Русская жатва 17

…Похмельное утро было тяжелым. Очнувшись, Алеша резко откинул одеяло и сел на том, на чем спал. Осмотревшись, глянул в окно. Со всех сторон блистали рассветом стекла стоящих впритирку домов – одной половиной одно из окон открывало вид на узкий колодец, в другой половине близоруков трех метрах темнела угрюмая стена. Алеша встал и стал ходить, разминая тело. Скоро в комнату с дымящимся чайником  вошел Валя. Алеша недовольно спросил:
- Где мы?
- Как где?! На Петроградке, в моей квартире. Ты что, ничего не помнишь?!
- Смутно. – Пристыжено признался Алёша.
- Ну, ты даешь! Вроде ты ни был в зюзу… Стихи, пока сюда шли, напропалую читал… Причем полностью… Я еще раз поражался, какая память хорошая…
- А где Агошкин?
- Да вон в углу спит.
Алеша глянул в угол, где на утлом канапе топорщилось накрытое одеяло с головой тело товарища. И уже, видимо, услышав, что разговор о нем, Вася дал понять, что готов  встать.
- Так. Хорошо. То есть, плохо. Значит, я всё-таки напился… М-м-м… И что дальше? Какие планы? – Обратился он к Вале.
- Есть одна идея… У меня есть приятель по факультету. Сын фабриканта. Очень богатого. Ему отец шикарную квартиру купил на Каменноостровском проспекте. А он парень щедрый. Приглашает к себе разных умников из числа студентов. Кормит их, поит. Потом они беседы разные ведут. Но, к счастью, никакой политики – философия, литература, история и прочее…
- И что?
- Ну, можно пойти послушать – увидишь, чем питерское студенчество дышит.
- Хорошо. Давай сходим.
- Только сначала мы позавтракаем.
Позавтракав, приятели покинули жилище Вали и вышли на улицу, намерившись погулять по островам. Часа через три они уже входили в помпезную парадную высоченного дома с башенкой в районе пересечения с Ружейной улицей. Представившийся Вениамином хозяин радушно пригласил очередных гостей вглубь квартиры, расходившейся лабиринтом коридоров, переходов, шкафов с книгами. Вдруг они оказались в просторной гостиной, вначале ослепнув и немного задохнувшись от клубящегося табачным дымом солнечного света, заливавшего через огромные окна пространство до потолка.
Скоро в этом солнечном тумане обнаружилась оживленная сутолока студенческого собрания. Заполняя всю комнату, молодые люди, стоя и сидя, попивали вино, кусали бутерброды, курили. В центре явно ироничного внимания был субтильный костлявый юноша в изрядно потрепанной тужурке. Он вышагивал вдоль стола и, тряся черными как смоль кудрями, вонзая острые пальцы в дымный воздух, который сам же и выдыхал, до этого жадно вдыхая сквозь папиросу, громко восклицал:
- …Воля! Вот средоточие, истина, бог! Поймите, господа, Кант тысячу раз прав, ставя эту способность в самый центр человеческого бытия! И главенство этой практической  способности в том, что она этична на фоне неэтичной природы. Этическое сознание присуще только человеку, полностью отличая его от животного. Меня бесконечно восхищает кантовская логика доказательства принципиальной нравственности человека и выведения его этической сущности. Всю его грандиозную систему можно свести к трем тезисам. Первый тезис: вот есть эта эстетическая реальность, природа с её пейзажами и ландшафтами, описываемая в априорных формах времени и пространства. Есть бесконечное количество мира, хаотично полнящееся самым невообразимым многообразием. Всё в этом горизонте есть, кроме главного – организации, порядка, определенности, закона. Словом, качества. И отсюда второй тезис: с человеком в количество природного хаоса входит качество культурного порядка. И первым способом культурного упорядочивания природы является осуществляемая разумом логическая организация. В этом выдающееся значение логики Аристотеля. Но одной логики мало – логическая форма пуста. Она нуждается в содержании. И третий тезис. В ходе окультуривания природы мы воздвигаем над её пустынным горизонтом как бы стройную пирамиду культуры. И однажды становится понятным, что у этой культурной надстройки над природным базисом есть сердцевина, есть содержание. И это этическое начало, нравственный центр как существа самого человека и только человека…
Привлекая к себе внимание, резко раздался задиристый голос какого-то затерянного в глубине компании острослова:
- Господа, вы слышали?! Недавно британские археологи, исследуя содержимое египетских пирамид, нашли так называемые саркофаги. И что вы думаете?! – вместо того, чтобы увидеть там мумии древнеегипетских фараонов, там был обнаружен трансцендентальный субъект Канта – жив-живехонек!
Собрание дружно грохнуло. Приятели, уже внимая смыслу дискуссии и выражая сочувствие ему, заулыбались. Докладчик, сдерживая раздражение, вынуждено лыбился:
- Всё бы вам зубоскалить! Вы послушайте дальше! Может про пирамиду – это было не очень удачное сравнение. Это же аллегорически…
- Давай, давай…
- Говори!
- Не обращайте внимания, Саша! Продолжайте.
С места раздались голоса поддержки. Один принадлежал миловидной девице с папироской возле подчеркнутых яркой помадой губ.
- Продолжу, конечно… Крайне важен вопрос о существе вот этой культурной квалификации природной квантификации. Но ответ очевиден: культура – это язык. Можно долго рассуждать о языках животного мира, изобретать какую-нибудь зоолингвистику, но, очевидно, язык такой чувственно конкретен, в нем отсутствует логическое качество абстрагирования и обобщения. Потому что в таком языке отсутствует идея. И идея эта конечно нравственная, требующая для особого качества – свободы, чего нет и быть может в природе. Её определяет только инстинкт, пусть бы он имел самое божественное происхождение. И вот здесь возникает простое представление о том, что такое этическая воля человека. Эта разница от вычитания вертикали языкового, а значит культурного качества из горизонта природного количества. И в соответствие с логикой связанности этих фундаментальных категорий следует вывести центральность категории отношения в статусе носителя этического содержания. И как говорит Кант, этическое содержание - «самоценно само по себе». Что означает самоценность нравственного чувства, или доброй воли, или моральной автономии – а все это одно и то же? Эта единоличный полюс интеграции природного хаоса в этический культурный космос. И без этого автономного  полюса никакого благонамеренного мира нет…
- Позвольте, Саша. – Со стула встал представительный бородач и внушительно забасил:
- Как-то снисходительно вы высказываетесь о творении как о произведении своего Творца. Все же и сам Кант вполне наделяет сущее и гармонией, и красотой. То есть, как бы вне нашего воззрения. Природа, как это сказано у Лейбница, предустановленна, заранее благолепна и разумно взвешена, как сказано, «весом, мерой и числом». Извините, что перебил.
Докладчик ни на мгновенье не запнулся и тут же стал парировать:
- Всё это важно. Хотя Кант значительно возражает Лейбницу. Дело в том, что красота, эстетика – несамодостаточна. Как сказано, «красота – лишь символ нравственно доброго». Красота только побуждает добро, ничуть последним  не являясь. Вспомним Шекспира: «Скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту». Крайне важно в ком добро этой самой красотой побуждается? Разве в животном? Красоте природы потребен человек со своей этической способностью иметь добрую волю, нравственное чувство, свободу. И собственно вынесение этических суждений – это и есть призвание и, собственно, прерогатива человека. Что может быть выше? В этом смысле я продолжаю свое рассуждение. Когда я вычитаю из эстетического горизонта логическую вертикаль, я обретаю само этическое место человека. Или выражаясь грамматически, его человеческое местоимение. Вот я бы хотел пример привести из общего для всех нас культурного основания – из Ветхого завета…
С места сварливо раздалось:
- Ну, попёр иудаизм…
В ответ на реплику с разных сторон донеслось недовольное шиканье.
- М-м-м. Итак, ветхозаветная сцена из синайского события встречи Моисея с Богом. Моисей переживает явление Божьей славы. Перед ним распахивается бескрайний горизонт Божьего света. В этом свете раскрываются все смыслы, все перспективы и ретроспективы. И вот сияет, сияет этот необъятный обзор и вдруг тухнет. И всё! И остается Моисей один в своеобычной кромешной тьме. Но он же то, что с ним случилось, отлично помнит, но до обидного не может вынести, но хоть какую-нибудь убедительную определенность в виде ясного, понятного для всех, а главное убедительного суждения. Мысль-то изреченная есть ложь. А дело, что откровенно бытийствуя Бог, не обладает при этом никакой в нашем человеческом смысле определенностью. И это самый драматичный момент человеческого переживания и Моисея, и всех нас. И Моисей как бы задается вопросами: «Вот я узрел Бога и наполнил Он меня невиданной ясностью, неслыханной верой, сильнейшим блаженством. Но как, как мне передать и перевести эти грандиозные переживания моим соплеменникам – ведь и для этого Он явился мне, чтобы смог я показать Его людям с тем, чтобы в своем восхищении этим Могуществом и Славой ощутили они волю к преображению над собою прежними». Словом оказывается Моисей над пропастью между одним его Именем и всем сонмом глаголов человеческого языка, между небом и землей.
Докладчик остановился, чтобы, немного отдышавшись от высокой эмоции, собраться с мыслями, и скоро продолжил:         
- Я дополню эту ситуацию таким, может, провокационным, но житейским соображением. Так получилось – неизвестно, на радость или на беду? – что мы существуем в горизонте обмена. Вся человеческая коммуникация – обмен. И прекрасно это понимая, Моисей сознательно принимает коммуникативные правила меновой игры. Ему не просто надо вручить явившегося ему Господа. Ему надо Его продать…
Услышав такое, собрание напряженно притихло.
