Дети Декабря, часть XV

Глава XXXVIII

Случается так, что реальность исчезает из нашей повседневной жизни на уровне чувств, восприятия и проживания Настоящего. Так, Тот, Кто видит смысл в продолжении наших земных дней, привычно-незаметно берёт на руки человека, когда его путь кажется безнадёжным и ведущим лишь ко смерти.

Мишель, при всей своей прекрасной памяти на дорогие сердцу моменты, сохранил лишь обрывочные воспоминания о событиях 1941-1945 годов. Иногда они являлись к нему во снах, иногда – наяву, но любую второстепенную реплику Аню он помнил гораздо лучше, чем мытарства в лагере, освобождение американскими союзниками, и участие медбратом, но с винтовкой в руках в последних битвах самой страшной войны.


***


– Нет. Я считаю для себя всякое сотрудничество с режимом Адольфа Гитлера – невозможным. И моё решение не изменится. Безотносительно того, что сделал Алехин.

Фон Браун мигом сбросил путы напускной интеллигентности. Лицо передёрнулось, словно от удара током, и обрело привычную маску палача. Он резко приподнялся и ударил Лафрена кулаком в лицо. Мишель закачался на стуле, но не упал. И даже нашёл в себе силы произнести:

– Бить безоружного, с цепными псами за дверью, – это всё, на что вы способны, подполковник.

Как ни странно, нового удара не последовало. Фон Браун присел за стул, и через минуту резкий румянец на его лице исчез. Он произнёс уже совершенно спокойно, чеканя каждое слово:

– Ты не отделаешься банальной пулей в лоб, русская скотина. Начиная с завтрашнего дня, будешь ежечасно подыхать в концлагере без всяких надежд. И, как и всякий трус, молить своего языческого бога лишь об одном: продолжать дышать в своём вшивом бараке и получить раз в день ту баланду, которой мы, немцы, не кормим даже собственных собак. А потом ты, всё равно, сдохнешь, и ни единая душа не узнает о твоей участи, чтобы тебя оплакивать. У тебя не будет даже братской могилы, как и положено всем свиньям.

Мишель слушал его каркающую немецкую речь нелепым фоном. На душе вдруг стало беспричинно-легко. Всякий страх – исчез. Он перестал бояться даже пыток.

Фон Браун нажал звонок, и в комнату вошли двое солдат.

– Уведите эту дрянь в камеру. Для подготовки отправки в лагерь.



***


– Мишель! Мисша! – прокричал шёпотом его сосед по концлагерю, итальянец Коррадо. Я не знаю, что случилось, но лагерь – пуст. Немцы сбежали.

Вот уже третьи сутки они слышали гул канонады. Второй день сидели запертыми в бараках без еды, добывая снег из щелей и глотая его вместо воды. Союзники были уже совсем близко, и немцы, поглощённые приготовлениями к бегству, просто не успели расстрелять всех заключённых. 

Спустя несколько минут обессиленные и тощие узники сообща выломали деревянную дверь. Лафрен рухнул на снег и потерял сознание.



***



– Вы можете разговаривать? И понимаете английский? Если нет, то я зайду завтра, с переводчиком.

Мишель очнулся в наспех оборудованной утеплённой палатке на солдатской, но безумно мягкой, в сравнении с лагерными нарами, кровати. И увидел над собой слегка грузноватого мужчину средних лет с немного нелепыми бакенбардами. Он приподнялся и кивнул.

– Вот и прекрасно. Выпейте чаю. Потом начнёте аккуратно питаться, сначала – малыми порциями. Вы ещё молоды и поправитесь. Иным сейчас гораздо хуже. Как ваше имя?

– Мишель. Мишель Лафрен.

– Француз, как я понимаю.

