Судьба женщины воина Отечественной войны

                КЛАВДИЯ  ВИЛОР

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

 «В апреле 1942 года Клавдия Денисовна всё же добилась, чтобы её взяли в армию. Она работала лектором горкома, и её направили на курсы усовершенствования политсостава. По окончании курсов присвоили звание политрука. Три кубика в петлицах и красная звёздочка на рукаве. Послали в Краснодар, где находилось Винницкое пехотное училище, – преподавателем социально-экономических дисциплин. Преподавать она любила и умела; хотя в военном училище она оказалась единственной женщиной, но, в конце концов, это была та же школа, и парни были те же мальчики, чуть повзрослевшие. Военная форма ей шла. Ей нравились строй, чёткость движений, щёлк каблуков, отрывистые слова команды… Она чувствовала ответственность каждого своего слова и жеста. Она была не просто преподавателем, она была ещё и командиром. На первой же лекции она объяснила происхождение необычной своей фамилии. Вилор – означало: Владимир Ильич Ленин Организатор Революции. Она не захотела брать неблагозвучную фамилию мужа, а муж не соглашался, чтобы она оставила свою девичью фамилию Бурим. Ему, естественно, хотелось, чтобы они и их дети носили одну фамилию, тогда вот она и придумала эту звучную фамилию – Вилор. Ведь это было в тридцатые годы, когда фамилии, имена детей, всё хотелось связать с революцией, с коммунизмом.

 В середине июня 1942 года, когда началась подготовка к наступлению немецких войск на Юго-Западном направлении, училище срочно в полном составе было направлено на фронт. Клава Вилор поехала вместе со своими курсантами, назначенная политруком 5-й роты 2-го батальона. Два месяца она участвовала в боях, защищая подступы к Сталинграду. Она ходила в разведку, стреляла, бросала гранаты, она рыла окопы вместе со своими курсантами, а теперь бойцами, налаживала связь, она делала всё то, что делали солдаты и командиры рот и взводов на всех фронтах, от ленинградских болот до Кавказских гор. С одной лишь особенностью: она была – женщина. В годы войны мне приходилось встречать женщин-снайперов, пулемётчиц, связисток и, разумеется, санитарок. Известны были лётчицы, были даже женщины-танкисты. Но женщина-политрук пехотной роты – такое мне не встречалось. Особенное заключалось тут и в самой фронтовой её жизни, достаточно, конечно, трудной для женщины, и, главное, в том, что произошло впоследствии – в цепи невероятных происшествий, и положений, и мук, и взлётов, и падений – что опять же проистекало из её военной должности и звания.

 Два месяца боёв сделали политрука Клаву Вилор опытным солдатом. За эти шестьдесят с лишним дней вблизи её головы просвистели тысячи пуль и осколков. Всё пространство вокруг неё было сплошь продырявлено свинцом и железом. А сколько раз она сама нажимала спусковой крючок, выдёргивала гранатное кольцо, падала ниц, ползла, заряжала.
– Утром пошли танки, накрыли нас самолёты, я кричала всем: «Не бойтесь! Кидайте гранаты!»… Тут нас поддержали «катюши». Танки стали отходить, дух у ребят поднялся. Я закричала: «Вперёд!» За мной побежали… На разборе боя полковник похвалил мои действия.

Слушая Клавдию Денисовну, я и так и этак пытался представить себе, что вместо нашего комиссара полка Капралова, вместо Медведева, или Саши Ермолаева, или Саши Михайлова была бы у нас комиссаром женщина. Стоило вообразить, и сразу же возникала недоверчивая усмешка. Никак я не мог поставить на место огромного, могучего Саши Ермолаева, с которым мы, лёжа на огороде между грядками моркови, обстреливали немецких мотоциклистов, – женщину. Или на место Медведева, который поднимал нас мёртво спящих и впихивал в танк, уже заведённый им, разогретый, и потом ехал на башне и всё шутил и трепался, свесясь к нам, в открытый люк, пока мы двигались на исходную.

 Ну, а всё же, если бы на его месте была женщина… В конце концов, мастерство литератора, даже талант литератора в том и состоит, чтобы представить себе: «а что, если бы…», видеть то, чего не видел, что кажется невероятным. Я заставлял себя, пересиливал… и не мог, поэтому и захотелось мне узнать как можно больше об этой необычной судьбе.
– Когда ранили командира роты, мне приказали – отвести роту, восемьдесят человек, к совхозу «Приволжский».
Она и сейчас – ничего, настолько живая, энергичная, что возраста её не замечаешь, она из тех женщин, которые не становятся старухами, сколько бы лет им ни было. Пожилая – да, но не старуха, и тем более не старушка. А тогда, судя по немногим сохранившимся фотографиям, она была женщиной интересной, в полном расцвете, – было ей в 1942 году тридцать пять лет. Коротко стриженная, завитая по тогдашней моде, лицо круглое, правильное, глаза яркие, большие, губы пухлые, но с волевой прямизной, и в её сощуре глаз – то сильное, чисто женское, связанное с властью семейной, сложной, требующей чутья и понимания сиюминутного смысла событий. Особенно хороша была у неё фигура. И даже плохо подогнанная военная форма не портила её фигуры, вернее, не могла скрыть её красоты.
– Как-то прислали нам штрафников. Я вышла к ним. «Ты кто?» – спрашивают. «Я политрук». Они завыли, засвистели: «Э-э-э, баба – комиссар!» А я стою, смотрю на них. Усталые они с марша, запылённые, злые. Но мужики – они и есть мужики, и разговаривать с ними надо исключительно как с мужиками. «Вы голодны?» – спрашиваю. И сразу всё изменилось. Накормила их, раздобыла им курева… В женском материнском естестве состояло великое её преимущество и даже превосходство.

