История с продолжением

С Петром Митрофановичем Потолковым, весьма уважаемым в нашем городе человеком и моим хорошим знакомым, мне доводилось встречаться один раз в год на ежегодной областной хирургической конференции. В последнюю нашу встречу он поразил меня своим нездоровым внешним видом, тоскливой растерянностью, застывшей в глазах и неестественной для его двухметрового богатырского тела худобой. На всем протяжении конференции мой взгляд то и дело останавливался на его фигуре, понуро склоненной над столом президиума. Мне было заметно, что насущные вопросы хирургии сейчас не очень волнуют Петра Митрофановича, а мысли его бродят где-то далеко. Объявляя темы докладов, он сбивался, путал фамилии и даты, а один раз даже назвал заслуженного профессора доцентом.

Вечером того же дня, после завершения конференции, мы сидели с Петром Митрофановичем в одном недорогом, но солидном ресторанчике и мирно беседовали о самых разных вещах, случившихся за последний год в его и в моей жизни. На имеющиеся у меня вопросы относительно тех удручающих перемен, кои отметил я в облике Потолкова еще на конференции, он отвечал очень уклончиво, ссылаясь то на неприятности по работе, то на шалящую печень. Но после третьей рюмки коньяку он глубоко вздохнул, всхлипнул и, назвав меня своим лучшим товарищем, поведал мне историю своего душевного непокоя. История, рассказанная Петром Митрофановичем, была удивительна и невероятна, но в то же время настолько поучительна, что, несомненно, имела право быть представлена на суд широкого круга читателей.

История уходила корнями в теперь уже отдаленные годы юности Потолкова. Прибыв в наш город из какой-то далекой то ли брянской, то ли калужской деревни, и успешно сдав вступительные экзамены, он поступил на первый курс медицинского института, где ретиво принялся изучать азы науки, завещанной человечеству мудрым Эскулапом. Но ретивости и усидчивости хватило у него лишь на первый семестр. А после зимней сессии с ним произошло то, что нередко происходит с излишне самонадеянными молодыми людьми, вырвавшимися из давно стесняющих их тенет родительской опеки и в одночасье поменявшими свою маленькую сельскохозяйственную родину на шумный, полный соблазнов и развлечений город. Эти молодые люди, ни с того ни с сего, вдруг делают для себя нелепый вывод о том, что знания каким-то чудесным образом сами будут пробираться в их головы и стройно ряд за рядом выстраиваться в молодой, вместительной памяти. В общем, к концу учебного года Потолков приобрел хорошо спетую компанию дружков-оболтусов, изрядный опыт в потреблении горячительных напитков, незачеты и недопуски к экзаменам по доброй половине предметов. Но самое главное его приобретение состояло в огромной, безответной любви к одной юной красавице, обучающейся с ним в одном институте, на одном курсе и даже в одной группе. Забегая вперед, хочу заметить, что именно эта иссушающая его роковая страсть и послужила главной причиной случившейся с ним истории.

В самом начале лета, когда до сессии оставалось не более недели и все прилежные студенты усиленно готовились к предстоящим экзаменам, Потолков, как ошпаренный, носился по кафедрам, отрабатывая пропущенные занятия, исправляя набранные в течение семестра двойки и неуды. Но даже такое катастрофическое для его дальнейшей врачебной карьеры положение не смогло полностью отвадить его от зеленого змия и хотя бы на время притушить любовный пожар, полыхающий в его груди.
 
Сегодня Потолков хотел полностью рассчитаться с биологией и химией. Но еще вчера вместо того, чтобы зубрить  учебники и лекционные материалы, он целый день, как потерянный, шлялся в окрестностях дома, где жила его горячо любимая Машенька. Несколько раз он тревожил ее телефонными звонками, плаксиво канючил о своих чувствах, приглашал выйти к нему на десять минут, сам напрашивался в гости. В общем, надоедал отличнице Маше, как только мог. Получив на все свои предложения категорический отказ, вечером он поплелся в свое общежитие, где всю ночь напролет отчаянно пьянствовал и к утру, набравшись до состояния поросячьего визга, забылся болезненным, хмельным сном.

В полдень с тяжелой, как чугунная гиря, головой и с невообразимой слабостью во всем теле Потолков отправился в институт. Память его в отношении тех тем, которые он хотел отработать, была девственно чиста, как белый, незамаранный лист. Однако надежда на великую халяву жила в его грустной, мятущейся душе.

Поднявшись на четвертый этаж одного из учебных корпусов института, где находилась кафедра биологии, он постучал в дверь кабинета своего преподавателя – доцента Сергея Васильевича с длинной двойной фамилией Бадин-Кактусов. Дверь была не заперта и от легкого прикосновения руки Потолкова бесшумно открылась.
 
С трепещущим от волнения сердцем Потолков заглянул в кабинет. Залитый ярким светом полуденного июньского солнца кабинет доцента был пуст. Вместо того чтобы подождать своего преподавателя в коридоре или поискать его в других помещениях кафедры, Потолков, охваченный волнением и нахлынувшим любопытством, на цыпочках прокрался внутрь кабинета и очень осторожно, стараясь не издать ни единого звука, прикрыл за собой дверь.
 
Дело в том, что во всем институте абсолютно никто не только из студенческой братии, но, похоже, и из преподавательского состава, за исключением разве что ректора, не мог похвастаться тем, что побывал в доцентской комнате Бадина-Кактусова. Сергей Васильевич всегда очень строго следил за тем, чтобы ни один посторонний глаз не проник в его апартаменты. Он никого и никогда не приглашал к себе и никогда не оставлял доцентскую комнату открытой. Конечно, подобное поведение доцента кафедры выглядело несколько странным и порождало в студенческой среде массу толков и предположений. Одни говорили, что Бадин-Кактусов, будучи крупным специалистом по членистоногим, скрывает у себя уникальные коллекции тропических бабочек. Другие придерживались мнения, что коллекция есть, но вовсе не бабочек, а вымерших мокриц Карбона. Третьи утверждали, что если в кабинете доцента и скрыто что-то уникальное, так это вовсе никакая ни коллекция, а большая библиотека, каждая книга из которой стоит хорошей докторской диссертации.
 