- Внимание! – Саша вытянул указательный палец вверх. – Я не сказал «предать», но «продать». Продать в самом хорошем смысле, если он, конечно, имеется…
- Но что ж мы все продаемся, когда общаемся?! – Возмутился кто-то.
- Нет. Но обмениваемся.
- А как тогда надо обмениваться, чтобы это не было куплей-продажей?
- Подождите. Я же не довел рассуждение до финала. Может, в конце концов, что-то проясниться. Я уверен, что никакого Бога он не продал. Скорее, Моисей продал себя. Дело в том, что всякий дар – ну, так получается – может вызвать подозрения. И хоть дареному коню в зубы смотреть не прилично, но внутрь-то заглянуть коню стоит – а вдруг конь Троянский?..
Раздались отдельные смешки.
- И чтобы не вызвать эти самых подозрений – а какие мы подозрительные – все знают – такую хорошую вещь как Бог лучше не подарить, но продать, и очень дорого. Что Моисей и делает. Итогом, то есть прибылью этой купли-продажи становится восхождение пророка на высоту духовного авторитета и политического вождя израильтян, выведенных им позже из египетского плена. И вот спрашивается, а каково же было лицо предложенного  Моисеем уникального, ни с чем несравнимого товара? Оно определилось в уникальном же наименовании «Я есмь Сущий». И, действительно, эта логическая формула представляет вполне арифметическую операцию вычитания из небесного горизонта взаимного блага земной вертикали логической обоснованности с итогом в этической прибыли разницы от вычитания: эстетическое имя «Сущий» минус логический  глагол «есть» равняется этическое местоимение «Я».
- А почему шиворот-навыворот-то?
- Вот! – Юноша выхватил молниеносным взглядом спросившего, быстро повернувшись к нему. – Это главное. Это какая-то подсказка. Между грамматикой и арифметикой есть пропорция, но обратная: то, что в арифметике в конце, в грамматике в начале.
- А еще вопрос – а почему все же местоимение этично?
- Иметь место – то же, что иметь право. Прав тот, кто праведен. Мы не будем удостаивать вменением в право того, кто ничтожен в моральном отношении. Все по Ницше: мораль – главнейший институт воли к власти.
- Скажите, а это всё – что? – безальтернативно.
- Это вопрос.               
Тут с места поднялся невзрачный щуплый юноша и тихо, но твердо проговорил:
- Вы, сударь, сказали про вычитание, итогом которого является образование местоимения Я. Но возможно предположить и наличие диалектической пары вычитания в виде арифметической операции сложения, итогом которого является местоимение Мы. Я глубоко убежден, что началом для нашего мышления служит не Я, а Мы...
Заседание, тут же повсеместно разделилось, полемично зашумев попеременным произнесением двух контрарных версий одного и того же личного местоимения первого лица, смешиваясь в нечто среднее: Ы-А, Ы-А. Воцарившаяся шумиха, подтолкнула Алёшу к автору последней реплики. Оказавшись рядом, он представился и попросил представиться в ответ. Юноша быстро отозвался:
- Михаил Бахтин, вольнослушатель Императорского университета.
- Спасибо. Буду следить за вашим творчеством.
- Благодарю. Но ровным счетом еще ничего нету.
- Наверняка будет.
Они тепло пожали друг другу руки и с кивками разошлись. Алеша вернулся к своим и предложил:
- Может, пойдем, подышим свежим воздухом, а то у меня голова от всего этого кружится.
- Да, пожалуй.
Потом они ехали в пролетке до Николаевского вокзала, откуда Алеша и Вася разъезжались по домами, а потом сожалели, что приходится разъезжаться, в потом Вася предложил приехать к нему в деревню, на Волгу, и не долго думая Валя и Алеша приняли предложение. И уже через неделю собеседники сидели на крутом берегу над великой рекой и как в ни в чем не бывало вели философские разговоры, как будто только вчера расстались. Алеша произнёс:
- Мне тут  вот о чем подумалось…
Парень еще подумал, жуя травинку и вглядываясь вдаль, потом продолжил:
- Вот это же очень символично, что у нас десять заповедей Моисея и десять категорий Аристотеля. Можно сказать, что, там, десятка – красивая штука, десять пальцев, то-сё, Пифагор и его священная дека, червонец, опять же, что бы «всем нравиться». Но очевидно же дело не в этом. Десять – это, прежде всего, десятичная система исчисления. Десять – это число и проточисло.
- Крест и круг, - опять как будто невпопад брякнул Вася.
- Да. – Вдруг согласился Алеша. – Два этих определяющих мир сверхсимвола по способу или закона, или Благодати. Но сейчас не об этом… А об этом немного позже… Итак, десять заповедей и десять категорий. По этому общему знаменателю в виде числа десять мы предварительно заявляем, что между двумя этими декалогами – этическим и логическим – есть, как минимум, связь, а, как максимум, совпадение… Прежде всего,  обращает на себя, что и Моисей, и Аристотель начинают с абсолюта, чьи определюящим свойством является безраздельная тождественность самом себе…
- С Яхве и субстанции, - уточнил Валя.
- Да. Первая заповедь и первая категория сказываются о чём-то одном. Но об этом мы можем судить, исходя из последующих позиций. На втором шаге субстанция дихотомически распадается на качество и количество, образующих категории под номером два и номером три. Коль скоро они состоят в связи, под четверым номером идет категория отношения. Как мы помним, Кант в «Критике чистого разума» предложил остановиться на этом трансцендентально-логическом квадрате категорий, включив весь  в него всякий возможный опыт. И, действительно, время, место, действие, страдание, обладание, принадлежность суть категории производные от фундаментальной пары качества и количества, что характеризуется как фундаментальная пара формы и материи. Поэтому остальные шесть категорий – это просто свойства категорий качества и количества, образующих внутри себя еще два квадрата категорий…
- Качественный и количественный. В качественный входит само качество, а также время, действие, имение, а в количественный, помимо его самого, место, страдание, принадлежность…   
- Верно. Итак, что мы видим, что весь круг категорий под впечатление первой категории субстанции дихотомически делится на две половины, подобно тому, как демиург из платоновского «Тимея», делит круг, перекручивая его относительно условного центра. И эти две половины некогда единого круга оказываются на одной оси отношения контрастных полюсов. А далее по логике принадлежности границы и одновременно  центра тяжести между ними одному из них случается перевес одного полюса над другим…
- Полюса формы над полюсом содержания, - понял Валя.
- Именно. Теперь к Моисею. Здесь, конечно, нет такой жесткого строя логической выводимости одного из другого. И если первая заповедь керигматично заявляет вот есть Бог и зовут его так-то, и Яхве исполняет функцию субстанциальной границы, то вторая, третья и четвертая просто оговаривает абсолютность положенного в первой. Если есть Яхве, то поэтому не ищи себе других богов, не произноси имя всуе, но и блюди субботу, подобно тому, как соблюл её когда-то, сотворивший мир. Пятая заповедь общеморальная, поскольку отцовское начало породившего все Божества накладывает свой священный  отсвет и на тех, кто породил каждого из нас – на родителей, которых поэтому следует почитать как Бога. А далее следуют пять запретов, начинающихся с отрицания. Конечно, уже тысячи раз было сказано о недостаточности, неполноте отрицательности – возглашение «возлюби» больше призыва «не ненавидь». О том, что отрицательность не может быть источником положительности. О том, что отрицание относится только отрицанию, но не к полаганию. В том смысле, что нельзя с помощью смертносных инструментов сотворить жизнь. Более того, сам запрет, как говорил апостол Павел, дает повод, допуская, внушая  свою противоположность. Так фраза «не убий» внутри себя содержит придаточную часть «поскольку я знаю, что ты это хочешь» - «ты хочешь убить, своровать, совершить прелюбодеяние, оболгать другого, ведь ты такой по природе, но ты  не должен этого делать».….
Алёша перевел дух и вновь возобновил речь:
- И что мы тут понимаем? А понимаем мы тут про добро и зло. Про четкую границу между ними. И в чем же смысл этих этических полюсов заключается? И в Моисеевом смысле добром является любовь, привязанность к своему – жизни, собственности, жене, собственному представлению о себе, и отчужденность по отношению к тому же самому, но чужому. Вот она простая и очень понятная граница между своим и чужим. Этический смысл заповедей очевиден: пока ты находишься внутри круга своего – все хорошо, но стоит переступить за границу и попасть в круг чужого, присваивая чужую жизнь, чужое  имущество, чужую жену, пятная ложью чужую репутацию и так далее, и все хорошее сразу заканчивается и начинается плохое. То есть, логика Моисеевой этики сводится к опять же дихотомии на свое «добро» и чужое «зло»…
- А субстанциальной границей между ними оказывается Яхве…
- Да. И вот здесь мы обнаруживаем полное совпадение между логической дихотомией тождественной формы и противоречивым содержанием и этической дихотомией своего добра и чужого зла…
Валя встрепенулся:
- То есть, оба декалога – это дихотомия тождественности «доброй» формы как всегда своей и противоречивости «злого» содержания как всегда чужого, и ключевым свойством этой полярности является перевес первого над вторым…
- И в этом суть и Моисеевой этики, и Аристотелевой логики…
- При сохраняющемся различии между ними…
- Ты спрашиваешь, в чем смысл этого различия?
- Мг…
- Я полагаю, он чисто математический…
- Даже?!
- Очевидно. Дело в том, что, чтобы считать, нам нужны две вещи – неподвижная  точка опоры как точка отсчета и сам подвижный шаг счета как единица счета. Это как в ходьбе: одна нога, тяжеловесно опираясь на землю, остается позади, другая – оказываясь в легковесной, движется вперед. Тяжелая, консервативно удерживающаяся статичность дополняет легкую, прогрессивно высвобождающуюся динамичность.
