Когда деревья были...

     Когда-то я умела слышать, а деревья умели со мной разговаривать, они ласково обмахивали меня своими листами в жару, или укрывали своей жёсткой дланью от летнего нежданно сурового, с грозой, ливня или напротив, палящего по дороге солнца.

Они заботливо открывали свою крону, предоставляя  крепкие ветки и толстый, надёжный ствол для моих цепких рук и ловких ног. И я, с радостью залезала высоко насколько могла, чтобы не бояться. Садилась, свешивала ноги в ласковую, тёплую воду и казалось, что таким прекрасным мир будет всегда.
 
  Зимой меня одевали тепло, в плюшевое зелёное пальто, сшитое мамиными руками, и заботливо укутывали шарфами, проверяли не оттопыривается ли шапка, давая возможность холодному зимнему воздуху проникать в мои нежные уши. На ногах у меня были тяжёлые черные валенки в галошиках.  Но они не промокали. И я могла, без устали и опасения, осваивать все снежные заносы в родном палисаднике, проваливаясь в пушистый, искристый снег так глубоко, что меня охватывал смех от восторга неуправляемой зимней стихией, и тогда я звала на помощь кого-то из родных. Особенно радовалась, когда это был папа. Он легко подхватывал меня под мышки, высоко поднимал и мы смеялись с ним уже вместе, хохотали на пару, радуюсь чистому снегу и той заряжающей энергии, которую дарила зима и то, что мы вместе. 
 
 Папа учился в областном городе, домой приезжал на выходные. Но, каждый его приезд был для меня большим счастливым праздником. Папа привозил целый чемодан лакомств. Чтобы как-то содержать семью, по ночам он разгружал вагоны. Я укладывала этот чемодан на свою маленькую кроватку, расстегивала длинную молнию,  это был ритуал, как вход в пещеру сокровищ. Конечно, в чемодане не было ничего особенного - разное печенье, множество разнообразных конфет. Самое интересное, что я не любила сладкого, а печенье не ела вообще. Но то, что всё это привозил Папа!, слышите Папа! для меня, своей маленькой дочурки, приводило меня в волшебное состояние. Я выбирала наконец Гуливера, большущую конфету в яркой обёртке, и шла всем показывать – это мне привёз папа!
 
  На следующий день, с утра, он проверял велосипед, накачивал колёса,  сажал меня на заднее сиденье, и мы ехали в соседний город, или посёлок, за куклой. Он так и говорил: « Поехали, купим  куклу, какую ты захочешь». Надо сказать, что в куклы я тоже играла «не очень». Куда интереснее металлическая машинка с яркой красной кабиной и зелёным кузовом. Но отказать папе я и не думала. Мы выбирали большого пупса, или красивую, с длиннющими ресницами, в тёплой жёлтой шубке, куклу Валю, и счастливые возвращались домой.
 
  Иногда папа собирался на рыбалку, я и представить не могла, что он поедет без меня. Часа в четыре утра, просыпалась часто сама, часто по папиному шёпоту, радостно одевалась, торопясь, чтобы не задерживать папу. И мы на велосипеде ехали на пруды, иногда на дальние озёра, встречая по дороге восходящее солнце. Но если, вдруг, папе удавалось уехать без меня, то я могла «гундеть» и капризничать целый день так, что мама еле сдерживала свои нервы.
Папа привозил огромную рыбину, которая вся не умещалась в наш, самый большой, жёлтый тазик. В этом тазике даже меня не  мыли, настолько он был большой. И я ходила вокруг рыбы, трогала её «зубки» в свисающей из тазика головы, разглядывала огромную чешую на свисающей хвостовой части.

   В маленьком палисаднике, по весне, росли похожие на саблю, плоские листья покрытые белёсым налётом, и шершавыми полосками вдоль всего листа. Я проводила маленькими пальчиками вдоль листа, ощущая всю структуру, но нежно, не стирая, наложенного природой, слоя. Они были похожи на петушиный хвост. Их так и называли «Петушки». Позже, из плотной скрученной завязи, раскрывались валеокие, словно хвост телескопа, синие цветы. Они выпускали свой пышный, разноцветно-синий «язык», распушённый оборкой, превращаясь в прекрасные ирисы. С ирисами соседствовали бархатцы, я часто прибегала к ним, чтобы вдохнуть терпкий, горьковатый, солнечный аромат. А за соседским забором царствовали гордые, большеголовые, всяких немыслимых цветов огромные георгины, они были больше меня, и потому я поглядывала на них с восхищением и немного с опаской.
 