И вот теперь студенту Потолкову совершенно неожиданно представилась возможность проникнуть на заповедную территорию и своими глазами увидеть, какие тайны и секреты кроются за вечно закрытой дверью.   В центре кабинета, прямо напротив окна стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. Чуть ли не половину кабинета занимал огромный трехстворчатый шкаф старинной работы. На одной из стен были укреплены полки с книгами. Книг было немного, и ни их количество, ни скромный вид не тянули на звание уникальной, роскошной библиотеки. «Арахниды», – прочитал Потолков на обложке самой толстой из книг. На другой стене висели студенческие таблицы и картинки, изображающие внутреннее строение червей-паразитов. В общем, ничего необыкновенного во владениях доцента не было.

Осмотревшись, Потолков глубоко втянул в себя воздух и хотел тихо и неслышно покинуть пределы кабинета, чтобы лишний раз не раздражать его хозяина, который мог нагрянуть с минуты на минуту.
 
Но в этот момент одна из дверок шкафа скрипнула, медленно приоткрылась, и в образовавшуюся щель из шкафа высунулось что-то непонятное: то ли кривой древесный прут, то ли крысиный хвост. Хвост неторопливо пошарил в воздухе. Дверца шкафа приоткрылась еще шире, и из него с легким шлепком на пол вывалилось что-то черное, гадкое и мохнатое. Через мгновение это «что-то» уже твердо стояло на всех своих восьми членистых ногах и, задрав вверх хищные хелицеры и уставив на Потолкова крошечные бусинки глаз, внимательно улавливало малейшие вибрации нового открывшегося перед ним пространства.
 
Это был огромный паук. Прежде таких Потолкову доводилось видеть лишь по телевизору в программе «В мире животных», посвященной животному миру далеких экваториальных лесов. От явления столь экзотического южного зверя в наших северных широтах Потолков несколько опешил. Паук же, быстро освоившись на гладком линолеуме, начал продвигаться к столу. Он быстро залез на стул, с него на стол и, ловко перебирая своими лапками, одну из которых Потолков недавно принял за крысиный хвост, с легким шелестом начал окапываться в разложенных на столе бумагах. Спустя минуту, полностью скрывшись под бумагами, паук затих.

Неожиданно входная дверь широко и порывисто распахнулась, и в кабинет вошел его хозяин – Сергей Васильевич Бадин-Кактусов. Это был маленький, толстенький пятидесятилетний мужчина чрезвычайно подвижный и деятельный. Его круглое, мясистое лицо обладало очень живой, эмоционально насыщенной мимикой и было украшено пышными, пепельными усами.
 
При виде постороннего человека, застывшего у его рабочего стола, брови доцента недовольно взлетели вверх, а щеки грозно надулись.

– Так, так, так, – забормотал Бадин-Кактусов, – это еще что за явление? Вы кто? А, это ты, Потолков. Двойки свои пришел отрабатывать?

– Ага, здравствуйте, – кивнул Потолков и тут же начал оправдываться, – вы извините, Сергей Васильевич. Я думал – вы у себя, вот и зашел, а вас нет.

– Ладно, ладно, мне впредь наука будет двери на ключ запирать. Ну, говори – какие темы сегодня отрабатывать будешь.

– Все, – решительно выдохнул Потолков.

– Все? – недоверчиво переспросил Бадин-Кактусов.

– Угу, – поражаясь собственной смелости, подтвердил Потолков.

– Ну-ну, пойдем в учебную комнату, побеседуем. Сейчас, только очки найду.

С этими словами доцент вплотную подошел к своему столу и начал копаться в бумагах в поисках очков.

Потолков напрягся. О роде паукообразных у него имелись самые поверхностные знания, но о том, что спрятавшийся на столе паук может быть ядовит и может кусаться, он догадывался.

– Э-э-э, – замычал Потолков, – Сергей Васильевич, там у вас на столе паук прячется.

Слова студента подействовали на преподавателя, как разряд электрического тока. Доцент тут же отдернул руки от кипы бумаг и резво, словно резиновый мячик, отскочил в сторону.

– Какой паук? – быстро спросил он.

– Ну, большой такой, черный, мохнатый, из шкафа вылез минут пять назад.

– Да?

Сергей Васильевич шагнул к шкафу, слегка приоткрыл дверцу и заглянул внутрь. Потолков, вытянув шею, тоже попытался заглянуть в шкаф, но кроме черного, расплывчатого мрака ничего не смог рассмотреть.

– Точно, сбежал, – в полголоса пробурчал Бадин-Кактусов, после чего плотно прикрыл шкаф и мелкими, осторожными шашками вернулся к столу.

Руки его, разбирающие бумаги, замелькали быстро, чутко и настороженно. Следя за кистями доцента, Потолков подумал, что они сами вдруг стали похожи на двух больших, розовых, пятиногих пауков.

Между тем, паук, прячущейся на столе, не стал дожидаться, пока его обнаружат и, выскочив из бумаг, попытался напасть на Сергея Васильевича. Однако его атака окончилась полной неудачей. Рука доцента, в которую хотел вцепиться мохнатый монстр, отлетела в сторону, а вторая со скоростью молнии, описав в воздухе дугу, опустилась на черную паучью спину. Членистоногая тварь засучила ногами, хищно ощерила все свои хелицеры вместе с педипальпами, пытаясь добраться до захватившей ее руки. Но все попытки освободиться были тщетны.

– Попалась, девочка, – ласково и уже без всякого напряжения в голосе произнес Бадин-Кактусов.

– Это у вас паучиха, что ли? – с интересом наблюдая за происходящим, спросил Потолков.

– Паучиха, девочка, – весело согласился доцент.

Он снова приоткрыл шкаф, щелкнул чем-то невидимым для застывшего за его спиной студента и спрятал паука в шкафу. Потолков снова попытался заглянуть внутрь шкафа. Позиция его на этот раз была более удобной, а щель более широкой. Перед пытливым взором Потолкова мелькнули какие-то металлические сетки, большие стеклянные банки, и еще показалось ему, что не пусты они, а наполнены движением и жизнью. Но ничего более конкретного рассмотреть Потолков не успел. Дверца шкафа захлопнулась. Доцент обернулся к студенту. Тот потупился, делая вид, что таинственное содержимое доцентского шкафа его не интересует. Сергей Васильевич сдвинул брови и подозрительно спросил:

– Слушай, Потолков, а ты случайно, пока меня не было, шкаф не открывал?

