9. Маня, Лиза, Митя

7.МАНЯ, ЛИЗА И МИТЯ

- МАНЯ, ну ты достала меня, подтягивайся и хватит орать, никто не возьмет тебя на руки, - наставительно говорила худенькая девочка лет двенадцати, стараясь придать голосу взрослые интонации. Одета она была в стеганый пуховичок, длинную серую шерстяную юбку и громадные не по размеру черные кроссовки с шерстяными носками. Девочка катила маленькую складную коляску со спящим в ней малышом, одетым в зимний синий комбинезон, то и дело оборачиваясь на младшую сестру двух с половиной примерно лет, которая заметно отстала от них и уже давно, всю дорогу от детского садика, заунывно подвывала, как она делала в последнее время довольно часто, не в силах забыть и стерпеть ту обиду, которая наступила год назад с водворением в ее колесницу и в жизнь старших еще и маленького братца.

- И-и-и-за, на у-у-учки ха-а-цю, - раздавалось монотонно на весь окружающий спальный квартал.

Солнце уже склонилось к западу и скрылось за плотными, невесть откуда во мгновение надутыми облаками. Погасла весенняя яркость дня, и кучки грязного снега на обнаженных газонах с чахлой прошлогодней травой и обильно оставленными повсюду собачьими фекалиями придавали окружающему шлакоблочному пейзажу вид привычно унылый, неряшливый и неуютный.

Кое-как доплелась компания до подъезда пятиэтажки, имеющей вид такой поношенный и облезлый, что невольно вызывал удивление, как такое здание еще стоит и используется. Впрочем, таких домов в Петербурге – тысячи. Маня по дороге упала в лужу, а Лиза, поднимая сестру, выронила батон из авоськи прямо в грязь. Младший Митя, хоть и молчал, но проснулся уже и, судя по характерному кряхтению, уже наделал в штаны. Но домашний очаг был близко! В узком и темном подъезде Лиза взяла брата на руки, одной прихватив и сложенную коляску, стала медленно подниматься наверх, подолгу стоя на площадках, отдыхая и поджидая неуклюжую Маню, которая продолжала тихонько поскуливать и медленно карабкалась по ступеням, цепляясь за металлические черные балясины.

Когда на площадке пятого этажа Лиза прислонила брата к дверям и стала придерживая его коленом, отпирать замок, дверь напротив приоткрылась

-Добрались? Ну, слава те, Господи, - высунулась в щель седовласая женская голова в очках. – Я уж изволновалась вся. Как это мама вас отпускает одних? Я уж так волновалась, так переживала, бедненькие вы мои…

- Ну что вы, Евгения Федоровна, - обернулась к ней Лиза, - что вы так причитаете, мы не бедненькие совсем.

Дети вошли в квартиру, состоящую из помещений таких миниатюрных, что даже трое , собравшись вместе, составили бы здесь толпу, неповоротливую и непроходимую. И все-таки это была отдельная квартира. Из трех спален, гостиной, кухни с наперсток, выходящей дверью в гостиную, и совмещенного санузла. Таковые жилища в народе прозваны «клетушками» и «обезьянниками», однако и они являются и по сей день

мечтой многих. Потому что и такие жилые помещения, хоть и тесные, но недоступные постороннему взгляду и ничьему бесцеремонному вмешательству есть далеко не у всех.,.

Дома Лиза кое-как раздела младших, покидав их верхнюю одежду куда попало и кинулась на кухню, где сноровисто водрузила на плиту чайник и кастрюлю. В дверь позвонили, Дети ринулись в прихожую. На пороге была Евгения Федоровна. В это же самое время за спиной у старухи в дверном проеме показалась маленькая женская фигура, закутанная в платок.

- Мама. – закричали на разные голоса все трое детей.

- Лидушка, бедненькая, - запричитала старуха и посторонилась.

Лидия Несмелова, мать Лизы, Мани и Мити, когда-то женщина довольно привлекательная, с небольшими гармоничными чертами лица и такой же ладно сложенной фигурой, медленно размотала платок на голове и медленно повесила пальто в стенной шкаф, улыбнулась Евгении Федоровне вымученно бодрой улыбкой. Лицо ее было бледно и тронуто увяданием, яркие горящие глаза отражали какое то болезненное напряжение.

Старушка начала торжественно и с расстановкой, проговаривая каждый звук, как это делают актеры и дикторы,

- Деточки мои, я принесла вам немного вареньица и пирожков, - сказала она.

- Ну что вы, Евгения Федоровна, у нас все есть, - решительно перебила ее Лиза, но потом, быстро глянув на мать, словно вспомнила что-то, поклонилась низко Евгении Федоровне. – Храни вас Господь за вашу доброту.

- Во славу Божию, - закивала головой старуха.

- Благодетельница вы наша, все угощаете, - сказала Лидия.

- Да что там, пустяки, - махнула рукой Евгения Федоровна, - Расскажите-ка лучше, как на работе прошел первый день.

- Отлично, как в сказке, даже не верится. Чистота кругом идеальная, даже не верится, что люди неделю работали без уборки, что значит иностранцы. Наши уже бы насвинячили по уши. Управилась за два часа – и на тебе – десять долларов. Не верится даже. За такие деньги учителю в школе надо неделю глотку надрывать. Не знаю, как я благодарна вашей Маргарите. Вот помогла так помогла.

- Пустяки, Лидушка, ближним надо помогать.

Они вошли в комнату, где уже, ввиду наступивших сумерек, горела трехрожковая люстра образца шестидесятых годов, сделанная из подпорченного дешевого желтого металла. Собственно, светился всего один рожок. Стеклянный плафон на другом, бездействующем, был с отбитым краем. Третий рожок не имел и такого украшения, а также не имел и лампочки. В комнате стоял диван образца все тех же шестидесятых, продавленный посередине, с порванной кое-где и заштопанной серой буклированной обивкой, покрытый шерстяным темным одеялом. Напротив дивана блестело клавишами открытое старенькое пианино фабрики «Красный октябрь» с разложенными нотными листами. Рядом упирался в потолок резной буфет в стиле модерн украшенный причудливыми барельефами из цветов и виноградных лоз, несоразмерно громадный здесь. В центре – овальный стол красного дерева с тремя разнокалиберными стульями, на столе сейчас лежали Митины колготки с памперсами, поспешно давеча стянутые с него Лизой, чуть поодаль развалился громадный пушистый рыжий кот.

 На стене тикали ходики с бронзовым маятником, в затейливом резном футляре. Буфет, стол и ходики, окажись они в антикварном магазине, могли бы быть удостоены солидных ценников, невзирая даже на то, что буфет не имел одной ножки и опирался вместо нее на деревянный брусок. Кое-что можно было бы выручить и за пианино. Более ничего ценного в комнате не было, все носило отпечаток нищеты, глубокой и застарелой. И ветхие оранжево-бурые занавески на широком, во всю стену окне, и мешки с какими-то вещами, сваленные в углу.