- Но это же целая структура – познания, языка, социальной динамики, политической истории мира…
- Пожалуй. Но прежде эта математическая структура, где прогрессивной активности единицы противоположна регрессивной пассивности начальной точки отсчета как нуля. Поэтому вся эта структура содержится в элементарности суждения «Я-есть», где…
- Я – это единица, а «есть» - это ноль… - быстро вставил Валя.
- Именно. А значит, этическая единица Я и дополняется, и одновременно отрицается логическим нулем «есть». Важно, что здесь мы имеем тот самый силовой рычаг греха в смысле Павла – «грех – жало смерти, а сила грех - закон» (1 Кор 15:56). То есть, греховный рычаг смерти – это этическое Я. Этическое Я в своем вертикальном перевесе эстетического коромысла горизонтальной взвешенности благодатного Мы опирается на логический центр тяжести в его нулевой определенности и тождественности.
- М-м-м. Надо восстановить всю последовательность. Вначале идет эстетическая горизонталь благодатной гармонии мира, потом на его фоне возникает точка логического центра в смысл консервативного удержания, но затем из неё вдруг выпрастывается этическая вертикаль рычага прогрессивного перевеса Я над эстетической горизонталью Мы.
- Да.
- То есть, общий контур таков: эстетика – логика – этика. Или: горизонталь – центр – вертикаль. Или: 10 – 0 – 1, где этическая единица больше логического нуля.    
- Ну да, всё как у Канта.
- Но и против Канта!
- Конечно, поскольку возвращающееся преодоление греховного эффекта идет тем же путём, который к нему когда-то привел. Интересно, что в эпоху модерна произошло существенное уточнение отношения между этической вертикалью и логическим центром. Я имею ввиду контраст между Кантом и Гегелем.
- Кантовская этика как рецидив Моисея против гегелевской логики как рецидива Аристотеля?
- Да. Характерно, что гегелевская логика наполняется идеологией консерватизма, и в этом ключевое отличие от вполне либерального Аристотеля. А кантовская этика обосновывает идеологию либерализма в пику всякому религиозному консерватизму, включая и иудаизм.
- И модернистское уточнение позиции человеческого субъекта состоит в локализации разрыва субъективности в виде зазора между этической единицей и логическим нулем?
- Да. Субъективность, выражаемая суждением «Я-есть» - это разрыв в функции   смертоносной смертности.
- Я-есть – это змея, кусающая себя за хвост.
- Скорее две змеи из «Бытия», где одна жалит другую в голову, а та жалит эту в пяту (Быт 3:15).   
- То есть, логическое «есть» как ноль жалит этическое Я как единицу в голову, поскольку оно головой и является. А этическое Я жалит логическое «есть» в пяту.
- Мг. Поскольку пята как место уязвимости – это ноль, пустота, рана. Сюда же и Ахиллесова пята. Я вот сейчас тут подумал, что… Вот тебе не кажется, что между «Бытием» и остальными книгами Пятикнижия Моисея есть разрыв.
- Давно думаю об этом. И я вполне согласен с тем, что Моисей не писал «Бытие», но только его отредактировал, поставив перед остальными собственноручно написанными остальными четырьмя книгами Торы. Но и связал четвертой позицией декалога про соблюдение субботы с «Бытием».
Тут встрял Вася:
- И отец мой говорит, что книга «Бытия» - премудрая, светлая, торжественная как гимн, а остальные книги Пятикнижия – все какие-то местечковые кодексы и подсчеты, нудный гроссбух с реестрами рождений и смертей… 
- М-да. Вот и православный взгляд на это. Это мне еще напоминает ситуацию с Пятикнижием Конфуция, эдаким китайским Моисеем. Он, правда, народ свой никуда не выводил, но, скорее, ввел его в пределы законодательного упорядочивания китайского мира Поднебесной вокруг идеи имперской государственности как единственной ипостаси вечного Неба. Так вот Конфуций тоже предварил четыре книги собственного писания «Книгой перемен» - «И цзин», написанной еще за две тысячи лет до него легендарным правителем Фу-си. Но мы знаем, что «Книга перемен» написана не Конфуцием, но только им отредактирована. А вот про Моисея нам этого не сообщают… Ну, ладно, сейчас не об этом. Вернемся к нашим змеям. Мы помним, что кара Господня наложена на змея по итогам первородного греха, первейшим эффектом которого оказывается сексуальность. И  её змеиная топика мало чем отличается от человеческой. Тем более что в этом же  контексте упоминается семя как специфический агент сексуальной механики продолжения рода, основанной на контрасте мужских и женских гениталий. Нетрудно сделать бесхитростный вывод, что вышеупомянутая голова, она же головка – это мужской орган – и если вы видели когда-нибудь змею, то наверняка помните, как невозможно удержаться от этой очень стремительной как выстрел ассоциации. Ну, а пята – эвфемизм женского органа. И остается вывести, что контраст сексуальных начал мужчины и женщины – это физиологическая иллюстрация онтологического контраста мужской этической 1 и женского логического 0…
- …которые распадаются из некой мистической и эстетической деки? – Предположил Валя.
- Да. Здесь еще можно помянуть одну занимательную аналогию между «Книгой перемен» Фу Си и «Парменидом» Платона. Я даже сочинил недавно по этому поводу что-то вроде инициативного мифа с соответствующим зачином.
Алёша прочистил горло, готовясь к какому-то нарочитому высказыванию, и скоро заговорил:
- Вначале был единый Небесный контур. Люди рождались, жили и умирали, оставаясь в терзающем душу неведении относительно того, что контур их жизни со смертью замкнется в той же точке, в которой разомкнулся с рождением. Долго так продолжаться не могло, и взмолились они, и выделился из их среды человек, сказавший: «О, Небо, дозволь нам причаститься твоих тайн, дабы обрести смысл того, что же мы тут все делаем, пока существуем!». И отправился тот человек в место, называемое в народе Кустистая Заводь, и отсутствовал 10 дней. А потом вернулся он и с властью пророка произнес: «Небо соблаговолило нам стать частью себя, причаститься ему нашим несением особых смыслов, раскрывающих тайны жизни и смерти. Отныне внутри Небесного контура есть еще два контура – дневной и ночной. И днем мы славим одно, а ночью – другое. Именами этих новых божеств будут Вкл и Откл...
Алеша иронично улыбнулся и в сторону заметил:
- Это я так под свою метафору весь миф подгоняю…
И вновь велеречиво заговорил:
- И нарекли люди того пророка Великим Электриком…
Валя и Вася заулыбались, поняв, что всё услышанное – пародия.
- И у каждого божества будет свой графический символ. Вкл будет изображаться сплошной вертикальной линией, а Откл – прерванной горизонтальной линией.
Алёша оставил пародийный тон и нормально заговорил:
- Тем самым эта простая и великая пара оригинальных противоположностей обозначается донельзя элементарной парой графем. Что может быть проще? Но это уже тот еще формализм…
- Пожалуй. – Согласился Валя.
- Далее. Если одна линия – вертикаль – сплошная, а другая – горизонталь – прерванная, и при том, что они имеют отношение друг к другу, то в том, что они разные, причина в них самих.
- Вертикаль прервала горизонталь. – Легко вывел умный собеседник.
- Именно. А в чем было бы тогда дело различия? Итак, у нас есть два типа линий…
- …из которых можно получить четыре типа комбинаций.
- Верно. А далее начинается простая комбинаторика. В нашем случае это такие комбинации – полный Вкл, частичный Вкл, полный Откл и частичный Вкл. В-общем, всё как в «Книге перемен», где старый Ян, молодой Ян, старая Инь, молодая Инь. Пора уже упорядочить уровни этой дихотомической иерархии. Что у нас на первом уровне?
- Неизреченное единство вертикального Вкл и горизонтального Откл.
- Да. Назовем этот уровень мистическим. Поскольку, что это, мы ничего сказать не можем. Следующий уровень – это уровень первородной дихотомии на вертикаль Вкл и горизонталь Откл. Это будет грамматический уровень. И здесь мы тоже ничего определенного сказать не можем. Ни то, почему они разделились, ни то, что является условием их соединения. Образно можно сказать, что просто произошло короткое замыкание того самого Небесного контура.
- А! Понял! – Воскликнул Валя. – Кустистая Заводь – это Короткое Замыкание. И поэтому пророк – это электрик.    
- Ну, да. Только плохой электрик, поскольку короткое замыкание – это признак непрофессионализма. Короткое замыкание Небесного контура дихотомически делит его на два внутренних контура и начинается динамика. По сути, начинается время. То есть, время уже есть, а логики еще нет. И это время циклично, потому что, то Вкл, то Откл, то День, то Ночь, то Ян, то Инь. Время и его глагол по-гераклитовски течет, но по парменидовскому кругу-имени. Пока. Поэтому грамматика.
- Но получается, что вертикаль – это глагол, а горизонталь – это имя?
- Только так.
- Но такая грамматика против этики как порядка превосходства вечного над временным!
- Верно. Потому что грамматика эта языческая, а этика политеистическая. Пока не пришли пророки-монотеисты – Моисей, Конфуций, Сократ и не начали логическое упорядочивание картины мира. Но и в этой дологической грамматике уже есть иерархическое превосходство континуальности тождественной себе глагольной вертикали над дискретностью противоречивой для себя именной горизонтали. Но оно проявлено весьма скупо. В другом месте этот перевес будет назван «переходом от мифа к логосу».     Ну, ладно, достаточно об этом. Итак, уже много сказано. Переходим на третий уровень. Что здесь?            