С этими словами доцент вплотную подошел к студенту и снизу вверх заглянул в его глаза. Бадин-Кактусов едва доставал Потолкову до груди.

– Что вы, Сергей Васильевич, нет, конечно.

Бадин-Кактусов втянул в себя воздух и, продолжая буравить Потолкова недобрым взглядом, кратко бросил:

–Ты что, пил?

– Угу, – Потолков не смел врать.

– Что ж, выпивка в некоторых случаях бывает весьма полезна, – растягивая слова, покачал головой доцент.

Помолчали. Чувствуя повисшую в воздухе неловкость, просто для того, чтобы не молчать больше, Потолков спросил:

– Сергей Васильевич, а вы пауков изучаете?

Потолков не ждал ответа на свой никчемный вопрос, но доцент ответил:

– Я охотник, они моя добыча. Чтобы охота была удачной я должен знать о добыче все, все ее слабые и сильные стороны, все ее хитрости и уловки. Без этих знаний я сам превращусь в добычу.

– Вы охотитесь на них? – удивился Потолков и кивнул в сторону шкафа.

– Значит, ты все-таки заглядывал внутрь?

Потолков прикусил язык, но тут же начал оправдываться:

– Только в щелочку, Сергей Васильевич, когда вы сами открывали.

– Ладно, верю. Эта мелочь всего лишь учебный материал, а не добыча. С их помощью я изучаю стереотипы поведения, типы ловчих сетей, виды ядов.

– А что, разве крупнее этого бывают? – удивленно спросил Потолков.

– Бывают, Петя, бывают, – с этими словами Бадин-Кактусов выдвинул ящик из стола и достал из него кривой бурый шип длиною не менее двадцати сантиметров и толщиною с палец собственной руки.

– Вот это, Петя, пушинка с тела моей добычи, – в глазах Бадина-Кактусова вспыхнули красноватые, зверские огоньки, – хочешь с такой встретиться?

Слова застряли в горле Потолкова, а мысли в голове смешались. Он ошалело смотрел на странный, пугающий его воображение предмет, крепко зажатый в руке доцента. Наконец он выдавил из себя:

– Вы шутите, Сергей Васильевич.

Огоньки в глазах доцента погасли, напряжение спало с лица, он улыбнулся:

– Конечно, шучу, Петя. А ты что, всерьез подумал?

Вслед за своим преподавателем Потолков тоже робко улыбнулся.

– А-а-а, – протянул он.

– Ладно, Петя, иди, – небрежно бросая на стол бурый шип и похлопывая Потолкова по плечу, произнес Бадин-Кактусов.

– А как же отработка?

– Я тебе все темы зачту, иди к экзаменам готовься.

С трудом веря в обрушившуюся на него удачу, Потолков заегозил:

– Спасибо, спасибо, Сергей Васильевич, спасибо.

– Ну, ну, иди, на экзамене встретимся.

– Да мне еще химию отрабатывать надо.

– Химию? Ну, ну.

– Спасибо, Сергей Васильевич.

Потолков бросился к двери, но голос доцента остановил его:

– Ты, Петя, о том, что видел и слышал здесь, помалкивай. Слышишь?

– Само собой, Сергей Васильевич. Спасибо, Сергей Васильевич. До свидания!

С этими словами Потолков вырвался в коридор, резво сбежал на второй этаж, миновал кафедру микробиологии, пронесся через кафедру социальной гигиены и вступил в пределы кафедры химии. Здесь в коридоре перед одной из учебных комнат в ожидании ассистента уныло томились пять или шесть таких же, как Потолков, двоечников. Они пришли сюда отрабатывать свои неудовлетворительные оценки по предмету.
Поздоровавшись с товарищами, Потолков привалился спиной к стене и судорожно принялся копаться в своей памяти, пытаясь реанимировать скудные, полуживые воспоминания о химических связях и реакциях. Но подернутые плесенью длительного забвения и пропитанные продуктами полураспада этилового спирта воспоминания не желали воскресать.

Тем временем появилась Афродита Михайловна Бельская – ассистент кафедры химии. Она открыла учебную комнату, запустила в нее студентов, раздала им задания, уселась за преподавательский стол и принялась внимательно наблюдать за тем, чтобы никто из студентов не списывал и не подсказывал друг другу.
 
Афродита Михайловна была немолодой, высокой, сухощавой женщиной. Чертами лица она напоминала вовсе не свою тезку, некогда вышедшую в свет из пены моря и почитаемую древними греками богиней любви и красоты, а скорее суровую и строгую щуку. Студенчеству про Афродиту Михайловну было известно, что, несмотря на свой преклонный возраст, она никогда не была замужем и не имела детей. Очевидно, отсутствие надежного мужского плеча и так никогда и не реализовавшийся инстинкт материнства сформировали у Афродиты Михайловны такой вредный характер, что от нее плакали все ее студенты, а точнее студентки, особенно хорошенькие.

Склонив голову, Потолков сидел у самого окна и тупо смотрел на лежащий перед ним на столе билет с вопросами. Ни на один из них у него не было даже примерного ответа.

В учебной комнате было жарко и душно. Прямые солнечные лучи, проходя сквозь закрытые окна, нещадно пекли бедную головушку Потолкова. Стояла тишина. Лишь пыхтели, да время от времени тяжело вздыхали трудящиеся над вопросами студенты. Пытаясь вырваться на свободу упоительно-солнечного июньского дня, о неприступную броню оконного стекла с жужжанием билась жирная муха. Афродита Михайловна, высоко подняв голову зорко следила за порядком. Ее бесцветные, глубоко посаженные глаза совсем не мигали, наверное, для того, чтобы ни на мгновение не оставлять без присмотра коварных, напичканных шпаргалками студентов.

