допытываться Безобразов.
- Кустарника в здешнем лесу нет, - ответил Бестужев. – Он только на опушке. Срубить его это пять минут…
- А деревья? – продолжал пытать Бестужева Безобразов. – Ты видал, какие там стволы?
- Послужат бруствером для стрелков, - продолжал отвечать Бестужев. – Это же отличное укрытие…
- Сергей Дмитриевич! – взмолился Языков. – Ну что вы, в самом деле? Прямо допрос какой?..
- Зачем допрос? Чистый интерес! – улыбнулся Безобразов.  – Бестужев! А тебя, я вижу, генерал не зря инженером зовёт… Ты – голова!
- Я о другом думаю, - сказал, подумав, Бестужев.
- О чём же, инженер? – спросил Безобразов.
- О том, насколько трудна будет нынче наша вахта? – сказал Бестужев. – В лесу темень. А у нас и факелы, и эта свистопляска… Горцы, если они здесь, отлично чувствуют себя в такой обстановке…
- А мы на что, «джигиты»? – спросил, садясь в седло, Долгорукий. – За что-то же нам деньги платят?.. Я так уже соскучился по горцам… Вы, - он кивнул на Бестужева и Языкова, -  вы хоть видели этих лесных друзей -  разбойников…
- Они не разбойники, - поправил Долгорукого Бестужев. – Они воины, умные противники…
И они парами разъехались: два в одну сторону леса, два – в другую.
- Это точно, - заметил Безобразов. – Дай бог нам не встретиться с этими черкесами, - сказал он, трогая поводья.
Из леса, из, считай, темноты – а августовские ночи особенно черны на всей нижней Кубани и всём Причерноморье, именно про них говорят здесь, «хоть глаз выколи»,  - жизнь на биваке казалась и странной, не похожей на ночную, когда солдату, если  ты не в карауле, положено спать, а если ты – на страже, то тебе положено тихо наблюдать, изредка подавая голос: слушай!» На биваке, пожалуй, никто не спал, а об опасности – даже и не думал. Жизнь тут «била ключом»: горели костры и факелы, слышались громкие голоса, видны были ходячие и даже бегающие фигуры, причём не только солдат, но и офицеров… Палатки были освещены изнутри, там тоже шла напряжённая жизнь. Не менее интересной была ночь и за пределами освещённого места. В лесу то и дело тюкали топоры, слышалось шуршание пил, то там, то в другом месте слышался звук падающего дерева, и там сразу же начиналось частое тюканье топоров…
Загадочная была эта ночь в урочище Перу…
Когда утром, уже при дневном свете, «джигиты» покидали свой пост, они, въехав «верхи», как говорили казаки, на территорию лагеря,  были крайне удивлены: лагерь спал, несмотря на то, что солнце уже заглядывало в палатки, скот мирно жевал свою жвачку, костры ещё дымились, а далеко от бивака, считай, на самом краю вырубленного леса, за толстыми лежащими стволами, на которых ветки были аккуратно обрублены, в засаде лежали рядовые стрелки, ожидая возможных нападавших из леса. Но их сегодня не было.
После завтрака, погрузив все брёвна на повозки, где по два, а где и по одному,  отряд двинулся в путь, держа курс на юг, на неведомую пока что «джигитам», что солдатам, что самому генералу Вельяминову реку Абин, Абени, как её называл в письме домой писатель Бестужев – Марлинский, увозя лес на строительство укрепления, которое будет названо Абинским. Отряд шёл и каждый идущий или едущий, время от времени нет-нет да и поглядывал на синеющие горы впереди, они были вроде совсем рядом, сразу за зелёной полосой, в которой угадывались новые леса, и сами горы тоже вроде были заросшие лесом, что потом, через месяц, если не больше, так и подтвердится. И обладали странной способностью – скрывать расстояния. Взглянешь иной раз – они вот, вроде протяни руку – потрогать можно, взглянешь другой раз – боже, как же они далеки… «Идём – идём, ног, кажется, уже «не чуем», - а они, как были где-то далеко на горизонте, так там и остаются. И, главное, вроде с каждым шагом, а, может быть, и километром, верстой, по-русски, всё выше и выше кажутся…», - думают устало бывалые солдаты. И, глядя на них, другие, ещё не знавшие гор, истово крестятся, то ли пугаясь – «Нам ведь, как, хочешь - не хочешь, а, как говорят офицеры, предстоит туда попасть, - боже, спаси нас всех, господи, и помилуй…»
А люди, знакомые с горами, как, например, тот же Бестужев, знавший и сам город Дербент, и реку Тенге, и  душный и гнилой Ахалцих, напротив, смотрели и дивились тому, какими здешние горы были им не страшными и не гордыми, сплошь укрытые лесами… «А где, - думали бывалые, - голые скалы и дикий камень, где нависшие над дорогой или тропой отроги, глыбы и, наконец, вершины, что выше всех туч и облаков…»
Обоз медленно скрипел, шага солдатского было не слышно – нога тонула в траве, зато идти стало вроде бы даже, хотя все уже чувствовали еле заметный подъём, и легче: пот не заливал глаза, не катился из-под шапки – ветерок тянул встречный; вроде как, на Кубани… Его ощущали даже уже и конные «джигиты», постоянно скачущие обочь отряда, рядом с лесом. Конь под тем же Бестужевым играл, всадник то вырывался вперёд, то норовил в сторону уйти от отряда, и не понять со стороны: сам ли конь нервничает или наездник его тревожит? Опыт подсказывал «рядовому»: горцы где-то рядом, они не те люди, что готовы то ли спать, то ли пировать, когда такой отряд русских – надо же,  три по сто, если не больше, одних арб, такое стадо – овец всему горскому народу хватило бы на год! – идёт, овцы, то и дело норовя разбрестись по кустам, такая тьма люда идёт каждый день неустанно, идет сквозь болото, через речку, сквозь лес, надо – болото осушат, по воде, «аки по суху», идут, лес раздвигают, где только конный проскакивал – обозы ползут, пушки тяжело плетутся, видно, и заряжены – фитили готовы при  нужде загореться,
«Они нас ведут, скорее всего, и видят, и, наверное, ждут, - думал, рыская с конём по лесу, Бестужев. Он вдруг остановился, что-то очень привлекло его внимание. Он прислушался, сквозь налетающий ветерок донёсся какой-то посторонний звук. Он был как бы исчезающим – то раздавался, то стихал…
«Что это? – подумал Бестужев. – Они или мы, откуда звук?.. И что это – визг или скрип?» Бестужев ещё прислушался и вдруг стегнул коня – он понял: это скрипели повозки! Конь рванулся под седоком, Бестужев ласково потрепал его по холке, успокаивая коня и прося у него прощения за эту прорвавшуюся  несдержанность. «Им нас видеть  совсем не обязательно! – усмехнулся Бестужев. – Они нас слышат и ведут!»
И Бестужев поскакал навстречу Языкову, чтобы поделиться неприятной этой новостью.
- Не в службу, а в дружбу, - сказал он капитану. – Ты младше меня, скачи к генералу, скажи: повозка пищит. Скорее всего, одна из тех, что с лесом…
Языков пришпорил коня. Вскоре Бестужев увидел: обоз встал…
«А вот чего ждут-то горцы, неизвестно? – мучила его мысль. – То ли нет у них приказа напасть, то ли боятся – не видят выгоды, опасаются утрат – хотя, а когда это останавливало горцев?..» И он понимал, насколько опасна и как важна его служба, вот эта его «джигитовка», взятая им на себя, считай, добровольно обязанность – хотя решение об этом вроде бы принимал и не он сам, а вроде старший офицер Безобразов, которому, если по правде, Бестужев был даже и рад: не надо было думать, выбирать - ведь не на заготовку сена вышла рота, не воды набрать из ближайшей речки на солдатский чай… Отряд идёт, один, считай, по вражеской, враждебной территории, дорогу строит. И напади сейчас на него разгорячённые гневом горцы, а ведь было отчего – по их земле идёт, как ни крути, враг-завоеватель, - подмога ниоткуда не придёт, а если и придёт, то недели через две – не раньше,.. А зачем? Только разве что на «поклевать»? Так это и пернатые хищники с успехом сделают…
Но горцы, если и были рядом, то пока шли с миром, держа огромный отряд, как у нас говорят, «в мандраже». Что это так, Бестужев чувствовал по себе. Направо и налево, где просто вдали, а где так и на безопасном для них расстоянии, шли леса, пока вдруг прямо перед отрядом не потянуло речной свежестью – ах, как она была приятна после почти недели запаха затхлой, болотной воды, как всё пахло особенно – холодком, чистотой, запахом воды из колодца, как сразу она высушила не только пот, но и одежду, обувь, волосы, а, главное, душу русского воина, неважно, кто ты – генерал, офицер, пушкарь, повозочник или пеший строитель дорог, укреплений, просто солдат – со скаткой и ружьём.
Отряд, хоть команды «стой» вроде бы и не было, остановился. Люди стали расстёгиваться, скот, чуя воду, потянул носом, заржали лошади…
Река, спеша с дальних всё-таки – это, пожалуй, поняли все сразу, как только увидели реку, - гор, была быстра, прохладна, чиста и говорлива. Что самое интересное, река, встретив отряд, вдруг сразу же повернула вправо от людей, на запад, вернее, на северо-запад, если уж быть точным, скрываясь в высоких берегах, заросших огромными деревьями.
А горы по-прежнему синели вдали.         
Отряд, чуть отдохнув, неторопливо двинулся дальше, на юг.
Где-то версты через две, от силы три, запахло дымом, чуть в стороне от, как бы сейчас сказали, от полевой дороги, где когда-то проехала раз-другой арба, среди редких деревьев показались хижины, подобие забора, коновязь, а за ними – среди легких построек и люди.
Отряд, не доходя до местного подворья, остановился. Задние повозки, пушки и скот, подтягиваясь, поджимался, потом встал. От отряда отделились два конных офицера, поскакали к постройкам. Там было заметно лёгкое движение; куда-то вдруг делись дети, исчезли женщины.
Из-за изгороди вышли два мужчины в национальной одежде, на поясах у обоих – кинжалы. Всадники им что-то сказали, мужчины, кивнув головами, направились к отряду. Навстречу им из кареты неторопливо вышел генерал Вельяминов.
«Джигиты», все четверо верхом на конях, держались, как всегда, в стороне, слева от отряда, почти у леса. Бестужев с нетерпением наблюдал за редкой картиной – то ли переговоров, то ли просто встречи российского генерала с представителями от горцев. Остальные все тоже были не на шутку взволнованы – такое происходило крайне редко, ведь «на улице» была война.
Бестужев отметил простой костюм аборигена, видны газыри, на поясе – кинжал в ножнах, рядом – наборные висюльки… Выражаясь по нынешнему, современному, дрес-код горца был простым, но убедительным и приятным. Но увидев Вельяминова, Бестужев едва не присвистнул от удивления. Всегда в походе генерал был в простом офицерском мундире, по вечерам в палатке – из-под халата всегда виднелась лёгкая сорочка с распахнутым воротом. Здесь же, на встрече, по сути, с неприятелем, хоть и мирным, и даже хозяином той земли, где проходила встреча, генерал был, как выразился сам Бестужев в одном из писем, «как картинка». Но, главное, ордена за сражения на Кавказе, а они были генералом надеты, прекрасно смотрелись на одежде генерала, тоже горской. Ордена были рядом с газырями. А на поясе, узком и тонком, весь в серебряных наборных деталях и висюльках, красовался кавказский же кинжал в изукрашенных металлом ножнах.
Бестужев мгновение был в недоумении, он даже быстро взглянул на Языкова – тот был тоже почти в таком же наряде. Так что же получается? У обоих то ли переговаривающихся, то ли просто так встретившихся воинов с разных сторон – а горцы все до единого были воины, - была, по сути дела, одинаковая одежда?.. Бестужев вспомнил реплику Языкова в Ольгинском, тогда в ответ на вопрос Бестужева, что это за наряд, тот с улыбкой сказал: колониальные войска; в его улыбке была вроде и усмешка. Дескать, где воюем, то и носим.   Или это обозначало что-то другое? Уж не признак это того, что российская военная форма, в Петербурге блестящая, на Кавказе ужасно всем надоела? «Нет, друзья, - подумал Бестужев, - тут что-то не то, тут что-то другое… А вот что?»
А на месте встречи, у кареты генерала, текла беседа.
- Мир дому твоему, аксакал, всем людям твоим удачи в ваших делах! – сказал торжественно Вельяминов. Один из офицеров, спешившись, перевел слова хозяину, старшему из пришедших. Те выслушали, потом старший сказал:
 - Мир и тебе, генерал, людям твоим удачи и здоровья! – и тут же он вдруг полюбопытствовал. -  Куда путь ты держишь?..
- Скрывать не стану, ты знаешь моё правило, - ответил генерал. – Идём мы к морю, в укрепление Геленджик, дорогу торим…
- Опасный путь ты выбрал, генерал… - оценил задачу генерала хозяин. – Путь дальний и нелёгкий – надо бы и войску, и арбам отдохнуть… Заходи в саклю, гостем будешь. Места всем хватит…
- Спасибо за гостеприимство, - поблагодарил генерал – Охотно зайду. Где бы можно было отряду стать биваком? – спросил он, не откладывая своё дело в долгий ящик. – Отдохнуть, починить инвентарь надо, одежду и обувь. Я бы так хотел, чтобы никому не мешать. И нам чтобы тоже не мешали…
- Сейчас мои люди покажут твоим, где тебе лучше остановиться, - сказал хозяин. – Мы видели вас и вчера, и раньше.. А сегодня вдруг потеряли. И куда ты пошёл, думали? А ты вот он…
- Мои люди тоже неоднократно видели ваших, - сразу парировал слова хозяина Вельяминов. – Могли бы и встретить. Мы ведь с миром, не то, чтобы воевать… И хотелось бы без эксцессов, без этих, нападений…
- Мы в состоянии войны, генерал, - ответил, потупив взор, хозяин. – Но пока ты у меня и у моих людей в гостях, можешь не беспокоиться: никто ни тебя, ни твоих людей не тронет. Волос не упадёт! А уйдёшь когда, я за мир уже не ручаюсь. В горах люди разные, много молодых, горячих… Как там будет, я не знаю. Скажу одно: в горах стреляют. Кто – не знаю…
Разговор продолжался ещё минут десять. Потом стороны разошлись. Горец пошёл к забору, другой пошёл с группой офицеров показать место для стоянки отряда. Шли, не разговаривая, быстро и молча. Отойдя примерно метров триста-четыреста на восток, провожатый топнул ногой, словно бы говоря: «здесь» и обвёл рукой поляну с опушкой и краем леса. Когда своё согласие офицеры выразили словом и кивками голов, горец так же молча ушёл в аул.
Скоро на опушке вырос палаточный лагерь, были привязаны кони, повозки окружили палатки, чуть-чуть подале, севернее – ветер был южный, с гор, - огородили скотный двор.
Потекла жизнь на отдыхе. В ротах солдаты приступили к стирке своей одежды, починке обуви – она у многих, как говорят у нас, после болота и дождя с грязью «просила каши». Весь лагерь был завешан одеждой для просушки.
Скоро уже пылали костры, запахло обедом.
Вечером, как обычно, пришёл вестовой от генерала:
- Разрешите, господа офицеры?..
Разрешили…
- Господин рядовой Бестужев, генерал требует…
 Накинув шинель, Бестужев уходит…
- Я прошлую ночь почти не спал, всё думал, - начал генерал.
- Ночь была тревожная, - согласился Бестужев.- Мы, «джигиты», тоже всю ночь на ногах, не слезая с коней.
- Да, ночь была тревожная, - согласился и генерал. – Да, а хозяева наши сегодня нас, было, потеряли!.. Когда скрип кончился… Думали, куда это мы пошли?.. Но я о другом. Ты вот мне рассказывал о том, как над вами, скажем так, издевались… А что ты в те дни чувствовал?..  Просто  мне интересно, возможно ли это всё выдержать, как это все обычно говорят, обычному человеку? Не герою…
- А я, … генерал, себя героем и не считаю! – весело даже вдруг сказал Бестужев, - Как, впрочем, и всех остальных прочих… Из того декабря… Ну, может быть, в какой-то мере, те, что были повешены? Может быть… А так ведь мы все не герои, мы – страдальцы.
- За что, за кого? – быстро спросил генерал.
