Триада бог-мир-человек в романе Хеллера God knows

   
     В творчестве американского писателя Дж. Хеллера основанный на внутреннем монологе главного персонажа жанр исповедального романа представлен историей бизнесмена Боба Слокума (“Something Happened”, 1974), исповедью древнеиудейского царя Давида (“God Knows”, 1984) и размышлениями семидесятилетнего писателя Юджина Пота о судьбе творческой личности (“Portrait of an Artist as an Old Man”, 2000). Роман “God Knows”, получивший в русскоязычном переводе название «Видит Бог», значительно превосходит два другие произведения по мастерству и глубине авторского видения.
В американской прессе 1984 года “God Knows” (1984) называли «одним из самых знаменитых послевоенных романов, который отличается от всего, что было написано до или после него» [3]. И далее: «У нас есть повод рукоплескать. Ясно, что Дж. Хеллер снова на пике своей формы. «Видит Бог» – оригинальный, печальный, шутливый, наполненный жизнью роман» [3]. Роман написан в форме внутреннего монолога 75-летнего древнеиудейского царя Давида (1040 – 970 BC). Хеллер открывает пред читателем внутренний мир персонажа, который на пороге смерти переосмысливает свое прошлое. Образ Давида в первых главах воспринимается как маска, а повествование как пародирование-игра с читателем в русле литературы постмодернизма. При этом автор следует библейскому сюжету, a исторические детали, которыми оперирует персонаж, поражают не меньше, чем меткость и ироничность его обобщений. Форма внутреннего монолога позволяет автору совместить философичность и саморефлексию с комической манерой повествования. Взаимоотношения между человеком, Богом и обществом автор рассматривает «сквозь время», сменяя эпохи и страны. Библейский дискурс усиливает эпиграф: «…А одному как согреться?», представляющий собой фрагмент цитаты из Экклезиаста:

«Ибо если лежат двое, то тепло им.
А одному как согреться? » (Экклезисат, глава 4)

На английском языке цитата представляет собой единое предложение: “Again, if two lie together, then they have heat: but how can one be warm alone?”. Дж. Хеллер приводит в качестве эпиграфа вторую часть высказывания, обращаясь к читателю, способному самостоятельно восстановить недостающий фрагмент. В то же время прием недосказанности позволяет рассматривать ключевую для романа тему любви не только на уровне взаимоотношений мужчины и женщины, но гораздо шире, в общефилософском смысле. Любовь это всегда диалог, монолог Давида вызван поисками былой любви.
За два года до публикации книги Дж. Хеллера о царе Давиде Б. Маламуд публикует роман «Божья милость» (“God’s Grace”, 1982), версию библейской истории о Ное. Его диалог с Богом является кульминационной сценой. Центральный персонаж Келвин Кон – единственный, кто остался в живых после атомной войны. Келвин упрекает Бога за жестокость по отношению к людям. И слышит в ответ: «Они разрушили все, что я сотворил для их спасения: свежий воздух, который я дал им, чтобы дышать, чистую воду, что я освятил, чтобы могли они пить и омываться, плодородную зеленую планету. Они сотворили озоновые дыры, загрязнили углеродом кислород, наполнили кислотами мои живительные дожди. Теперь они начали осквернять мой космос. Может ли Бог далее терпеть?» [7]. 
Если Б. Маламуд интегрирует в повествование монолог Бога, наполненный возмущением по поводу действий человека, то Дж. Хеллер показывает момент потери человеком Божьего слова при помощи приема молчания. Такой прием является формой авторской игры, активизирует рецепцию читателя и объясняет установку персонажа на анализ событий прошлого. Человек отказывается любить, предпочитая ненависть и месть. Как следствие, Бог отказывается отвечать человеку. Концепция романа развивается  в строгом соответствии с Библией: «Бог есть Любовь». Давид рассматривает свой жизненный путь, как диалог с Богом. Диалог обрывается во второй половине повествования, но в философском смысле длится и после завершения, знаменуя новую стадию взаимоотношений человека и Бога. Давид надеется на возобновление диалога, тогда как молчание Бога становится знаком его «несогласия» с поступками человека.