Солнце припекало все сильнее. Разморенная зноем муха на окне затихла, спряталась в тень и принялась чистить свои лапки и крылышки. Потолков отчаянно зевнул. Бессонная пьяная ночь давала знать о себе. Он уже перестал терзать свою память и страстно желал лишь одного – отключиться от этой давящей, скучной и душной тишины и погрузиться в долгий, целительный сон. Отяжелевшие, словно налитые свинцом веки Потолкова, опустились, мрак окружил его, и Потолков заснул. Да, да, заснул прямо за письменным столом, в учебной комнате, во время отработки, под неусыпным оком ассистента кафедры химии Афродиты Михайловны Бельской.
 
Сколько времени спал студент Потолков остается только догадываться. Достоверно известно лишь то, что когда он, наконец, проснулся, уже была глубокая ночь. Перед удивленным взглядом Потолкова предстала следующая картина: учебная комната была освещена лишь слабым, желтоватым светом пузатой луны, заглядывающей в окно. Никого из студентов в комнате, естественно, уже не было. Зато Афродита Михайловна все еще продолжала сидеть на своем месте и по-прежнему строго и напряженно смотреть на спящего студента. Но, заметив, что Потолков проснулся, она улыбнулась и заботливо спросила:

– Как спалось, Петруша?

Странно и непривычно было видеть Потолкову на ее вечно серьезном лице улыбку.

– Хо… хорошо, – заикнувшись, пролепетал он.

Афродита Михайловна встала и медленно пошла к нему. Нижняя часть ее тела была скрыта во мраке, и оттого казалось, что она и не идет вовсе, а плывет по воздуху, не касаясь пола. Потолков содрогнулся от неожиданно накатившего страха. В горле его пересохло.

Афродита Михайловна вплотную подошла к нему, присела на краешек стола и положила свою узкую ладонь на широкий лоб Потолкова.

– Какой ты горячий, Петруша, - вкрадчиво прошептала она, – большой и горячий.

– Угу, – чувствуя могильный холод, исходящий от ладони химички, выдавил из себя Потолков.

Бельская улыбнулась еще шире, запрокинула назад голову и засмеялась заливисто и звонко:

– Не бойся меня, Петруша.

А потом распустила стянутые на затылке волосы, и они рассыпались по ее плечам густым серебряным дождем. После чего она вдруг серьезно сказала:

– Возьми меня, Петруша.

Потолков обомлел и вжался в спинку стула.

– Ребеночка я хочу, помоги мне, – пояснила Афродита.

– Я не… не того, не этого, – стуча зубами, забубнил Потолков, – не могу я.

По вискам его заструился пот.

– Почему? – грустно спросила Бельская. – Посмотри, ведь я красивая еще.

Она вскочила на ноги и закружилась перед Потолковым в каком-то нелепом, молчаливом и одиноком танце. Длинное платье ее подлетело вверх, и заметил Потолков то, что до него, наверное, не замечал еще ни один мужчина: у этой женщины, оказывается, была тонкая талия и длинные стройные ножки. Разгоряченная Бельская вновь опустилась на край стола, зажмурилась и, сложив губы трубочкой, потянулась к Потолкову. Но вида ее сушеного, щучьего лица Потолков вынести не мог. Насколько мог, он отклонился назад. Тщетно прождав несколько секунд, Бельская открыла глаза и тут же, прочитав во взгляде студента страх, отвращение и еще Бог знает что, отпрянула, встала, поправила платье и, всхлипывая и передергивая плечами, униженно пошла прочь куда-то в угол комнаты.

Страх в миг улетучился из сердца Потолкова, и вместо него появилась жалость. Поднявшись на ноги, он заговорил:

– Афродита Михайловна, извините ради Бога. Я не с тем, чтобы вас обидеть. У меня и в мыслях не было. Вы, женщина очень привлекательная, и если бы не некоторые обстоятельства с моей стороны, то я бы всегда. Но, понимаете, Афродита Михайловна, я влюблен и не только на вас, но и вообще ни на кого из женщин смотреть не могу. Кроме одной.

– Дурачок, – всхлипнула Бельская, – я же люблю тебя.

Потолков глубоко вздохнул.

– Расскажи мне о ней, – поворачиваясь к своему неудавшемуся любовнику, попросила Бельская.

– А вы ее знаете, Афродита Михайловна, мы с ней в одной группе учимся. Это Маша Винегретова.

И Потолков рассказал о своих чувствах к Маше, о своей неразделенной любви и о своих страданиях. Слушая повествование Потолкова, Бельская, кажется, совершенно успокоилась. Выслушав, она помолчала немного, покачала головой и вдруг произнесла:

– А хочешь, Петрушенька, помогу я тебе, и Маша твоей станет. Я, Петрушенька, кроме химии еще кое-что знаю и умею. Я, Петрушенька, не простая женщина, я фея, волшебница, маг белой магии и прочего оккультизма.

Услышав такое заявление, Потолков несколько смешался и пока думал над тем, что бы ему на это ответить, Бельская опередила его:

– Этой же ночью, сейчас же Машка Винегретова твоей будет. Хочешь?

Голос ее стал твердым и уверенным.

– Хочу, – тихо пискнул Потолков.

Но посудите сами, что еще он мог ответить на подобное предложение. Бельская улыбнулась, подошла к Потолкову, взяла его за руку и повела за собой, но почему-то не к выходу из учебной комнаты, а к шкафу, в котором хранились штативы, колбы и пробирки. Растворив стеклянную дверь, она вошла в шкаф. Потолков, склонив голову, послушно последовал за ней.  Никаких колб и пробирок рассмотреть в шкафу Потолков не успел, так как всего через одно короткое мгновение каким-то чудом они оказались в длинном коридоре, одновременно и похожим и непохожим на коридор кафедры. На стенах висели знакомые стенды с фотографиями сотрудников и научными статьями, на полу был знакомый паркет и даже выщерблина в паркете, за которую Потолков не раз цеплялся ногами, была знакомой. Но в углу коридора откуда-то взялись рыцарские латы, тускло поблескивающие в лунном свете. Низкий плоский потолок взлетел на неимоверную высоту и стал сводчатым, а из самого центра его на длинной, толстой цепи свисал вниз огромный, медный канделябр.