- Вообще-то, как говорят, за идею. За инакомыслие, так тоже можно сказать, - ответил Бестужев. – За то, что думали -  и, поверьте, … генерал,  я надеюсь, что и сейчас, по прошествии стольких лет, после стольких мучений, - многие, полагаю, так же думают и сейчас…
- Но почему? – опять спросил Вельяминов. – Ведь говорят, что тюрьма людей исправляет!.. Это не так?
- Не знаю… - ответил Бестужев.- Я не знаю! – он даже сделал ударение на последнем слове. – Я думаю так: если бы нам объяснили ошибочность наших идей, наших мыслей, убедили бы в их неверности, кто-то из нас, возможно, и изменил бы свою точку зрения, как говорят, одумался бы… Но ведь этого не было!.. – Бестужев чуть даже повысил голос. – Не было же такого!.. Говорили: вы преступник  - вот и всё разъяснение… Даже вора, убийцу, мошенника, ещё кого там, не знаю, судят при состязательности сторон – прокурор там и адвокат… У нас этого ничего не было!.. Нас если и спрашивали, то только так: когда и с кем вы разговаривали, где собирались… Крепостное право… Вы знаете петербургскую жизнь?.. Люди заняты делами: одни пьют, другие в карты «режутся», танцуют на балах, мы – разговаривали. О жизни, о том, как её изменить – в лучшую сторону. Ведь Россия стонет, вы разве не видите? – он помолчал, генерал тоже молчал, видимо, в своей душе соглашаясь с ним. - Ведь только слепой этого не видит… - помолчав чуть, Бестужев спросил: - Вы, вот, … генерал, спрашиваете, что я чувствовал в те дни?.. Я об этом, скорее всего, никогда и никому не скажу – это унизительно и оскорбительно… Но вам, в двух словах, так и быть… Не больше… - он помолчал минуту-другую, потом продолжил. – Когда ты, вот только ты был блестящим офицером, уже заперт, одетый в арестанский халат, в каземате на четыре шага в длину и в ширину, когда ты просто хочешь узнать, который час, и тебе никто не отвечает, тебя одолевает отчаяние. Всё: связи с миром нет, связи оборваны… Это описать невозможно… С одной стороны –наше воспитание, с другой – ужас настоящего и безнадёжное будущее… Сна нет, какая-то тягостная дремота… Ты не знаешь, в здравом ты рассудке или уже помешан… Ты невероятно изнурён…
- Вы не беспокойтесь, Александр Александрович, об этом никто не узнает, - сказал генерал вдруг осипшим голосом. – Просто я хочу хоть что-то знать. Я, кажется, что-то пропустил в своей жизни.
- Спасибо, … генерал, - ответил голосом, вдруг тоже севшим, Бестужев. Он опять помолчал, отдышался и закончил довольно бодро. – Я скажу о другом. Когда мне принесли вопросы, и я увидел их беспомощность, я вдруг потребовал перо и бумагу. И вместо ответов на неловкие, неуклюжие, гадкие вопросы, ответил просто, я так считаю, ясно, по-деловому императору. Я, правда, не знаю, читал ли он мой ответ, но, в конце концов, это не так уж и важно, я тогда вдруг почувствовал такую свободу, такую уверенность, что мне уже не было страшно, совершенно не страшно… Я, … генерал, простите, совершенно не считаю себя побеждённым … Скорее всего, я погибну на этой войне, но не побеждён И я верю: найдётся сердце, может, не сегодня – завтра, возможно, даже через годы, но оно обязательно найдётся, не может, не может не найтись, которое забъётся, как бились наши сердца, и расскажет о нас, о нашем подвиге. Хотя мы – не герои, мы просто неравнодушные люди…
- Да, - сказал негромко генерал Вельяминов, - я много потерял, милый вы мой…
На следующий день в отряде был объявлен банный день. Отряду было предложено два варианта: устроить баню прямо в лагере или купание в реке? Путём договора совет офицеров и нижних чинов постановил: в бане будет приятно попариться и зимой, а сейчас, когда на улице начало августа, а вот, рядом с лагерем – река Абин (так её назвали горцы в разговоре с офицерами), стоит организовать купание – не упускать же такого русского национального праздника!.. Выразил желание помыться в реке и даже немного поплавать и сам генерал Вельяминов. Когда генерал выразил это желание, как он сказал, «поплавать, как, бывало, в детстве», желающих «откосить», как сказали бы сегодняшние солдаты, не оказалось.
Была выставлена охрана и лагеря, и, отдельно, места купания, ниже аула по течению реки. Надёжная, даже с пушкой.
Купание было организовано, как сказали бы сегодня, по-ротно. Когда первая из рот строем, с песней прошла мимо аула к воде и сняла верхнюю одежду,  т. е. все солдаты остались в одном исподнем, вдруг выяснилось, что в ауле,  несмотря на его очень небольшую площадь, очень много людей. И все они с любопытством и интересом, порой жадно, порой – с тревогой, порой – даже с издёвкой, усмешкой, смотрят на это воинство, которое сразу, как у нас говорят, «булькнуло в воду». Некоторые зрители даже вздрогнули: они такого никогда не видели!.. Потом раздались гортанные крики, которые, как ветром, сдули из рядов зрителей женщин. Потом, видя, что ничего уже неожиданного не произойдёт больше – в реке слышались лишь радостные, шутливые крики солдат, завязалась борьба, началось плаванье наперегонки, - места для наблюдения покинули и мужчины. И только лишь дети, даже без разбора, парень ты или ты девочка, смотрели и даже тогда, когда солдат, уже чистых и мокрых, «вынули» из воды и увели к лагерю.
Последними купались «джигиты», все четверо. А выше всех по течению реки  купался сам Вельяминов - сначала невидимый за простыней, затем он переплыл, широко взмахивая руками, реку раз, другой, третий…
«Джигиты», как им казалось, «болтались» в воде дольше других. Уж они и помылись, и поплавали, и поныряли, и даже раков попытались поймать. Вода была холодной, несмотря на жаркий день, сразу было видно, как эта речка  стремительно текла или, вернее, бежала, начинаясь, скорее всего, в горах, в тех, что синели на юге, куда завтра – послезавтра предстояло уйти отряду. Ушли неожиданно, через два дня. Но это будет потом, а пока, кто, выкупавшись а, может быть, кто только лишь помывшись – это уже как кто управился и кто что любил, - весь лагерь, увешанный мокрыми рубахами и кальсонами, белел до самого вечера, даже уже и в быстро темнеющей ночи.
Потом солдаты, отдыхая телом, переоделись в чистое, что у кого было в мешке, хоть всего-то на час-другой, почувствовали себя не «под ружьём», а словно бы в родной деревне, ещё до службы, кто помнил это время. Другие, кто за давностью лет и забыли эту часть своей жизни, словно её и не было, в это время побывали, как потом они говорили у костра за ужином, «как в том раю»… И нередко добавляли: «добудется  ли ешё так, неизвестно?..»
А уходили так. Лагерь уже собрался, как бы говоря: «в гостях хорошо, а дома – лучше», хоть и не ведали солдатики, куда идут и скоро ли будет у них «дом»  и, неизвестно даже, где?.. Однако уже, как говорят, в последний час их взяли и поторопили. Хозяин, вновь одетый, как на парад, при кинжале – хотя он и  был всегда при нём, наверное, и спал так же, «во всеоружии», пришёл к палатке генерала, с речью.
- Мне приятно было жить эти несколько дней рядом с твоим войском и под защитой его, - сказал, в переводе своего соплеменника, знающего русскую речь, глава аула. – Я жалею, что вы уходите так рано, - сказал он. – Но…
- Но пора и честь знать, не так ли? – спросил, воспользовавшись паузой, а, может быть, и перебив речь хозяина аула, генерал Вельяминов. – Мы уже уходим, спасибо тебе за гостеприимство.
- Спасибо, русский генерал, тебе за оценку моего гостеприимства, - ответил гортанно хозяин аула, - Но обо мне уже идёт хула: горцы из-за бугра, с реки Бугундырь, говорят, что я продался тебе, генерал… Твой скот съел траву на наших лугах. Нам пришлось наш скот гонять далеко, на чужую землю…
Генерал Вельяминов посетовал на это, сказал, что соседи ошибаются и даже намекнул с вопросом: а разве они до сих пор не знают, что не сегодня-завтра эта земля будет российской, здесь встанут укрепления, вручил – это сделал один из офицеров отряда, - хозяину аула подарок.
После обычного в таких случаях пожелания добра одному – дома, другому – в пути и сожаления, что так быстро расстаются, они расстались.
Отряд вытянулся в длинную вереницу повозок, конных и пеших солдат и покинул аул Абин. Дорога, вернее, лощина, по которой было можно ехать, тянулась вдоль реки, изредка отходя от неё, чтобы через двести или триста метров снова подойти к самому берегу.
Горы, казалось, шли рядом, иногда даже как бы и приближаясь.
Когда солнце уже прошло свой небесный путь с востока на запад, отряд вышел на огромную низину слева от реки, кое-где заросшую кустарником. «Джигиты» обскакали всю низину. Ничего подозрительного обнаружено не было. Отряд встал на бивак. Солдаты с лошадьми потянулись к воде реки, заросшей лозняком. Берег был здесь пологим, подойти к воде можно было на всём протяжении низины.
На другой стороне реки, чуть поодаль поднимался пологий и выпуклый холм – не холм, в общем, бугор, возвышенность, заросшая лесом. Пока устраивали бивак, солнце стало быстро клониться к лесу и скрылось за бугром, накрыв всю низину с отрядом Вельяминова и саму реку плотной ночной тенью. Низина ближе к реке вскоре покрылась огнями костров, возможно, что и впервые… Лес из-за реки как бы вроде надвинулся на лагерь, он то ли так  прикрыл его от любопытных глаз, то ли застыл, даже скрывая эти самые любопытные глаза. Низина была чарующе красивой в этот час. Горели костры, отбрасывая огненные языки к низким облакам и отражаясь в воде реки, что мощно и сильно катила свои воды вниз. Но, странное дело, здесь, у стоянки лагеря, вода была и спокойная и какая-то совершенно домашняя. К ней можно было подойти и даже ступить, ногой в сапоге, хоть с этого берега, хоть с другого. Лозняк рос не сплошной стеной, как камыши в плавне, а лишь кустами, и были места, где воду, её чистые струи, можно было увидеть не только сквозь тонкие веточки лозы, но и, как говорят, глазами напрямую, без каких бы то ни было помех и заслонов…
Зная, что завтра отряд никуда дальше не пойдёт, многие в лагере не очень-то торопились лечь спать. Может, именно это, а, может быть, и что-то другое, может, именно мысль, что завтра рядом, как говорили офицеры, «за рекой» отряд начнёт строить укрепление, чего они ещё не делали, так будоражила и грела души и солдат и офицеров, что они и заснуть не могли? Может быть… Солдаты, а с ними и офицеры где отдельными кучками, а где так и вместе с нижними чинами, курили, дышали дымком, рассказывали бывальщины и  байки, вспоминали былое, наслаждались речной прохладой, слушали крик ночной незнакомой птицы и редкие, но хорошо слышимые постоянные крики часовых: «слушай!»
Горели костры… Потом и они погасли, как и байки среди солдат и офицеров. Взошедшая луна осветила всю приречную низину. И нарисовала даже ещё более странную, чем раньше, картину отдыха у сонной реки.
Не спали и «джигиты» Бестужев и Языков. Они только вот-вот проехали и берегом реки, и окраиной леса далеко восточней лагеря, местами замирая сами, смиряя коней и слушая тишину ночи. Ничего, кроме криков «слушай!», не доносилось, где бы «джигиты» не были. Закончив вроде бы круг поодаль лагеря, Языков и Бестужев вдруг, не сговариваясь, повернули своих коней в реку.
Кони, фыркая и расплёскивая воду, перешли реку вброд, вышли на берег, стоя, дали «джигитам» послушать тишину здесь, на западном берегу. Потом «джигиты» подъехали близко к лесу, что уступами поднимался на бугор, проехали, словно крадучись, почти рядом с огромными деревьями, ещё раз тихо постояли, прислушиваясь. Было тихо. Они въехали во впадающий в реку овраг с крутыми обрывами. Постояли, вглядываясь и вслушиваясь. Потом они, чувствуя, что вокруг никто им не угрожает, медленно поднялись по оврагу вверх. Перед ними, как и раньше, стоял лес. Когда овраг кончился, Бестужев каким-то странным чутьём понял, что именно здесь, судя по всему,  и будет укрепление, о котором он уже слышал – правда, пока в общих чертах, «на реке Абин»…
Весь бугор зарос дремучим, угрюмым лесом, освещённым тихим светом луны. Он был так чист, что на опушке, что была прямо перед «джигитами», видна была каждая травинка, каждый кустик. «Джигиты», сидя в сёдлах, тихо – чтоб ничего не пропустить! – вглядывались и вслушивались в лес… Вот, еле видимая в траве опушки, тихо шмыгнула, вильнув хвостом, лиса, вот совсем рядом проскакал, взлетая над травой, заяц… Где-то далеко севернее протрубил зверь, скорее всего, олень… А вот проскакал, торопясь по делам, где-то далеко на быстром коне горец, гортанным голосом торопя его… Всё это увидел и услышал, как он потом утверждал в палатке, Бестужев. Языков, правда, от всего этого отказался; он слышал только всадника. И ничего боле.
И вновь тишина. Лишь шумит под частыми, очень настойчивыми порывами южного ветра – и откуда, интересно, он: влажный и тёплый? – вековой лес, в основном дубовый, прямостой… Но его шум – привычный, на него, как все сейчас говорят, не реагируют, а проще – не обращают внимания ни скачущий заяц, ни почуявший слабину повода конь, ни чуявший за версту тихий треск валежника под ногой осторожного оленя шапсуг…
Отсюда, считай, с бугра, от тёмного леса, что выше западного берега реки Абин, Бестужев, пожалуй, впервые  взглянул на залитый лунным светом уже спящий лагерь. И застыл, то ли услышавши что-то тревожное для него и для лагеря, то ли просто засмотревшись на открывшуюся ему картину…
Прямо перед ним текла река – спокойная, полная уважения к себе. А уже на дальнем – не так уж и дальнем, всего метров 39-40, не больше, - берегу лежал отошедший ко сну лагерь. Стояли, подняв вверх оглобли, армейские повозки. Белели палатки, примерно все одинакового вида и роста. Но белели они по-разному; где люди уже спали – холодновато-голубым, где всё ещё теплилась свеча или лучина – желтовато-тёплым цветом. Кое-где ещё алели угли костра  в других местах вверх тянулисьтолько лёгкие дымки. У одного из костров, уже лишь только с дымком, сидели, кутаясь в шинели, солдаты, курили трубки… От них туманился лёгкий дымок. Вдали стояли кони, чуть ещё дальше – гурт скота.
На всё пространство падал легкий, полупрозрачный лунный свет…
«Джигиты» задумались, возможно, поражённые неожиданной красотой, кони – тоже, скорее всего, от усталости за целый день.
«Боже мой, - подумал Бестужев, - боже мой!.. Место – то какое!..» О чём ещё подумал «сибирский сиделец» в этот поздний, уже, считай, ночной час, мы сказать не можем – не знаем. Может быть, о том, что вот лежит перед ним неизвестная земля, а какой она будет потом, когда они построят дорогу и все уйдут, или о том, что потом будет с ней и на ней?.. Подумаем и мы. Вернее, не подумаем, а скажем о том, что не зря Бестужеву «глянулось», как у нас все говорят, место. «Глянется» оно и через 30 лет – хотя 30 лет – это ведь срок! – и тем, кто придёт сюда потом, и вырастет, считай, на месте этого будущего укрепления, станица, и назовут её просто, по имени самой реки, Абинской, а ведь и такое возможно, что и по имени аула Абин – как бы так продолжая историю этого места…         
- Капитан, - тихим шёпотом сказал Бестужев Языкову, - тишь – то какая…
- Да, - ответил тот. – Тишь прямо библейская!..
- А красота? – спросил Бестужев. – Ты видишь, какая она?.. Ты прав – всё, всё вокруг – библейское!..
Они, касаясь ногой друг друга, рядом, близко перешли, сидя в сёдлах, реку, попоили коней и проехали в лагерь.
- Войной и не пахнет, - сказал Бестужев. – Да в такую пору, при такой вот картине, и воевать стыдно…
- А мы ведём дорогу – мы не воюем, - ответил менее, судя по всему, чем его коллега, романтически настроенный, Языков. – Завтра мы  вот это укрепление начнем строить!.. А построим ли, это зависит от того, как мы строителей будем охранять?..