– Нет, русский. Мои родители-дворяне эмигрировали в Париж канун октябрьской революции 17 года. Благодаря им, я закончил университет, овладел английским. А французский я учил с детства, наряду с родным русским…

Мишель произносил эти слова с некоторым усилием и паузами, но внятно. Потом взял казавшуюся невероятно тяжёлой кружку и жадно глотнул настоящий чай, а не лагерный кипяток. Но через секунду обессиленно рухнул на подушку, слабо кивнув: я слушаю.

– Сержант Райн Маклавски. Служу в медподразделении американской армии. Италия почти освобождена. Всё худшее – позади, и война скоро завершится, Мишель. Пока восстановите силы здесь, а как позволит состояние здоровья, мы перевезём вас в госпиталь. Сейчас – самое главное: вам есть кому написать письмо? Не обещаю, что это произойдёт быстро, но оно дойдёт до адресата. Если не способны держать ручку, надиктуйте мне. Всего несколько строк…

– Спасибо, сержант. (Мишель, слегка отдохнув, вновь смог приподняться). – Ничего не нужно. Я сам отыщу её, как поправлюсь, обязательно отыщу…

В его глазах блеснули слезинки.

– Хорошо – кивнул Маклавски, отдыхайте. Скоро – ужин. Если что, позовите сиделку Аманду (кратко – Эми). Она постоянно здесь.

Он вновь склонился над Лафреном и легонько коснулся его тощего плеча:

– Поправляйтесь, Мишель…



***


– Доктор Смит, я чувствую себя здоровым. Да вы и сами видите. И хочу освободить своё место в госпитале для тех, кто нуждается в лечении.

Мишель Лафрен стоял перед ним, как и прежде – худощавый, подтянутый, с ожившими глазами. Контраст, в сравнении с его обликом тремя с половиной месяцами ранее, едва ли передаваем прозой.

– Что ж, замечательно, Мишель. Рад за вас! Вы многое пережили и сохранили человеческий облик. (Он сделал паузу).

– Кстати, у меня прекрасная новость. Париж освобождён от нацистов, как и вся Франция. Вернётесь домой?

Но Лафрен уверенно покачал головой, заметно удивив доктора:

– Нет. Не сейчас. Я бы хотел хоть что-то сделать для победы. А пока мне стыдно возвращаться. Я почти год сотрудничал с нацистами до начала Второй Мировой. Жил в Берлине и писал статьи о «прекрасной Германии» сквозь призму спортивных событий.

– Никто не поставит вам это в вину, Мишель. Мы все, в той или иной степени, были введены в заблуждение фанатиком, ныне доживающим в агонии последние дни. И вы искупили свои ошибки страданиями в лагере.

– Нет! (Лафрен произнёс это столь жёстко, что Смит понял: он не единожды размышлял и принял окончательное решение). – Я хочу помочь американским войскам в эти последние месяцы войны. И прошу не отказывать мне в этой просьбе.

– Понимаю – уважительно откликнулся доктор Смит. – Но… скажите, вы хоть раз держали в руках оружие?

– Нет. Но я готов пройти ускоренный курс обучения. Прямо на месте, в расположении войск.

Смит помолчал с минуту. А потом произнёс:

– Медкорпус. Что ж, армии нужны добровольцы. Мы понесли большие потери в Нормандии, при Арденнах, не говоря уж об Италии. Я переговорю с полковником Митчеллом, формирующим призыв из резервистов.

И крепко пожал руку Мишеля…



***



– Русский! Тебя и не узнать! Вот уж не думал, что свидимся! Рад, что поправился! Приехал написать репортаж о героях войны?

Сержант Маклавски, добросовестный вояка, не склонный к чрезмерному излиянию чувств, не мог скрыть приятного удивления на грузновато-добродушном, невзирая на все тяготы войны, лице.

– Спасибо, что помните меня – улыбнулся Лафрен. – Нет, я давно уже ничего не писал, и думаю, что утратил все навыки журналиста. Я прибыл сюда в ваше распоряжение, сержант. В качестве медбрата. На днях прошёл ускоренный курс рядового солдата. Когда – в бой?

