Два тыквенных семечка

28 августа российские немцы отмечают скорбную дату в своей истории - в этот день  августа 1941 года вышло Постановление правительства Советского Союза о депортации их из Поволжской респубики. Об этой трагедии в жизни народа рассказывает Елизабет Захариас.

                Два тыквенных семечка
 
   Время неумолимо – уходит поколение соплеменников, которые пережили страшную трагедию в августе 1941 года, постигшую наш народ - немцев Поволжья. Трагедия имеет своё название – депортация. На эту тему написано множество книг, рассказов, стихов, газетных публикаций, авторы которых были свидетелями событий тех далёких лет. Но, я уверена, это только малая доля той правды, которая ещё не раскрыта.
   Предлагая читателям «Контакта» этот материал, я подумала, что нам, младшему поколению, необходимо сохранить воспоминаниями своих родителей и других родственников, которыми они не так охотно деляться. Настолько эти воспоминания тяжелы. И я хочу этими заметками, содержащими, как мне кажется, интересные детали из жизни своих родных, поделиться с читателями. Потому как зачастую детали и подробности быта людей могут быть бесценны в раскрытии исторических событий.       
   Итак, мой отец Эммануил Клейм (Глейм), немец с Поволжья, родился в мае 1936 года. Когда случилась депортация, отцу было чуть больше 5 лет. 
   Его отец, мой дед,  Генрих Клейм был первоклассным столяром. Он изготавливал всевозможную мебель, а также маслобойки и прялки и даже деревянные школьные ранцы.
  Отец рассказывал, как в детстве, он взгромождал на колени ранец, изготовленный дедом, и иммитировал игру на гармони. Свою собственную гармонь отцу удалось приобрести лишь в семнадцать лет. Это была двухрядная гармонь-хромка. Отец и сейчас берёт в руки гармонь и, когда начинает играть, всегда прикрывает глаза. Я знаю, что он в эти минуты предаётся воспоминаниям детства. А когда он играет грустные мелодии, он пытается таким образом скрыть навернувшиеся слёзы. 
   Трудиться отец начал в 8 лет. Было это уже на Алтае, куда его семья была депортировна. Ему поручили пасти и присматривать за колхозным скотом. Однажды свирепый бык поднял его на рога и отбросил в сторону на несколько метров, проткнув в двух местах ему живот. Отца спасли хирурги в больнице соседнего колхоза, куда его, истекающего кровью, успели живым довезти на подводе.
  Вот ещё одна характерная деталь отношения ребёнка к нуждам своей семьи в голодное военное время. А главная нужда на чужбине была как-то прокормиться.
 У отца в те годы была собачонка, небольшая, породы беспородная. Отец запускал её в колхозный курятник через дыры в стене, и, когда та вылазила оттуда с яйцом в зубах, он разжимал ей пасть, забирал у неё яйцо и прятал его в кепку. Когда яиц набиралось достаточно, он относил их домой. Вот такой был в семье маленький кормилец.
   Когда отец подрос, ему передалось трудолюбие и мастерство отца. Трудно назвать ремесло в деревне, где бы он не был специалистом. Он не чурался никакой работы: кузнец, токарь, косарь, механизатор... Как и его отец, отлично работал по дереву. Когда подходила пора уборки зерновых, он садился на комбайн и всегда был в передовиках. Мы редко видели его в такое время: он уходил из дома утром чуть свет, а возвращался поздно вечером. Лишь в те дни, когда в поле задерживалась роса, он уходил позже, и мы, дети, могли тогда ненадолго пообщаться с отцом. До сих пор помню запах его рубашки, пропитанной запахом хлеба вперемежку с потом и пылью бескрайней Кулундинской степи.
   Я, как старшая в семье, смогла выучить от них волжский диалект. Моя wolgadeutsche Oma умерла, когда я была в 1-м классе, а мои тёти - старшие сёстры отца: Анна Функнер, Ирма Классен и Амалия Думлер - на platdeutsch  не разговаривали.
   C большим интересом слушала я их рассказы-воспоминания о жизни, которая осталась по ту сторону депортации. Тётя Анна, старшая из сестёр, жила недалеко от нас. Жила она одиноко, пережила большую трагедию. Её мужа Виктора Функнера, а также  моего дедушку Генриха Клейна по дороге  на переселение сняли с поезда и
                2
забрали в трудармию. Согласно письму о его реабилитации, дедушка работал на лесоповале в районе Нижнего Тагила на Урале. Там же он и умер от туберкулёза. Однажды на станции, что была в 60 километрах от нашей деревни, наш односельчанин увидел на одном из брёвен, что были на стоящем товарняке, вырезанное на коре имя дедушки  - Генрих Клейм.  У тёти было двое маленьких детей, они умерли в пути на переселение.    
    Моя мама часто посылала нас к ней помочь по хозяйству, поработать в огороде, принести ей какое-нибудь угощение. Мой младший брат тоже охотно ей помогал, а затем убегал домой, так как не понимал её диалекта. А тёте очень хотелось с кем-то поговорить. Я слушала её рассказы, и в моём воображении рисовались картины их жизни на Волги – далёкой  и прекрасной родине.
    Тёти уже давно нет с нами. А эта, рассказанная ею история, мне заполнилась особо. Даже мой отец узнал её от меня.
    ...Собирались быстро, семья была большая. В панике, не знали, что брать с собой и на какое время.  Никаких указаний на этот счёт не было. Дедушка с бабушкой держали пуховых коз. Эти животные отличаются длинной и тонкой шерстью. В доме стояли пять, или шесть мешков стриженной шерсти как заготовка для бабушкиной работы – в долгие зимние вечера она ткала и валяла шерсть. Бабушка догадалась взять мешки с собой. На ручную тележку сложили мешки с одеждой, еду на несколько дней, мешки с шерстью, а наверх усадили детишек. Так на мешках с шерстью, на которых сидели и спали, через долгих шесть месяцев добрались они до Алтая, до деревни Николайдорф. (В последствии деревню переименовали в Дягилевку Знаменского района. Там жили прусские немцы-менониты.)
    Переселенцев поселили в действующей кузнице. Они  приютились в
углу на соломе и, опять-таки, на мешках с шерстью. Это после ужасных скитаний им показалось пределом уюта. Был март. Для Сибири это ещё глубокая зима. А в кузнице работали кузнецы, от очага шло тепло.
    С наступлением тёплых дней бабушка латала и штопала прохудившуюся за зиму одежёнку своих детей. Она также и шила. Но поскольку ниток не было, она вдевала в иголку свой волос, благо он у неё был длинный.
   И вот однажды, латая вельветовую  курточку моего отца, она обнаружила в её кармане два тыквенных семечка. Бабушка держала их на ладони и плакала. А когда стало совсем тепло, бабушка взрыхлила небольшую грядку во дворе кузницы, удобрила её печной золой и бережно опустила в землю семена. Вся семья с нетерпением ждала, когда же из земли появятся первые тыквенные росточки. Прошло какое-то время, и к солнцу потянулись два бледно-зелёных листика.
    Сколько радости-то было – не описать! Бабушка знала теперь, что осенью ей будет чем кормить своих детишек. Она не обманулась в своих ожиданиях. Тыквы – а их было около десятка – выросли на редкость большими и крепкими.
   Тыквы запекали в печи, варили из них каши и супы, лакомилась семечками.
   И в старой кузнице на Алтае долго пахло Поволжьем – родиной.

                Елизавета Захариас