- Ну, тут уж нас, по-моему, никто не упрекнёт! – сразу же воскликнул, вернувшись из воспоминаний, Бестужев. – Ты же видел, я всюду лезу прямо напролом, ищу любой схватки… Ты тоже не ждёшь приказа, труса совсем не празднуешь…
- А зачем под пули? – спросил Языков. – Больше всех надо?..
- Может, и так! – коротко, как обозвав, сказал Бестужев. – Я уж, считай, пять лет на Кавказе, где только не «лез», а всё рядовой.
- На строительстве, глядишь, и отличишься, - пообещал Языков. – Здесь уж возможностей сколько угодно будет. Спокойно работать горцы нам не дадут.
- А зачем оно? – вдруг спросил Бестужев. – Не кажется ли тебе так, капитан Языков, что лучше было бы здесь построить город?.. А?.. Хотя бы небольшой -  не Париж и не Москву, а, к примеру, Абинск?..
- Ну, это дело уже наших потомков, - подумав, ответил Языков, привязывая коня у коновязи.
- А какими они будут, наши потомки? – спросил Бестужев. – Вот ты, капитан, каких детей ждёшь?..
- А ты? – спросил Языков.
- Я – никаких, скорее всего, - тихо ответил Бестужев. – Меня царь, так скорее всего, живым отсюда не выпустит…
Когда они уже укладывались спать, постучался вестовой.
- Рядовой Бестужев прибыл, … генерал! – коротко отрапортовал Бестужев, входя в палатку Вельяминова.  – Разрешите сказать?..
- Разрешаю… О чём хочешь сказать? – спросил генерал.
- Намедни мы с «джигитами» лагерь объезжали, думали пугнуть горцев, если вздумают пошалить…
- Пугнули?.. – спросил с улыбкой Вельяминов.
- Пока вроде некого, - ответил Бестужев. – На тот берег с Языковым бегали…
- Не надо так рисковать! Ради бога! – воскликнул генерал. – Вы, уж, пожалуйста, будьте осторожнее, Александр Александрович!..
- А там тоже тихо, - сказал беспечно Бестужев. – И на берегу, и даже в лесу. А потом -  … генерал, я же боевой… - и он внезапно замолк, чуть не сказав слово «офицер». Но вовремя сдержался.
- Я знаю, Александр Александрович, - сказал Вельяминов и спросил:  - Так о чем вы хотели рассказать?..
- С того берега лагерь при луне – это просто чудная картина! – аж выдохнул Бестужев, - Так и просится на холст или хотя бы на бумагу! – воскликнул он. – Я впервые пожалел, что не взял альбом и карандаш… При луне, вы даже не представляете… И дымки тянутся вверх. И – тишина…
- Кстати, раз уже ты сам заговорил, а ты – кто?.. – спросил живо и сразу Вельяминов. – Я слышал, ты известен, как писатель… Тебе, по-моему, во дворце даже в вину поставили какие-то стихи?.. Это верно?..      
- Я был – в душе, каюсь, и сейчас, - боевой офицер. С опытом, - подчеркнул Бестужев. – А в гражданской жизни я был и писателем, и критиком, вернее, я бы сказал так, обозревателем текущей литературы, мы с Рылеевым издавали журнал «Полярная звезда».  Могу неплохо рисовать, Так воспитывался в семье. И всё это, можете себе представить, мне в вину. И не только я, все братья мои воспитаны нашим отцом так же. Если уж интересно, два брата мои – Николай и Михаил, - стояли рядом  со мной на Сенатской площади. Они оба в Сибири, на каторге. Иногда пишут мне.
Они оба, какой-то момент, недолгий, помолчали. Это, возможно, был первый в их беседах момент, не больше  пока пары минут, когда им было интересно не только поговорить, но и помолчать. Было отчего.
-Кстати, - начал было Бестужев. И сразу замолк, понял, что зря сказал. Тут же он, как говорят, поправился. – Разрешите, … генерал?..
-Да – да, - сказал, словно бы очнувшись, генерал. – Продолжайте…
- Завтра, - сказал, чуть замявшись, Бестужев. – Завтра, прежде всего, надо бы расширить овраг, что спускается в речку и сделать в нём дорогу к самому укреплению. Это кратчайший путь и надёжный. Можно не искать другой, по крайней мере, на начало строительства. Мы завезём  туда брёвна – и на саму пилораму, и на распиловку…
- Отличная идея, Александр Александрович! – похвалил генерал Бестужева. Выслушав его речь, он снова помолчал и добавил. – Давай спать, милейший! Утро, говорят, вечера мудрёнее… - он опять помолчал, о чём-то думая. -  А название того, что ты придумал, хорошее, звучное: Бестужевский спуск!.. Надо бы записать…Гляди, твоя фамилия и войдёт в историю…
- Я уже вошёл, … генерал, - усмехнулся Бестужев. – Можно смело назвать Сенатскую площадь Бестужевской… Может быть, когда-нибудь кто из тех, у кого память крепка так её и назовет? А что?Три брата Бестужевы вышли против царя, вывели полк солдат и флотский экипаж…
- Откуда вы такие взялись? – спросил генерал.
- Из Петербурга, … генерал, из Петербурга… - ответил уже даже со злом ему Бестужев. – Кстати, мы – такие, как вы говорите, - не первые… Знаете, что я нашёл в Якутске, … генерал?
- Что же? – спросил генерал Вельяминов.
- Дом, в котором жила, по-моему, моя бабка, - четко и раздельно произнёс Бестужев, - сосланная царём в Сибирь!.. Ещё когда!.. И её могилу… там же.
- Идите спать, Бестужев, - сказал, помолчав, генерал. – А то мы, я вижу, ещё так  договоримся…
- Извините, … генерал, -  сказал, уже спокойно, Бестужев. – Накатило…
Лагерь поднялся, пожалуй, даже раньше обычного. И сразу же всем нашлось дело. Рота, а то и две солдат, переправившись через реку Абин, по указанию офицеров, расширяли Бестужевский, как назвал его Вельяминов, спуск. Кто пилил деревья, что росли в овраге, сходясь кронами вверху – видно, в пору дождей по оврагу шла обильная и быстрая дождевая вода, - другие солдаты лопатами и кирками разравнивали ложе будущего спуска. Хотя, почему это «спуска», можете сказать вы, ведь дорога должна была вести к укреплению, да и первые повозки с брёвнами из леса Перу должны были идти туда же?.. Всё это так, но генерал сказал именно так: «спуск», Бестужевский спуск. Так стоит ли переиначивать то, что сказал генерал?..
Бестужевский спуск, представлявший собой дорогу, проложенную в овраге, начинался в реке и поднимался к холму, где должны были не сегодня, так уж  завтра, самое большое послезавтра, быть устроены южные ворота здешнего укрепления. Сюда вслед за священником и двумя солдатами с иконами, за которыми ехала повозка с церковными вещами, сначала ехали офицеры во главе с генералом Вельяминовым, затем по - ротно шли пешие солдаты.
Ещё когда священник и офицеры не дошли до места церемонии, от группы конных отъехали, одни вправо, другие влево, четверо «джигитов». Это были, как вы и подумали, Безобразов с Долгоруким и Языков с Бестужевым. Они, охватывая по большой дуге и будущее укрепление, и его окрестности, сразу же стали прочёсывать, собственно, весь бугор. Обе пары  ломились сквозь лес; пара Безобразова, оставляя справа берег, а внизу – реку Абин, пара Языкова, проехав вперёд, повернула на север, проезжая редкие полянки, а куда чаще – густой, почти непроходимый лес. Проехав с версту, обе пары повернули, первая налево, вторая направо и поехали, слыша друг друга, уже навстречу, пока однажды, возможно, где-то в районе будущих северных ворот, возможно, где-то рядом, не встретились. В лесу было тихо, хотя кони тревожились – скорее всего, этот бугор или холм не раз и не два посещали всадники – горцы на своих, удивительно лёгких конях. Люди чувствовали себя спокойно – они не видели следов горцев.
А в это время основная группа отряда, поднявшись на холм, как бы вошла в ещё будущие, пока ещё не существующие ворота укрепления. Священник и его помощники-солдаты готовили место для проведения богослужения, а сапёры вырыли ямку и приготовили первый столб и будущего бруствера-вала, и  будущих ворот, ловко подравняли горку грунта, что потом пойдёт под столб, и даже украсили веткой лопату для генерала Вельяминова. Потом все заняли свои места; конные – восточнее церемонии, пешие – западнее.
Все с нетерпением ждали начала церемонии. Конные были заняты делом, они сдерживали волнующихся коней, которые норовили не стоять на месте. А вот солдаты, которым никуда не надо было спешить или бежать, неистово, часто крестились, кто, сняв шапку, а кто – так и позабыв об этом. Чуть в стороне от строя, отвернув в сторону ствол пушки, дежурили у орудия пушкари: им вот - вот предстояло произвести залп сразу же после молебна и установки столба. Они были готовы также в случае тревоги или нападения горцев открыть огонь – все в отряде, пожалуй, считали, что горцы где-то рядом, ждут лишь момента,  чтобы если кого и не подстрелить или взять в плен, то попугать – непременно!.. А потому, в помощь «джигитам» и самим пушкарям, в двух местах было уложено в цепь почти до роты пеших солдат с оружием. «Бережённого, - говорили солдаты, - и бог бережёт…»
«Джигитам» тоже хотелось увидеть ритуал открытия укрепления – все знали, что оно одно из новых, первое по эту сторону не только реки Кубани, но и обширных плавней и болот, но служба есть служба, особенно если ты ещё и в охране. Поэтому они, встретившись, не погнали своих коней на молебен, а даже слегка важно и степенно, проехали, ориентируясь на слух, впитывая весь ритуал открытия, так сказать, на расстоянии, то идя вроде по взгорку, то чуть опускаясь в низинку, по будущему укреплению, услышали выстрел пушки, чуть дёрнувшись вперёд: «выстрел, а что он обозначает – венец всего открытия или тревогу?» – но, не услышав ружейные выстрелы, успокоились и выехали к южным, пока будущим, воротам в тот самый миг, когда генерал Вельяминов, закончив притаптывать ногой вкопанный столб, передал лопату солдатам. По крайней мере, Бестужев это уже увидел сквозь редкие деревья. Несмотря на то, что солнце только прошло зенит и лишь начало клониться к западу, на месте будущего укрепления закипела работа. 
Не прошло и двух часов, и уже в путь к укреплению выстроилась цепочка повозок – одни ещё в лагере, другие – уже в воде реки, третьи, первыми переправившись через реку, ждали той минуты, когда можно было бы им подняться по «спуску Бестужева». Одни с брёвнами, другие с разным различным землеройным и строительным, как сейчас сказали бы, подручным инструментом.
На земле низины, что у реки, у палаток оставались только те, кто всегда в обозе, - костровые, повара, старшины рот и охрана. Охрана же, с пушкой, ждала очереди, кстати, была первой, чтобы подняться на холм, где отряду предстояло построить укрепление.
А группа молодых офицеров во главе с самим генералом Вельяминовым, под охраной «джигитов», где раздвигая кустарник и тонкую хмеречь, а где так и прорубая в ней тропу, вышла на взлобок холма, сплошь заросшего, в основном, дубом. Деревья были вокруг самые разные: рядом с дубняком во всей красе среднего возраста, то там, то здесь стояли уже замшелые, кое-где даже и засохшие деревья-старцы, два или три были даже, видимо, повержены молнией и громом – стволы их были как бы разрублены напополам, а ствол одного – выжжен огнём.
- Здесь, видимо, нередко бывают схватки, - сказал, остановив коня и чутко прислушиваясь к лесным звукам, Бестужев. – Причём, без нас, без людей… А что тут будет, если вмешаемся и мы, представляешь? – спросил он капитана Языкова.
 - Тут – я так думаю, - можно и сегодня на кого ни то нарваться… Слышишь, как лес шумит? – ответил Языков. – В нём кто-то есть…
И точно в подтверждение слов Языкова, откуда-то из леса грохнул выстрел. «Джигиты» схватились за оружие, и два выстрела прогрохотало в ответ. Бестужев пустил коня на звук первого выстрела, до ответных. Им уже овладело  нетерпение, он горячил коня. Языков еле поспевал за ним. Метров через сто «джигиты» выскочили на уютную зелёную полянку.
Над цветами кружились бабочки, пахло осенней травой. Всё было тихо и спокойно. Но тихо болталась на собственной кожице и сломанная веточка… Впрочем, сломана ли она? Бестужев, то ли, понюхав её, уловил запах пороха, то ли  он увидел характерный надлом ветки, скорее всего, похожий на след ударившей в неё пули, кто знает?.. Но они уже почти крадучись – а как это можно красться верхом на коне? – вернее, наверное, с опаской, остерегаясь, проехали дальше, но никого не встретили. Но на высокой, в пояс, траве был след, уходящий,  причём, оставленный, во-первых, недавно, а, во-вторых, видно, впопыхах, на скаку…
Навстречу им, обскакав или объехав, что называется, шагом холм, почти весь, подъехали Безобразов и Долгорукий.
И, как говорят, вовремя. Издалека, скорее всего, что из устья оврага, названного Бестужевским спуском, ахнула пушка.
«Джигиты» замерли, ожидая продолжения. Но пушка молчала, скорее всего, она напомнила о себе, как говорили офицеры, «засвидетельствовала своё присутствие», в ответ на выстрелы.
Кроме следов на траве, ничего не было, что могло бы говорить о горцах. Но они, как решили «джигиты», в это утро здесь были. И не просто были, как  у леса Перу или в плавнях, но и послали им свой «привет», своё о себе, так сказать, напоминание.
- Какие выводы, господа офицеры? – спросил, обращаясь ко всем своим «джигитам», Безобразов, как старший по званию.
- Выставить охрану, это однозначно, - сказал Долгорукий. Языков сразу предложил завтра сюда поднять не одну, а две, а то и три пушки.
- Господа, вы лучше меня знаете, что делать, - подал голос пока что молчавший Бестужев. – Но нам нужны солдаты для строительства. Не будет же генерал Вельяминов год строить это укрепление? Оставить его в зиму недостроенным он тоже не может…Есть другое предложение…
- Какое, Александр Александрович? – быстро спросил Безобразов, - Говорите…
- Надо, прежде всего, уже сегодня, край, завтра, - сказал Бестужев, - весь лес вырубить  вокруг будущего укрепления. Закрыть скрытый доступ горцев к нему…
- Отлично! – сказал Безобразов. – Поехали к генералу!..
- Поезжайте один, так будет лучше, - отказался Бестужев. – Не могу же я, рядовой, давать советы генералу…
- Но вы же его помощник по строительству! – воскликнул Безобразов.
- Дорог… - улыбнулся Бестужев. – И всё же, прошу вас, лучше вы один, - он как-то легко выдохнул. – А мы продолжим поиск…
Они разъехались, Безобразов поскакал к спуску, искать генерала, а «джигиты», продолжая остерегаться – «бережённого, говорят, и бог даже бережёт», - шагом, на некотором расстоянии друг от друга, по кругу, поехали вокруг будущего укрепления. Вслушиваясь, всматриваясь – они уже знали: здесь стреляют. 
Когда вечером «джигиты» покидали, уже под луной холм, устало едучи вниз по Бестужевскому спуску, бредя по ночной реке, лагерь уже почти весь спал – сказался долгий трудовой день на свежем воздухе. Слышалось лишь ставшее уже постоянным и привычным солдатское «слушай!»
- Я сразу понял, что это вы подсказали Безобразову мысль отодвинуть линию огня горцев от укрепления, оголить местность перед рвом и нашим крепостным валом, - сказал, поздоровавшись, генерал Вельяминов. – Я рад… Благодарю вас от души, Александр Александрович… Кстати, по случаю чего была стрельба?
- Был выстрел, пуля просвистела рядом, - ответил Бестужев, - Мы тоже ответили, не более… Потом мы видели  следы коней. Гости ушли на северо-запад…
- Тут же рядом горы, для них  такой простор…, - сказал генерал. – Но вы говорите, не в горы?..
- Нет, как это ни странно, - ответил Бестужев. – Если говорить совсем уж откровенно, мы их и в камышах видели…
- Не были ли это наши хозяева из аула у реки? – спросил генерал. – Ну, где мы лагерем стояли?..