Маклавски глянул на него как-то по-отечески, невзирая на совсем незначительную разницу в возрасте.

– Вот что, сынок… Сейчас проходят локальные стычки. Уничтожаем разрозненные силы немцев. Пока что, держись меня и набирайся опыта. Я знаю, что ты не трус, но без должных навыков боя получишь пулю через минуту. В конце апреля полномасштабное выдвижение к Эльбе. Это – крупная и решающая операция. Там мы, по замыслу командования, соединимся с русскими союзниками и потом ударим единым кулаком. А пока – получи форму, сухой паёк и жди моих указаний.

– Слушаюсь! – отчеканил Лафрен.

Глядя на его удаляющуюся к передвижной комендатуре фигуру, Маклавски подумал, что мало что смыслит в этой жизни…


***


– Завтра – решающее наступление. Поле разминировано за последние три дня. Прошу почтить память сапёра Эшли Хатчера. В Миннесоте у него остались жена и двое дочек…

Все присутствующие обнажили головы. После минуты полной тишины, сержант Маклавски продолжил:

– С рассветом ударит артиллерия. Потом выдвигаются танки и боевая пехота. Мы пойдём следом. Всем удачи! А сейчас – постарайтесь заснуть и выспаться.

Лафрен быстро попривык к лаконизму сержанта. Свойственному ему не только на войне, но и в мирное время. Но перед этим боем Маклавски отдельно подошёл к нему:

– Не прячься за танки, сынок. Это ошибка всех новобранцев. Артиллерия ударит именно по ним. Если даже выживешь, получишь контузию. Форсируй переход на открытом пространстве. Следи за ранеными и не лезь первым врукопашную. На это есть профессионалы. Немцам уже нечего терять, а тебе нужно выжить для мирной жизни. Всё понял? А сейчас приказываю отдыхать! – немного насмешливо, но с теплом в голосе произнёс он…


***


Этот бой он запомнил навсегда. Столь же ясно и отчётливо, как всё, что было связано с Анечкой. Лафрен даже не заметил, как почти поравнялся с пехотой в авангарде, заметно обогнав своих медбратьев. Засвистели пули, но вражеский окоп был уже совсем близко. Кто-то метко бросил гранату, уничтожив пулемётчика. Лишь отдельные храбрецы сопротивлялись, не желая получать пулю в спину. Мишель залёг в траве и обстрелял из винтовки блиндаж с немцами. Через несколько минут он увидел сержанта Маклавски, который лишь сейчас добежал до места решающей стычки. Внезапно, рядом с ним возникли двое немцев. Первый даже не успел выстрелить, получив пулю в шею. Второго, рослого бугая, сержант прикончил ножом за доли секунд с поразительной для его комплекции ловкостью. И на мгновение расслабился, не заметив боковым зрением вскинувшего винтовку третьего немца. Лафрен спустил курок и угодил тому прямо в затылок.

Но это был ещё не конец. В дальней части окопа схоронился ещё один солдат. Поняв, что он обнаружен, отчаянно бросился на Лафрена врукопашную.

Мишель никогда не мог объяснить сам себе, как у него получилось молниеносно выбить нож из руки противника, чья винтовка была уже разряжена. Тот повалил его на землю, но от нескольких ударов коленом быстро обмяк и ослабил хватку. Тогда Лафрен высвободился, отскочил, подхватил винтовку и мигом прикончил врага. Тот, ещё живой, бормотал что-то невнятное.

Только сейчас Мишель разглядел его лицо. Это был юноша лет 16-18-ти на вид, пускай и весьма крепкого телосложения. Один из тех «юнкеров Германии», кого бесчеловечный фанатик отправил на убой ради продления собственной агонии.

– Победа!!! – завопил медбрат Аткинс, жизнелюбивый американец из Денвера. И кинулся обниматься с Лафреном.