Продолжая сжимать руку Потолкова, Бельская повела его по темному коридору. Глаза студента уже давно привыкли к разлитому вокруг полумраку и, проходя мимо одного из стендов, он заметил, что и с ним произошли кое-какие метаморфозы. Заведующий кафедрой химии на фотографии оказался облаченным в роскошный мушкетерский камзол и шляпу с широченными полями, украшенную соколиным пером. На другой фотографии, где в прежние времена был изображен один из лаборантов, теперь вообще появился какой-то орангутанг, да еще, кажется, с маленькой папироской, зажатой в отвислых губах.
 
Потолков подивился, но ничего не сказал. Свернули на лестницу. Потолков повернул голову, скосил набок глаза, в последний раз взглянул на удивившую его, словно по волшебству преобразившуюся кафедру. И почудилось ему, что в серой мгле полыхнули два желтых звериных глаза, мелькнул и исчез чей-то длинный пушистый хвост. Но в следующий момент в компании Бельской он уже спускался вниз по лестнице. Вместо двух пролетов, находившихся между этажами, им пришлось миновать не менее десяти.
Наконец дошли до первого этажа и оказались в широком вестибюле. Около входной двери, накрепко закрытой по случаю позднего ночного часа, сидел сторож. Глаза его были закрыты, сторож спал. Проходя мимо, Потолков чуть было не зацепился за ноги сторожа, которые тот выставил перед собой. Приглядевшись к этим ногам, Потолков понял, что никакие это не ноги, а чешуйчатые и когтистые лапы крупной рептилии. Потолков еще раз подивился и аккуратно перешагнул через них. Сторож поморщился,но глаз не открыл.
 
Бельская подвела Потолкова к окну, открыла форточку, заговорщицки произнесла:

– Сейчас полетим, Петрушенька, прямо к Машеньке твоей.

– Как?! – гаркнул Потолков.

Его громкий, басовитый голос, словно удар набата, грянул в мертвой ночной тишине.

– Тише, тише, – умоляюще зашептала Бельская, – сейчас узнаешь как.

В глазах ее отразился холодный свет полной луны, губы искривились в уже знакомой студенту улыбке. Тихий говор заструился меж тонких губ ее:

– Полный месяц в вышине
Открывает двери мне,
За собой меня зовет,
В хоровод меня ведет
И мою детиночку, и мою кровиночку.
Расступися темнота,
Ночь моей любви полна.
Тлей сильнее уголек,
Подрумянивай пирог
Для моей детиночки, для моей кровиночки.
Шью я свадебный наряд,
Муженек мой будет рад.
Поцелую, обниму,
В терем светлый завлеку.
Поцелуй мой сладенький,
Как наливка, пьяненький.
Полный месяц посвяти
И тропинку укажи.
Жду свою детиночку, жду свою кровиночку.

«Э-э-э, Афродита Михайловна, да ты ведьма», – подумал Потолков, но вслух ничего произнести не успел. Бельская на его глазах вдруг превратилась в большую серую ворону, взмахнула крыльями и, хрипло каркнув: «За мной лети!», с шумом и треском вылетела в открытое окно.
 
И Потолков тоже превратился, только не в ворону, а в воробья. Он хотел удивиться, возмутиться, испугаться, в общем, как-то среагировать умственно и эмоционально на произошедшую с ним перемену, но не успел сделать ровным счетом ничего из вышесказанного.
 
В темноте вестибюля вспыхнули желтые глаза, те самые глаза, которые он мельком успел заметить еще наверху, на кафедре. И через секунду огромный полосатый кот, обнажив острейшие клыки и выпустив когти, прыгнул на воробья Потолкова. Потолков встрепенулся, отчаянно замахал крыльями и, оставив в когтях хищника половину своего и без того куцего хвоста, выпорхнул вслед за вороной.

Теплый июньский ветерок подхватил воробышка Потолкова и, как легкую, невесомую пушинку, понес вверх. На краю крыши его ждала ворона Бельская.

– Не отставай, Петруша, пропадешь, – хриплым вороньим горлом строго произнесла она. – Сейчас прямо к Машке твоей полетим, в окошко зайдешь – вновь человеком станешь.

Воробей посмотрел вниз на кажущиеся черными в ночной мгле густые заросли цветущего шиповника, задумчиво потер крылом лоб:

– Пошлет она меня подальше.

– Не пошлет, уж я позабочусь об этом. Проснется, тебя увидит и полюбит. Ведь я фея, Петрушенька. А потом честным пирком да за свадебку.

От последних слов вороны воробей аж затрясся в сладком предвкушении исполнения заветной мечты.

– Летим! – крикнул он и поднялся на крыло.

Картина ночного города, укрытого синим одеялом ночи, впервые в жизни открывшаяся Потолкову с высоты птичьего полета, была завораживающе прекрасна. Белая лампа луны серебрила крыши домов, глянцевыми бликами отражалась в окнах верхних этажей. Залитый электрическим светом широкий туннель проспекта прорезал затененные поля дворов и рощ. В городском парке, играя светом разноцветных китайских фонариков, блестел пруд. Из ночного кафе на его берегу доносились тихие отзвуки джаза. По пустынной улице прошла поливальная машина, мощными водяными струями прибивая к земле сухую пыль. Какая-то загулявшаяся парочка с громким смехом метнулась от нее в сторону. Городская пекарня пахнула жарким, духмяным ароматом свежих караваев, а сонное трамвайное депо едким запахом креозота, источаемым грудой черных шпал.
Но вот, наконец, и знакомый дом. Ворона и воробей, прервав полет, уселись на металлический козырек под одним из окон на десятом этаже.

– Здесь? – спросила ворона.

– Здесь, – тяжело дыша, ответил воробей и добавил, – как раз спальня ее.

Заговорщики переглянулись. Во взгляде воробья читался страх и растерянность, во взгляде вороны уверенность и решимость.

– Форточка открыта, хорошо, – задумчиво произнесла ворона, – в спальню залетишь, об пол ударишься, вновь человеком станешь. А потом Машку свою буди и любись с нею, хочешь до утра, а хочешь и до самой старости. Кар-р-р.!

Ворона закричала хрипло и отрывисто, взмахнула крыльями и через один короткий миг исчезла в пелене ночи.

Воробей Потолков остался один. Несколько минут он размышлял о чем-то, а потом передернул крыльями, отгоняя от себя подступившую нервную дрожь, отчаянно чирикнул, взлетел и юркнул в чужую квартиру, где, как полагал он, ожидало его счастье.