- Следы ушли в лес, - ответил Бестужев, - Проследить их дальнейший путь не удалось… Мне очень жаль, … генерал…
- Ладно! – сказал генерал. – Не убивайтесь, Александр Александрович… А как вам место для укрепления?.. Я бы в таком хотел бы служить…
- Место удобное, на бугре, в непогоду не поплывут, - так оценил выбор генерала Бестужев. – Есть ещё одно предложение. Не лишним будет так примерно за пол – версты на расчищенном поле оставить несколько видных деревьев, дубов лучше всего, – для ориентира и пристрелки крепостных пушек…
- Спасибо, Александр Александрович, - сказал генерал. – Это очень дельно и интересно, а главное – необходимо… Кстати, - вдруг без, как  говорят, паузы и смены темы, спросил генерал, - о ваших братьях… Вы говорили, что они вам пишут… И о чём, если не секрет?..
- Ну, какой уж у меня секрет? – улыбнулся Бестужев. – Они мне разное интересное пишут…
- Расскажите, пожалуйста… - попросил генерал. – Мне это, лично мне, действительно, уж очень интересно…
- Они живут на руднике, - сказал, как бы думая, о чём рассказывать, а о чём и нет, Бестужев. – Трудно, тяжело просто…
- Надо думать, - сказал генерал, - и понимать – каторга…
- Да, - как бы поставил точку Бестужев. – Но я бы не сказал, что мне в моём Якутске было легче… Хотя я, считай, там вроде бы ничего и не делал.
- А почему? – спросил быстро генерал. – Как вы думаете?..
- Я был один! – громче, пожалуй, чем надо было, воскликнул Бестужев. – Мы не умеем – я так думаю! – ценить великое благо – общаться!.. Просто всего о нашей жизни разговаривать!.. С кем – мне?.. Со стенами или же с могилой моей бабки?.. Так вот у них этой напасти – одиночества! – нет!.. Исключено! К ним, правда, только к некоторым, приехали жёны… Потом, я уверен, их назовут декабристками… К одному – даже невеста… Они сразу же обвенчались на руднике, в местной, рудничной церкви… А это – уже счастье… У женщин – они же не под надзором! – организовалось умное общество… Они выписывают газеты, книги, журналы… Представляете, у них в Сибири, на Петровском заводе, их жизнь интереснее, чем у нас в России, по-моему, даже чем в Петербурге!..Я даже не считаю нас – мы служим, воюем, я говорю о большинстве… В Петербурге же в основном – балы, спектакли, карты, бильярд  да сплетни…
- Интересно, - сказал, задумавшись, генерал. – У нас в армии…
- Армия, тем более на войне, - прервал генерала Бестужев, - на Кавказе, это, … генерал, совсем другое… Какие тут газеты, журналы, если мы – на какое время мы ушли в горы, генерал?..
- На два месяца, это самое малое, Александр Александрович, на два месяца, - сказал генерал. – Потом может быть карантин, непредвиденная ситуация… - он замолчал. – Служба, брат ты мой, это целая каторга…
- А мне нравится, … генерал! – сказал, вставая – он уже понял: теперь генерал, самое малое, пару часов не заснёт, будет думать. – Сегодня я даже радость почувствовал, когда по следу мы шли…Кровь же кипеть начинает в жилах… Будущий бой – а я надеюсь, он будет, обязательно будет! – греет душу!.. Только вот два месяца без почты – это нонсенс… Письма – они тоже греют душу!.. Но – по-иному… Извините, … генерал, спокойной ночи…
- Интересно вы говорите, Александр Александрович, - заметил на прощанье генерал, - Очень интересно… Не до покоя…
Когда к концу следующего дня, «джигиты» покидали холм, он уже представлял собой такую примерно картину…
Обезлиственный – только в центре будущего укрепления кто-то два ясеневых   дерева, видно, оставил – уж на сам ли Вельяминов? Он ведь, считай, целый день, и вчера, и сегодня, здесь был, указывал, то, где ворота врыть, то, где вал построить… И ясеневые деревья, уже начинавшие желтеть, словно бы они зацвели, вдруг стали выглядеть ярко так, зазывно-золотисто, как, видно, в роще, зажатые дубами да грабом, они и видны никогда не были…Вроде бы  вдруг неожиданно почуяв простор, они в августе – а он катился быстро, как будто бы с гор, что виднелись южнее, - вдруг расти и расправлять крылья начали; одно как бы даже выросло, другое не то вроде выпрямилось, не то даже поднялось, высветилось…Уже ясно проглядывал профиль укрепления; о нем уже как-то бы и не стоило говорить, что оно – будущее, оно уже строилось… В четырёх – надо же, все в разную сторону! -  направлениях был начат строительством бруствер, кое-где  уже блестел под луною вырытый ров. А внутри, там, где скоро будет, завтра- послезавтра, может быть, чуть позже, собственно, укрепление, там странно громоздились пилорамы, напоминая какие-то непонятные сооружения, что казались вовсе фантастическими… А кругом всего этого лежала почти на версту, ни как не меньше, голая земля – лес был сведён на нет, а почва вытоптана людьми, повозками и конями.
Бестужеву было неуютно на этой, покинутой на ночь земле. Привычка видеть горцев за каждым кустом, его настороженное сознание солдата, а, главное, его же знание, что они, горцы, где-то здесь, рядом,  заставляли его всё это время быть, как сейчас бы сказали, «на чеку», готовым не только к встрече, но, если есть такая возможность и нужда, то и к схватке. Разумом он понимал, что, даже если они и рядом, следят за ними, за Бестужевым и Языковым, они им ничего не сделают – подскакать незаметно не успеют, не смогут, а выстрелят – не попадут. А если и попадут, то случайно, если, как говорят, даже и убьют, то «от шальной пули». И всё же ему было тревожно. Хоть он понимал и, так сказать, другое: даже если они, горцы, ждут минуты, когда они, «джигиты», покинут холм и уедут по спуску – а неплохо звучит «по Бестужевскому спуску», генерал прав, в реку, а потом и в лагерь, они, прискакав ко рву и брустверу, никакого вреда стройке не принесут. Сегодня, в крайнем случае, завтра-послезавтра. А потом? «Потом, - подумал Бестужев, спускаясь по спуску к реке, - надо уже охранять…»
О чём Бестужев, как только они передали коней коноводам у коновязи, под крики «слушай!», постарался не забыть?.. А придя к генералу на ихнюю вечернюю проверку или «беседу», как говорил генерал, сразу же, с порога, чтобы генерал каким вопросом не увлёк его в его прошлое, сразу и высказал:
- Мы только что с холма. Там тревожно как-то. Чует моё сердце, … генерал – они постоянно рядом. Спиной чувствую: следят… Но… пока не стреляют.
- Это вы правы, Александр Александрович, - согласился генерал. – Пока они не стреляют…
- Вы говорили горцу из аула, что строите дорогу? – спросил Бестужев.
- Да, - подтвердил Вельяминов, - говорил…
- А про укрепление разговора не было? – спросил Бестужев.
- Разумеется, не было. А что? – быстро спросил генерал.
- Приятная неожиданность, - сказал Бестужев. – С вами едут мирные горцы, это хорошо… А жить остаются уже враги!.. Мое поздравление, … генерал… Укрепление ведь шинелью не накроешь… А оно им как нож в горло… Нам трудно будет.
- Я это знаю, - сказал генерал. – И нам, и гарнизону укрепления. Им – так уж особенно. Дорогу-то по плавням мы не быструю построим…
- А укрепление будет надёжным? – спросил Бестужев, - Не падёт ли оно от первого же штурма?..
- По проекту – не должно бы, - сказал Вельяминов. – Всё зависит от многого: от гарнизона, от людей. И от командира… Но я пока не знаю, кто же будет в  нём комендантом?..
- Да, странная штука, - сказал задумчиво Бестужев. – Строим, а для кого – не знаем. Как это понятно! Как привычно!.. 
- Александр Александрович! – воскликнул генерал. – Да с вами опасно даже разговаривать! Силён, брат!..
- Признаюсь вам, … генерал, - сказал Бестужев. – Глупцом себя никогда не считал…
- Да, я вижу, - сказал, помолчав, генерал. – Вижу, что, не выйди вы в 25-м на Сенатскую площадь, к этому дню были бы уже вы, милейший, как минимум, полковником, а, очень может быть, что и генералом… Чуете?.. Часом, вы не сожалеете?..
- Нет, отнюдь, … генерал, - ответил, не раздумывая, Бестужев. – Конституция моего характера такова… И я рад тому, что, как вы говорите, в 25-м я не был одинок. Сто двадцать, как минимум, человек нас сослали в Сибирь, почти все ещё там, пятеро повешенных… А сколько было сразу сослано в армию, на Кавказ… Просто здесь  нет места для бунта, для дела… Пропаганда хромает, скажут те, что будут после нас. Особенно в армии: вот, видите, мне с офицерами беседовать запрещено.
- Не утрируйте, Александр Александрович, - вяло возразил генерал. – Просто не рекомендовано…
- Не велика, я бы так сказал, разница, - сказал Бестужев. – Главное не в этом; главное – они и не интересуются. Не спрашивают. «Джигиты» мне – ни слова о всём, о том… Вижу – симпатизируют, поддерживают, как, помните, тогда -  Языков. Но – только службу. Другие – тоже. Но – не расспрашивают: как там, что?.. А сказать: доброе утро или спокойной ночи – это же ведь не беседа…
- Вы только, любезный Александр Александрович, не подумайте, что я с вами беседую по вечерам для того, чтобы вы не беседовали с офицерами?.. Ради бога!.. Будьте любезны!.. Как иногда говорят: хоть сто порций…
         Они помолчали.
- Кстати, Александр Александрович, а каково это – вести пропаганду?.. – вдруг неожиданно нарушил молчание генерал.- Среди солдат?..
- Пропаганда – культура древняя, - сказал Бестужев. – Ещё наскальная…
- Это какая? – спросил, уловив нотку насмешки, генерал. – Что это?..
- Ну как же? – прямо-таки удивился Бестужев. – Помните, в сказках: налево пойдёшь – лишишься жизни, направо пойдёшь – живота своего…
- Ах, это! Эту я знаю!.. – обрадовался генерал. И вдруг спросил серьёзно. – А вы, друзья, вы какими пропагандистами были?..
- Мы? – быстро спросил, тоже предельно серьёзно, Бестужев. – Мы были, по моему разумению, ещё пещерными, никак не позже… Мы хотели вначале всё написать в листках, описать жизнь русского народа. Ведь для того, чтобы увидеть всю нищету и убожество нашей крестьянской жизни, достаточно проехать от Петербурга до Москвы. Не надо даже в Сибирь ехать – в Сибири, кстати, … генерал, люди живут справнее, богаче… А главное – свободнее… Не так, как во Франции, например, но и куда лучше, чем в той же России… И не надо вам заходить в избу или хижину, достаточно не закрывать занавеску в окне вашей кареты, и вы своими глазами увидите голь и беду русского, нашего, государства…
- Хорошо вы сказали, Александр Александрович, про занавесочку, - заметил Вельяминов. – Надо бы запомнить…
- Вот с этим мы и пошли к людям, - сказал негромко Бестужев, - По-существу  с вопросом: почему во Франции люди живут так, а в России – иначе? Почему в России людьми, как собачками, торгуют?.. Почему?.. – он помолчал чуть и сказал. – И люди – в основном, солдаты! – нас внимательно слушали. А 14-го декабря вышли вместе с нами на площадь!.. – он замолчал, на этот раз уже совсем.
- Засиделись  мы сегодня с вами, Александр Александрович, - сказал, тоже помолчав, генерал. – Пора спать – завтра много дел. Спокойной ночи…

Как только утром «джигиты» выехали за пределы укрепления в северо-западном направлении, Бестужев кожей охотника и воина сразу почувствовал какую-то тревогу: ему чудилось, что кто-то чужой почти рядом с ним, следит за ним… Они разъехались: Бестужев с неизменным спутником Языковым повернул на юг, а Безобразов с Долгоруким – на север…
И сразу впереди раздался выстрел. Пуля просвистела рядом. Конь Бестужева чуть не взвился на дыбы – он тоже был воином и знал, что делать. Языков, который, видимо, выстрел осознал не так быстро, как Бестужев, крутнулся на коне. Безобразов и Долгорукий развернулись, на мгновенье замерли и погнали коней к ним. А Бестужев и Языков уже скакали на звук выстрела…
Раздалось пару выстрелов из охранной цепи…
В этот момент Бестужев увидел горца в лесу. Не раздумывая, он погнал коня прямо на противника. Языков – за ним.
Лес был не густой, без подлеска. Конь вот-вот мог настигнуть горца. Тот  почему-то не стрелял, но был пешим. Бестужеву тоже было то ли неудобно, то ли недосуг приготовить ружьё, то ли он думал просто попугать своего противника, горца…
Но тут он вдруг увидел второго горца, ближе – тоже пешего – конь топтался рядом, - который выхватил саблю и готов был драться. Лицо его было то ли страхом, то ли злобой искажено – Бестужеву не было времени разобраться с этим, ему предстоял бой. И он тоже потянул саблю из ножен…
В это время в лесу раздался протяжный мужской голос. А горец перед ним ждал, потряхивая рукой с саблей, намереваясь рассечь надвое своего врага. Голос – тягучий и протяжный – повторился. И вдруг Бестужев увидел своего противника… Это  был очень молодой человек, парень всего лет 17-18, не больше…
Тут по лесу вновь раздался крик.
После второго и особенно третьего крика, молодой горец, не выпуская саблю из руки, проворно – видимо, это была команда, приказ! – вскочил на своего коня, когда конь Бестужева был уже рядом и чуть было не сбил своих противников – и коня, и всадника.  Кони как-то разошлись, не упали, повалив седоков. «А ведь могли бы,  - говорил Бестужев, - рухнуть и все четыре, будь оба седока чуть понеопытней». Бестужев, злой, как чёрт, всё же дотянулся саблей до спины горца, но в последний миг он неуловимым движением руки чуть повернул саблю и плашмя «полоснул» по его спине. Тот, заверещав то ли от обиды, то ли от злости, то ли ешё от чего-то другого – третьего, бросил коня вперёд и ускакал…
Бестужев остановил коня, похлопав его по холке, успокаивая. Сзади, уже  на Бестужева, наседал конём Языков. Чуть в стороне в лес ломились остальные «джигиты». Съехавшись, они молча крутнулись вчетвером, было, поскакали, но потом, натянув повода, остановились.
Вдали, мелькая среди деревьев, уходили горцы - их было не то трое, не то четверо. Кто-то из второй пары, видимо, на всякий случай, выстрелил. Горцы скрылись из глаз…   

Когда вечером Бестужев пришёл на беседу к генералу, в лагере многие были возбуждены перестрелкой. Говорили разное: кто что видел, кто что слышал?
- Разрешите, … генерал! -  с порога не то отрапортовал, не то просто попросился войти Бестужев.
- Разрешаю! – ответил Вельяминов. – Заходи, гостем будешь!..
- Какой гость, … генерал? Моя шинель – я увидел это только сейчас! – пулей прострелена! – доложил «гость». – Я схватился было с горцем…
- Никак, жалуешься, любезный, - остановил его генерал.- Рассказывай.
 - Какая жалоба, … генерал, какая жалоба! – воскликнул Бестужев, - Я, как вот вас, видел горца. Я был на коне, а он – пеший… Видно, стрелял в меня… Вот пола моей шинели, ещё бы чуть-чуть, и в вашем отряде были бы поминки!.. – Бестужев вновь пережил азарт боя. – Когда я на него налетел, он – мальчишка   ещё, я так думаю, - схватился за саблю. Он знает фехтование, они, пешие, с саблей… Не отступают, не бегут…
- Но, говорят, этот от вас убежал, - поправил доклад генерал. – Мне так о том рассказывали…
- Это не он, - перебил генерала Бестужев. – Он выполнил приказ. Я всё слышал: это дважды было – голос… Когда после выстрела сразу я рванулся к нему, я услышал такой протяжный голос. Что-то вроде «аллалай», что ли… А когда мы сблизились, а мы точно помахали бы саблями, это «аллалай» вдруг прозвучало опять. Но – иначе, резко, отрывисто… Тут уж он, как по приказу, вскочил на  коня…
- И ты упустил его!.. – прикрикнул генерал. – Вот так вам и доверяй…
- Я, … генерал, увидел его глаза… Они – детские… - чуть даже не простонал Бестужев. – А я с детьми не воюю… Честное слово, не могу…
- И что же было дальше? – спросил генерал.
- Я достал его саблей, - сказал без особой гордости Бестужев. – И ударил его плашмя… Он аж завизжал…
- Вы, Александр Александрович, сегодня нажили себе врага на всю свою жизнь, - сказал, помолчав, Вельяминов. – Теперь берегитесь…На вас будет охота… Они обид не прощают.