Чуть позже, к нему подошёл сержант Маклавски. Крепко пожал руку и тихо, но твёрдо произнёс:

– Спасибо, сынок. Ещё неделя-другая, и мы будем в Берлине. Всё закончится…

Но Мишель, после всех объятий людей; героев, в очередной раз победивших смерть, весь вечер просидел у блиндажа в одиночестве, не обращая внимания на празднования. У него даже не возникло желание присоединиться к братанию с русскими соотечественниками в полумиле отсюда. Он выкурил несколько сигарет, а по глазам периодически скатывались слезинки человека, осознающего всю бессмысленность бытия во время войн…



Глава XXXIX

Мир устоял после Освенцима и Бабьего Яра. Пережил изобретение атомной бомбы. Он, древнее всех человеческих пороков, видывал и не такое. Идеалисты, позабыв Экклезиаста, ставили прямой вопрос: возможно ли любое Искусство, как и Прощение после всех ужасов Второй Мировой? Ответ, поначалу робкий, но затем всё более громкий, случился в середине 50-х и начале 60-х. Поколение, хранящее в глубинах младенческого подсознания память о бомбёжках и ракетах ФАУ, расцвело-запело-затвистовало и окатило неподдельным жизнелюбием настолько, что повторение трагедии казалось невозможным. Даже Карибский кризис 1962 года прошёл почти незамеченным: в ту эпоху у него не было шансов разрастись до Третьей Мировой.

После окончания военных действий Мишель Лафрен вернулся в Париж – почти 6 лет спустя после последней встречи с возлюбленной. Там он застал её квартиру с совсем иными хозяевами, молодым семейством без детей. Он отыскал милую старушку мадам Сани, узнал от неё о гибели Эрика Жинола и интересе гестапо к мадам Лафрен. Собственно, именно после визита гестаповцев на дом к Анечке её следы окончательно потерялись. Если бы Мишель совсем немного «докрутил» эту ситуацию, он мог бы выйти на швейцарский след мадам Жаке, ныне – Милен Пети. Но пелена горя застилала его ум, лишив на время всякой энергии. Даже думать о том, что могло случиться с Аню в конце июня 1940-го, было невыносимо. Как и находиться в некогда приютившем его и родителей, но ныне безвозвратно утраченном, Париже.

Промозглой осенью 1945-го, восстановив документы, он принял американское гражданство как узник концлагеря и участник боевых действий на стороне союзников. Вскоре подыскал скромный домик в пригороде Вашингтона и устроился работать спортивным обозревателем в небольшую газетёнку. Через несколько лет Мишель приобрёл имя и дорос до собственной колонки в Washington Post. Его очень ценили, как мастера слова и уважали как ветерана, прошедшего все круги ада Второй Мировой.

Но Анечка не читала американских газет. И никогда не бывала – ни на Карибах, ни в Мексике, где Мишель каждый год проводил свой отпуск. А все её многолетние розыски любимого в Европе не дали никаких результатов.

Она так и жила с Милен в Швейцарии. Женщин отныне объединяло общее горе и воспитание детей, Лиз и Кристофа. И если в 30-е годы их дружеские встречи походили на столкновение разных миров, да и национальностей – тоже, то сейчас они стали родными сёстрами. Обе понимали, что потеряв любимых мужчин, они не переживут ещё и утрату друг друга.

Анечка, как и в оккупированном Ливерпуле, нашла в себе силы вернуться к занятиям джазом – особенно, после того, как подросла и вышла замуж её приёмная дочь Лиз Лакомб. В самом начале 60-х она даже вошла как пианистка в состав квинтета Take Five, чью любительскую запись случайно услышал легендарный Дюк Эллингтон. И организовал им небольшое турне по клубам Америки.