- Здесь четыре комбинации.
- Да. Поскольку вертикаль маркирована континуальностью, горизонталь – дискретна, то мы можем обе линии расположить горизонтально – одна над другой. Тогда значение задается иерархическим возвышением одной линии над другой – та, что находится сверху – предшествует, будучи необходимой и являясь первой и по времени, и по значению, а та, что находится снизу – будучи возможной, следует как только вторая за первой. В координатах платоновского «Парменида» эти четыре комбинации могли бы быть выражены так - «есть есть», «есть единое», «единое есть», «единое едино».
- Но у Платона всё наоборот.
- Вот. Мы и должны поломать этот порядок, чтобы понять, что у Платона не так, скрестив его с Фу Си. И предполагая то, что небесный Ян всё же, несмотря на заданную на втором уровне грамматическую симметрию, доминирует на земным Инь…
- Ох, уж это вездесущее ницшеанство! – Недовольно воскликнул Валя.
- А куда без него? – Отмахнулся Алёша. - …мы обнаруживаем перевес доминирования вертикали над горизонталью. И происходит это уже на третьем уровне.
- И что это значит?
- А это значит, что с третьего уровня включается режим логики, охватывающей все остальные уровни с третьего по пятый. Их – три, как это представлено у официального  изобретателя логики Аристотеля. Первый уровень – это уровень большой посылки. Потом идет уровень малой посылки. И, наконец, заключает всю нисходящую пирамиду иерархии уровень вывода… Ну, что будем разбираться…
- Давай. – Заинтригованно согласился Валя.
- Поехали. Характерно, что на уровне большой посылки мы имеем диаграммы, состоящие из двух элементов, где один вертикально иерархически возвышается на другим. Да, это суждение. Но оно обязательно всеобщее и положительное. На уровне большой посылки нет отрицательности. Как мы знаем, если большая посылка – частная или отрицательная, то никакого продуктивного значимого вывода не получить. Уровень большой посылки – это уровень периферийный среды, количества, материи, ресурса, предиката, на фоне которого только и может явиться субъект. В-общем, это уровень горизонта имени. А имя всегда положительно и всеобще. Как идея у Платона. Но в себе. С точки зрения субъекта именной предикат противоречив и раздвоен. Как раздвоены уже Ян и Инь на пары старости и молодости. Обратим внимание на то, за счет чего достигается раздвоение.
- За счет прилагательного? – Вопросительно предположил Валя.
- Да. Временной зазор как мера, собственно, перемены, которая и является предметом «И цзин», полагается в напряжении контраста полюсов начальной молодости и конечной старости, чьи имена – итоги субстантивации прилагательных. Прилагательные имена, подобно платоновским идеям, раздваивают два контрастных  количества Ян и Инь на два противоречивых качества, которые тождественны для обоих количеств. Важно, что противоречия нет на грамматическом уровне – контраст небесного Ян и земного Инь гармоничен…
- Как гармонично сочетание двух природ – божественной и человеческой – во Христе, - подал реплику Вася.
- Молодец, Василий! Очень уместное замечание. Благодаря этому можно видеть, что пятиуровневый символ-схема «И цзин» содержит в себе и Троицу, где первый уровень – Отец, второй уровень – Сын, а три других – как бы Святой Дух.
- Как бы?
- Да. Поскольку там, с третьего начинается логика, которая в августиновской реконструкции аристотелевского субстанционализма осуществила переход от святоотеческой патристики к схоластической казуистике распри реализма и номинализма, полностью редуцировавшего Троицу.
- То есть, вся проблема в Духе?
- Да. Это было уже у неоплатоников. Где Дух – это еще Ум-Нус. А потом у Августина, у которого Дух, в конце концов, был понят как воля, да еще и свободная.
- Ничего себе! И всё это было наперед задано древнекитайским символом?!
- …о котором в Европе узнали только в XVIII веке. В частности, в своей статейке Лейбниц восхищается «И цзин», полагая, что эта некая прекрасная иллюстрация двоичной комбинаторики. Ну, что с европейца взять?!. Ладно. Продолжим. Итак. На третьем уровне полагаются четыре случая комбинации двух фундаментальных начал. А что можно получить, когда у нас есть четыре полюса?
- Квадрат?
- И он уже будет вполне логическим. Например, в «И цзин» - это старый и молодой  Ян, и старая и молодая Инь. Мы можем представить их так – отец и сын, мать и дочь с соответствующим ореолом и психологических, и логических свойств. Можно начать с отца, частью которого является мать, частью которой является сын, частью которого является дочь. То есть, с учетом доминирования в монотеистических культурах – и в Древнем Китае, и Древней Иудее, и в Древней Греции – отца его позиции приписывается и всеобщность, и положительность.
- В символике логического квадрата – это А.
- А далее?
- Мать – I, сын – E, дочь – O.
- Отношения всех членов этой семьи внутри квадрата образуют крест из горизонтали количественного существования и вертикали качественной определенности. В Европе крест этого пересечения впервые изображается в платоновском «Тимее», где перекручивание единого круга и вложение малого круга малой же посылки в больший круг большей посылки синтезирует точку субстанциального центра отношения.
- То есть, третий уровень «И цзин» - это платоновский «Тимей»…
- …в котором уже полностью отрефлектирован и «Федон», и «Парменид».
- Здесь значимо то, что на третьем уровне символа-схемы «И цзин» этого субстанциального центра еще нет, но место для появления уже обозначено.
- Этот центр появится только на четвертом уровне как уровне малой посылки и качества. Если третий уровень – это количество, то четвертый уровень – это качество…
- Можно предположить, что пятый уровень – это отношение.
- Да. Третий, четвертый и пятый уровни соответствуют трем этапам аристотелевского силлогизма. Чем и хорош ицзинистский символ, что показывает мистический генезис логики. Показывает, как логика постепенно прорастает из мистики. Без всяких сногсшибательных скачков и кульбитов. Это же очевидно, что между Платоном и Аристотелем существенный разрыв. Они – как с разных планет…
- Ну, да. Платон с планеты Небо, а Аристотель - с планеты Земля.
- Вот. А в китайском символе все медленно, постепенно, не спеша. Куда торопиться? Впереди вечность. Как минимум, хэ-хэ… Итак, переход с третьего уровня на четвертый – это переход от Платона к Аристотелю. И он же переход от большой посылки к малой. И что у нас здесь?
- Здесь уже восемь комбинаций. – Известил Валя.
- Которые представляют триграммы. И опять же, как это мы положили в своем логическом раскладе этого древнекитайского символа, самая нижняя черточка – третья по значению, средняя – вторая, а верхняя – самая значимая. Если мы говорим о том, что четвертый уровень – это этап малой посылки, а значит, суждение здесь представлено в полной мере. То есть, у него есть и субъект, и предикат, и копула. И как бы ты соотнес элементы суждения с тремя черточками триграмм четвертого уровня?
- Ну, ты же сам всё уже разложил. Горизонталь предиката как меры количества – наименее значимый элемент суждения. Поэтому предикат – это нижняя черточка. Более значима вертикаль субъекта как меры качества. И поэтому это средняя черточка. Но самым главным элементом суждения является копула как центральный полюс соотношения субъекта и предиката. И поэтому копула венчает всю тройственную иерархию триграммы.
- Прекрасно. Очень точная аргументация. – Шутливо восхитился Алёша. – Ну, что попробуем выразить восемь комбинаций ицзинистского символа в терминах платоновского «Парменида»?
- Давай.
- Я начну с трех сплошных черточек. Сплошная черточка на уровне предиката и субъекта будет «единым», прерванная – «иным». А на уровне копулы сплошная – это «есть», а прерванная – «не есть». Да?
- Логично.
- Итак. «Единое есть единое», «единое не есть единое», «единое не есть иное», «иное не есть единое», «иное не есть иное», «иное есть иное», «иное есть единое», «единое есть иное».
- И это же восемь гипотез «Парменида»?
- Однозначно. Здесь важен переход от квадрата третьего уровня вот к этой кардиоиде четвертого в виде малого круга, вложенного в большой круг. Жест этого вложения, как мы помним, принадлежит руке демиурга из «Тимея». Но характерно, что Платон не обращает внимания на новообразование в виде точечной границы между двумя кругами в отличие от Аристотеля…
- …который отдает этой точке привилегию быть субстанцией.
- Да. А для Платона она не существенна. Потому что в пятиэтажке ицзинистского символа он не желает нисходить на четвертый и тем более пятый уровни. Платона интересуют только три первые уровня.
- Как уровни исторически будущих Отца, Сына и Святого духа? – Предположил Вася.
- Конечно. Но Троице еще будет предшествовать неоплатоническая триада – Единое – Душа – Ум. Поэтому Платон – это древнегреческий пророк Христа. Ну, ладно. Мы забегаем вперед. Вернемся к разборкам между Платоном и Аристотелем. Итак. Платон – это третий уровень. Аристотель – четвертый. И можно представить, что Аристотель читает «Парменида» и видит, что, несмотря на содержательные различия между всеми восьмью гипотезами, у них общая структура, и она является самой главной и такой, если угодно, девятой гипотезой. И в чем же он её видит?
- В структуре суждения, где центральная роль принадлежит копуле…
- …что на своей оси вращает все элементы, рокируя их местами, не сходя при этом со своего собственного. Проблема копулы в одном – она раздвоена…
- …на «есть» и «несть».