  Мама работала в мастерской по пошиву одежды. Она часто брала меня с собой.  С ней работали двое мужчин: кудрявый, балагур Миша и пожилой, в очках, Парфёныч. Рабочий день Миши начинался с раскроя. Едва войдя в мастерскую, он быстро доставал откуда-то небольшие лоскутки,  остатки тонкой материи, быстро, не вымеряя, кроил, уходил в пошивочную – и через пять минут выбрасывал свои вчерашние трусы, щеголяя в новых, только что отстроченных.
Я всегда смотрела во все глаза на всё! Мне всё было очень интересно – и какие у них тонкие мелки, и какие огромные, кривоносые ножницы, похожие на крокодила, и длинный метр, и мягкий змеистый сантиметр, какие материи… Но я даже боялась к чему-то прикоснуться, таким волшебным мне казался этот мир.  После работы, старший, Парфёныч, шёл некоторое время с нами до вокзала. Я пыталась измерить глубину сугроба на обочине , мама говорила мне: не лезь, наберёшь снега, промокнешь… А Парфёныч смеялся и подзадоривал – «там не пройдёшь!». И я, конечно, упорно лезла туда, дальше и глубже, утопая в снегу, ощущая, как намокают от растаявшего снега штаны. Дом был не топлен, и мама скорее стягивала с меня мокрые штаны, растирая холодные ноги, одевала в сухую одежду. Затапливалась печка, она была сразу за входной дверью, можно сказать в прихожей. И потихоньку тепло шло в дом.  Мама делала тесто, ставила на печку маленькую сковородку и жарила «пышки», они были очень вкусные, это был наш ужин. Спать ложились в холодную постель, мама всегда брала меня с собой, чтобы согреть мои ноги-ледышки. Но дом вскоре чуть прогревался и пар изо рта не шёл.
 
   Зимой папа мастерил мне снежную горку прямо во дворе. С неё я съезжала на своих маленьких, бордового цвета, лыжах. Некоторое время он работал в кузне. Я приносила ему еду или просто прибегала проведать. Отовсюду летели искры, наковальня пышала жаром, тяжёлый молот, в руках папы, опускался с глухим звоном на раскалённое железо… Я стояла далеко в сторонке, но мне было страшно интересно и жутковато одновременно. Как-то папа задержался, пришёл уже под вечер, и принёс мне кованые санки. Они были страшно тяжёлыми, но никакая сила не заставила бы меня с ними расстаться.
 
   Наш погреб заливало водой, особенно по весне. Погреб был очень хорошим, стены, потолок, пол были залиты цементом.  Но по весне, видимо в связи с таянием снега, поднимались   грунтовые воды, и погреб немного заливало. Тогда мы всем семейством черпали воду разными вёдрами и выливали её на поверхность.  Погреб просушивали, и к осени, заполняли разными съестными запасами. Часто случалось, что мама, спускаясь в погреб, вдруг, с криком, вылетала оттуда, будто неведомая сила выталкивала её на поверхность. Она громко звала меня. Я смело ступала по большим для меня ступеням, обнаруживала внизу перепуганную криками мамы лягушку, или жабу, брала её аккуратно в свою маленькую ладошку, выносила на поверхность, и отпускала в безопасное место.
 
  Я очень любила наблюдать за головастиками. Как день ото дня они росли, становились большими, чёрными, с прозрачно-серым хвостиком. Они были склизкими, беззащитными на ощупь. Все жабы и лягушки были моими хорошими друзьями. Но лишь до тех пор, пока взрослые фантазии не разрушили это. Мы жили уже в другом месте, за тысячи километров отсюда, в маленькой комнатке с печкой, с подполом, в который нужно было прыгать, сняв половицу.  Не знаю почему, но мама мне рассказала такую историю: « У одной девочки родители уехали. А девочке нужно было залезть в подпол, взять какую-то еду. Она отодвинула половицу, и стала спускать ноги вниз, когда поняла, что там кто-то есть. Девочка в испуге вспрыгнула на пол и стала внимательно всматриваться в тёмный подпол. Она рассмотрела чёткие очертания жабы, огромной, размером с саму девочку. Девочка, чуть склонилась внутрь подпола, чтобы лучше разглядеть, но в это время, жаба вскинулась, раскрыла свой огромный рот, и проглотила девочку, как лёгкого мотылька». Мама сказала, что эта история была напечатана в газете. А в те времена в газетах печатали только правду, ведь сама газета называлась «Правда». Но это случилось много лет спустя и совсем в другом, не волшебном мире.
 