Глава XL

– Заходи, Мишель, и можно без церемоний! – поприветствовал его главред Washington Post мистер Джон Ирвинг. – Чёрт бы побрал этот сезон отпусков! Да ещё и наш универсал пера Дэйвс приболел. В общем, придётся тебе послезавтра смотаться в Сент-Луис. Посетить концертик в небольшом клубе, написать о нём несколько абзацев, но цель поездки – не в этом. Возьмёшь большое интервью у сэра Дюка. Он же уроженец Вашингтона, но как напыщенный гусак, не желает бесед даже с родной прессой. А вчера вечером мне позвонил его пресс-секретарь и сказал, что Эллингтон согласен на интервью, если мы пришлём на концерт своего представителя и напишем о нём в газете. У старика теперь новый пунктик – «поддержка неизвестных талантов». Какой-то квинтет из Швейцарии Take Five. Держи пресс-релиз, изучишь на досуге.

Лафрен заметно огорчился. Впрочем, с демократом Ирвингом можно напрямую:

– Признаться, на выходные я собирался съездить в Даллас, к старине Маклавски. У него на днях родилась внучка. Уже и подарки закупил…

– Понимаю. Но Эллингтон не давал никаких пространных интервью лет 5, не меньше. Представь анонс: «Герцог джаза прерывает обет молчания! Читайте только в Washington Post!».

– Хорошо, смирился Лафрен, – не учи меня азам журналистики!

Он улыбнулся, и по старой профессиональной привычке по диагонали пробежался по тексту:

Швейцарский джаз… новые имена… оценки сэра Дюка… всего один концерт в Сент-Луисе… квинтет из мужчин и одной женщины… Пол Хоттенгейм, Чарльз Шатте, Анна Лафрен…

Мишель вдохнул воздух, словно его посетил приступ астмы. Резко побледнел, выронил листок и провалился в кресло.

Ошеломлённый Ирвинг мигом вскочил и подбежал к нему:

– Эй, дружище, с тобой всё в порядке?!

С этими словами, он начал трясти его за плечи. Но через минуту на лице Лафрена восстановился прежний румянец.

– Слава Богу! Я уж было пожалел, что не держу в кабинете нашатырь… (Ирвинг пристально взглянул на него). – Впрочем, могу отменить твою командировку. Ладно, смотаюсь туда сам…

– Нет, я поеду с радостью, – внезапно улыбнулся Мишель. С переменой голоса и взгляда, совершенно разительной для его недавнего «приступа». – Всё Ок! Только скажи, Джон, ты веришь в совпадения? И судьбу?

– Не очень-то, Мишель. Но люблю, конечно, сентиментальные голливудские истории. Как и всякий американец. Ладно… Ты точно – в порядке?

– Надо верить, Джон. Надо верить… Я за командировочными и собирать чемодан. Позвоню тебе из Сент-Луиса. Не сомневайся, это будет шикарное интервью!

С этими словами он мигом исчез из кабинета со скоростью 17-летнего юноши.



Глава XLI

«Человек лишь исполняет Путь, предопределённый не им. Сильный начинает роптать и сопротивляться, слабый – отказывается от него, полагая, что способен всё определять и вершить самостоятельно. И лишь мудрый следует тому, что предначертано, раскрашивая дары Творца новыми уникальными красками. Мы вольны, конечно, на время самонадеянно отторгнуть то, что дано. И не соединяться с теми, кто предназначены нам от Таинства Рождения. Но это ничего не меняет. Грех личного упрямства и своеволия иных людей способен лишь отодвинуть неизбежный финал. А сила духа проявляется в том, чтобы исполнить Путь, приблизив предначертанное…

Этими словами, читатель, мне и хотелось бы завершить свою рукопись. Три сотни страниц-размышлений русского эмигранта первого поколения, внешне случайной волею судьбы отыскавшего приют в Париже»…


Анна закрыла пожелтевшую рукопись, которую бережно хранила все эти годы, от Парижа до Женевы. Собственно, открывать её не было нужды, ибо она знала каждый абзац наизусть. Но запах листов, хранивший ауру тех лет, и почерк… Который, как и голос, невозможно спутать ни с чьим иным из миллиардов живущих.