Бестужев хотел было что-то сказать, но, уже, как говорят, открыв рот, вдруг промолчал… Он вдруг вспомнил…
В один из дней, когда отряд Вельяминова отдыхал в ауле Абин, сразу после купания, когда большинство солдат чинили кто свою одежду и обувь, а кто – и повозку, Бестужев увидел в ауле старика-горца – он ведь его заметил, было, ещё раньше, когда они шли на  речку, потом – ещё. И вот, когда у всех был свой отдых, Бестужев решил поговорить с ним.
Переводчиком он пригласил мирного черкеса из отряда – Бестужев мог бы поговорить с горцем и сам – годы нахождения на Кавказе не прошли даром для любознательного Бестужева, - но сегодня он хотел бы услышать более подробный рассказ, а потому пригласил переводчика. Да и потом: кто знает, как бы повёл себя старик-горец, если бы Бестужев пришёл один, да ещё в своём странном наряде: по виду заметно, что офицер, причём, уже в летах, а шинель солдатская… Вот он и пригласил, вроде бы за компанию, третьего.
Пришли. Познакомились. Обменялись табачком, закурили не спеша трубки.
Для начала Бестужев рассказал о своём знакомстве с Муллой-Нуром, сказал даже о том, что несколько месяцев назад они назвали друг друга кунаками. Старик, оказывается, знал Муллу-Нура, слышал о его характере, о его личной храбрости.
- Слушай, добрый старик, аксакал, - обратился Бестужев к горцу. – Так вас, кажется, зовут?
- Вроде того, - ответил горец, так, по крайней мере, перевёл ответ «мирный», чему Бестужев удивился и даже обрадовался: старик был не лишён чувства юмора.
Они все разом затянулись. Наверное, в знак налаживания «контакта», как бы сказали сейчас.
- Хотел бы я подружиться с кем-нибудь из вашего аула, - сказал мирно Бестужев. – С кем посоветуешь, подскажешь?
- А со мной не хочешь? – опять перевел «мирный» черкес. – Я тебе уже и не подхожу?.. Зовут меня Магомет… Я был хорошим воином… Правда, теперь я уже стар… В воины не гожусь… А вот поговорить…
- Аксакал, да я с радостью, - улыбнулся Бестужев. – Меня вот зовут Александр Александрович Бестужев! Я из Петербурга. Сейчас царь меня строго наказал, видишь, я – рядовой… А был офицер…
Они опять задымили. В это время мимо них прошмыгнул, другого слова и не скажешь, юноша с быстрыми глазами. Он словно бы даже, как бы это лучше сказать, сфотографировал Бестужева? – так вглядывался…
О себе новый кандидат в кунаки, а, может быть, уже и в общем готовый друг, рассказал, что он старший в ауле, а главный – его сын, Фаруд-оглы, как о том сказал «мирный» черкес, уважаемый человек на всей реке Абин. Сейчас его нет дома, он уехал посоветоваться к своему товарищу, также уважаемому человеку, но уже в другом ауле, на реке Бугундырь. Узнал Бестужев и о том, кто так внимательно его рассмотрел. Это был младший сын сына, Гасан, он настоящий, смелый горец. А ещё у него, у Гасана, есть два брата: Мельош и Рубен. «Хорошие воины», - с чувством тогда сказал аксакал Магомед и даже языком прищёлкнул… 
Больше будущий кунак Бестужева о своём ауле ничего интересного так и не рассказал; сказал, что у них есть место в лесу, там молодые горцы ежегодно делают «подпашку», сеют просо, другое зерно. Есть у них скот, в основном козы, овцы…
- А вот в соседнем ауле, на реке Бугундырь, он – там, дальше, он в горах, -  сказал аксакал Магомет, - то ли жил, то ли даже сейчас живёт такой учёный человек, Нотаук Шеретлук…Он ходил с отцом в Мекку… А когда Нотаук вернулся, потеряв там отца и выучившись, он задумал создать для горцев письменность: понимал, что арабский язык для черкесов – чужой… Долго писал он букварь или азбуку, как понял Бестужев, но так и не написал… Ему виденье было однажды: аллах навестил его и спросил: разве можно записать, как звенит стрела, рокочет поток или кричит ястреб?.. Вопрос этот был так категоричен, что, опять как понял Бестужев рассказ Магомета, Шеретлук сжёг все свои записи…

Хорошо так побеседовали тогда втроём Бестужев, Магомет и «мирный» черкес под августовским лёгким ветерком у реки Абин. И договорились: на обратном пути они станут кунаками.
- Вы знаете, … генерал, - сказал, вспомнив тот разговор, наконец Бестужев. – Я вдруг вспомнил…
- Что – вспомнил? – спросил нетерпеливо генерал.
- В ауле, в день купания, я беседовал с местным аксакалом, - сказал твёрдо Бестужев. – Мы долго беседовали со стариком… Там я, кажется, видел этого юношу… Аксакал ещё его имя назвал, не то Хасан, не то Гасан… Это точно, … генерал, это был он… Он тогда, помню, меня как бы срисовал, так очень уж внимательно-внимательно вглядываясь…
-Это ваш враг, милейший, - сказал генерал. – Берегитесь, Александр, горцы обиды не прощают…
На минуту, может быть, на две-три в палатке повисла тишина.
- А! – отгоняя, видимо, тревожные мысли, прервал молчание Бестужев. – А! – он даже рукой махнул, как бы отгоняя что-то. – Волка, говорят, бояться – и в лес не ходить!..
 - Давно спросить хочу, - сказал генерал, поддерживая разговор и уводя его в иную тему. – Вы как-то мне говорили, как своего спутника по Сибири вы то совсем не любили, а то потом прямо-таки возлюбили… Что так?..
- Было такое дело, … генерал, было… - сказал Бестужев. – Я ехал – нас ещё в Петербурге вместе отправили, в одном возу, и до Якутска мы были с ним, как два из ларца, - кто в чём? - с Матвеем Муравьёвым-Апостолом…Он был в чинах куда выше моего, к тому же уже отставной, причём он - герой Отечественной войны, не то, что я… Его по пути все встречали только уважительно, скажу я вам… И я знал, что за день до нас по этой же дороге – других, по-моему, в Сибири и нет! – ехали мои братья, родные: Михаил и Николай… Те, с которыми мы вместе перед мятежным полком на Сенатской площади стояли, а потом мы уже и не виделись… Только иногда немного перестукивались… - Бестужев замолчал, видимо, воспоминания его захватили. – Вот я сижу и думаю: поторопиться бы, может быть, и догоним. Повидаться бы… А ему, прямо как нарочно, что ни город или там остановка, так сразу: «Матвей Иванович, не желаете ли отдохнуть, сутки или несколько часов…» - Бестужев снова замолчал, переживая былое. – Я сто раз был готов                взять вожжи, вырвать даже, у кучера и гнать-гнать лошадей, догнать братьев, поговорить, пообщаться… А он, гад, вроде того, что и можно… Ему-то ведь спешить некуда… Тут не то что любить не будешь – возненавидишь такого!..      
         - И как же вы потом помирились?.. – спросил генерал.
- Не помню уже, в каком городе это было, да это и не важно, - горячо вдруг заговорил Бестужев, - тут важно другое. Мы прибыли, и нас обоих помещают… в тюрьму!.. В тюрьму или в острог тамошний, я уже и не помню…А через два – от силы три – кто там-то их считал? – часа приезжает новая партия… И к нам в «кутузку» заводят – представьте – моих братьев!.. Обоих!.. – генерал глянул на Бестужева: речь его была быстра и богата эмоциями, глаза его просто сверкали. – Эту встречу, если бы её не было, стоило бы придумать! Говорю вам как литератор, честное слово!.. Что тут было, боже ты мой! .. Объятья, радость, восторги, восклицания, поцелуи и слёзы… всё тут было… И пошли рассказы: как, куда?.. – Бестужев очень разгорячился, покраснел. – Мы друг другу говорим – говорим – говорим, не можем остановиться!.. – и он вдруг замолк, вроде даже сгорбился, постарел. – На сутки, не иначе, хватило бы нам новостей и сведений, и эмоций… И тут, в самый что ни на есть разгар этой милой беседы заходит губернатор!.. С дикими извинениями к Матвею Ивановичу в том, что «неувязочка вышла, простите нас…» – и забирает и Матвея Ивановича …, и меня!.. Я прошу, в ноги упасть готов: оставьте меня, братья ведь, мы не наговорились, а они едут в другую сторону, в Петровский завод, может, и не увидимся больше… А он мне: «не велено», и всё. Вот так!..
Генерал молчал; а что тут скажешь!.. Даже если ты – и генерал?..

- Вот тогда я всё понял, - сказал упавшим голосом Бестужев, - и то, что «не велено», и все предложения Апостолу отдохнуть – из того же списка… Мне было категорически запрещено видеться с братьями… А, собственно, что, почему?.. Неужели царь боялся, что мы втроём Сибирь поднимем?..
- Говорите, они младше вас? – спросил генерал.
-Один младше, - пояснил Бестужев, - другой – постарше меня…
-Я представляю, как все боялись увидеть вас вместе! – сказал генерал. – Что вы там писали, что сама доктрина, конституция – всё это и сильно, и здорово, я думаю…Но ведь вы же вывели полк на Сенатскую площадь, а это уже совсем другое, думали в Петербурге, совсем другое, любезный Александр Александрович… Это уже бунт, неповиновение… Открытый… Случись вам встретиться, от вас всего можно было ожидать… Чего угодно…
- Не знаю, не знаю, - сказал Бестужев. – Я знаю только одно: нам в тюрьме – в тюрьме, понимаете? – даже поговорить, как следует, не дали…
Когда в следующий раз «джигиты» Языков и Бестужев в назначенный час, поднявшись по Бестужевскому спуску, выехали на холм – пару дней перед этим генерал не пускал всех четырёх «джигитов» на западную сторону реки Абин, обходясь пешими охранными взводами, - укрепление в общих чертах было готово. Бруствер или вал, огороженный плетёным забором из тонкого леса был не только готов, но и насыпан землёй, а кое-где даже уже и хорошо изукрашен зеленым терновником. Казалось, подними на него да поставь ещё и пушки, водрузи рядом корзину с ядрами, всё – можешь смело отражать любые атаки любого врага или противника. Заканчивали рыть ров вокруг укрепления. Работа у других так спорилась в руках, лопаты так и мелькали в руках солдат и сапёров – было просто трудно отличить одних от других, да и стоило ли – все строили укрепление так аппетитно, что, даже не сговариваясь «джигиты» спешились и передали коней солдатам, взяв у них хоть на время лопаты.
Они встали рядом друг с другом. Бестужев поплевал на руки – и было видно, что делал он это не просто потому, что так делали многие, - но и знаючи, и умеючи. Языков только усмехнулся.
Сапоги обоих разом наступили на заступ, и лопаты вошли в грунт. Глыбы сухой, но державшейся вместе земли за счёт корней трав и других растений отвалились от «материка», были подняты и брошены туда, куда кидали все. Так «джигиты» работали минут 15-20, не больше. Первым, как говорят, сдался Языков. Бестужев продолжал кидать, не останавливаясь.
- Пора на «прочёс», Александр Александрович, - сказал Языков, отдавая лопату солдату. – А вы и лопатой работаете не хуже, чем саблей, скажу я вам. Кстати, я видел, как вы лихо хлестнули тогда того горца…
Бестужев, не торопясь, отдал лопату солдату, вытер руки травой, взял повод коня, похлопав его по холке, видимо, хваля его за то, что он подождал его.
- Генерал сказал, что я нажил себе врага, - сказал, уже готовясь сесть в седло, Бестужев. – А руками я могу всё: с детства приучен. Я ведь кем только не был. И гардемарином плавал, и горным делом занимался, а землю и работу на ней люблю и любил, даже служа в лейб-гвардии. Так-то, капитан Языков. Кстати, до выхода на Сенатскую площадь я тоже был капитаном, даже штабс-капитаном… Или ты забыл уже, Языков?..
Вскочив в сёдла, они погнали лошадей к лесу.
Где-то на третий или четвёртый день строительства для «джигитов» стало привычкой, прибыв «на укрепление», неважно, строят тут бруствер, копают ли ров, пилят ли дерево – на корню ещё или уже на пилораме, - всегда всем сказать: «Бог в помощь!» И услышать почти всегда одно и то же, сказанное или солдатом, или каким-то нижним чином: «Казали  боги, чтоб и вы нам помогли!..»  На что «джигиты» от души старались весело ответить: «Да мы с нашим удовольствием!», чтобы тут же соскочить с седла, взять, поплевав на ладошки, у ближайшего солдата или строителя лопату, носилки или топор, пилу, минут 10-15, а то и больше поработать – покопать, или там покидать, попилить или топором помахать, обрубывая сучья,- почувствовать, как греется кровь в жилах, как разогревается всё тело и крепче становятся все его члены. Потом отдать с сожалением инструмент, сказать, чуть вздохнув: «Спасибо, братцы!» да и опять вскочить в седло, расправив шинель, и ехать, куда велено: на «прочёс» леса, что стоял теперь в стороне от укрепления.
Всех «джигитов»  в отряде все воспринимали, как представителей какого-то  высшего офицерства  - видели же, что они никем не командуют, в повозки или в пушки при нужде не вцепляются вместе с солдатами, как прочие чины отряда, - только скачут в стороне да иногда стреляют. Подъехав утром, все работают с удовольствием, хоть до того, скорее всего, даже и не знали, как и  лопату держать, как, к примеру, тот же Долгорукий – князь же! – или тот же Безобразов – слышали ведь, что он в Петербурге при генштабе служил, а кто он? Его и звания никто не знал… Но как-то особое внимание обратили все на Бестужева – во-первых, он был почему-то в солдатской шинели; во-вторых, до похода его никто в отряде и не видел… Но особое рвение он проявлял в работе, чтобы он ни делал – пилил ли ствол дерева, копал ли ров иди  кидал землю в тело бруствера, - он делал это с гордостью за себя, он так гордился собой, это было видно, гордился тем, что он строил укрепление, пусть и не делая это весь день, а всего лишь 15-20 минут. Все понимали, что у него есть дело и не менее важное – если не более даже важное, – охрана работающих, предупреждение возможного нападения; по словам «джигитов», этого надо было всегда ждать и быть готовым дать отпор.
А вечером обязательно придти к генералу Вельяминову на беседу, обычную, как и всякий день, хоть об этом никто, кроме «джигитов», и не знал. Но вот  сегодня Бестужев говорил о другом. Главное, даже не ожидая вопросов генерала.
- Я здесь, в Черномории, ни в походах, ни в боях не участвовал, - начал он как бы издалека. – Всё это было в Турции, Дагестане, Чечне. Скажу вам, … генерал, впечатление было неважным, даже, прошу прощения, иногда даже гадким.
- Даже так, милейший? – удивился генерал. – Учту! Ну-ну…
- Как угодно, … генерал, - ответил Бестужев. – Духота, вонь, скука… Здесь другое дело… В походе, вы же видели это сами, азарт, резвость!.. Все сразу бросаются помочь, если повозка увязает или завалится в канаву! Я уж думал: ну, это поход, это служба… И вы начали строить укрепление. Тут можно всё: можно, копнув два раза лопатой, закурить и отдыхать, можно, взмахнув три раза топором, тоже закурить, можно, начав пилить бревно, такой завести разговор – а русский солдат умеет разговаривать, вы не хуже меня это всё знаете!.. И что я вижу?.. Ни перекуров, ни разговоров! Идёт, прямо скажу, отличная работа… Почти как в том обществе, которое мы хотели построить! А ведь она тяжёлая, что лопата, что брёвна, что пила, что земля, которую надо кидать и кидать, кидать и кидать, и конца-краю этому рву не видать, пустой бруствер тянется и тянется…
- Ага! – воскликнул генерал. – И всё, оказывается, без вашей этой, как её там, пропаганды и агитации!.. А ведь вы людей на виселицу привели, сами рудники заработали, теперь вот рядовым стали!.. Может быть, вы все делали напрасно… Говорили, говорили…
- Нет, говорили мы и строили планы мы не напрасно! – воскликнул и Бестужев, - Будет сердце, которое загорится нашими мечтами. Я – о другом!  Алексей Александрович, а, может быть, вы по нашему плану живёте? Наши мечты воплощаете? А?..