Выполняя инструкции вороны Бельской, он тут же шмякнулся об пол и, действительно, в мгновение ока превратился в человека. После полета над ночным, но все же освещенным луной и электричеством городом здесь, в Машиной спальне, Потолков погрузился в кромешную мглу. Когда зрение, наконец, привыкло к темноте, и глаза вновь начали различать окружающие предметы, он увидел то, что заставило его сердце забиться бешено и дико и тут же смешало все мысли в голове в какую-то кашу.

Прямо перед ним на кровати лежала спящая Маша. Была она обворожительно прекрасна и нага. Лишь тонкое одеяло стыдливо прикрывало ее живот и бедра. Руки ее были раскинуты в стороны, а золотые волосы рассыпаны по подушке. Трясясь, как припадочный, Потолков шагнул к кровати, нагнулся, чуть слышно произнес:

– Маша.

Девушка открыла глаза, улыбнулась, обняла склонившегося над ней Потолкова и привлекла к себе.

– Петенька, иди ко мне, – тихо и нежно зашептала она.

Что происходило далее в спальне студентки медицинского института Маши Винегретовой, я думаю, ясно всем читателям. Да, Потолков получил то, что хотел и, по его же собственным словам, познал в ту ночь такое море любви и страсти, какое не доводилось ему испытывать больше никогда в жизни.

Но, как учит нас народная мудрость, дружба с ведьмами, пусть даже пребывающими в обличье ассистентов кафедры химии, ни к чему хорошему привести не может. И мой друг понял это весьма скоро.

Когда утомленный Потолков хотел сделать короткую передышку, то вдруг почувствовал, что Машины руки, обвившие его шею, и ее ноги, оплетшие его торс, как-то уж очень крепко держат его. Сочтя это призывом со стороны подруги не отвлекаться и продолжать начатое дело, Потолков, несколько подивившись любвеобильности Маши и не желая проявить со своей стороны ни малейшей слабости, вновь прильнул к своей любимой.

И тут, образно говоря, маятник качнулся в другую сторону. И ночь любви и счастья превратилась для Потолкова в дикий, ни с чем не сообразный кошмар. Незадачливый любовник получил в грудь неимоверно болезненный удар чем-то острым и тут же почувствовал, как в ночной темноте под ним вместо упругого и горячего девичьего тела завозилось что-то шершавое, холодное и колючее. Потолков вскочил и увидел, как в сторону от кровати, с того самого места, где только что была Маша, метнулась какая-то черная отвратительная тварь, напоминающая чудовищных размеров паука. Метнулась и застыла в самом темном углу комнаты, настороженно подняв над полом уродливые передние ноги, и уставив на Потолкова пять или шесть пар слабо светящихся, бессмысленных глаз. «Как вчера в кабинете у доцента», – мелькнуло в голове Потолкова. Но нет, вчерашний тропический паук-птицеед из коллекции Бадина-Кактусова был карликом по сравнению с этим, был он и в тысячу раз менее мерзким, чем это кошмарное чудовище, притаившееся в углу.

Тут, разгоняя все мысли и чувства, боль в груди Потолкова снова дала о себе знать. Огненным, раскаленным штырем вонзилась она в самое сердце, запульсировала вместе с ним и, как маслянистое пятно на бумаге, начала расползаться по груди во все стороны. Потолков вскрикнул и сжал грудь руками. Ладони его заскользили по крови. В груди его зияла узкая, глубокая рана. Паук в углу возбужденно застрекотал хитиновыми жвалами, нетерпеливо заскреб лапами по полу. От нестерпимой боли Потолков упал на колени, уткнулся головой в подушку, которая все еще хранила в себе запах Машиных волос. Чудовище в углу приподнялось, напряглось, готовясь к прыжку.

Но в этот момент дверь спальни широко распахнулась, и в комнату ворвался здоровенный, размером с хорошую рысь, полосатый кот. Он густо и злобно зашипел, подпрыгнул, словно футбольный мяч, под самый потолок, приземлился на спину паука и принялся остервенело рвать его своими острыми, как бритвы, когтями. Однако же паук не думал просто так отдавать свою жизнь. Он рухнул на бок, стряхнул с себя кота и, словно копья, выбрасывая перед собой увенчанные кривыми колючками лапы, начал теснить кота к стене. Прижав уши к голове, и оскалив клыкастую пасть, кот отступал, но в один момент вновь подпрыгнул, оттолкнулся от стены, перелетел через наступавшего на него паука и приземлился в его тыл. На этот раз котом было атаковано самое незащищенное место противника – грузное, тяжелое брюхо, которое мохнатый монстр охранял и берег сильнее всего. Стараясь уйти от смертоносных клыков и когтей, паук бешено забился, засучил лапами и вдруг, вывернув наизнанку свою истекающую слизью пасть, зашелся в истеричном и визгливом женском крике. После чего, рванувшись из последних сил и оставив в пасти кота добрый кусок своего брюха, паук метнулся в угол комнаты и вдруг исчез, словно растворился во мгле.

Одержавший победу кот мягко подошел к Потолкову, взглянул на него лукавым, желтым глазом и, все еще тяжело дыша, спросил:

– Болит, Петя?

– Да, – захрипел Потолков, – грудь горит, и вся сила ушла куда-то.

После злоключений сегодняшней ночи вид огромного, говорящего кота нисколько не удивил страдающего студента. Кот криво ухмыльнулся:

– Твое счастье, что я вовремя подоспел. Не то сожрала бы тебя паучиха.

– Она паучиха?

Тот факт, что напавшая на него тварь была именно женского рода, почему-то поразил Петра.

– Ага, паучиха, девочка, – весело согласился кот.

Потолков внимательно присмотрелся к его внешности и вдруг заметил, что серая, желтоглазая морда утратила кошачьи черты и превратилась во вполне благообразное человеческое лицо, правда небритое и с острыми кошачьими ушами на макушке. Это было лицо доцента кафедры биологии Сергея Васильевича Бадина-Кактусова.

– Вот, выпей. Это тебе поможет, – произнес кот Бадин-Кактусов, извлек откуда-то бутылку «Столичной» и протянул ее Потолкову.