 С начала августа полк подвергался непрерывной бомбёжке. Завывая, на окопы пикировали самолёты, бомбя и обстреливая. Огненная колесница катилась вдоль фронта с рассвета до темна. От грохочущего, стреляющего неба некуда было укрыться. Курсанты держались, усмехались криво искусанными в кровь губами. Под взглядом этой женщины они изо всех сил изображали бравых гусаров. Чисто мужская гордость поддерживала малодушных. Само присутствие её заставляло тянуться. Нельзя было ныть, когда она рядом копала траншеи, и становилось совсем стыдно, когда она, баба, поднимала их в атаку. Всё же, что бы там ни было, война – дело мужское, и солдат – это мужчина. Она словно бы возбуждала тот самый воинский дух, о котором сама им рассказывала, вычитав из старинной русской книги и запомнив эти прекрасные слова: «Истинному воину присуще мужество и храбрость до забвения опасности, воинственность, благородство, сознание своего долга перед отечеством, вера в свои силы, и в начальников, и в свою военную среду». Но тут нельзя было пережать. Приходилось всё время искать точную меру, чтобы щадить мужское самолюбие.

 «21 августа после мощной авиационной и артиллерийской подготовки противник вынудил правофланговые части 15-й гвардейской стрелковой дивизии отойти от совхоза «Приволжский», – говорится в истории Сталинградской битвы. 15-я дивизия была соседом курсантского полка. Из-за её отхода к вечеру немецкие танки появились на стыке с 64-й армией, и курсанты оказались в окружении. Полк не дрогнул. Прошло то время, когда слово «окружение» у иных вызывало панику. Курсанты продолжали вести бои, держа круговую оборону. Через два дня кончились патроны. Вечером кухня не подошла. Еды не было. Со штабом армии связь прервалась. Немецкие танки прорвались в расположение пятой роты, отсекая её от полка. Замолчал последний пулемёт. Клава бросилась туда, к командиру взвода: «Баранов, почему не стреляешь?» – «Заело!» – крикнул он. Клава рванулась было к пулемёту и упала, раненная в правую ногу. Немецкие танки утюжили окопы. Танки были не так страшны, как автоматчики, что двигались за ними. От танка в глубоком окопе можно схорониться. Танкисты в самой близи ничего не видят, они «дальнозорки». А вот автоматчики, строча перед собою, уже прыгали в окопы. Клава, лёжа на боку, начала отстреливаться, но тут ей прошило очередью левую ногу.

 Все последующие действия и события запомнились в растянуто-тягучих подробностях. Она отстегнула карман гимнастёрки, вынула ротные списки коммунистов, комсомольцев, свой партбилет, попросила Баранова зарыть эти документы. Автоматчики приближались. За изломом окопа мелькали их каски. Одиночные выстрелы и очередь, выстрелы и очередь. Немецкая речь. Всё громче. Автоматчики бежали и поверху, по брустверу окопов.
Клава попросила Баранова застрелить её. Она боялась. Фашистский плен – ничего страшнее она не представляла.
– Не говори глупостей, – сказал Баранов. – Я этого не могу сделать. — Он не сумел увернуться от ее глаз и закричал: – Я этого не сделаю. Слышишь? Не сделаю! Может, отобьёмся!
Он стал срывать пришитую к рукаву её гимнастерки красную звёздочку – знак политсостава.
– Выдашь себя в крайнем случае за медсестру.
Рядом оказался ещё и помкомвзвода, они стреляли, стреляли, не желая оставить её. Из-за поворота траншеи выскочили немецкие автоматчики, сшиблись вплотную, навалились…

 Солдатская наша жизнь была пронизана затаенным, самым мучительным страхом из всех страхов и ужасов войны – страхом попасть в плен к фашистам. Ни ранения, ни даже смерти так не боялись, как плена. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Лозунг испанских революционеров вошёл в быт нашей войны жестокой заповедью: «Лучше смерть, чем плен». Смерть действительно была легче. Но знали мы и то, что война могла подстроить такие ловушки, при которых самых отважных настигала эта беда. Мы знали об этой опасности, это была самая страшная угроза, и бесчестье, и позор… До сих пор Клавдия Денисовна, рассказывая про этот момент своей жизни, оправдывается, всё пытается защититься от всевозможных подозрений. Я знаю, откуда это, редко какой солдат первых лет войны не поймёт её. Мысленно я примериваю эту судьбу.

