Гуманоид Вадим. Хандра

Два дня не видел Вадима. Забеспокоился. Потопал к нему. Звоню. Открывает.

— Здорово! — говорю.

— Привет, — весь осунулся, по лицу будто мазут размазан. И из глаз сочится. Чёрное.  Понял – плачет. Ну, глаза у него целиком чёрные, он же гуманоид; и слёзы тоже чёрные. Как мазут. Или тушь. Или краска из гелевой ручки.

— Ты чего, старина? — говорю.

— А, — машет рукой Вадим, — не спрашивай. Накрыло.

Садится за стол и лицо руками закрывает.

— Э, — трясу я его за плечо, — ну что случилось-то?

Молчит. Чувствую, опять рыдать собрался.

— Да надоело мне всё! — вдруг прорывает его, — Всё надоело! Всё! Цветмет этот сраный! Мужики эти в цветмете: «гы-гы, га-га; прибухнуть; камеди-клаб»! Зарплата эта вшивая! Ну чего вот мы тут с тобой делаем, на этой планете? Чего ради мы живём вообще? Мы живём, или так, перемогаемся, пока не подохнем, анекдоты травим; мы стремимся к чему-то в жизни своей или смирились уже со всем к чёртовой матери, а? Вот ты смирился, Декарт? У тебя пламя ещё в сердце есть, ещё горит что-то, ты ещё веришь, уповаешь, испытываешь вдохновение? А я –  не верю, Декарт! Не верю. Я знаю, что впереди, Декарт – ни хрена; ни хрена, всё так и будет; одно и то же; завтра будет как сегодня, сегодня было как вчера; ничего не поменяется – надежды нет, Декарт, понимаешь; надежды нет! Хоть надеяться бы на что-то, чтобы терпеть, – надеяться, что дальше лучше будет, – но оно не будет лучше; с какого рожна оно всё поменяется? Ничего не поменяется, всё так и есть, «гы-гы, га-га, прибухнуть, камеди-клаб», зарплаты вшивые. Всё! Это – всё, что дано нам в жизни; ты только осознай это, Декарт, ты только вместить это в свой разум попробуй – оно в голове не укладывается – ну как же так, думаешь, – а вот так! Вот так. – Вот у тебя это может в голове поместиться, а? – что вся жизнь это вот «гы-гы, га-га» да картошка, да оливье по праздникам, – что это, Декарт, это – всё; больше тебе не дано, и не будет ничего больше. Вот тебе твой оливье, жри на Новый год; на, вон, водочкой запей; полегчало тебе? Ну и зашибись; давай «камеди»!  Каким дураком я был в юности; космос, думал, контакты; язык учил; думал, ну вот прилечу, вот тут-то по-другому всё будет. И что?  Чего я добился? Что я такое?! – Надоело… Надоело всё со стиснутыми зубами делать! Погода эта хренова надоела; тучи эти бесконечные; беспросветность, холода, мрак, дождь, снег, мгла, пакость, выживание, ползание в грязи где-то – я тут книжку у помойки на заводе нашёл, «Божественная комедия», смотрю – «Золотая коллекция», классика; подобрал, читаю – вот там в каком-то круге ада грешники в нечистотах ползают, в мерзостях – а мы чем лучше их, Декарт? Это мы в этих нечистотах ползаем, это мы те грешники, это мы в аду! Что мы с тобой не так сделали? За что мы вот тут, на обочине этой грёбаной, ни туда, ни сюда? Чуда хочу, чуда! Чтобы хоть проблеск солнца! Хоть прореха в облаках маленькая! Хоть знать, что где-то, когда-то, солнце будет; хоть лучик его поймать отдалённый, теплоту на лице почувствовать; хоть один разок, хоть перед смертью вздохнуть полной грудью, как разумное существо, а не та тварь униженная, которая у Данте в нечистотах ползает!

И затрясся. Рыдает, аж судороги бьют его. Плохо парню.

Накрыло.

Я помолчал. Что тут скажешь.

— Чуда не будет, Вадим. Но прожить — как-нибудь проживём.

Минуту его ещё трясло. Я сидел рядом. Вадим успокоился. Носом шмыгнул.

— Чёрт, где платок... – протянул ему бумажное полотенце. Вадим высморкался.
— На нашей планете раньше традиция была, — говорит, — Книжки иногда слезами писали. Особенные книжки. Стихи о несчастной любви. Или священные тексты. Когда такое, знаешь… на разрыв. Видишь, слёзы чёрные. Писать можно.

Вадим подошёл к холодильнику и пальцем, чёрным от слёз, нарисовал осклабившийся смайлик.

— Думаю, хорошие книжки всегда пишут слезами, — сказал я.

27.08.2019