Дрожащей от слабости рукой Потолков принял бутылку, с сомнением взглянул на нее.

– Пей, пей, – заявил кот, – этанол – лучший антидот от паучьего яда. Если не выпьешь – совсем концы отдашь.

Потолков с усилием скрутил пробку-винт с бутылочного горла, сделал несколько больших, судорожных глотков. Сердце в его груди затрепетало и зашлось в приступе удвоенной, нестерпимой боли. Потолков застонал.

– Пей! – твердо повторил кот.

Потолков отхлебнул еще. Хмеля в голове не было вовсе, а сердечная боль начала стихать и через несколько минут пропала.

– Что со мной? Что значит все это? Кто вы? Где я? – с уходом боли в Потолкове проснулся живой интерес к происходящим вокруг него событиям.

– Как много вопросов, – мурлыкнул доцент, – что ж, как пострадавший, ты имеешь право получить ответы на них. Ну, во-первых: эта Маша твоя, вовсе никакая не Маша, а Афродита Бельская. Она и в ворону, и в Машу, и в паучиху оборачивалась. Она настоящая ведьма из древнего рода оборотней-арахнидов. Я за такими, как она, давно охочусь, гублю и давлю их со всею возможной старательностью, очищаю от этой мерзости землю. Я Бельскую уже давно подозревать стал, следил за нею лет десять, только она свои таланты лишь сегодня проявила, когда и себя и тебя птицами сделала. Если бы ты не таким резвым воробьем оказался, я бы тебя еще в институте остановил. Был бы ты тогда целым и здоровым. Ну, да ладно, хоть и в последний момент, но все ж таки успел я. У этого рода оборотней, понимаешь, в цикле воспроизведения себе подобных многое у настоящих паукообразных взято. Она себе самца потяжелей подыскала. Ты вон, какой здоровый, в тебе одного мяса пуда четыре. Ешь – не хочу.

Потолков содрогнулся, а кот Бадин-Кактусов, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Но количество для нее все же не главное. Ты ей про свою любовь проболтался. А мужская любовь – это гремучий кровяной коктейль из андрогена, феррамона, адреналина и прочего энзима. Подобная приправа очень повышает питательность мяса и весьма благоприятно влияет на развитие будущего потомства. А оборотни-арахниды – хорошие матери, о благополучии своего потомства они умеют заботиться.

Потолков почувствовал, как из всех пор его кожи засочился холодный, липкий пот.

– Ну вот, как только ты ее осеменил, она свой истинный облик приняла и тебя ужалила. У арахнидов экзогенный тип пищеварения. Понимаешь, о чем я говорю?

Потолков понимал.

– Так, что ты уже наполовину фарш.

Но, видя бледный вид студента, кот перестал стращать его пугающими фактами физиологии паукообразных и успокаивающе произнес:

– Да не трясись ты так. Спирт нейтрализует действие яда.

Кот немного помолчал, почесал задней лапой за ухом и медленно превратился в человека, совершенно настоящего Бадина-Кактусова.

– И место это, – доцент описал вокруг себя рукой широкий круг, – никакая не квартира, а заброшенный песчаный карьер. Афродита мастерица зубы заговаривать и тумана в глаза напускать.

Потолков внимательно присмотрелся к окружающей обстановке и с удивлением убедился в правоте слов доцента. Стол, трюмо и прочая мебель исчезли, стены спальни превратились в высокие крутые склоны песчаного карьера, паркетный пол с ковром в дно его, а кровать, на которой Потолков все еще продолжал сидеть, в большую кучу щебня. У основания кучи чернел узкий вход в подземную нору.

– Вот настоящий дом ее, – доцент кивнул в сторону норы, – здесь она себе и спаленку и детскую нарыла. Но теперь ничегошеньки ей не пригодится. Убить я ее не убил, только поранил, но питания отродье паучихи лишил. Все ее усилия даром пропали. Теперь в своей норе от ран сама подохнет, туда ей и дорога.

Грудь Потолкова заныла вновь. Как будто догадавшись об этом, Бадин-Кактусов вкрадчиво произнес:

– Водку допей, Петя.

После всех рассказов доцента, видя в горячительном напитке свое единственное спасение, Потолков вновь приложился к бутылке и на этот раз так основательно, что через полминуты бутылка стала абсолютно пустой. Аккуратно отложив ее в сторону, Потолков осторожно спросил:

– А вы-то сами кто, Сергей Васильевич?

– А я тоже колдун, – как-то очень просто и заурядно ответил Бадин-Кактусов, – из древнего рода оборотней-фелидэв. Мы, Петя, есть параллельные линии эволюции, альтернативные пути развития. Сегодня вы – люди – доминантная ветвь, а что будет завтра – кто знает. Многие хотят занять ваше место.

В глазах Бадина-Кактусова вспыхнул алый огонь. Доцент широко улыбнулся. И тут Потолков увидел, что еще не весь он превратился в настоящего человека. Длинные, острые зубы во рту его остались клыками крупного хищника из семейства кошачьих. Продолжая улыбаться, оборотень-колдун низко склонился над студентом, мягкой, шерстнатой ладонью провел по его лицу:

– Собирайся, Петенька, пойдем. Путь наш не близок. Пока луна светит, торопиться надо.

Но в этот момент водка с большой задержкой, но все-таки отыскала дорогу к мозгам Потолкова. Мир поплыл перед глазами Петра Митрофановича, и он впал в глубокий и беспробудный пьяный сон.
 
А дальше в жизни Потолкова произошли события, в которых даже самый опытный и педантичный наблюдатель не смог бы отыскать ни малейшей крупицы чего-либо сверхъестественного и необычного.