- Но даже в своей раздвоенности она обладает своим главным свойством – быть родовым господином над подотчетными ему видовым крайностям субъекта и предиката. Власть – вот свойство копулы. Она разделяет и тем властвует. Власть копулы – это перевес вертикали субъекта над горизонталью предиката за счет включения точки их пересечения внутрь одной из сторон утрачиваемой гармонии, а именно в пользу вертикали субъекта. С учетом космологического контекста «Тимея» это означает что малый круг малой посылки Земли, вкладываясь в больший круг большей посылки Неба, заключает в себя границу разрыва между Небом и Землей в виде полюса падения дьявола с Небес вглубь Земли…
- …как это описано в «Божественной комедии»? – Воскликнул Вася.
- В чистом виде. Данте – не просто чувствительный лирик. Он глубочайший мистик, собравший всю христианскую картину мира. И поэтому нам так важен Платон, который «Тимеем» предвосхитил многие образы «Комедии». Нам, христианам за него биться! Защищая вместе с ним всю философию в упорном стремлении не отдать философскую рациональность на откуп субъективизму. Вот Аристотеля нам не жалко. И, кстати, у Данте про Аристотеля ни слова. И, вообще, он лишь момент философии Платона – он намеренно выдумал Аристотеля, чтобы тот проверял его учение на прочность.
Последние слова Алёша озвучил с явным ядом. Реагируя на это, Валя откликнулся:
- Ну, это ты сам самовольничаешь.
- Возможно.
- Я понимаю. Проблема в том, что философия является заложницей как будто неразрешимой дизъюнкции «или Платон, или Аристотель» типа «или Небо, или Земля».
- Совершенно верно. Но исход из этой проблемы в одном – в подчинении Аристотеля Платону как ученика учителю. А не то, что «Платон мне друг, но истина дороже». Нетути у Аристотеля никакой истины, поскольку Логос здесь подменен логикой. Без Аристотеля философия возможна. А вынь Платона из всей традиции европейской философии, и весь корпус философских текстов превратится в конгломерат записок из сумасшедшего дома.
- Заносит тебя в какие-то эстетские аллегории. Пока это только эмоции. Поэтому бездоказательно. Давай лучше вернемся к зазору между третьим и четверым уровнями.
- Давай. Итак, третий уровень, находясь между парами верхних и нижних уровней, является границей между ними. Парадоксально, что первые два уровня как уровни Неба могут обойтись без третьего, то вот четвертый и пятый уровни как уровни Земли без третьего невозможны.
- Почему?
- Давай вернемся к логической форме всякого возможного знания. Мы заключили, что последние три уровня – это уровни большой посылки, малой посылки и вывода. И мы разбираемся в самой технической возможности всякого логического вывода. И дело в том, что большая посылка всегда апеллирует к чувству. И здесь не важно, какое это чувство – веры ли, или телесное чувство типа слуха или зрения. Важно, что содержание большой посылки чувственно. Все это прекрасно осознает Кант. И ты помнишь, как он злится в «Основах метафизики нравственности», когда предпосылает свой закон моральной  автономии в тезисе: «Благая воля должна цениться сама по себе!». А вот почему «должна» не объясняется. Потому что разумное обоснование здесь невозможно. Это еще одна суггестивная керигма, возглашение, побуждение, собственно, императив типа «А давайте будет так, что воля с необходимостью будет самоценна!». И понимая, что это очень и очень наивно, Кант ядовито заключает, что «а вот почему «должна», так это пусть всякие разные типа убогие философы разбираются!». Во как! То есть, мне, Канту всё ясно, а вам придуркам не дано. Но вся эта сцена выдает всю логику и интеллект с потрохами. Без чувственного содержания интеллект и его формы невозможны. И чтобы спрятаться от этого факта, логифицированный интеллект упорно ставит своё же собственное содержание ниже себя… Да еще вот что. Мы выяснили логическое соответствие четвертого уровня в сопоставлении с восьмью гипотезами, имеющими структуру суждения. И теперь нам нужно посмотреть, как это же логическая аналогия может быть представлена на третьем уровне. Там мы выяснили, что верхняя черточка в триграмме изображает копулу, которая тем самым доминирует и над субъектом, и над предикатом. И на этом вполне логическом основании представим доминирование глагольного субъекта над именным предикатом уже на третьем уровне.
- И что это будет?
- У нас тут самый настоящий логический квадрат…
- …без явно выраженного центра.
- Да. Вспомним кванторные свойства четырех его вершин.
- Пожалуйста. Положительная целостность, положительная частность, отрицательная частность, отрицательная целостность.
- Спасибо. За то, что уже расположил в правильном порядке. Не уверен, что это получилось случайно.
- М-м-м.
- Итак. «Есть единое», «есть иное», «не есть иное», «не есть единое».
- То есть, это аналогии все четырех видов суждения по критерию различия по качеству и количеству.
- Да. Только впереди стоит глагол, а имя идет следом…
- Что указывает на…?
- Что указывает, что уже на третьем уровне предпослано доминирование глагола над именем. Это доминирование выражается в отношении вертикали глагола, напряженной разницей «есть - не есть» и горизонтали имени, напряженной разницей «единое - иное». Если мы поставим квадрат на один из углов, то его диагонали превратятся в вертикаль и горизонталь, где вертикаль – это земной глагол, а горизонталь – небесное имя.
- Хм. Получается, что квазинебесная вертикаль – это Ян, а квазиземная горизонталь – Инь?
- Получается. Небесным является не Ян, но только само их непостижимое единство. Но и более того, если мы говорим о соотношении небесно-именной горизонтали и земно-глагольной вертикали, то, так или иначе, возникает вопрос о приоритете имени или глагола.
- А какой тут может быть вопрос? – Почти возмутился Вася. – «Вначале было слово».
- Но какое? Имя или глагол.
- Ну, конечно, имя. – С той же интонацией настоял визави.
- Уверен? – С толикой иронии усомнился Алёша.
- Верю.
- Замечательно. И это крайне важно. Первый уровень – это уровень имени и он же предмет веры. Небесное имя определяет земной глагол. Значит, первый уровень ицзинистского символа «Тай-цзи» - это Небо. И это уровень Отца. На втором уровне Небо порождает Землю. И это же уровень Сына. Небо как бы разделяется на себя и иное, опять же на Ян и Инь. Грамматически это выражается в том, что Имя разделяется на небесное существительное и земное прилагательное. Обратим внимание, что на двух первых уровня никакого глагола нет. Глагол появляется только на третьем уровне. Третий уровень – это уровень Святого духа. И только здесь появляется глагол. И предпосылкой для появления глагола является расхождение небесного существительного и земного прилагательного. Поскольку связь Неба и Земли проблематична, глагол сразу выявляется в своей строго дизъюнктивной двойственности: или есть, или не есть.
- И в этом своей двойственности глагол приобретает абсолютную власть над связываемыми или развязываемыми противоположностями?
- Да. Но уже на четвертом уровне. На третьем уровне глагол полностью подчинен имени. Чуть ранее я помянул Канта, который с нервическим раздражением вынужден обратиться к общественности с навязчивым призывом разделить его мнение о том, что «свободная единичная воля самоценна» и только, мол, эта автономная самооценка составляет существо человеческой свободы. Что, конечно же, не так. Моя свобода – не в переоценке себя, но в переоценке другого во имя нашего схождения, а не расхождения. Уже говорилось, что третий уровень – это уровень большой посылки. А что еще отличает большую посылку от малой?
- Чувственность.
- Да. Это чувство. Но какое?
Валя пожал плечами.
- Общее чувство. Всякая большая посылка в составе умозаключения апеллирует к общему чувству – коллективной вере, очевидной вещи, здравому смыслу, который английский язык так и именует common sense. Тот же Фалес, он как бы обращается ко всем: «Смотрите, кругом одна вода». Или Гераклит: «Разве вы не видите, как все течет?». И так далее. И понимая, что вывод предполагает коллективность всеобщности положительного, наличного чувства, Кант внушает данному сообществу всеобщую и объективную самоценность единичной и субъективной воли в каждом.  Важно, что коллективистская социальность большой посылки напрямую связана с духом, который уже по Гегелю наполняет религиозную общину. В «Феноменологии духа» Гегель включает кантовскую общественность гражданской веры в личную свободу в больший горизонт национальной общины единоверцев как носителей веры в то, что они – избранный народ-богоносец. Именно коллективный дух-идея собирает ту или иную совокупность атомизированных граждан в церковь, превращает общество в общину. Собственно, об этом весь апостол Павел. Отец и Сын – это отдельные существа, а Святой Дух уже может снизойти на каждого человека присно, ныне и вовеки веков. Поэтому третий уровень – это уровень Святого духа как тоже такого высшего common sense.
- То есть дух аналогичен глаголу в его лучшей ипостаси быть всеобщим и положительным, быть «есть»?
- Да. Н у глагола есть и его отрицательная ипостась. Его обратная сторона быть «несть». И важно понять, как в одном и том же глаголе происходит переход от коллективного и положительного «есть» к частному и отрицательному «несть»…
- Значит, между третьим и четвертым уровнем случается фундаментальный разрыв как контраст между «есть» и «несть». И всё это происходит внутри глагола?
- Да. Когда тот обнаруживает в себе свойство субстанциального центра, который обладает властью управлять другими частями речи как своими предикатами, отнимая у них всю активность и присваивая её себе. И в этом смысле он как бы говорит им: «Нет!». Нет – это отнятие. Возникает вопрос, а что, собственно, отнимается? Отнимается равновесие, содержащееся в имени. Только небесное статичное имя равновесно. Извлекши, изъяв себя из имени, земной глагол перестает иметь равновесие, хотя и получает безраздельную власть над именем. Но это даже не власть, а только бесконечное притязание в виде того, что Ницше называет «волей к власти».
