04 04. Глава четвертая. Конкурс песни

   В конце сентября 1984-го года очередной этап армейской операции был завершен. Нашу роту вывели с гор, дали нам немного времени потащиться, то есть, привести себя в порядок внизу. «Внизу», это на высоте около двух тысяч метров над уровнем Балтийского моря, в столице Панджшера н/п Руха.
Две тысячи метров, вроде бы, большая величина. Но, по сравнению с тем, где мы вчера и позавчера лазали, это детский сад, средняя группа. Ну, максимум, третий класс, вторая четверть.
То, что я буду дальше рассказывать, это может создать в воображении читателя картину спокойствия и безмятежности. На самом деле не было спокойствия, не было безмятежности в Рухе. Были бесконечные мины и повседневная опасность подрывов на этих минах. Люди и техника в Рухе натыкались на взрывные устройства постоянно. Раз в два-три дня что-нибудь бахало на территории полка, затем летело над деревьями черное облако тротиловой гари и чьё-то колесо. Или чья-то нога.
 
      Кроме минной войны в Панджшере велась партизанская война. Суть её состояла в том, что душманы заранее готовили огневой налёт на наши подразделения. В прямом боевом столкновении они непременно терпели поражение, поэтому выбирали место и время боестолкновения таким образом, чтобы максимально использовать фактор неожиданности. Занимали выгодные позиции, доставляли туда боеприпасы и огневые средства. Наносили огневой удар, затем покидали позиции мелкими группами с использованием свето-звукомаскировки. Как будто «растворялись» в складках труднопроходимой местности. Это делалось для того, чтобы не попасть под ответный удар нашей авиации и артиллерии.
      Организованные подобным образом обстрелы Рухи душманы проводили постоянно. Спецназовцы, которые стояли в Рухе полгода назад, рассказывали, что по Рухе они передвигались либо ползком, либо бегом. Потому что с гор стреляли духовские снайперы во всех, кто пытался прогуляться неспешным шагом. Осенью 1984-го такого безобразия не было за счёт того, что на стратегически важных высотах вокруг ППД полка установили посты боевого охранения. Теперь на них душманы перенесли основную часть огневых налётов, а я по Рухе мог ходить пешком. Но, бывало, что приходилось ползать и бегать под душманскими пулями и осколками. Обстрелы Рухи из миномётов и ДШК производились если не каждый день, то по нескольку раз в день однозначно. Душманы могли обстрелять полк из миномёта утром, а потом добавить днём. Могли обстрелять из миномёта утром, из ДШК в обед, а вечером влупить из миномёта и ДШК одновременно. По этим причинам на территории полка регулярно гибли и получали ранения военнослужащие. В Рухе регулярно происходили эпизоды, в которых то повара убили, то молодого бойца ранили. Это будет в нашей жизни «внизу» присутствовать всегда. Такое положение дел нами воспринималось как обыкновенный атрибут обыкновенной войны: военнослужащий вышел из пункта «а» в пункт «б» и не дошел. Раз – и всё. Даже больно не стало. Он не умирал от обезвоживания, не издыхал без воздуха с мешком железа на плечах, не болтался на скале на кончиках пальцев над пропастью. Просто раз – и всё. Погиб при исполнении. Для нормального человека «восьмидесятых», жившего в сытом и безопасном Союзе, первое впечатление от обстановки в ППД Руха было бы, мягко говоря, не комфортным. По-нормальному говоря, человек охренел бы и с ужасом подумал: «Боже, куда я попал!».
      А мы, горные стрелки, после возвращения из боевой операции, мы получали возможность попить, помыться горячей водой, пожрать, поспать в помещении под крышей. Пусть в ослятнике, но под крышей. А ещё нам не надо было корячится по горам. Поэтому для нас «боже, куда я попал» воспринималось не в смысле ужаса, а в смысле радости. «Боже, в какой рай я попал!» Для нас слово «внизу» ассоциировалось со словами «в тылу», «в безопасности», «в санатории».
После дурацкой операции на 15-ом посту пришагали мы вниз, в тыл, в санаторий. Отпились, отожрались, отмылись в бане. Я раньше никогда не замечал, что если отмыть с себя в бане слой горной грязи, то возникнет ощущение, как будто через два шага на третий тебя немного приподнимают в воздух выросшие за спиной невидимые белые крылья. Причем, именно белые. После бани у меня возникало ощущение, как будто я всосал графин вина и погрузился в первый приход эйфории.