-Нет, брат ты мой, тут нет пропаганды, - сказал генерал. – Это – жизнь! Чаще солдаты делают что? Разрушают, поджигают, убивают… А человеку ведь присуща созидательная работа. Человек – творец, хоть мне эти слова совсем и непривычны… В силу того, что мы, солдаты, воюем, губим труд других… Люди, я так думаю, скучают, занимаясь войной…
- Особенно такой, как наша, - сказал Бестужев. – Сколько эта война на Кавказе идёт? Её скоро столетней назовут…
- Это точно! – сказал генерал. – Я тебя поздравляю. Ты в очень хороший час пришёл в Черноморию. А, может быть, это в причине твоего прихода к нам?
- Ну, что вы, … генерал! – удивился Бестужев.- Хотя ваши слова меня радуют! Вот если бы их да в уши императора… А люди, хотел я сказать, тут работают с азартом и хорошим настроем. Я однажды слышал даже песню…
Надолго запомнилась Бестужеву и вылазка в ближнее заречье – сена там лошадям накосить, дров для костра собрать. Это было, скорее всего, где-то на четвёртый или даже пятый день по прибытии лагеря на Вельяминскую  стоянку, как потом назвали первый бивак отряда на реке Абин, считай, под боком у будущего Абинского укрепления.      
        Команда тогда собралась большая и шумная: человек десять, если не больше, косцов, примерно столько же – «лесорубов», как они себя называли, хоть они рубить ничего и не собирались. Всё, что будет собрано и скошено – собирали в основном сушняк, его под ногами валялось видимо-невидимо, ходить даже было страшновато от треска веток под ногами,  - всё время казалось, что рядом ещё кто-то ходит, - а для скота и лошадей – травы, скорей всего, что ещё никогда, естественно, не была кошенной, которой везде было «хоть завались», как говорили солдаты, – нога утопала и путалась в этом густом разнотравье, - намечено было увезти на трёх повозках. Четвёртая пара коней тащила позади команды медную пушку небольшую – её захватили на всякий случай, для смелости, да и случись рядом горцы, стрельнули бы – их запах и их присутствие в этих местах чувствовались постоянно, вроде бы даже и в лагере.
В общем, этих столько, тех – столько же, при лошадях, для охраны, ещё кто-то – набралось человек 50 отойти от лагеря. «Мы не запаникуем!» - говорили солдаты, уходя.
Только ушли, дальняя ветка за пушкой колыхнулась, а тут как раз в лагерь и «джигиты» после «прочёса» всей поляны вернулись, коней попоили. Увидели как ушли, окружив повозки и пушку, в лес солдаты, галдя на разные голоса – выход в лес для них ведь было  хоть какое-никакое, а всё-таки вроде разнообразие.
Хорошо, Безобразов, заглянув в штабную палатку, отметиться о лесном «прочёсе» - никого не видели, никого не встретили, - спросил мимоходом: не рискованно ли отпустили команду в лес?.. Начальник штаба, уловив тревогу в словах «джигита», то ли попросил их, то ли приказал, - уже и не понять, не посчитать за труд, сопроводить команду. «Джигиты» в седло и сразу в путь – команда уже галдела в лесу.
Кони сразу перешли на рысь, и не напрасно. Уже проскакав большую, как бы вытянутую с востока на запад, к реке и лагерю поляну, всадники услышали вдруг разницу в болтовне солдат: веселье и радость сменились тревогой и даже криками. Грохнул выстрел из ружья, тут же послышались гортанные с визгом крики. А когда «джигиты» на скаку ворвались в негустой лес, они вокруг команды, ставшей тесно плечом к плечу вокруг повозок и пушки, принявшей команду «к бою», увидели троих горцев, гарцующих на своих скакунах возле солдат, то наезжающих прямо на них, то вроде бы отскакивающих подальше. Огня горцы не открывали, после одного выстрела было непонятно, кто же это стрелял? Солдаты, видимо, решили со своим командиром, что, если придёт черёд, они отобъются, у них ведь есть даже пушка. Горцы же, видимо, и это увидел Бестужев, решили взять трофей, не стреляя, - устраивать стрельбу рядом с таким большим отрядом, каким был отряд Вельяминова, - себе же дороже. Видимо, они решили, как говорят, «урвать хоть шерсти клок»: взять в плен хоть одного солдата, а если удастся, - и пушку!.. О таком счастье им стоило только мечтать. Но такие случаи, говорят, бывали, и не раз… Но тут всё шло не так, как хотелось горцам. Во-первых, солдаты не дрогнули, в чём-то они даже опередили горцев, момент внезапного нападения и похищения солдата ли или пушки был горцами упущен – а ведь они находились при конях: схватить, утащить и смыться для них было «делом плёвым», - но только солдаты уже встали в цепь, выставив ружья и уже готовили свою пушку к выстрелу…
Уловив этот момент, как военные говорят, такого вот неустойчивого равновесия, Бестужев , сразу смекнув довольно смелый замысел горцев, решил их, так сказать, перехитрить. Знаками показав Безобразову, что и откуда ему с князем Долгоруким делать, Бестужев рванул коня в другую сторону, конь Языкова кинулся за ним. Охватив горцев с разных сторон, «джигиты», сразу гикнув, свистнув и даже взвизгнув, поскакали навстречу друг другу. Первыми не выдержали нервы у горцев. Это было непонятно – о горцах в войсках ходили дикие по храбрости легенды – но это было так. Увидев, как на них с двух сторон, прямо по лесу мчатся на огромных конях крупные же всадники, зная, что любая стычка не бывает без потери, помня, наконец, как один из этих воинов – а горцы высоко чтили имя «воин»! – тот, что в старой солдатской шинели, чуть не свалил в другом, за рекой, лесу его товарища, оскорбив его ударом сабли плашмя, - горцы, взвизгнув в свою очередь и кляня свои провал и неудачу, ускакали в глубину тёмного леса.
«Джигиты» их не преследовали. Но и от команды уже не уезжали. И,  самое главное, не торопили солдат. Пока те, успокоившись и передохнув от всего пережитого, косили, наслаждаясь этой нехитрой, но и нелёгкой тоже работой, а другие собирали сушняк, пока все всё это грузили в свои повозки, отдыхая между делом, «джигиты» устроили себе небольшой отдых, Пока двое других следили за лесом, они загорали. Лучше, пожалуй, всех устроился Бестужев, расстелив свою солдатскую шинель. Светило августовское кубанское солнце, на поляне, что была в лесу, юго-восточнее лагеря, гулял лёгкий южный ветерок, по небу плыли куда-то на север, то ли только до Кубани, то ли и ещё дальше, куда- то в Россию, лёгкие кучевые облака… Бестужев лежал на шинели, вокруг пахла только что скошенная трава… Он дышал ею, глазами провожал тучки и думал свои, скорее всего, невесёлые думы…
Пушка в тот день не стреляла. А вот лагерь вечером гудел очень долго и оживлённо. Все рассказывали о том, как неожиданно «джигиты» выручили их из беды, а беда была возможна, она, что называется, ходила рядом с ними… Особенно собой гордились солдаты, что выставили заслон врагу. Говорили, что уже были готовы пасть на поле битвы. Но все потом истово крестились, хваля бога, что это, к счастью, не случилось…
А вечером, у генерала, был, как теперь бы сказали, разбор «полётов» и анализ происшествия.

Промяв коней, отъехав от бруствера укрепления к лесу почти что на версту, «джигиты» остановились. Глядеть издали на укрепление было приятно. Обоих распирала гордость. Они ведь помнили: всего несколько дней тому назад они поднялись сюда по вновь построенной дороге. Здесь темнел лес – незнакомый и немного страшный. Все знали: они на земле людей, что давно враждуют с Россией, в любой момент – люди, живущие здесь, были таковы, - из любого места мог раздаться выстрел, и хорошо, если только один… У всех был, говоря по-теперешнему, «мандраж». Это такое ощущение тревоги и опасности, когда тебе не по себе, когда ты вечно ждёшь, как правило, мало приятного тебе. Пока было только ощущение. И вот пару дней назад уже был выстрел: противник не выдержал, проявил себя, и был вынужден отступить.
Сегодня вся эта высота лишена леса, вокруг бруствер нового укрепления да стоят не то три, не то четыре дерева вдали от бруствера, вытянувшегося удлиненным многогранником с востока на запад.
Пройдёт ещё неделя-другая, может быть, чуть больше времени, и сюда, за этот бруствер, заступит, займёт позиции по всей его длине гарнизон русских солдат.
Но это будет ещё в общем не скоро. А пока «джигиты» скачут на «прочёс», проверку, где вчера, это точно, а ведь может так быть, что и сегодня опять дежурили серьёзные, рассерженные горцы.
Проскакав место порубки, кони, прядая ушами, вошли в лес. Он был тих, но тоже настороже, точно, как и «джигиты», и их кони. Они шли шагами, словно прислушивались. И вдруг остановились. Сами, без понукания седоков.   
В глубине разросшегося куста травы было то ли вытоптано, то ли измято.
Языков слез потихоньку с коня, и, встав на одно колено, наклонился над измятой травой. Потом встал, молча показал взглядом на находку. Это был табак, выбитый из трубки. Бестужев, в свою очередь, наклонился над пеплом, потрогал его рукой. Он был холоден, скорее всего, вчерашний.
- Не отсюда ли в тот день стреляли? – спросил Языков.
- Скорее всего, да, - сказал Бестужев, показав на сломанную траву, видно, след от ствола ружья, и на лист со следом ожёга.
«Джигиты» потянули носами, должен же быть запах пороха. Но его не было. Значит, стреляли здесь раньше.
- Что скажешь? – спросил Бестужев.
- Я думаю, что стреляли в прошлую встречу, - ответил Языков. – К тому же, как я думаю, следы не скрывали, они словно нарочно их оставили…
- Вы правы, капитан Языков, - подвел итог Бестужев, - А моя стычка с юным черкесом, видно, действительно, породила мне врага,  и врага  злого… Мы помешали , мы их вспугнули…
«Джигиты» проехали по лесу, как бы по большой дуге, но других мест лежбищ горцев не заметили. Когда возвращались к укреплению, оба ещё раз остановились. Укрепление было издали красивым, как сейчас говорят, «внушающим», и, главное, надёжным. Почти по всей линии бруствера углубляли ров. Сотни лопат выбрасывали изо рва землю. Кроме землекопов, на строительстве бруствера трудились и повозки: на них солдаты или повозочники – это издалека было не разобрать: все работали в нижних сорочках, ослепительно белея на солнце, - возили землю к брустверу, где она укладывалась в его корзину, делая  бруствер прямо на глазах «джигитов»  надёжным и неприступным.
Полюбовавшись укреплением, «джигиты» вернулись в лагерь. В реку они съезжали, не торопясь, опять касаясь коленами друг друга. Сегодняшний «прочёс» как-то даже вроде сблизил их, вполне вероятно, что и не  сам этот «прочёс», а тревога после него. Они воочию увидели и даже обонянием уже почуяли присутствие горцев, им стало ясно, что игры, прыжки в плавни на глазах отряда кончились, не сегодня-завтра начнётся серьёзная борьба – горцы уже заявили, что поход генерала Вельяминова для них нежелателен, а начав строить укрепление, он, а, значит, и весь отряд, и прежде всего они, «джигиты», как и идущие во время движения отряда в охранной цепи пешие солдаты, могут в любую минуту стать или мишенью, а, может быть, даже и жертвой…   
В реке, пока кони пили, разговор продолжился.
- Тебя, Александр Александрович, горец видел в лицо, - сказал, явно раздумывая, Языков. – Один. А издали видели все. На коне ты – герой, любому горцу не уступишь… Я честно тебе говорю, нам до тебя – как до неба, но теперь тебя знают все. По твоей одежде, Бестужев, по шинели. Солдатской. Да и ростом ты не мал, не то что я.  А в этой шинели ты – один на весь отряд!.. То есть, я боюсь, что ты у всех на мушке будешь, сам же говоришь: обид горцы не забывают…
- Ну, что ж, - ответил Бестужев, не торопясь с ответом. – Могу сказать так: я почту за честь погибнуть в бою с противником. Хотя, - он замолчал, потом закончил. – Хотя они мне интересны, как противники, и симпатичны, как люди… Представь?..
- Симпатичны, как люди? Бестужев, что ты говоришь?.. -  изумился Языков.
- То, что ты слышишь, Языков,  - сказал спокойно Бестужев. – Это же их, их земля, капитан!.. Их родина!.. А мы – мы ведь не лучше англичан, Языков…Мы, помнишь, ты сам говорил, - мы в форме колониальных войск. Мы и есть те самые колонизаторы, только нам ехать в Африку или в Индию не надо. Вот они, Кубань, Кавказ…Нашему царю земли мало… Сибири ему, видишь, не хватает… Правду Иван Крылов говорил, помнишь: «У сильного всегда бессильный виноват…»
Когда Бестужев, по зову вестового, прибыл к генералу, он обратил свое внимание на висевший на плечиках мундир горца – с газырями, кинжалом на поясе с серебристыми висюльками.
- Знаю о ваших размышлениях с Языковым после «прочёса», - сказал тихо Вельяминов. – Считаю их зрелыми, грамотными. Чтобы ты не ездил вокруг отряда – а я же чувствую, ты из «джигитов» не уйдёшь ни за что ни самостоятельно, ни по моему приказу, - белой вороной, притягивая к себе все стволы горцев и, как ты говоришь, даже сабли горцев, я издаю свой приказ: одеть рядового Бестужева А. А. на время похода из Ольгинского укрепления в укрепление Геленджикское и обратно в форму офицера отряда, только не присваивая ему звания…  - генерал помолчал. – Извини: форму могу, звания – нет, к моему сожалению…
- Не знаю, что и сказать, … генерал, - сказал Бестужев. – Благодарю за ваше доверие!..
- Я так решил: император в Геленджик, говорят, приедет в будущем году… Горцы видят многое, но не станут же они писать царю о том, что Бестужев не носит солдатскую шинель… Да и тебе в этом костюме на коне будет удобнее. И, знаешь, очень хочется мне подурачить горцев… Пусть теперь поищут они всадника в шинели рядового, а?.. Ха-ха…
- Не сегодня-завтра укрепление будет закончено и сдано гарнизону, - сказал Бестужев. – Мы посмотрели с Языковым – оно просто хорошо. Хотелось бы даже послужить в нём…
- Понимаю, - ответил, улыбаясь, генерал. – Сам бы остался. Но мы с тобой не можем это сделать. Я как начальник отряда, а ты – как участник строительства дороги. Думаешь, спуск построил и всё; нет, ты мне ещё и на дорогу туда и обратно нужен. Я ведь не знаю, какая она будет?.. А захочешь послужить – на обратном пути, когда придём сюда, послужишь…
- Я так думаю, … генерал, - сказал Бестужев. – Впереди – горы. Скорее всего, рубить будем меньше, а вот где гору обрушить или хотя бы её край – это уже будет почаще… Горы здесь не похожи на Восточный Кавказ, они мягче, даже на вид, на них больше земли, всюду лес. Построим мы дорогу, кстати, она тут уже должна быть и до нас… Будет и после нас!.. Будет она… Обязательно!..
На этих словах они оба почему-то  замолчали, задумались…
Через время – сказано было многое, «посидели» хорошо, - Бестужев понял, что пора и уходить…
- Хоть вы, Алексей Александрович, - сказал он на прощание, - меня и считаете специалистом по дороге, «джигитовать» я, действительно, не перестану. Я же бывший офицер, ну, по духу, .. генерал. Я без этого не смогу…
-Вот потому-то я и приказал «каптёру» подобрать тебе местную, кавказскую одежду… Меряй!..
-Благодарю! – сказал Бестужев. – Право, не стоило беспокоиться.
- Надевай, не умничай… - пожурил генерал Бестужева. – Если что не так, так мастера мигом поправят.
Бестужев прямо в палатке Вельяминова снял свою шинель, свернул её очень аккуратно и накинул на себя черкесскую одежду. Она была ему как раз впору  что в плечах, что по росту. О таких случаях говорят: он словно в ней как бы и родился. А когда Бестужев застегнул все многочисленные – и не поймёшь ведь! – не то пуговицы, не то крючки да затянул тонкий ремешок с неизменным кинжалом и «набором», генерал, крякнув, ласково поглядел потеплевшими глазами на декабриста и сказал, как бы вроде даже выдохнув:
- Красавец, прости господи… Какой же вы красавец, Александр… Даже и посмотреть приятно…
Он встал, достал из ящика в углу папаху, встряхнул её, погладил и протянул Бестужеву.