Алёша задумчиво всмотрелся в даль и продолжил:
- Нам, видимо, пора уже скакнуть к самому концу, что бы уже отталкиваясь от него, вернуться к началу.
- Давай. – Согласился Валя.
- Итак. Если третий уровень – это уровень большой посылки, то логически следует,   что четвертый уровень – это уровень малой посылки. Малая посылка – это и есть частное и отрицательное «не есть». Например, если большая посылка звучит как «Мы есть», то малая посылка – это «Мы не есть». И этой прибавкой и даже прибылью случается перевес малой посылки над большой посылкой. На уровне малой посылки каким-то парадоксальным образом отрицательность и частность получает власть над положительностью и целостностью. Всякое преимущество лингвистически выражается в наречии «больше – меньше», «дороже – дешевле», причём на ту самую отрицательно вычитаемую часть.
- То есть, если большая посылка – это посылка целостности, которая пребывает в   предикате, то малая посылка – это посылка частности, что приходится на субъект?
- Да. Но этот субъект, извлекши себя из целого, оказался в подвешенном состоянии. Он отрекся от предиката, но еще не достиг своей определенности, поскольку его окружает, как сказал бы Гегель, всеобщая отрицательность. И ему надо, не возвращаясь к предикату, присвоить его положительность в её всеобщности.
- В высказывании типа «Я есть»?
- Конечно. И случается это уже на пятом уровне как на уровне вывода. Здесь, как следует из символа «И цзин», представлено 64 гексаграммы…
-…которые представляют варианты соотношений триграмм из четвертого уровня…
- … и каждая гексаграмма как связь двух триграмм представляет собой силлогизм, где нижняя триграмма – это большая посылка, поскольку она была раньше, а верхняя триграмма – посылка малая.
- И мы можем соотнести их с 64 видами простых категорических силлогизмов, составленных по знаменитым четырем фигурам?
- Вполне, но только на основании арифметической формы в ряду 1 – 2 – 4 – 8 – 64. Как ты знаешь, Аристотель и средневековые схоласты нашли употребительными только 19 видов, сократив до них гипотетические 64 вида. В плане арифметики гипотетических  вариантов развития событий аристотелевская логика настрого обстригла древнекитайскую мантику. Хотя на самом деле и из этих-то 19 видов по большому счету используется только один вид – какой-нибудь первый вид по первой фигуре и его вариации по другим фигурам. А остальные только что и присутствуют в университетских курсах логики, не находя никакого практического применения.
- Что есть, то есть. – Согласился Валя.
- Итак. Три последние уровни «И цзин» – это три уровня и понятия в составе объема, содержания, отношения, и суждения в составе предиката, субъекта, копулы, и силлогизма в составе большой, малой посылок, вывода, да и всей логики всё в том же триединстве законов – тождества, противоречия и исключения третьего, сформулированных самим изобретателем логической спекулятивности.
- Слушай. А если третий уровень – это уровень Платона, а четвертый – это уровень Аристотеля, то пятый уровень – чей?
- Конечно Канта как вершины новоевропейского субъективизма от Декарта и Хуссерля. И кантовское «Я есть» оказывается тотальным выводом из всего модернистского проекта.
- А где тогда Гегель?
- Ну, Гегель как тот Дон-Кихот пытается осуществить консервативный регресс, оглядываясь на более ранние уровни Платона и Аристотеля. Но я полагаю, что в этом смысле гамлетовская позиция Канта в смысле немилосердной доминации воображаемого Гамлета-отца над реальным Гамлетом-сыном оказывается весомее гегелевской, судя по всему контексту нашей модернистской эпохи с абсолютом Я в самом её центре.
- Значит, Кант – это и есть тот самый полный конец? И за ним уже ничего нет? Как-то грустно.
- Согласен. Грустно. Но мы же тут же понимаем, что это именно конец, который не есть начало, к которому мы можем вернуться. Достижение некоего конца как ложного начала – это возможность вернуться к подлинному Началу с большой буквы. Кант – это смерть. И Кант – это ложь, но в ней, как говорится, добрым молодцам намек и урок.
- А в чём ложь Канта с учетом того, что это все-таки конечный уровень символа «И-зцин»?
- В бесконечном притязании на власть над миром со стороны эфемерного «Я есть». И если «И цзин» выдает нам на выходе хотя бы 64 сценария развития событий, то кантовский вывод бесчеловечно тотален, поскольку предлагает только один исход, в котором субъект бесконечно отчужден от всех и вся во имя какой-то нелепой автономии.
- А в чем намек?
- Намеков много. Кант – это кривое зеркало, в котором криво отражается православная Троица…
- Неужели раскручивая этого черта можно выйти к святыне? – В сердцах воскликнул Вася.
Алеша с воодушевлением глянул на возмущенного друга и восторженно заключил:
- В этом и смысл! Только так! И апостол Павел нам в помощь. Когда он говорит, что «жало смерти – грех, а сила греха – закон» (1 Кор 15:56), он использует схему аристотелевского силлогизма, где субъект – смертоносный грех, предикат – горизонт смерти, а связывающая их копула – это закон. По Павлу внутри логики возобладания греховности над святостью срабатывает рычажная механика перевеса одного над другим посредством закономерной точки опоры. И он как бы говорит нам: «Давайте бесстрашно всмотримся в этот рычажный механизм перевеса греха над верой, чтобы вступить в тот мир, где этого перевеса уже не будет!» А Кант своей трансцендентальной апологией автономной субъективности в пику апостолу заявляет, что ничего кроме этого перевеса нет и быть не может. Это перевес предстает у него в виде генерального вывода, в котором вертикаль этического субъекта перевешивает горизонталь эстетического мира в опоре на логический центр тяжести. Перевес представляет собой вычитание логики из эстетики. То есть, Платон – Аристотель = Кант.
- А чему тогда равняется Платон + Аристотель?
- Христу.
- Христос и Кант – противоположности?
- Да. Они на разных полюсах одной оси символа «И цзин».
- Получается, что в случае с символом «И цзин» Троица и логика в триединстве её законов оказываются замкнутыми в один контур? – Подивился Валя.
- В этом вся прелесть! Ничего страшного я в этом не вижу. Это же лучше разных плачей по поводу трагичнейших несходимостей воды и камня, льда и пламени, запада и востока и так далее. А вот тебе и ни хрена – нормально так крайности сходятся да еще и дополняют друг друга до целостности, в которой, наконец, прекращаются распри и ссоры.
- И в чем тогда проблема?               
- Проблема одна: если Троица как уровни № 1,2,3 готова принимать логику как свою законнорожденную дочь, то логика в виде уровней № 3,4,5 в упор не признает в Троице свою благодатную родительницу. Здесь можно вернуться к Канту как образцовой иллюстрации этой онтологической асимметрии. Да вначале Кант как будто апеллирует к всеобщности здравого смысла в факте признания приватной самоценности автономной воли. И здесь он вполне задерживается на уровне большой посылки горизонта коллективного чувства. Но как только Кант схватывает этот всеобщий интерес во внешности common sense, он немедленно редуцирует его к исключительной единичности своей личной заинтересованности в том, чтобы быть законодателем нового субстанциального полюса всеобщего кона нравственных разменов между индивидами. Он как бы говорит, нимало соблазняя: «Вы как члены всеобщего горизонта гражданской  коммуникации согласны с тем, чтобы удостоить свою частную волю ценностью ядра вашего нравственного поступания, признавая её исключительной моральной формой, довлеющей материи всякого нравственного поступка?» И в ответ он как будто слышит: «Согласны!» И отвечает: «Ну, так вот! Теперь, когда вы согласны – и никто вас за язык не тянул – то с логической необходимостью следует, то, что если нравственная  форма – это личная воля или Я, а нравственная материя – это всякое иное Ты, то вы все как коллективное Ты должны признать моральный авторитет моего Я как первой и потому исключительной формы, дефлорировавшей весь горизонт всеобщей материи нравственности. Признавая логическое доминирование моего приватного Я как формы над вашим коллективным Ты как материей, уже с моральной необходимостью вы должны этому моему Я подчиниться!»
Во время рассуждения тон Алёши накалился настолько, что показалось, что он прервал речь по причине нехватки воздуха. Валя с волнением отозвался:
- По-моему с дефлорацией ты хватанул.
Визави не согласился:
- Ничуть. Это то, как сам Кант представляет дело, несмотря на свою знаменитую девственность. Должен же он был хоть что-то дефлорировать!
Валя как будто против воли хохотнул и как-то машинально глянул на Васю. Вася непонимающе сморгнул. Алёша продолжал:
- Обратим внимание на отношение Канта к логике. Логика для него это только средство, приспособление, инструмент. Как только цель достигнута, логический костыль с легкостью отбрасывается. Логическая необходимость не идет ни в какое сравнение с моральной необходимостью. Логические законы – тьфу по сравнению с нравственным законом. Но соблюсти логические нормы важно, чтобы получить доступ к горизонту всеобщей коммуникации, покоящейся на трех законах логики, как на тех китах. И вот на такое инструментальное отношение к логике со стороны Канта явно обижается Гегель. Ему обидно за Аристотеля и за всю логику в целом. Поэтому Гегель и делает логику тем органоном, посредством которой он попытался снести Канта.
- И поэтому он тот, кто находится на четвертом уровне?
- И частично на третьем. И еще несколько слов о Канте. В случае с ним, мы имеем дело с приватизацией коллективной формы. И это и есть инфернальный, адский произвол. И в этом всё зло. Нельзя приватизировать то, что принадлежит по Божьей воле всем. Я бы еще сказал, что всякая собственность должна принадлежать, как минимум, двум собственникам.