Помытые, подшитые, нарядные развалились мы на нарах в нашем ослятнике, в расположении второго Гвардейского взвода. Неспешно и вдумчиво принялись изобретать какую бы херню сотворить. У солдата, как говорится, выходной. Поэтому можно было лежать, нихрена не делать и задумывать какие-нибудь гадости. Всё, что для солдата доставляет удовольствие, оно либо аморально, либо ведёт к опьянению.
Не помню кто первый втолкнул мысль, что нехило было бы попросить у командира Первого взвода лейтенанта Зеленина его личную гитару. Пообещать не сломать её, а потом принести в расположение нашего взвода и сбацать несколько заунывных солдатских песен.
       Мы все знали, что Зеленин мужик не жадный, положительный. Гитару свою он никогда не жидил, всегда давал попользоваться бойцам.
       Через пру секунд после изобретения мысли кто-то метнулся к Зеленину. Гитара воплотилась у нас во взводе. Пацаны расселись вокруг неё на нарах, смотрели друг на друга, ждали кого-то, неизвестного, кто должен был первым начинать музицировать.
       В мои студенческие временя «стописят» раз было проверено в общаге, что надо только начать. Надо чтобы кто-то первый исполнил на гитаре хоть что-нибудь, а дальше всё пойдёт по накатанной. Было без разницы что исполнить – хоть песню, хоть музыкальный этюд без слов. Так же было не важно удачно прозвучит данное произведение или бездарно. Всем будет похер какой из тебя Паганини потому что каждому придёт в голову его собственная идея насчёт следующего исполнения, поэтому все начнут лезть к музыкальному инструменту чуть ли не на перегонки. Я знал всё это, взял гитару, пару раз на ней бренькнул, подкрутил одну струну, другую. Расстегнул до пупа гимнастёрку, подкатал один рукав, другой. Шмыгнул носом и принялся изо всех сил выкрикивать дурацкую песню, про какого-то идиота Колбасинского. Который на пару с придурком Свинским напился до пьяна и избил милиционера. Без разницы было, что выкрикивать. Главное - начать.
      Я бренькал по струнам, вопил во всё горло дурацкие рифмы о вреде пьянства, алкоголизма и табакокурения. Пацаны бурно реагировали. Кто-то ржал, кто-то хлопал себя по коленкам в ритм этой дебильной песенки. Только Бахрам сидел на нарах и кривил своё монголоидное лицо.
- Э-э-э-э, чё за херня ти паёшь? Зачэм мне такой гавно про мильцанер слюшать?
- Слюшай, да? – Азамат повернулся к Бахраму. – Сам вазми спой.
- Я на гитара нэ магу. Дойра давай. Дойра магу.
- Якши. – Сказал Азамат, затем повернулся к Хайдарову.
 - Гыр-гыр-гыр. Гыр-гыр-гыр! Гыр-гыр-гыр. - Что-то прогыргетал на узбекском Азамат.
Хайдаров поднялся с нар, вышел из взвода за дверь. Через пару минут он вернулся с большим бубном в руках. Протянул этот бубен Бахраму.
Бахрам снял сапоги, залез поглубже на нары, уселся, скрестив ноги по-турецки. В левой руке приподнял бубен, пальцами правой руки начал выбивать негромкий ритм.
- Э-э-э-э-э… - Бахрам прикрыл веками свои карие глаза и затянул какую-то спокойную восточную мелодию.
- Ы-ы-ы-ы… - подхватили мелодию несколько голосов.
Бахрам постукивал по дойре пальцами, пел на узбекском какую-то невероятно красивую песню. Его земляки негромко подпевали ему. Очень мелодично. Очень красиво. Конечно же, рядом с моим Колбасинским эта песня - полный разгром.
- Зашыбись. – Выдавил из себя я, когда песня закончилась. - Только я нихера не понимаю по-узбекски.
 - А я охрэнитэлный панимаю! – Азамат счастливо улыбался.
Бахрам сидел по-турецки с полузакрытыми глазами. Наверное, он думал про любимый Узбекистан. Его проникновенная песня унесла на своих мягких крыльях всех узбеков туда, где тепло, туда, где их мама. Срочно надо было что-то делать. Или я что-то сделал бы, или проиграл бы этот конкурс песни с дурацкой песней про Колбасинского.
Я подумал, что песня про нашу жизнь, про Руху, перетянет одеяло пользы на мою сторону. Песня про нас, она должна подействовать на каждого вне зависимости от тепла, мамы и национальности.
- Ладно, Бахрам убедил. В ответ на его песню сбацаю историю про нас. – Я бренькнул на гитаре. - Написал эту песню на Зубе Дракона. Нам тогда полтора месяца не прилетали вертолёты, не привозили жрачку, нам было нечего жрать.
- Песня про пайку!