- Вот тебе, Александр Александрович, и убор головной, - сказал он, явно любуясь Бестужевым. – Теперь ты прямо чистый черкес!. Так и иди! И носи всё время… А шинель наденешь, если доведется в Ставрополь ехать…
Бестужев щёлкнул каблуками, вскинул руку к папахе, откозырнул и вышел. 
- Вот это да!.. Вот это маскарад!.. Прямо ну чистый Санкт-Петербург!.. – такими возгласами встретили «джигиты» Бестужева в палатке. А Безобразов, встав с постели, где он, как всегда, валялся с новой книжкой, даже подошёл к нарядному, непривычно одетому Бестужеву, заговорил, явно кого-то хорошо  копируя:
- А повернись, сынку!.. Чур тебя, какой ты смешной!.. И эдак все теперь ходят в отряде?.. – и он даже потрогал кинжал, газыри и «набор» на поясе Бестужева. – И где же ты, Александр Александрович, так удивительно ловко обмундировался? Ты не иначе, как раздел где черкеса бродячего? Но где, вот главное?!. Ведь всюду охрана!.. Ну, ты силён!..
- Теперь ты, Бестужев, задал горцам загадку – откуда в отряде генерала Вельяминова такой богатырь? Уж не лазутчик ли ты турецкого паши? – задал вопрос князь Долгорукий. – А хуже тебе от этого маскарада не будет? – вдруг спросил он. -  Горцы – народ  уж очень находчивый и хитрый… Перехитрить их…
Палатка засыпала на этот раз долго – «джигиты» всё припоминали случаи хитрости и дерзости горцев – затем успокоились, стали засыпать, затихли. И только Бестужев не мог заснуть: во всём, что произошло с ним в последние дни, и было связано в какой-то тугой, неразвязывающийся узел, виноват был он… Это его тревожило, настораживало, появилась даже несвойственная ему, его характеру мысль: да что же это такое, мне, что, больше других надо? Он тут же попытался эту мысль отогнать – он солдат, причём его служба очень уж опасна, он – в охране отряда… И вдруг он вспомнил встречу в ауле Абин, где он беседовал с аксакалом. А юноша следил за ним, Бестужевым… «Да он же сын главного в ауле, внук аксакала!.. – эта мысль пронзила ум Бестужева. – Твою мать…» - выругался он. И долго не мог заснуть…
Когда через день – один день, по приказу генерала Вельяминова, «джигиты» из лагеря не выезжали, - они парами – Бестужев, как всегда он делал, выехал с капитаном Языковым, - отправились прочесать окрестный лес, там было тихо. Если кто и был – а «джигиты» были уверены, что горцы, как всегда, были рядом, возможно, только на более дальних позициях, - обошлось без выстрелов. Вполне возможно, что по той причине, что среди офицеров не было всадника в шинели рядового? А может, конечно, и потому, что был твёрдый приказ: не стрелять. Кто знает? Но можно было быть уверенным: горцы увидели рядом с офицерами ловкого и азартного, это было видно по всему, горца. «Кто? Откуда? И где тот – рядовой, унизивший горца?» - скрип зубов гневных горцев, казалось, был слышен даже четырём «джигитам»…
Когда «прочёс» заканчивался – и никаких следов! – Языков вдруг сказал Бестужеву, скакавшему рядом,
- Тебе бы коня из табуна черкесского князя или, как там их, бея – такого лёгкого да быстрого… Наши-то кони потяжелей да и степенней… Но на нем ты будешь, правда, крупноват…
Говорят, на Кавказе есть легенда о том, что Бестужев не погиб под Адлером, а ушёл в горы…Интересно, не с осени ли 1834 года пошла она гулять по вершинам и ущельям, звенеть во всякой горной речке и даже в роднике, когда горцы аула Абин, столкнувшись, как говорят, лицом к лицу с рядовым Бестужевым, потом вдруг потеряли его?.. Был, говорят, рядовой, смелый до удали, и вдруг исчез… Был, и не стало… Задумаешься!..
Вечером, когда Бестужев, затянутый в одежду горца, вошёл в палатку генерала, Вельяминов внимательно осмотрел его и сразу же спросил:
- Ну и как тебе смена одежды, любезный? Удобней ли в ней в лесу, на коне?
- Удобней, чем в шинели, … генерал, - сказал Бестужев, присаживаясь, по приглашению генерала.
- Ты ближайшие два-три дня особенно не маяри, - то ли посоветовал, то ли просто попросил Вельяминов и вдруг улыбнулся. – У начальника отряда много дел, но иногда пауза в них есть. Вот нынче я подумал: а мне везёт на вашего брата, литератора… Только вот интересно: когда у вас время бывает для этого – сочинять?..  Вот ты же, я думаю, при «прочёсе» леса ничего не сочиняешь, правда?..
- Да когда же там, … генерал? – улыбнулся Бестужев. – Мы там следы ищем, ветку, вдруг сломанную… Даже пепел нюхали, трогали, проверяли – он не тёплый ли?.. Нет, там писать некогда!.. Да и бумагу я не захватил – просто не подумал. Теперь, правда, иногда жалею – записать бы кое-что не помешало бы…
- Да я тебя понимаю: не с каждым так бывает, и, опять же, не каждый день… - сказал, вроде бы на что-то намекая, генерал. – А бумага у меня найдётся, так что не журысь…
- Не … чего? – спросил быстро и удивлённо Бестужев.
- А? – переспросил Вельяминов. – А… Это? Это по-местному, тут же, правда, за Кубанью, бывшие запорожцы живут. В Ивановской, например. Так что не журысь!  Не печалься, если по-нашему…
- Понятно, - сказал, подумав, Бестужев. – Не журысь… Интересно! Не, как это, журысь…Начинаю новый язык осваивать. Не журысь… Интересно. Ведь когда-нибудь его назовут «суржиком»! Помяните моё слово!..
- Но почему «суржик»? – удивился Вельяминов. – Объясни, любезный?
- А что тут объяснять? – удивился и Бестужев. - Не журысь! Два слова, а языка – три!.. Как говорят, всего понемногу…
- Я сегодня вспомнил один поход, - сказал генерал. – Со мною рядом, седло в седло, в том походе был Александр Грибоедов… Замечательный, скажу я вам, человек, во всех смыслах. Литератор удивительно острый. А ведь как он размышляет!..
- Знаю я Александра Сергеевича, знал… Скорблю вместе с вами, … генерал, - сказал, глубоко вздохнув, Бестужев. – Всё его творчество ведь протекало на моих глазах. Я читал и восхищался его первыми пьесами, а уж «Горе от ума», помню, это было нечто, просто нечто… Я боюсь, что  такое второе, как то же «Горе», мы прочтём не скоро. А хотелось бы и увидеть… Ведь такой сатиры  мы не знали с «Недоросля» Фонвизина!.. Какие там характеры, вы читали?, … генерал?
- Увы, нет!.. Только слышал и от Александра Сергеевича, и от других лиц… А читать? Где, здесь, в армии?.. Мы же тут воюем…
- Тогда слушайте меня, … генерал! – воскликнул Бестужев и было видно, что пьеса «Горе от ума» просто, действительно, сводила с ума Бестужева. Он был ею восхищён. – Характеры написаны смело и резко, пьеса дышит редким остроумием, причём оно свойственно всем, что в речах, что в поступках, а какой очаровательный беглый русский язык. В стихах, … генерал! Когда мы, помню, слушали пьесу в Петербурге, все понимали: её нельзя воспринимать, не тронувшись до слёз. Я помню, писал о нем не раз, в нашей с Рылеевым «Полярной звезде». Моя  должность ведь журналиста и издателя обязывала, … генерал…
- Вы прекрасный пропагандист, мой милейший друг! – вдруг открыто воскликнул, выслушав столь длинную речь Бестужева, генерал Вельяминов. – Теперь и я понимаю, почему ваш полк в полном составе вышел за вами на Сенатскую площадь, - вы умеете это делать блестяще!.. Хвалю!
- Спасибо, … генерал, - сказал, усмехнувшись, Бестужев. – Но я вижу, с вами опасно разговаривать…
- Не журысь, как говорят прикубанские поселенцы, - сказал Вельяминов. – Тут тебе ничего не угрожает… Не журысь…
Генерал встал, достал из плетёной корзины папку, перетянутую лентой, и протянул её Бестужеву
- Вот тебе бумага и карандаши, - сказал он. – Сам-то уже над чем-то таким  думаешь?            
- Да, у меня есть уже начатое дело,- сказал Бестужев. – Только пока все бумаги в Ивановке, с моим денщиком… А здесь, здесь я задумал новую повесть. Она будет называться просто – «Он был убит…» Напишу, скорее всего, когда вернусь из Геленджика, если меня раньше не убъют… Здесь есть что и увидеть, и прочувствовать, и записать… А за бумагу большое спасибо! Право, не знаю, как и благодарить… Как что напишу, вам самому первому почитаю…
Они расстались. А утром генерал отменил как утренний «прочёс» леса вокруг укрепления, так и выезд с командой косарей и «дровосеков». И сразу пригласил Бестужева на смотр готовности укрепления.
Шёл второй месяц стройки. Теперь и всей свите генерала, и конкретно лично Бестужеву, который был почему-то в ней, укрепление предстояло почти уже готовое: вокруг, кроме разве восточного, что выходил прямо на обрывистый берег реки Абин, фаса был вырыт ров, и в отдельных местах довольно глубокий и широкий – преодолеть его даже на коне было трудно, а в иных местах – и невозможно. У выхода на Бестужевский  спуск – Бестужев не раз слышал, как и сам генерал, и все офицеры так, именно так называли это место, уже красовались деревянные ворота; солдаты говорили, что когда они заперты, их не открыть, даже если в них бить бревном. Такие же ворота виднелись и на северном фасе укрепления. Весь бруствер или, скажем, вал, выполненный в виде бруствера, забранного и изнутри, и снаружи столбами и плетнём из тонких грабовых веток, уже был забит землёй, кое-где ещё отсутствовал терновник для полного укрытия и укрепления бруствера. На турбастионах и на барбетах, вокруг мест для орудий уже были установлены плетённые туры, заполненные землёй. Когда смотришь на всё это, видно, что остановка за малым – осталось подвезти и поднять на бастионы и барбеты орудия, необходимые для защиты укрепления и гарнизона. По всей длине бруствера изнутри были оборудованы места для стрелков из личного оружия. Через определённое расстояние у бруствера стояли корзины – в них стрелки должны были держать гранаты для метания их в сторону наступающего противника.
Была готова к употреблению и гарнизонная гауптвахта, расположенная у южных ворот. Офицеры даже назвали несколько фамилий рядовых и нижних чинов, уже «заработавших» право обновить сооружение. Бестужев с особым   интересом осмотрел гауптвахту, видимо, сравнивая её с той, в Петербурге, куда он сдался после неудачи на Сенатской площади. Осмотрел, усмехнулся, плюнул и покачал головой…
Предстояло построить дом-церковь в центре укрепления, четыре-пять больших  казарм для личного состава, три, поменьше, для укрытия солдат, находящихся в охране, четыре не то сарая, не то балаганов, флигели – для коменданта, офицеров  врача и священника…Флигели уже были готовы, осталось укрыть досками.
Когда совещание было, по существу, закончено, и офицеры разошлись дать задание солдатам, генерал подозвал к себе «джигитов», по-видимому, он хотел им дать какое-то особое задание, но потом передумал и спросил Бестужева:
- Александр Александрович, у вас, я вижу, есть замечания. Излагайте смелее.
- У меня два замечания, … генерал,- сказал чётко Бестужев. – Мы очищали окрестности вокруг укрепления по дуге. А у нас севернее и южнее – овраги. Надо бы свалить ещё десятка два стволов и оголить овраги: они пока хороши для накопления сил противника.
- Очень ценное, на мой взгляд, замечание, - поддержал Бестужева «джигит» Безобразов, служивший до поездки на Кавказ флигель-адъютантом в Петербурге. – Это так оставить гарнизону, действительно, нельзя…
Генерал кивнул в знак согласия.
- И ещё, - осмелев, сказал Бестужев, – это уже по казармам. В России бушуют снегопады и вьюги. Поэтому все выходы  - на юг. Но здесь роза ветров иная: здесь зимой злобствуют южные ветры и частые дожди. Надо бы сделать так, чтобы выходы были на восток или на запад…
- Спасибо, друзья мои, за советы, - сказал, прощаясь, генерал и особо подчеркнул. – Спасибо, Александр Александрович.
А вечером, только Бестужев вошёл, генерал ошарашил его вопросом.
- Милейший Александр Александрович, - а что же это вы вот так? – генерал даже сделал паузу, отчего Бестужев даже обеспокоился: и что он имеет в виду? – О себе так чуть-чуть, о Грибоедове – так прямо чуть ли не лекция, а вот о Пушкине, о нашем Александре Сергеевиче, о котором говорят – все говорят! - что он – наше всё, вы, как это ни странно, - ни слова!?. Что так?.. Или – нечего, или – не хочется?..
У Бестужева отлегло от сердца; фу ты, господи, как напугал; уже даже и не знаешь, что и подумать, когда тебе так: а что же это вы вот так?.. Он тихо вздохнул, усмехнулся и покачал головой.
- Так вы же, … генерал, и не спрашивали! – воскликнул обрадованно и легко Бестужев. – Я думал, мы договорились: вы спрашиваете – я отвечаю… Как в школе, не так ли?.. К тому же Пушкин – о котором говорят, как вы сказали, все!.. Что тут нового о нём скажу я, четыре года сычём просидевший в диком Якутске – где Россия и Пушкин и где Якутск? – и четыре – на Кавказе, то в боях, то в крепостях?.. Если коротко, без лекций – то я как-то, ещё до декабря,  о нём даже писал, писал с восторгом… О том, что мысли и стихи Пушкина и остры, и смелы, и даже огнисты… Стихи Пушкина, - говорил я, журналист, -  это музыка, они катятся по бумаге, как жемчуг по бархату… Стихи же  надо читать и слушать, что о них говорить, когда они говорят сами…
- Ну это же надо, так говорить, как вы!.. – воскликнул в свою очередь генерал - Откуда только слова такие берёте… Как это говорят, сказал, как припечатал… Спасибо, Александр Александрович!.. Однако вы что-то и не договариваете!..
«Опять? – подумал Бестужев. – И что это сегодня с ним?» Однако вслух он своей тревоги не высказал.
- Печален я, … генерал!.. – сказал вслух Бестужев. – Не знаю, право, как о том и сказать?..
- Да в чём печаль-то? О чём? – задал двойной вопрос Вельяминов. И сразу же добавил: - С кем это связано? Не держи в себе!..
- С Пушкиным, … генерал… С моим дорогим другом и поэтом… С тем самым метателем жемчуга на бархат, - он горько усмехнулся, - батенька вы мой!.. – Бестужев так это сказал, с такой мукой и любовью, что генерал даже бровь приподнял, удивлённый.
А Бестужев замолк. Возможно, обуреваемый своими чувствами о том же Пушкине, возможно, хоть это за ним вообще и не наблюдалось, он был даже немного испуганный таким внезапным, так вырвавшемся вдруг из его души признанием-обращением к поэту, неизвестно? Генерал не стал его торопить, он знал: Бестужев всё скажет сам.