 С первого месяца войны на всю жизнь запомнился мне седой интендант, который сел в лесу на пенёк, не в силах дальше уходить в лес от наседавшего на нас немца, отказался от нашей помощи, вынул пистолет и, как только мы отошли, застрелился. Он сделал это спокойно, с достоинством и честью офицера. В годы войны я часто вызывал в памяти образ этого старого интенданта – чтобы найти силы в себе вот так же, до конца, остаться офицером. Во время боя, на миру и смерть красна, в те минуты особых проблем не возникает, куда хуже, когда вдруг окажешься один, как это случилось со мною под деревней Самокражей, когда меня послали с пакетом в штаб дивизии, а вернувшись, я увидел у входа в нашу землянку немецких автоматчиков. Или в Восточной Пруссии, когда мы, проскочив мост, оторвались от своих, и тотчас мост позади взлетел в воздух и наш танк остался один на вражеском берегу перед немецким городом Шталюпеном.

 Тот бой у совхоза «Приволжский» закончился разом, стали слышны стоны раненых, и далеко – стрельба наших пулемётчиков. Полк, там, справа, ещё вёл бой, а здесь, вокруг, стояли гитлеровцы, наставив автоматы.
Баранов и Борисов, оглушённые, раненные, с трудом вытащили Клаву из окопа, кое-как перебинтовали.
– В случае чего мы тебя на руках понесём, – шептал ей Баранов. – Ты только не отчаивайся, убежим.
Клава была в гимнастёрке и брюках. Юбку на штаны она сменила, уберегая своих ребят от насмешек соседнего батальона над «юбочным командиром». Немцы её потащили, потом заставили идти, пиная прикладами. По дороге, любопытствуя, гитлеровские солдаты подходили, тыкали ей в грудь, проверяя, женщина ли, удивлялись. Вскоре узнали (очевидно, кто-то из курсантов проговорился, а может, нашелся предатель), что она политрук, и это вызвало еще большее любопытство. Впрочем, слово политрук сразу заменили на привычное – комиссар… «Женщина-комиссар» – это было нечто новое; потом в лагере её показывали как диковинку.

 А вдали всё продолжалась стрельба и бомбёжка, и отчаянная надежда на чудо ещё теплилась – полк перейдёт в наступление и отобьёт их. Так ведь бывало во многих фильмах и романах – в самую последнюю минуту нагрянут наши. Полк продолжал бой. Она это слышала. Её волочили всё дальше от переднего края, раненная в обе ноги, она не могла даже вырваться, побежать, так чтобы подставить себя под пули.
Пройдёт много лет, прежде чем она узнает, что остатки курсантского полка Винницкого пехотного училища действительно геройски держались до поздней ночи и в темноте, прорвав вражеское кольцо, двинулись сквозь немецкие боевые порядки. Тремя колоннами они продвигались; спереди, развёрнутым строем – рота автоматчиков, уничтожая на пути встречающиеся патрули, линии связи, и так шли всю ночь, пока не соединились с нашими частями. Они прошли двенадцать километров, сохранив своё оружие, артиллерию. Прочтёт это она в книгах лишь в шестидесятом году – про славный исход последнего своего боя.
– Всю ночь наши самолёты нещадно бомбили гитлеровцев, а я мечтала об одном, чтобы упала бомба и убила меня, только не оставаться в ужасном плену, у немцев.

 В общении с Клавдией Денисовной надо было преодолеть её боязнь недоверия. Чувство это у неё воспалённое. Она всё время предъявляла доказательства – письма, вырезки, справки…
А что же меня заставляло собирать и восстанавливать шаг за шагом эту её долгую историю? Война накопила много подобных историй, героических, открывающих новые, невиданные пределы человеческого духа. Ещё одна? Ну что ж, ещё одна. Но есть в ней, в этой истории Клавы Вилор, своя отдельность, хотя у каждой военной судьбы есть своё, непохожее. Так вот, прежде всего нельзя было пройти мимо этой истории. Наше писательское дело – собирать их, и как можно тщательнее, факт за фактом, свидетельство за свидетельством, там видно будет, что из них пригодится.

«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся,
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать».
В этих стихах Тютчева, которые, наверно, ныне можно понимать разно, слово «сочувствие» открыло мне смысл моего влечения к истории Клавы Вилор. Именно сочувствие подтолкнуло меня, Тютчев прав, все соображения ума можно опровергнуть, на доводы найти другие доводы, а вот сочувствие даётся помимо логики, соображений пользы; сочувствие приходит в душу теми тайными путями, какими достигают и действуют на нас музыка, краски, стихи. История, пережитая Клавдией Вилор, вызывала прежде всего сочувствие, открыла возможности человеческой души, о которых я не подозревал и которые поэтому хочется приобщить к портрету воина Великой Отечественной войны».

 Продолжение повести в следующей публикации.