    Высказывания Давида о Боге порой ироничны, насмешливы, даже саркастичны. «Я не уверен даже, что мы, если честно сказать, так же сильно нуждались в боге, как нуждались в вере в него. Я, например, знаю, что едва ли не каждая хорошая мысль, рождавшаяся в моих с ним разговорах, принадлежала мне» [3, с. 201]; «Видит Бог, у меня есть свои недостатки, и я, может быть, даже первый, кто готов их признать, однако я и по нынешний день нутром чую, что как человек я лучше Его» [3, с. 17]. Сутью же этих взаимоотношений постепенно становится борьба: «Меня снедала злоба, обращенная и на Бога, и на человека» [3, с. 478]. Потеряв общение с Богом, Давид словно теряет часть собственного «я», без которого его одиночество усиливается. В финальных главах романа Давид признается: «Я знаю, вина не на звездах моих, а на мне. Я научился столь многому, от чего нет мне ни малой пользы. Мозг человеческий обладает собственным разумом» [3, с. 556]. Таким образом, Бог и человек в романе олицетворяют скорее двойственную сущность человеческой натуры, которую часто одолевают то гордыня и тщеславие, то милосердие и добродетель.
    Историю восхождения Давида на трон, следуя канве Ветхого завета, автор начинает с битвы с Голиафом. Но уже в первой главе Давид, бывший пастух из Вифлиема, камнем убивший силача Голиафа, ссылается на философскую концепцию Ницше: «Рок – это характер. Кто меня понял бы, так это Фридрих Ницше. Если рок – это характер, благие прокляты. В подобной мудрости много печали. Знал бы я в мои юные годы, как я себя буду чувствовать в старости, я бы, пожалуй, филистимского защитника Голиафа за три версты обошел. Что пользы от прошлого, если настоящее хуже его?» [3, с. 102]. Заканчивает он свои самоуверенные тирады, как правило, в иной тональности: «Позвольте сказать вам со всей откровенностью: нетронутое имя для женщин и мужчин всего дороже. Доброе имя лучше дорогой масти. Кто тащит деньги – похищает тлен; иное – незапятнанное имя, кто нас его лишает, предает нас нищете» [3, с. 159].
    Присутствие практически в каждой ретроспекции Давида выводов философского характера представляет собой основную особенность повествования: «Как раз перед броском на Кеиль я в первый раз и перемолвился с Богом. И Он мне ответил. Помог принять решение. В ту пору Он всегда отвечал мне, так что я не нуждался ни в Самуиле, ни в Ионафане. Я сам обращался к нему. В ту пору я был с моим Богом на более дружеской ноге, чем даже эти двое. Не диво, что я возгордился. Мне только еще предстояло узнать, что погибели предшествует гордость и падению – надменность» [3, с. 302]. Царь Давид вспоминает и оценивает события своей жизни: «Не подвергая жизни своей рассмотрению, не стоит жить, я знаю. А, подвергая, по-вашему, стоит?» [3, c. 289]. Давид цитирует Фрейда и Шекспира, комментирует события не только прошлого, но и будущего, синтезируя в сознании читателя как бы вневременной историко-культурный контекст, объединяющий достижения всего человечества. Поскольку созданный писателем персонаж осведомлен о событиях, происходивших в различные исторические периоды, его размышления, исторические комментарии и нравоучительные сентенции формируют уровень художественно-философских обобщений уже не в рамках конкретного исторического периода, а значительно шире, в контексте универсально-исторического пространства.
      