Так и получилось…
- В Турции, - сказал, помолчав, Бестужев, - я туда после Тифлиса попал, был прикомандирован, приписан к полку, штурмовавшему Байбург, - я был там, можно сказать, рядом с ним… Понятно, - он снова усмехнулся, - ему, поэту! – всяческие любовь и уважение… А кому нужен, да и знали-то  об этом всего-то несколько штабистов, «сибирский сиделец», приехавший из страны холода в жаркое время на Кавказ… Но я всё-таки о нём узнал – что он здесь, в войсках        А я, я днями, да и ночами тоже, ибо их там, в Якутске, кто и различит, когда что, всегда, когда мне тошно было, Пушкина читал наизусть… И дома, и в тёмных прогулках,  и даже когда и верхом… А тут он вот он, руками можно потрогать… Я однажды даже встретил его повозку  - может, по ней и узнал о нём, не помню, - его, правда, в ней  тогда не было… Говорят, он у моего старого друга, я скачу по утёсам, спешу догнать, хочу встретить, обняться… А уж как мне поговорить хотелось, сколько ему слов сказать…  Приезжаю: только что был, но уже уехал…  Я готов был рвать на себе волос, а, может быть, что и рвал, не скажу…Так мы и разошлись, не встретившись, а мне это так тогда было надо! И когда теперь мы увидимся, и увидимся ли, кто скажет…Такая вот судьба. Так вот, батенька вы мой!.. А так хотелось увидеть, услышать голос, узнать, расспросить…
Бестужев умолк. Молчал и генерал Вельяминов. О чём он думал, кто знает?.. Мы потом узнаем, что знал он, допустим, хоть и не всё о судьбе Бестужева, но, во всяком случае, гораздо больше, чем сам Бестужев…
А когда Бестужев, помолчав-посожалев о том, что не увидел он, не поговорил, не обнялся с Пушкиным,  вдруг снова сказал, как будто бы и спросил:
- А когда теперь встретимся, кто знает?.. Если встретимся… - отчего Вельяминов вроде бы даже вздрогнул, зная многое…
- Да, батенька ты мой, такие вот дела, - сказал он, покачав головой. – Дела…
Вроде бы незаметно текло осеннее время, а уже заканчивался сентябрь. Не сегодня-завтра отряд двинется дальше в горы. Уже не только отряжены, но и переведены на постоянное житьё в укреплении роты солдат, кому предстоит служить здесь, уже они занимают в ночь посты у бруствера, а артиллеристы – на бастионах и барбетах. И уже в ночи слышится на обоих берегах реки -  на востоке от реки, так прямо рядом, это недремлющее солдатское  «слушай!», а на западе – чуть ли не в полуверсте от воды, на взгорке, только месяц назад в бывшем лесу, а нынче – за бруствером, совсем тихое, еле слышимое издалека, как бы  перекликающееся с заречным, всё такое же родное и знакомое: «Слушай!», кого-то словно бы дразнящее… А вот кого, интересно?..       
В один из последних на стоянке дней «джигиты», проводя «прочёс», считай, проехали через оба ворота, оглядывая строящиеся казармы. Флигеля сделаны были добротно, а вот казармы, как заметили Языков и Бестужев, то ли для них не хватало времени, то ли плотники торопились, то ли приказ такой был, добротностью не отличались. «Джигиты» заглянули в одну из них и с лёгким недоуменем увидели щели в крыше из досок. И дверь одна так не запиралась вовсе, а другую, стоило закрыть, свободно открыть не удавалось.
- Нелёгкая служба, знать, будет тут у солдатиков, когда  мы уйдём, - с явным сожалением тихо сказал   Языков. – А впереди ведь зима…
- Боюсь, что тут им будет не до удобств, - заметил Бестужев «джигиту» Безобразову. – Тут, стоит нам уйти, сразу же противник возьмёт укрепление в осаду. Тут  им будет просто жарко и не до сна. Помяните моё слово…
А вечером Бестужев на вопрос Вельяминова, как он находит условия жизни в укреплении, прямо сказал, что они плохие.
- Тут жить нельзя, - сказал он. – Это я вам говорю, как инженер. Во-первых, … генерал, укрепление Абин – это укрепление короткого века… Или дерево, причём  сырое, или земля… Плетень в бруствере не выдержит даже год - он сгниёт… А людям здесь надо будет жить – а рядом тёплой казармы нет…
- Послушайте, батенька вы мой, - вспомнил генерал. – Месяц назад вы хотели бы тут остаться – так вам всё вокруг нравилось. А сегодня, когда через три-четыре, если не раньше, дней, мы уйдём, и уже ничего изменить нельзя, вы нам вчиняете упрёки!.. Помилуйте, милейший, будьте же сами последовательны…
- Но ведь это же правда, генерал: в казармах жить нельзя! – воскликнул, обо всём забыв, Бестужев. – Первый же дождь зальёт казарму, в ней будет грязь, холод…
- Приведение жилища в порядок – это дело младших чинов, солдат, не забывайте об этом! – повысил голос Вельяминов. – Хотя с вами нельзя и не согласиться: жильё не годится, оно ни к чёрту… Но это уже забота самих солдат и, скажу сразу, коменданта. Не забывайте: нас ждёт дорога и крепость Геленджик. Мы послезавтра выступаем…
- Это, по-моему, не по-христиански: оставлять людей на зиму жить в таких условиях, - сказал Бестужев. – У меня есть предложение, конкретное: здесь задержаться ещё на неделю, снарядить отряд с охраной в плавни – косить камыш на крыши…
- Спасибо за добрый совет, милейший! – улыбнулся генерал и вдруг спросил  - Откуда они у вас берутся? Вы заметили: о чём я ни спроси – у вас всегда уже готов ответ! И главное – дельный!..
- Жизненный опыт, … генерал! – усмехнулся Бестужев. – Жизненный опыт…
- Но, - прервал его генерал. – График нашего похода утверждён при дворе, что-либо изменить уже нельзя! – сказал генерал. – А о вашем этом предложении я скажу коменданту – он завтра прибудет! – пусть подумает, как это сделать…
- Всё это не то, генерал, - с видимой досадой сказал Бестужев. – Если хотите,  чтобы Абин был самым вашим закубанским фортом, его надо же строить, как говорят, всерьёз и надолго. Из камня – горы ведь вокруг! – из кирпича. А вот крыша – любая! – должна быть железная или черепичная. И казарма должна отапливаться, … генерал…
- Вы мечтатель, Александр Александрович! – воскликнул генерал. – К моему сожалению, милейший вы мой, мне нет права отступать от плана императора и двора. Я бы и хотел построить всё, о чём вы упомянули, но у меня нет для этого ничего! Только приказ: совершить в октябре-ноябре 1834 года поход из Ольгинского укрепления в Геленджик и обратно, построив при этом дорогу, пригодную для прохождения войска… Ясно?.. Так что нам, батенька, сегодня уже следует серьёзно подумать, что нам встретится уже завтра, и что мы при этом предпримем?..
На следующий день, после обеда, уже будучи свободным и от «прочёса»  и от сопровождения группы «косцов» и «лесорубов», Бестужев приехал в укрепление и попросил разрешения у коменданта поработать в его комнате, пока не стемнело, за его письменным столом. Комендант, естественно, ему разрешил. И Бестужев засел за бумаги, подаренные ему Вельяминовым. В его голове роились мысли, образы  отдельные фразы… Новая книга Бестужева была озаглавлена коротко: «Он был убит…» Написав первые строки повести, он ещё не знал – а повесть его была начата в хорошо известном и любимом Бестужевым романтическом стиле, - что она ему принесёт, что натворит… Он работал.
И вот настал день отъезда. Все, кто уезжал и уходил, привели в порядок свою одежду и обувь, а особенно оружие, на повозки уложили инструмент, скарб, упаковали палатки, распределили взвода за каждой из движущихся единиц – впереди были горы, речки, отсутствие дорог.
Лагерь ожил ещё до рассвета, а где-то около шести часов утра, уже перед самым походом выстрелила пушка, одна из уходящих с отрядом, как бы даже желая добра и здоровья остающимся и удачи в пути себе. В ответ, сразу же громыхнуло, прощаясь с уходящими, орудие в крепости…
Раздалась команда, и роты солдат, идущие почти рядом с повозками и пушками, закреплёнными за ними, двинулись вперёд. Впереди отряда ехали разведка, офицеры, карета генерала Вельяминова. Сам генерал ехал верхом. «Джигиты, как и прежде, ехали по-парно справа и слева колонны.
Позади ушедших осталась вытоптанная трава на большой приречной поляне, затухающие дымки бывших костров, пятна от палаток, унавоженное место, где стоял скот.
Шли правым  берегом реки Абин, вверх по течению. Справа, сразу за речкой, некоторое время тянулась возвышенность, заросшая лесом. Потом пошла ровная местность. Рядом с речкой, которая бежала навстречу отряду, где так мелкая, где, напротив, омутком, скорее всего, была черкесская, а, может быть,   даже ещё и венецианских купцов дорога. Последнее время по ней, что было естественно, ездили только конные черкесы, кое-где виднелись даже старые следы колёс арб горцев. Теперь по ней шёл солдатский военный обоз.
В одном месте, где зареченский бугор как бы шёл на убыль, дорога, вильнув вправо, вдруг пошла рядом с берегом. Бестужев, видя этот «загиб», дал совет капитану сапёров, прорубить дорогу прямо, свалив три дерева справа и два – слева.
- Дорога, я так думаю, скоро уйдёт в воду, - сказал, тихо раздумывая, Бестужев Языкову. – А если там поселится – а когда-нибудь вот эти места обживут люди! – хозяин, он посадит сад, укрепит берег, чудное местечко будет!..  Вроде и в городе, а как на даче или на хуторе… А брёвна те мы на обратном пути привезём в укрепление, солдаты спасибо скажут…
Пока дорога позволяла идти повозкам в два ряда, а сама она была, ну,  сплошь усыпана речным гравием и даже камнем-крупняком. Если же где попадалось какое дерево на ней, то ли вроде прогнувшись или как бы выбежав на неё, вдруг встало, его тут же рубили и дружно, с криками «раз-два, взяли!», спихивали в лес или в овраг. Идти рядом с речкой было просто приятно. В строю солдат слышны  были разговоры; видимо, долгая стоянка людям надоела, ноги, как говорят, просились в путь.
Вдруг через три, если не чуть больше, версты река повернула на восток и пошла как бы навстречу виднеющейся вдали впереди горной гряде, не очень высокой.
В лесу, что справа, что слева, было тихо и пусто. Ни треска, ни шороха, ни крика… Главное, что заметили «джигиты», никто не  тревожил птиц.
Пройдя с версту, решено было переходить реку, видимо, карта, которую никто пока не видел, указывала необходимость этого.
Строй встал, замерли повозки и пушки.
Командир роты сапёров, усатый пожилой прапорщик, распорядился срезать, слегка сгладив и облегчив повозкам  спуск к воде, край берега. Потом то же самое приказал сделать, облегчая уже выезд повозок и пушек из воды, и на другом берегу.
В это время, только голова отряда начала движение через реку, раздался крик,  требующий внимания, и правая рота побежала прямо по воде на новый берег.
Заняв позицию у берега и выставив ружья в сторону леса, солдаты спешно приготовились к бою. Некоторые истово крестились. Все стали следить за «джигитами», парой Языков – Бестужев, поскакавшим сразу же в надвинувшийся прямо к реке лес. Раздались свист, гиканье, крики, конский топот…
Потом всё стихло. Проскакавшие и выехавшие из леса шагом и совсем в другой стороне, «джигиты» поскакали к генералу и прочим офицерам. Докладывал капитан Языков.
- Ваше превосходительство! – обратился он к генералу. – В лесу была нами замечена группа из трёх горцев. Криками мы принудили их всех спасаться бегством. Горцы ускакали. Видимо, это наше сопровождение, Боя, скорее всего, не будет. Мест стоянки и лёжки замечено не было…
После короткого, пять минут – не больше, совещания отряд начал переправу. Залёгшая у берега рота солдат  покинула свою позицию только тогда, когда весь отряд перешёл через речку и втянулся в лес. Дорога здесь была, но гораздо уже, сапёры сразу же начали её расширять. Брёвна падали в сторону леса. По широкой на глаз просеке шли повозки, солдаты. Впереди – конные.
Охранная рота отряд догоняла бегом. Все были рады, что дело обошлось без боя…
Сразу после переправы «джигиты» вновь ускакали. Как обычно, вправо, в сторону невысокой, но близкой горы, пара: Языков и Бестужев. Лес тут был невысок, но густой – не проехать. Пришлось искать прогалину, где бы хоть чуть деревья стояли пореже. Как ни странно, она нашлась. Просто рядом. Но странная – кони непривычно всхрапнули, заволновались. Глянули вокруг Языков с Бестужевым и даже сёдла вмиг покинули – родник бил из земли…
Каково же было их удивление, когда они увидели, как тут из земли не вода бежала, а ползла тяжелая – хотя, кто ж её тогда взвешивал? – струя, да нет, скорее лента густой не то жидкости, не то пасты. И пахло вокруг явно не лесом – резко и даже неприятно. Ветка, которой Языков хотел разбрызгать поток, сначала прилипла к массе, а потом, когда он её оставил, как ненужную      осталась торчать.
- Тавот! – догадался, вспомнив такие же «родники» в горах Восточного Кавказа, Бестужев. Он, обмазав довольно крупный сучок сушняка, вскочил в седло.
Обоз они догнали, когда он уже с полверсты, если не больше, проехал по расширяемой сапёрами дороге. 
Подъехав прямо к генералу, Бестужев спешился и подошёл с сучком, тёмная масса с которого капала на траву, к Вельяминову.
- … генерал, - сказал он. – Мы с Языковым почти рядом, правее, нашли в лесу источник, родник, вроде того… Там течёт тавот… Нужное, как нам кажется, дело… Смазывать оси повозок…
Офицеры подтвердили, что из-за переправ смазка портится. Скоро Языков во главе целого отряда повозочных с деревянными ведёрками и взводом охраны поехал к «роднику».
Примерно через версту – другую отряду вновь встретилась речка. Назвали её по-русски: «вторая» или «другая». Видимо, упёршись в гряду гор впереди, река опять изменила свой путь. Тут к воде спустились легко, без работ, а у самого   выхода на высокий берег пришлось, как говорят, попотеть, разравнивая свой выезд из воды.
«Джигиты» снова ускакали, отряд медленно продолжал свой путь.
Прямо при переходе «второй» речки, слева, чуть ли не в ста метрах, к дороге надвинулась близкая и очень подозрительная гора – тёмная, густо заросшая лесом, а перед ним – кустарником, заставлявшая учащённо биться сердца солдат и офицеров. Уж очень она почему-то всем показалась даже страшной на вид. Возможно, подавлял людей её вид, возможно, встреча с горцами…
Но, к счастью, «прочёс», предпринятый «джигитами» Безобразовым и князем Долгоруким, показал, что гора отряду ничем не грозит. По крайней мере, пока. Так сказали «джигиты».
Теперь речка хоть и делала зигзаги, то приближаясь к дороге, то почему-то уходя к идущим справа, за речкой, сопкам, но переходить себя никому не предлагала. Слабо намеченная дорога как бы притягивала к себе лес, а, очень может быть, это он, лес, своею таинственностью притягивал к себе дорогу, маня путника в том числе и тенью, уютом и тишиной. Но пока никому не удавалось заманить другого надолго, часто то с одной стороны, то с другой вдруг появлялась поляна, и тогда дорога как бы терялась, давая поляне поманить к себе скот и лошадей своею травой, скорее всего никогда не кошенной. А за тем, что, как казалось отряду, было дорогой, наблюдали невысокие, заросшие лесом горы, идущие и справа, и слева. Они, словно бы стражи природы, как бы следили за тем, как ведут себя люди.
Вдруг в одном таком глухом, с тайной, месте взлетели птицы. Шумно, с гамом и криком, далеко от дороги и от отряда. Беспокойство птиц первыми услышали «джигиты» правого края Бестужев и Языков. Зная, что, услышав этот птичий гвалт, отряд не только встал, но и охранную роту уложил за естественной преградой – кочкой, кустом, стволом дерева, «джигиты», было, поскакали навстречу птичьему гаму.
И вдруг оба остановились, как будто вкопанные. У самого края леса, сквозь который виднелась река, стояли четыре всадника. Все четверо были вооружены и не двигались. Не скакали прочь, как сделали горцы давеча, не схватились за оружие, не помчались навстречу…
Если бы их было трое, можно было бы подумать, что это Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Никитич… Но их было четверо, это, во-первых, а, во-вторых, ни один из них не «тянул» на русского богатыря… Да и откуда им тут взяться!...
Лица всех трёх, несмотря на тёплую осень, были закутаны в башлыки.
Они стоят, вернее, сидят в сёдлах. И что нам, русским, делать?.. В этом данном случае?..
«Интересно, что бы всё это значило? – быстро даже подумал Бестужев, ощущая своим коленом дрожь колена Языкова. – Если засада, то где?.. Когда ждать и откуда огонь?.. А ведь птиц вспугнули не эти четверо… Они, это ведь видно, ждут уже давно… Что же делать?..»
- Я думаю так, - сказал он даже весело. – Мне, как бывшему штабс-капитану, выведшему полк на Сенатскую площадь против царя, четырёх черкесов не стоит страшиться. Вам, капитан Языков, думаю, тоже. Едем?
- Едем! – ответил одними губами, без слов, Языков.
И они, держа коней рядом, направились к стоявшим у леса всадникам.
- Как говорят русские: бог не выдаст, свинья не съест, - сказал Языков, вдруг обретя голос.
- Тем более, черкес, - добавил Бестужев.   
Конец книги первой.