Сижу я на горе в порватой майке
Советской Красной Армии сержант
Но дайте пайки, поскорее дайте пайки
Не может воевать без ней десант

     Азамат Султанов вернулся из фантазий про Узбекистан, улыбнулся смуглым носатым лицом. Он тоже сидел на Зубе без пайки. Тема ему была очень близка и знакома.
Бахрам скривился:
 - Ти чо, галёдный щто ли?
 - Нэ мишай. – Азамат повернулся к Бахраму. – Ти пэль, никто нэ мешаль. Пуст паёт пра пайка.
       После моральной поддержки Азамата я решил, что припев надо исполнить на ударной ноте. Я открыл рот на ширину плеч и заорал диким воплем во всё горло:     - А-А-А-А-А-А-А!!!  Дайте пайки! 

       Это был припев такой:

-А-А-А-А-А-А-А!!! Дайте пайки!
 Скорей спасите истощённый организм!!!
 Сожрал бы свёклы кормовой три барбухайки.
 Вот видите какой от голода цинизм!!!

       В это время во внутренний дворик ППД седьмой роты вошел Старцев. Он бегло глянул на дневального, стоявшего на посту с автоматом, в бронежилете и каске. Окинул взглядом двор. Нарушения беспорядков при беглом осмотре, вроде бы не обнаружил. Собрался, было, шагать в канцелярию роты, как вдруг из-за двери расположения второго взвода услышал истошный душераздирающий крик
- А-А-А-А-А-А-А!!!
     Старцев подскочил от неожиданности. Удивлённо глянул на дневального. Дневальный стоял истуканом, делал непроницаемую рожу. Из серии: - «Я – не я и лошадь не моя».
       Из-за двери снова раздался вопль, пробивающий до мурашек:
- А-А-А-А-А-А-А!!!
       Старцев понял, что это точно не галлюцинации! Он подскочил к прислоненной в уголке дворика кучи инструментов, схватил большую сапёрную лопату. Упёрся в железяку лопаты сапогом, резким движением выдернул из железяки черенок. Затем подскочил к двери из-за которой раздавались нечеловеческие крики, рванул её на себя и ввалился внутрь с черенком от лопаты в руках.
Внутри он увидел меня с широко открытым ртом и с гитарой в руках. Вокруг меня сидели бойцы с широкими улыбками на лицах.
- Что тут у вас происходит? – Старцев бешено вращал глазами.
Все, включая гитариста, опешили от увиденного. Медленно начали вставать.
Старцев водил перед собой зажатым в руках поражающим элементом. Выбирал цель, которую он уязвит первой. – Какого хера вы тут творите?
- Я… Мы… - От неожиданности я растерял все слова из моей головы. А в головах узбеков русских слов не было изначально.  По выражению лица Старцева я определил, что если сейчас быстро ничего не скажу, то потом уже ничего не скажу никогда.
- У нас тут музыкальный этюд. Конкурс песни. Народов ССР.
- Какой, нахер песни? Каких, нахер народов? Кто так орал? Это ты так орал?   Старцев остановил взгляд на мне.