До концерта – 7 часов. Она решила немного прогуляться в скверике у гостиницы, настраиваясь на вечернее выступление. И на пару минут разминулась с Мишенькой, вошедшим в холл и представившимся журналистом Washington Post, желающим взять интервью у одной из участниц джазового квинтета. Удостоверение репортёра было, естественно, подлинным, но он изящно солгал о «предварительной договорённости» и с бешено колотящимся сердцем поднялся по лестнице, постучав в гостиничный номер.

Дверь открыла миловидная девушка около 30-ти. Он быстро пришёл в себя и повторил те же слова, что в гостиничном холле несколькими минутами ранее. Она заметно обрадовалась:

– Меня зовут Элизабет. Лиз Лакомб, если проще. Входите, прошу! Напою вас чаем. Тётя Аню скоро вернётся и очень обрадуется такому вниманию. Надо же, пресса, Washington Post… Ой, простите, спохватилась она. – Но это и вправду, так необычно для нас. Она уговорила меня съездить с ней, впервые посмотреть Америку.

– Вы – родственница мадам Лафрен? – спросил он в лёгком недоумении.

– Можно сказать и так, улыбнулась Лиз. – Когда под Ливерпулем погибли мои родители и дядя, она стала для меня как мама. А потом занималась со мной музыкой и естественными науками уже в Швейцарии, помогая поступить в колледж.

– Ливерпуль, Швейцария… растерянно произносил Мишель, осмысливая неведомую ему прежде, географию. Как же так вышло, Аню, как же так – вырвалось у него. – А я и не догадался, что, и подумал… Господи!

Лиз пристально взглянула на него. И заметно вздрогнула. Но он, казалось, не замечал ничего вокруг.

– Вы – Михаил, да? – тихонько произнесла она. – Знаете, она много рассказывала мне о вас. Все эти годы, Миша…

Они молча присели за столик. Лиз заварила и разлила по кружкам чай. Слова стали излишни. Наконец, он смог произнести:

– Знаешь, Лиз… Я всю жизнь буду ощущать себя виновным перед ней. Наверное, это не самое дурное чувство, потому что оно позволяет сделать для любимого человека даже нечто большее, чем то, на что ты способен. Но когда-то всё было иначе. И я не послушал голос своего сердца, не послушался её. Чем наказал нас обоих…


В Сент-Луисе закапал дождик. Но не тот, затяжной, что случается осенью, а весёлый и «слепой» июньский. С океана подуло свежестью. Анечка повернула в гостиницу и вдруг подумала, что Миша, наверное, ушёл из жизни с чувством вины перед ней. Той, что невозможно сгладить никакими «добрыми делами».

– Не надо, не думай так, мой любимый – еле слышно произнесла она на русском и очнулась уже у стойки портье. Тот улыбнулся:

– Мадам, вас ожидает наверху какой-то американец. Репортёр Washington Post. Фамилию я не разобрал, и вы не предупредили о визите, но у него подлинное удостоверение. И не похоже, что он выдаёт себя за кого-то иного.

– Хорошо – кивнула она вежливо-безучастно, благодарю вас. Я сейчас поднимусь наверх.

Дверь в номер была слегка приоткрыта. Значит, Лиз впустила гостя. Анна поправила причёску и костюм, отряхиваясь от тёплых капель дождя. Шагнула за дверь, и… очутилась в старой парижской квартире 30-х годов. Но Лиз не было. Навстречу ей шагнул мужчина и произнёс:

– Здравствуй, родная. Ты ведь помнишь, Аню… Всё, как тогда. Ты, я и дождь…


(Сентябрь-2017 – Август-2019).



***


Спасибо:


Елена Янушевская – за дружбу, понимание, терпение и сотворчество;

Дмитрий Нестеров, Дмитрий Смирнов, Марианна Рейбо (Марговская), Иван Тютрин, Екатерина Калиниченко и всем читателям – за дружескую поддержку.