- В каком смысле? Если в моральном, то ладно, а если в материальном, то это как-то не по капиталистически. Так не бывает. Мы живем в мире, где всякой инициативе надлежит быть единоличной, самостоятельной. Поскольку выгадывать можно только что-то для себя лично.   
- А причем здесь инициатива? Очевидно, свобода есть, как есть, там, душа, чувства, мысли и всё такое. Речь же о собственности, о вещах, о теле.
- О теле или все же о форме? – Раздраженно потребовал уточнений Валя.
- Дело в том, что форма в своей максимальной абстрактности бытия родом укоренена в теле. Вот тебе, как марксисту, это должно быть особенно понятно, поскольку Маркс постоянно апеллирует к некой «родовой сущности» человека, очевидно ни разу не имея ввиду что-то мистическое, трансцендентное или даже трансцендентальное, хотя и априорное.
- У Маркса вообще нет ничего априорного.
- Это потому что человек произошел от обезьяны?
- Нет, это потому что человек – «совокупность социальных связей».
- Правильно. В случае с Марксом речь идет о социальном априори.
- Как это возможно? По Канту, априорность – это свойство единичного субъекта.
- Да. Но по Марксу, никакого сингулярного субъекта не существует. Есть его единичное тело, и то связанное телесными связями с женой, детьми, родителями, приятелями, соседями и родственниками и так далее. И это только тело. А что касается духа, сознания, души, то тут вообще никакого субъекта быть не может. Человек – прежде всего, объект, чувствилище, сверхчувствительная губка, океан мириад впечатлений. И сознание, язык, память, культура, а тем более наука, государство, экономика – все это вещи коллективные. Какая у всего этого сингулярность?   
- Хорошо. Человек – «океан мириад впечатлений», но какой-то организационный центр в этом океане есть?
- Есть. И он имеет чисто практическое применение. Увы, человек – смертен. Ему надо выживать. Вот этой задачей и ангажирован организационный центр в человеке. Он нужен чтобы человек нашел пропитание, соорудил себе кров, смог организовать свой повседневный быт и так далее. Вот и весь субъект. Да он есть. Но что это?
- Что?
- Смертность. Это и есть родовая сущность человека. Никакого другого содержания у неё нет. С точки зрения условно бессмертного, то есть как будто вечного рода единичный человек как его ничтожная часть – смертен. Только в этом вся правда твоего Маркса! И в чем прав Маркс, но вместе с Гегелем, это то, что оба диалектика выступают против кантовской приватизации смертности. Смертность – вещь коллективная. Поэтому один предлагает её национализировать, другой – обобществить. И в этом оба, безусловно, правы. Это и есть то, что можно назвать диалектической коллективизацией смерти. А с поправкой на Канта – это есть коллективизация смертного Я, коль скоро в своем родовом Я человек априори смертен.
- А Кант типа объявляет Я безусловной собственностью человека. Это знаешь, такой детский эгоизм, когда какой-нибудь малец заявляет другому, «почему ты называешь себя «я», если, очевидно, что «я» могу называться только я». Кант как этот ребенок решил присвоить себе то, что принадлежит всем.
- Ладно. Смертность – коллективна, а что приватно? Жизнь? А что это?
- Это то, где мы бессмертны, и где бытийствует наше бессмертное Мы. И это бессмертие воистину пребывает в нашей собственности, и никакой коллективизации не подлежит. Я вижу это так, что Кант редуцировал мистическое содержание любовного  бытия, которое можно назвать Мы-содержание, к формально-логической форме – Я-форме.
- Я уже ничего не понимаю! – Страстно воскликнул Валя. – Всё перепутано. Я – коллективно, Мы – собственно. Мистика. Логика. Надо яснее. Это невозможно.
- Согласен. Согласен. Успокойся. – В утихомиривающем жесте покачивая обеими руками, проговорил Алёша. – Давай, давай разбираться. Итак, верно, Мы – мистично, Я – рационально. Мы – это Благодать. И вот это мистическое содержание благодатного Мы кенигсбергский мудрец редуцирует к логически-рациональной форме закономерного Я.
- Пока я понимаю, что ключевые слова здесь – это форма и содержание?
- Да. Дело в том, что форма – смертоносна, содержание – жизнетворно. И во чтобы то ни стало нам важно обнаружить место контраста между – ни больше – ни меньше – жизнетворностью и смертоносностью.
- Невероятно! Разве это возможно?
- Но мы же живем в этом. Живем меж этих огней. И как-то их различаем как, например, добро и зло. И разница в том, что или добро подотчетно злу или, всё же, наоборот. Зло ли момент добра, или добро – момент зла? Зло – предел добра, или добро – предел зла? Вот Кант заявляет, что человек кардинально, то есть изначально зол. То есть, зло – начало. Про это и априорная смертность человека.    
Алёша замолчал, о чем-то задумавшись, и снова возбуждено заговорил:
- Я уверен, их контраст должен быть до невозможного простым, как разница двух  каких-нибудь элементарных арифметических операций типа сложения и вычитания… То есть, конечно, это не пример. Я этим и предлагаю суть дела…. Так, с одной стороны, мы имеем мистическое сложение, собирание мира. Как это высказано у Гераклита. И, действительно, что может быть благодатней, чем рождение, рост, прибавление, увеличение, прибытие добра. С другой же, имеется рациональное вычитание. К нему относится отрицание, ограничение, определение, выделение, суждение и так далее. Все это такое закономерное уменьшение, дробление, деградация, исчезновение, уничтожение, умирание. Для какого-нибудь язычника Анаксимандра – это два равноценных процесса, чье равновесие – условие бытия мира. Но для нас, как христиан, две эти стороны мира имеют четкие признаки нашей христианской онтологии, чьи азы положены православными Отцами. Вот из них мы и исходим в выделении онтологических признаков. Итак. Сложение имеет характер мистической благодатности. Вычитание же характеризуется как рациональная закономерность. Будь это сказано в ином контексте, мы бы довольствовались апологией заурядной формальности их равновесия как содержимого весов незрячей Фемиды – языческой богини правосудия. Но по счастью мы оказались в контексте древнекитайского символа «И цзин». А значит, мы уже имеем некие приоритеты в расстановке акцентов. Речь уже шла о третьем уровне как уровне Платона. И, так или иначе, мы рассмотрели третий уровень как пограничную черту между двумя контрастными частями всего символа «И цзин». Относительно третьего уровня весь символ разделяется на две триадичные фигуры…
- То есть, на два треугольника? – Нетерпеливо уточнил Валя.
- На верхний и нижний.
- Как в звезде Давида?
- Как в звезде Давида. Верхний треугольник – это фигура благодатного сложения мира. И это сама христианская Троица. Нижний треугольник – это фигура закономерного вычитания. И это же триединство законов логики. И в свете смысла онтологической иерархии ицзинистского символа небесная благодатная Троица возвышается над земным порядком рациональной логики в триединстве её законов. По простому превосходству  благодатного полагания над закономерным отрицанием.
-Просто потому что жизнь больше и сильнее смерти, - простодушно добавил Вася.            
- Хорошо. А можно тогда распределить все пять уровней в соответствии с основными философскими позициями, как они состоялись в истории философии. Ну, так – для ясности представления.
- Изволь. Ну, если я правильно тебя понял. Первый и высший уровень – это православные Отцы. Второй уровень – досократики. Третий, как уже неоднократно  говорилось – Платон. Четвертый – Аристотель. Пятый – Кант.
- То, что Отцы на первом уровне – это хорошо! – Обрадовался Вася.
- А Гегель и Маркс?
- Я бы отнес Гегеля и Маркса – к четвертому.
- Почему?
- Давай к этому потом вернемся. А сейчас еще немного порассуждаю о треугольниках – тут еще много смыслов.
- Ладно.
- Больше всего меня волнует место соприкосновения треугольников…
- Оно имеется на третьем уровне, то есть, в философии Платона.
- Да. Платон – ключевая фигура. И в высшей степени раздвоенная. Он – наполовину троичен, наполовину логичен. Платонизм удерживает эту развилку между мистикой и логикой. Вот в соответствии с пятью уровнями «И цзин» я бы расположил главные диалоги Платона так: первый уровень – «Пир» - такой гимн благому Божеству мира, на втором – «Филеб», хотя это и поздний диалог, на третьем уровне – «Федон», потом – «Парменид», и на пятом уровне – «Тимей», где уже обнаруживается субстанциальная граница между внутренним единым и внешним иным. У Аристотеля эта граница становится субстанцией, чтобы стать в Новое время субъектом. Речь уже шла о том, что третий уровень нашего символа характеризуется фигурой квадрата – для него как-то значима символика числа 4. И характерно, что в «Федоне» мы имеем тоже четыре доказательства бессмертия души. Также важно, что здесь уже представлен логический режим аргументации, причем в отношении мистического предмета. Вот, например, в «Пире» ничего не доказывается. Здесь просто описываются вехи восхождения души к блаженным Небесам. А в «Федоне» вводится стройная последовательная схема обоснования мистического начала.
- Но здесь еще нет логики в духе Аристотеля. – Уведомил Валя.
- Да, аристотелевской логики нет, но есть три вполне логические категории – количество, качество, отношение. И эти же категории и являются аргументами трех первых доказательств. Вот, Валя, ответь мне, ты не находишь странным четвертое доказательство?
- В смысле? М-м-м… Это про то, что «душа – это эйдос жизни»? Не знаю. А что тут такого?