 У меня был родной дядя, который жил с семьёй в плохоньком доме через несколько улиц от нас.  Летом я иногда бегала к ним в гости, без спроса. Порой задерживалась, рассматривая камушки на дороге, и меня внезапно заставала ночь. Сумерек в той местности почти не было. Ночь ложилась на землю сразу, как бархатное покрывало, и даже в шаге от себя, дороги не было видно. Я ступала осторожно, стараясь не оступиться на неровной дороге. Знала, что сейчас будет поворот, и представляла себе, как из-за поворота выскакивает прямо на меня огромная собака, похожая на овчарку или на большого бульдога, выше меня ростом… Но, как папина дочка, я была смелой, и представляла, как «договорюсь» с этой собакой, поглажу её, и она меня не обидит.
 
  Вскоре, дядя купил новый, хороший дом на одной с нами улице. Я ходила к ним редко, как во дворец, который не положено часто посещать. У них был старый кожаный диван, с высокой спинкой. Его покрывали бордовым плюшевым покрывалом. Мне было очень интересно трогать и шершавую кожу обивки, и прохладное, шелковистое покрывало, забираться на диван и сидеть там, как на троне. Дядя купил телевизор, тот самый, первый, с малюсеньким экраном, назывался он КВН. И мы, всей семьёй, включая бабушку, ходили к ним вечерами смотреть телевизор. Это так и называлось « Идём на телевизор».
 
  У дяди было двое детей, мои двоюродные брат и сестра. Они были много старше меня. Как-то, изучая бабушкин сарай, мне попались старые тетрадки сестры, её маленький чемоданчик и множество разных карт. Читать я ещё не умела, но географические карты меня завораживали. Всё это счастье я собрала, сложила в чемоданчик, который мне сильно нравился своими замочками. Это была игра в «школу».
 
  Однажды, я пошла по дороге с этим чемоданчиком, шла и шла… Вышла на окраину посёлка. Там стояли новые, большие, красивые дома. Я выбрала один из них, поднялась на крыльцо и постучала. Дверь открыла молодая женщина, за ней виднелось лицо молодого мужчины. Женщина удивлённо спросила:
- Тебе чего, девочка?
- Я пришла в школу, учиться. – серьёзно сказала я.
- Проходи тогда.
Я вошла в просторную, светлую комнату. Мебели ещё почти не было, видимо молодая семья только-только переехала. Я бойко стала рассказывать, что пришла в школу, учиться… Муж с женой переглянулись, расспросили меня, как зовут, откуда пришла, предложили мне бумагу и карандаши, мы что-то пописали, какие-то буквы, мне было страшно интересно. Я была в полной уверенности, что так всё и должно быть.   Меня угостили конфетой, после чего я, с чувством исполненного долга, пошла в обратный путь.
 
  Бабушка с дедом жили по соседству, через маленький заборчик. Но ходила я к ним исключительно через улицу, через калитку. При входе во двор, у бабушки росли вишни с тонкими ветками, я проходила под ними, и вишни, будто склонялись ко мне, гладили блестящими листочками, приветствовали меня. Дед очень любил чистоту и порядок, особенно во дворе. Они держали кур, пенсия была только у деда, да и то, сильно небольшая. Когда, приезжала тётя с детьми, мы с братом пили сырые свежие яйца. И это тоже был ритуал. Нужно было яичко чуть надбить сверху, отковырнуть скорлупку, всыпать внутрь немного соли, потом можно было взболтать содержимое яичка маленькой ложечкой, отпить, потом ещё слегка взболтать, уже без ложечки, и допить, смакуя, самое вкусное – желток. Так нас научил его папа. Он был очень позитивный, добрый, затейливый, всегда улыбчивый дядя Лёня.

   На Пасху бабушка пекла нам в духовке маленькие "пасочки" и делала на закваске ряженку с золотистым, необыкновенной вкусноты, вершком. Она носила красивый серебряный крестик и красивые серебряные серьги из янтаря.
 
 Летом бабушка выращивала розовые, мясистые помидоры со сладкой мякотью. Вечерами я бегала ей помогать поливать. Когда вода тонкой струйкой лилась в лунку, помидоры источали, свойственный им необыкновенный, с некоторой остротой, какой-то «щекотный» запах. Мне всё это очень нравилось, будто я вообще была с другой планеты, и прилетела на землю всё изучить, всё попробовать. После полива, я прогуливалась возле пахучей смородины, рассматривала веточки, усыпанные налитой, белой смородиной, очень похожей на стеклянные бусины, собранные на прекрасной броши.