- Я… я просто понял, что у меня нет таких музыкальных данных, как у Бахрама. И решил набрать очков за счёт артистизма.
- Каких очков? – Старцев опустил дубину. – Ты идиот что ли? Ты придурок?
Я молчал. Медленно застёгивал пуговицы на гимнастёрке. Пока Старцев не заметил моего безобразного вида.
- Так. Тебе тридцать секунд заправиться и ко мне в офицерскую комнату! Шагом-марш!
- Е-э-эсть. – Я положил на нары гитару, начал откатывать рукава.
Старцев вышел из взвода, в сердцах кинул черенок под ноги дневальному – уберешь. Грозовой тучей, тайфуном губительным полетел в офицерскую комнату.
- Пи@ды даст. – Бахрам с улыбкой смотрел на меня. – Патаму что ти баран.
- Бля, Бахрам, искусство принадлежит народу. – Я откатывал рукава на гимнастёрке. – За искусство не страшно.
       А у Бахрама, у него была только одна мечта: как бы мне дали звездюлей поскорее. Мы с ним в Термезе перемахнулись по моей молодухе. Он пытался мне с ноги по яйцам дать, а я из дурацкой стойки «киба дачи»… блин, эта сраная  «киба дачи», это вообще не стойка. Это надо раскарячиться на полусогнутых, надо трясти в штанах яйцами и приглашать – выбери меня, выбери меня! Ну, Бахрам выбрал. А я правым кулаком ему в бьющую ногу пробил. Да ещё присел навстречу его ноге. Он аж взвыл от боли. А его земляки сразу «болдэ-болдэ-болдэ», подхватили Бахрама под руки, повели в сторонку. С тех пор узбеки считают меня охеренным каратистом. А Бахрам мечтает, чтобы меня кто-нибудь отдубасил. А тут такой подарок судьбы - злой Старцев с черенком от лопаты!
- Давай-давай! – Бахрам «подбадривал» меня в надежде, что на верную гибель. – Нэфиг араль как ишак.
Через тридцать секунд я стоял перед Старцевым в офицерской комнате.
- Товарищ старший лейтенант, рядовой Кл… - начал доклад я.
- Сынок, вот скажи? Ты дурной? Ты нормальный? Какого хера ты так орал? Я думал там дембеля уже убивают кого-то. Ты вменяемый вообще?
- Психиатр в военкомате написал «Годен к строевой».
- Бляа-а-а-а! - Старцев закрыл своё лицо ладонями. -  Бляа-а-а-а, каких дебилов Родина в Армию призывает! Бляа-а-а-а, сука, с кем приходится служить… Бляа-а-а-а, сука-а-а-а-а! 
       Старцев стоял, держался за своё лицо ладонями. Покачивался из стороны в сторону. Он пытался осознать всю глубину солдатской тупости, пытался понять от чего все солдаты такие идиоты. Все. Все подряд. Ни на кого нельзя положиться… ни на кого… поголовно все идиоты и дебилы…
- Сгинь с глаз моих! Сгинь, спрячься! Не попадайся мне до вечерней поверки, чтобы я тебя не видел и не слышал. Главное, чтобы больше не слышал!!!
- Есть. – Я козырнул и пулей выскочил за дверь.