- Ну, смотри, вполне логические категории, всё так разумненько, нормальная такая аргументация, а тут – р-раз! – и «жизнь» какая-то. Была какая-никакая логика, ну, пусть протологика, и вдруг нечто иное. Платону как будто мало логики. Он чувствует, что рациональности недостаточна. Нужна некая поэзия. И вот, что важно. Все три первых доказательства эфемерны. Они и будут потом все опровергнуты. Тем же Кантом. Но вот четвертое доказательство с этим простым словом «жизнь» - оно и является самым убедительным. Ну, действительно, что может быть проще того, что жизнь – вечна, а несущая её душа – бессмертна. И, по сути, четвертое не доказательство, но высказывание единственно относится к бытию бессмертной души. А остальные доказательства про что угодно, но не про душу. И поэтому я бы поставил четвертое доказательство на первое место. Жизнь больше всех тех категорий – количество, качество, отношение, которые как бы идут следом за жизнью. Жизнь – это изначальная целостность, которая предшествует трем извлекаемым из неё категориям. Эти четыре позиции – сама жизнь плюс три категории – образуют соответствуют четырем углам квадрата в такой последовательности   жизнь – количество – качество – отношение. И в отличие от жизни каждая логическая категория представляет онтологический разрыв – количественный разрыв на единство и множество, качественный разрыв на положительность и отрицательность и разрыв способа отношения на абсолютность и относительность. То есть, по одну сторону условной границы, делящей квадрат надвое, остается один угол Жизни как мистической троичной целостности, а по другую – тройственная связь трех категорий…
- …как основа для будущего триединства трех законов логики?
- Верно. И нам важна сама связь мистики сложения мира и логики вычитания себя из мира в рамках одного квадрата позиций доказательств бессмертия души в «Федоне». Тем более что у всего этого такой драматичный контекст ожидания исполнения смертного приговора Сократу, эдакому древнегреческому Христу.
- «Федон» - абсолютный роман?
- Пожалуй. Итак. Квадрат доказательств в «Федоне» соединяет два порядка – мистический и логический. Своего рода буферной зоной между ними оказывается грамматика, которая обозначает углы квадрата позициями частей речей – имени – прилагательного – глагола – местоимения. Вот я уже говорил, что квадратная фигура третьего уровня сродни логическому квадрату, где каждый следующий угол – часть предыдущего. Например, I – часть A, E – часть I, O – часть E. В этом смысле прилагательное – и оно же предикат – часть имени. Глагол – и он же субъект – часть прилагательного-предиката. Местоимение – оно же копула – часть глагола-субъекта.
- Получается, что логика никогда не имеет дело с целостностью как именем?
- Да. Целостность, имеющая мистический характер, не является свойством логического действа. Всякая логически проторенная системность, вопреки своим притязаниям на целостность, представляет разорванность. Логика только комбинирует части в те или иные агломераты, которые никогда не обладают подлинной целостностью. Целостность мира источается небесным Именем.
- Получается, что в этом квадрате одна вершина – целостная, а другие вершины – её части и вдобавок части других частей.
- В этом квадрате мистическая целостность троичной собранности мира оппонирует рациональной системности триадичной разобранности мира в логический перевес самоценного произвола над обоюдным блаженством. Элементами рычага этого перевеса являются прилагательное как предикат, глагол как субъект и местоимение как копула. Поскольку взвешивание – это сравнивающее вычитание одной массы из другой, то получающийся итог и вывод – это разница, содержащая меру перевеса как преимущества, превосходства глагольного субъекта над прилагательным предикатом.
- Но такой перевес необходим в судопроизводственной практике вынесения приговора преступнику.
- Несомненно. Коллективная и солидарная смертоносность должна пресекать смертоносность единичного произвола, угрожающего жизни. Но пространство угрозы жизни не столь всеобъемлюще – не все же мир то и дело, что воюет. Но вот Кант выносит трансцендентальный приговор по его слову «иллюзорной», существующей в виде «мечты» Благодати, как будто перевешивая её другой самой настоящей иллюзией в виде автономной самости. И вот против этого я и выступаю. Потому что Благодать и есть сама жизнь как жизнь-в-себе.
- Жизнь – это мечта о жизни? – Скептично отозвался Валя.
- А как же?! Разве жизнь в целом не эфемерна? Вот когда мы по макущку погружены в быт, разве не возникает ощущение, что жизнь как будто проходит мимо, что она где-то там, типа «хорошо там, где нас нет», на периферии, с другими – у которых, там, любовь, путешествия, значительные события и так далее? Ну, ладно. Это лирическое отступление…
Алёша замолчал, задумавшись, и скоро продолжил:   
- Я чувствую, что наше рассуждение кружится в тупике. Надо его разрядить. И в качестве разрядки несколько слов об экзистенциальном контрасте между треугольником мистического собирания  и треугольником рационального вычитания. Собирание – это то, что высветляет мир, делает его светлым, ясным, дает то ощущение, которое мы выражаем оборотом «ясно, как день». Вычитание, напротив, затемняет, делает непрозрачным, снижает видимость и ясность. Словом, сгущает такое ночное видение реальности в неразличимости и смутности. То есть, очевидно, в нас существует два режима восприятия мира – дневной и ночной. Я помню, пару лет назад я что-то типа эссе написал о фундаментальной полярности дня и ночи в их метафорическом значении для человеческого мироощущения. То есть, извиняюсь, что процитирую оттуда кое-что. Там я предлагаю следующее сравнение. Представим, что Земля – это сам человек, человеческий субъект. И что видит этот земной субъект днем? Что он окружен со всех сторон Небом. А значит, делает вывод, что я как Земля – часть Неба. Земля – это прилагательная часть целостной существительности Неба. Ну, и Бог с ним. Пусть так. Но потом наступает ночь. И вот тут случается решительная перемена. Земля видит, что вокруг тьма – свет исчез, а с ним и Небо. Оказывается, что ночью никакого Неба нет. А что есть? А есть Луна – на черном фоне одиноко сияет ночной светильник. И тут Земля делает вывод: «Аха! Вот оно мое зеркальное отражение! Никакая я не часть Неба, которого попросту нет. Я как вот эта одинокая Луна и больше ничего. Так же как эта голая Луна одиноко и самодовольно сияет на небе, так же и я лечу себе в бесконечном пространстве космоса и никто мне – никакое Небо – не указ. А более того, Луна – это же мой спутник. Она вокруг меня вращается. Это мое отражение, которым я вправе распоряжаться, как мне угодно. Я – не отражение дневного светила, но, напротив, это ночный светильник – мое зеркало и моя собственность. А с Луной и все остальные – это мои подобия и отражения, и я их как хочу, так и ворочу!» Важно и то, что в отличие от постоянного Солнца, которое постоянно и само себе равно, Луна обладает переменчивостью, она то убывает, то прибывает. А значит, нет ничего постоянного, нет никакой вечности, есть время и все течет вместе  с ним. А еще «ничего не ново под Луной». И вдобавок «что было, то и будет».         
- Но потом же вновь наступает день! – Весомо напомнил Вася.
- Наступает. Но в памяти-то человеческой уже отложилось то, что божественный День не столь всесилен, что есть место для человеческой, слишком человеческой Ночи.
- Значит, вся история – это спор двух этих мироощущений – дневного и ночного?
- Так и есть. Но здесь еще есть несколько выводов. Вот день, он же всегда есть. И это не то, чтобы Небо-Солнце и произволенный им день скрылись за горизонтом. Эта сама Земля повернулась к нему… м-м-м… спиной и сделала возможным исчезновение его из виду. А Небо в своей первозданной высоте пребыло там, где оно изначально и было. А Земля, отвернувшись от Неба, произволила ночь с её царственной Луной и звездами. Итак. Земля опознает свою субъектную самость, отражаясь в Луне. Кстати, ситуация схожая с первородным грехом, когда Адам и Ева, идентифицируются в свой стыд, извлекая себя из различий своих отражений друг в друге. И все же, несмотря на тождественность самой Земли, между дневной Землей и ночной Землей есть разница. Днем, когда Земля – часть Неба – этого существительного имени, Земля – прилагательное. А ночью, когда Земля идентифицируется с Луной, она становится тем, чем является она в своей переменчивости, в своей semper variabilis, как в «Кармина бурана» поется. И в грамматическом смысле она уже оказывается глаголом. Земное прилагательное становится лунным глаголом. А далее происходит вполне логическая ситуация. Понятно, что Земля в этом примере – это феномен самого субъекта. И субъект – этот ничуть не земной. Он, скорее, лунный субъект. И даже не лунный. Он субъект сам по себе. И Земля, и Луна – это только подручные средства его произвола. Субъект – ни Земля, ни Луна. Он в самом центре так устрояемой им космологической сцены. И на этой сцене в упразднении Неба и его солнечного света случается ослепляющее затмение в виде логического перевеса лунным глаголом земного прилагательного. И в центре перевешивающей тяжести случается субстанциальная  фиксация местоимения самого субъекта как Я. Такая фиксация подобна затмению Солнца Луной во вз+гляде с Земли. То есть, ночная лунная логика во главе с Я затмевает дневную солнечную грамматику во главе с Именем Бога.
- И в этом смысл совпадения размеров Солнца и Луны при солнечном затмении? – Удивился Вася.
- Очевидно. Эта такая подсказка «хитрого, но не коварного» Бога человеку: «мол, пусть все эти затмения человеческого духа случаться, но рано или поздно человек все поймет и преодолеет свои же собственные заблуждения».
- Воистину чудны твои дела, Господи!
За увлеченной беседой юные мыслители не заметили, как день уже миновал. Дневное светило, упомянутое разговором отнюдь не всуе, почти закатилось за далекий сосновый бор, щедро наполнив проемы меж острых темных верхушек багряно-розовым вином. Но и ночное светило суетливо взбиралось на еще вполне светлое небо, словно спешило на пиршество, невежливо начатое без него.