  У бабушки росло большое дерево, на котором поспевали огромные, размером с персик, пахучие тёплым солнцем, бархатистые абрикосы. Я всегда здоровалась с этим деревом, но оно было таким огромным, что лишь иногда благосклонно качало мне макушкой. Дальше, за огородом был забор. Он всегда был увит хмелем, с белыми кистьями цветов. Почему-то я побаивалась его. Здоровалась с ним «про себя». Мне казалось, что хмель ядовит и злобен, и касаться его нельзя, чтобы он не обвил меня и не утянул в своё «лианистое» царство.
 
 Я старалась быстро, бочком, пробегать через калитку, чтобы усы хмеля не дотронулись моих голых рук. Прямо напротив калитки жил мой друг Колька.
  Я проходила по этой короткой улице, посматривала на Колькин дом, нет ли его самого, или его отца, которого я почему-то побаивалась.
 
 На другой стороне стоял новенький высокий забор, за которым скрывался большущий, красивый дом, отделанный цементной шубой, с выкрашенными углами зелёной краской. Этот дом мне представлялся прекрасным замком, в котором могут жить только принцессы. Там и правда жила принцесса, девочка с красивым именем Ира. Если бы вы знали, как я любила это имя! Одну куклу я попросила купить только потому, что её звали Ира. Всю жизнь это имя несло в себе нечто магическое для меня. Я знала, что только настоящая принцесса может носить это имя.
 
 Чуть впереди начинался огород моих двоюродных бабушек, сестёр папиного отца, моего деда. Я часто прибегала к ним, хотя моя мама была этим очень недовольна. Две родные сестры, они жили вдвоём на одну пенсию младшей из них, Фени. Пенсия была назначена в связи с потерей кормильца. Феня была замужем буквально несколько месяцев, как началась война. Муж, Николай Миронов, милиционер, был членом Молодой гвардии, боролся с фашистами, захватившими нашу землю.  Он сформировал подпольную группу в посёлке - семейкинская пятерка Николая Миронова. Николай установил у себя дома радиоприёмник, чтобы слушать родную Москву, его пятёрка разбрасывала листовки со свежими сводками с фронта, заражала жуками зерно, предназначенное для фашистов, проводила диверсионную работу. Его семья приехала в посёлок перед войной. Когда начались аресты членов Молодой Гвардии, из Краснодона, на мотоциклах, приехали за ним. Но дома, у родителей, его не было. Один из местных полицаев сказал:
- Наверное, он у Фени.
Полицаи поехали к моим бабушкам, но Николай встретился им по пути, где его и арестовали и вскоре расстреляли в неизвестном месте.
 
   Двоюродные бабушки жили очень бедно. Пока у старшей, Нади, были какие-то силы, она держала козу. В детстве я плохо кушала, и меня «отпаивали» её козьим молоком, которое я страшно не любила. К еде я относилась очень избирательно. В детском саду многие дети кушали с удовольствием, и я отдавала им своё первое и компот за лишнюю ложку рыбьего жира. Бабушки держали огородик, но сил обрабатывать его не было. Старшая Надя, всё-всё делала по дому, на ней был и огород, и уход за сестрой, и всё их нехитрое хозяйство. Летом бабушка Надя заготавливала «кизяки», собирала хворост, чтобы топить печь. Зимой часто топить было нечем.  В доме было холодно. Однажды, мои родители поругались, и мама с маленькой дочкой пришла к бабушкам жить. Моей сестре было всего полгода, когда она заболела здесь воспалением лёгких, и умерла. Через полгода родилась я. Бабушка Надя была белокожей, со светлыми волосами, крупными чертами лица, и перегнутой в пояснице. Она всегда ходила согнувшись. Но была улыбчивой и доброй. Обе бабушки меня любили.

Младшая Феня была слаба ногами, редко выходила с палочкой из дома постоять на солнце, больше всё сидела на своей кровати. Она была чернявая, худая, носила серебряное кольцо, и перстень с агатом, любила наводить румянец и сурьмить брови. Ещё, она гадала на картах. Сильно-сильно потрёпанная колода всегда лежала у неё под рукой. Домишко их держался на честном слове и на помощи от добрых людей.
 
  Именно Феня научила меня креститься, только совсем не правильно, как оказалось впоследствии. Она учила меня крест накладывать двумя перстами и слева направо, что соответствует католическому канону.

  Я была совсем мала, лазила по раскинутым дровам у них во дворе, когда сильно повредила левое колено. После чего мама ещё строже следила за моим общением с бабушками. Что не помешало мне временами прибегать к ним, пить тёплые отвары из трав, вдыхать полынный запах травяных веничков, подвешенных под потолком летней кухни и запоминать заговоры, которым меня учила бабушка Феня.
 