   На примере Давида писатель анализирует не конкретный образ, а тип сильной, властной личности, страдающей в финале жизни от одиночества и душевного опустошения, ему теперь «неоткуда взять тепла» [3, с. 17]. В финале романа Дж. Хеллер подчеркивает сходство Давида с Саулом, главным его противником в жизненной борьбе: «Думаю о Сауле с его бессловесным мраком и муками, которые наблюдал всякий раз, что приходил играть к нему в опочивальню, и, вспоминая его, вдруг сознаю, что никогда не видел человека с более сокрушенным лицом, никогда – пока несколько дней назад Ависага Сунамитянка не поднесла мне зеркало и я не увидел собственного лица» [3, с. 155]. Царь Саул, движимый местью и ненавистью, «избранный более за свой рост, чем за разумение», под конец жизни оказывается «в нравственной пустоте» [3, с. 162]. Саул, всю жизнь безжалостно стремившийся к власти, в конце жизни, уступая трон Давиду, оказывается «одиноким», «впавшим в отчаяние», «лишенным прозорливости, позволяющей отличить правое от неправого и даже хорошее от плохого», теряет своего Бога: «Он говорил с Богом. И не получал ответа» [3, с. 162]. В такое же «жуткое положение» немного позже попадает сам Давид. Соперничество между персонажами постепенно становится спором мировоззрений. В этом споре нет победителя. Душевная опустошенность Давида, которому теперь «неоткуда взять тепла», трагический финал жизни Саула, то, что в конце жизни оба персонажа теряют Божье слово, подтверждает несостоятельность мировоззрений, выразителями которых они являются. Давид в финале признает, что в жизни существует иная цель, иная истина. Пройдя долгий и суровый жизненный путь, выйдя победителем из множества сражений, царь Давид опустошен душевно. Сила духа, гордыня, ум, слава, которые он почитал более всего, сохранил и преумножил, пройдя жизненные испытания, сегодня недостаточны для душевного покоя: «Я ненавижу Бога и ненавижу жизнь. И чем ближе подходит смерть, тем пуще я ненавижу жизнь» [3, с. 19]. Центральная тема человека и Бога в романе наделена не религиозным, а скорее нравственно-философским содержанием, на что указывал сам автор в 1998 году в интервью национальному радио: «В “Ветхом Завете” практически нет религии, той иудейской религии, которую мы знаем, и ее определенно нет в истории Давида»; «я не был заинтересован в иудейской религии, и в романе “Видит Бог” не так много религии, он выражает вполне современную мораль»[5].
    Царь Давид страдает не из-за присутствия в своем сознании иной, враждебной составляющей, подобно герою романа «Что-то случилось» Бобу Слокуму, а из-за потери второго «я», от отсутствия Бога в душе. Исповедь старца, жизнь которого была полна и разнообразна, а чувство юмора и проницательность никогда его не покидали, становится для читателя историей, направленной на исследование возможности гармоничного сосуществования всех компонентов триады «человек – Бог – мир», что и придает повествованию характер притчи. Писатель акцентирует внимание на тесной взаимосвязи различных исторических этапов развития общества. Наличие этой диалектической связи наделяет произведение определенной исторической перспективой и одновременно усиливает его философское содержание.
    Собственно история Давида обладает двуплановостью, как и его образ: за библейской легендой скрывается философская притча, за ликом владыки – пытающийся обрести любовь и гармонию человек, не способный постичь причины своего несовершенства. Сюжет мифологичен, поскольку библейская история о Давиде – это легенда, претендующая на достоверность, следовательно, одновременно реальная и нереальная. Образ Давида в романе также амбивалентен: он соответствует библейскому прообразу и не соответствует, в силу своей условности. Исповедь Давида – внутренний монолог-осмысление персонажем его жизненного пути, из которого развивается смысл философской притчи. Своеобразие природы комического в произведении также определяют традиции современного еврейско-американского романа, реализованные, главным образом, в специфическом образе мышления персонажа, в его колоритной речевой манере.   
    Притчеобразность романа прослеживается в сфере фабулы, в сфере образа и в сфере смысла. Образ Давида наделен психологической глубиной и способностью к развитию. Динамика развития выражена в способности персонажа к анализу и к обобщению жизненного опыта. Концепция романа предполагает постепенное диалектическое развитие ключевого тезиса. Читателю понятно намного больше того, о чем хотел поведать персонаж.
В то же время образ Давида явно и нарочито условен. Монолог персонажа изобилует ссылками на Ницше, упоминаниями о Шекспире, Энштейне и о других исторических личностях, которые никак не являются его историческими современниками: «Я Давид, а не Оскар Уайлд», завершает он одно из своих «литературных отступлений» [3, с. 137]. Давид шутит, иронизирует, более того, в его речи встречаются современные жаргонизмы: «Первый король Англии был голубым»; здесь же Давид хвастается, что «получил корону, когда Иудея была размером с Вермонт, что именно он, царь Давид, увеличил империю до размеров Мэна» [3, с. 319]. В монологе Давида иронический пафос часто соединяется с пафосом философским: «Узнайте, что чувствует человек под конец своей жизни, и вы поймете, как он к ней всегда относился. Кто бы поверил, что наступит время, когда такой человек, как я, станет считать день смерти лучшим, нежли день рождения? Ничто не обманывает так, как успех» [3, с. 134].
  История Давида – это еще и история общества, продвигающегося по пути цивилизации. Тонко, иронично, не всегда серьезно, но всегда остроумно Дж. Хеллер показывает современному читателю, как зарождалась государственность, следуя библейской канве, играя с библейскими персонажами, наделяя их вполне современным скептицизмом и практицизмом. Персонажи Хеллера придумывают нижнее белье, учатся пользоваться дезодорантом, мостить тротуары и чистить зубы. Но внутренние их стремления, чувства и страхи вполне современны. Как и нравственный урок романа, который звучит в заключительной фразе Давида: «Я хотел, чтобы мне вернули моего Бога, а мне, в который уж раз, прислали девицу» [3, с. 574]. Перед смертью Давид ищет Бога, который олицетворяет для него общечеловеческую любовь к своей земле, к детям, к семье, к женщине и к жизни. Таким образом, понятие «любовь» обретает философский смысл. Роман о мире, Боге и человеке постепенно оформляется в роман о любви, которая составляет смысл человеческой жизни, является основным критерием личностного развития и единственным условием достижения гармонии между человеком, миром и Богом.
(фрагмент, полностью опубликована в сборнике "Язык для специальных целей: система, функции, среда": сб. научных статей V Междунар.науч.-практ.конф. 20-21 мая 2014г.– Курск: Изд-во ЮЗГУ. – 2014. – С. 80 – 91