  От бабушек домой я возвращалась «кругами», шла по их улице, с названием Центральная. Доходила до аптеки, и уже на улице радостно вдыхала смесь лекарственных запахов. В аптеку я входила, как в некий храм. Там было столько чудных склянок с притёртыми стеклянными пробочками! Мне непременно хотелось их иметь. Все. И пузырёчки, и баночки… Я, заворожённая, долго простаивала возле витрин и любовалась переливами солнца в стекле разной формы, цвета и размера. Напитав своё сердце такой красотой, вспоминала, что нужно идти домой. И нехотя, выходила на улицу.
 
  По пути жила ещё одна двоюродная бабушка, сестра папиной мамы. У неё были свои дети, точнее одна дочь. Которая редко навещала свою мать. И бабушка Меланья всегда была мне рада. У неё рос виноград во дворе. Тогда это была редкость, я  старалась незаметно отщипнуть хотя бы одну несозревшую ещё виноградинку, чтобы потом по дороге посмаковать её терпкий вкус. У бабушки Меланьи была большая висячая родинка снизу, на правой скуле. У родной моей бабушки, её сестры, была такая же, но меньше размерами. Такую же, но ещё поменьше, они передали мне.

   По дороге я забегала в магазин, в котором стоял насыщенный запах свежего испечённого белого хлеба. Я внимательно изучала полупустые витрины, обходя их все по периметру, и дышала, дышала... 
 
  А летом умер дед. Он был тяжёлым человеком, но всегда защищал интересы своей семьи. Я знала, что сестра Людочка тоже на кладбище, хотя она умерла ещё до моего рождения, и часто ходила её навещать.

  Помню дорогу, усыпанную красивыми, яркими георгинами и золотыми шарами, дорогу на кладбище, по которой несли гроб с телом моего деда. Чувство было странное. Я не совсем понимала, что происходит, и тем более не знала, что я должна испытывать, но мне было тяжеловато не по себе. Я не понимала, что дед неживой, но я знала, что в свой приземистый дом он не вернётся больше никогда. 

  А вскоре у меня зашатался зуб. Недалеко от биллиардной, в клубе, где мы с папой часто проводили время вечерами, была поликлиника.  Она стояла на взгорке, как портик, открывающий вход в волшебный врачебный мир. К тому времени, я давно сменила тетрадки в своём маленьком чемоданчике на всякие медицинские предметы, шприцы, фонендоскоп, ложечку для осмотра, шпатели, пинцеты, всякие ванночки, правда они пока ещё были пластмассовыми, но пользовалась я ими по-правде. Я была уверена, что стану врачом. Чтобы попасть в поликлинику, нужно было перейти железную дорогу. Специального перехода не было, и я просто шла через пути, погладывая по сторонам, и страшась одна, без взрослых, подлезать под товарными вагонами.  Зайдя в поликлинику, я просто села на сиденье, рядом со взрослыми. Вскоре белая дверь кабинета открылась, и врач в белом халате и шапочке, удивлённо взглянув, кивнула мне – заходи мол. Мне выдернули мой молочный зуб. Было совсем не больно и не страшно. Ведь кода-то я тоже стану таким врачом.

  А ещё, вскоре, мама повесила на белую узорчатую тюль внутреннего окна маленькую пластмассовую звёздочку. Внутри был портрет белокурого мальчика.
- Это Ленин. - так сказала мама, - И скоро ты станешь октябрёнком, и будешь носить этот значок.
 Я каждый день благоговейно смотрела на него. Он мне очень нравился. Именно тот, пластмассовый значок.
 
 Скоро я пошла в первый класс. Моя первая учительница была немолодой и очень строгой. Я долго не могла запомнить где же находится это "слева", пока она мне не сказала:
- Запомни, слева, это где окно.
Всю жизнь я ориентируюсь на окно за моей левой рукой.
 
 У нас было чистописание. Писали мы чернильными ручками с красивыми перьями. У меня перьев было много и это тоже был целый мой мир. Писать нужно было по прописям. Если какая-то буква или цифра у меня не получалась, мама доставала новую тетрадь и буквально заставляла меня переписывать по целым страницам то, что плохо выходило.
  Но в школу мне пришлось ходить всего около месяца. Потом мы переехали в другое место, там носили только металлические октябрятские звёздочки, а не пластмассовые. Мне металлические не нравились.
 
  Место, куда мы переехали, было очень волшебным. Но это будет совсем другой рассказ.