В предрассветных сумерках он очнулся на сером асфальте у входа в свое общежитие. Превозмогая убийственную слабость, он дополз до вахтера, который, видя бедственное положение Потолкова (а выглядел он в тот момент действительно плачевно: всегда румяное и пышущее здоровьем лицо было бело, как саван, одежда была порвана и покрыта грязью и пятнами крови), тут же вызвал скорую помощь.
Потолкова положили в больницу. Колотое, проникающее ранение грудной клетки с начинающейся гангреной мягких тканей задержало Потолкова на больничной койке на целых шесть месяцев. На второй или третий месяц, когда бред и лихорадка начали сходить на нет, Потолков решился рассказать своему лечащему врачу о событиях далекой ночи. Хирург не дослушал его до конца и назначил больному консультацию психиатра. Этот последний слушал Потолкова очень внимательно, задавал вопросы и все время записывал что-то в маленькую, синюю книжку. Потом он объяснил Потолкову, что огромная доза выпитого им алкоголя и глубокая, инфицированная рана, полученная, по всей видимости, от ножа какого-нибудь хулигана, дали такую красочную, психопатическую картину угрожающего характера. Затем психиатр посоветовал Потолкову больше никогда не пить и, сделав последнюю пометку в своей записной книжке, удалился.

Разъяснения психиатра несколько успокоили Потолкова, но ненадолго. Спустя год, когда все его одногруппники уже обучались на втором курсе, Потолков вновь начал с первого.

Очень скоро он узнал, что доцент кафедры биологии Бадин-Кактусов год назад уволился из института по собственному желанию и исчез в неизвестном направлении, прихватив с собой все содержимое своего таинственного шкафа.

Ассистент кафедры химии, Бельская Афродита Михайловна, незадолго до увольнения Бадина-Кактусова пропала без всякого следа и была объявлена в розыск, который, впрочем, еще не дал никакого результата. Маша, которую он продолжал страстно и нежно любить, вышла замуж за молодого лейтенанта и уехала с мужем куда-то на Дальний Восток. Таким образом, все концы тех странных ночных событий были для Потолкова утеряны. Одумавшись и, наконец, поняв, что пьянки и гулянки не доведут его до добра. Потолков рьяно принялся за учебу. Постепенно его тягостные воспоминания начали покрываться серой пылью забвения. Он окончил институт, обзавелся семьей, сделал неплохую карьеру, заняв в медицинской элите нашего города высокое положение, которое занимает до сих пор.

В общем, на той темной истории можно было бы поставить жирную точку, но за несколько месяцев до нашей последней встречи совершенно неожиданно оказалось, что все пережитое моим другом было лишь кратким прологом к основному акту этой истории, которая настигла его спустя девятнадцать лет после вышеописанных событий.

Однажды вечером, отдыхая после рабочего дня, Петр Митрофанович мирно дремал в мягком кресле перед включенным телевизором. Супруга его сочиняла на куне ужин. Сын в соседней комнате делал уроки. Заливистая трель дверного звонка мгновенно вывела моего друга из блаженного состояния покоя. Сбросив на пол лежавшую на коленях недочитанную газету и на ходу натягивая на плечи сползшие вниз подтяжки, Потолков побежал открывать.
 
На лестничной площадке стояла девушка. Кроличья шапка, поднятый воротник и шарф совершенно скрывали ее лицо.

- Вам кого? – подавляя зевок, спросил Потолков.

– Петра Митрофановича Потолкова.

Потолков вздрогнул, ибо этот голос он мог узнать из миллиона женских голосов. Это был голос Маши – его первой, безнадежной любви.

– Про… проходите, – выдохнул он.

Когда девушка вошла, сняла с себя покрытые белой снежной крупой шапку, пальто и шарф, ошалевший Потолков увидел, что это действительно та самая Маша Винегретова, с которой девятнадцать лет назад он учился в одном институте и в одной группе. Она оставалась все такой же прекрасной и манящей, хотя и немного похудевшей.
Но стоп, стоп, стоп! Той Маше сейчас должно быть за тридцать пять, как и самому Потолкову, а этой особе на вид не больше восемнадцати. Проведя гостью в комнату и усадив за стол, Потолков промямлил:

 – Я, Петр Митрофанович Потолков, слушаю вас

Ничего более подходящего не пришло в его голову.

–Петя, кто там? – вытирая полотенцем мокрые руки, в комнату вошла жена.

Из детской выглянула патлатая голова сына. И тут вся семья Потолковых услышала историю, породившую в их сердцах у кого-то удивление, у кого-то негодование, а у кого-то полное смятение и панику.

Вечерняя гостья назвалась Марией Петровной Потолковой и сообщила, что она дочь Петра Митрофановича и Афродиты Михайловны Бельской, с которой он еще в бытность свою студентом имел скоротечный роман, плодом которого и явилась она – Маша Потолкова.
 
Мама ее была человеком крайне щепетильным в вопросах чести и морально несоизмеримо более высоким по сравнению с воспользовавшимся ее доверием папашей. Почувствовав себя в интересном положении, она ничего не сказала своему любовнику, бросила все и перебралась в другой город, где и родила. Мамочка отдала ей, Маше, все свое здоровье, всю себя. После родов она буквально не вылезала из болезней и, когда Маше исполнилось три годика, умерла. Маша воспитывалась в детском доме, и на день совершеннолетия ей было вручено письмо, оставленное ее мамой, где было все: и о маминой прошлой жизни, и об отце, и о последней маминой воле – разыскать отца и передать мамино прощение по ее несчастной, загубленной жизни.

После длительной немой паузы, последовавшей за рассказом, жена Потолкова спросила дрожащим голосом:

– Петр, это правда?

Что мог ответить на этот, казалось бы, простой вопрос мой друг, если он и сам точно не знал, правда, это или нет. Отсутствие ответа было воспринято его супругой достаточно однозначно. Она залилась слезами и прошептала что-то вроде:

– Подлец, какой подлец.

С того достопамятного вечера Петр Митрофанович потерял покой. Во-первых: со своей благоверной у него начался полный разлад. Жену больше всего раздражал даже не сам факт прошлого непорядочного поведения ее мужа, который он по-прежнему прямо и не отрицал, а его настоящая, невнятная позиция, нежелание признать отцовство и свою ошибку юных лет.   Однако не мог же Потолков поведать историю о пауках и котах-оборотнях, которую после достопамятной беседы с психиатром считал плодом своего расстроенного рассудка.
 
Во-вторых: его, так называемая дочка, начала бывать у них чуть ли не каждый день. При этом она вела себя так скромно, с такой неподкупной детской простотой и откровенностью, что и жена, и сын скоро прониклись к ней сочувствием и любовью. И на семейном совете под угрюмое молчание Петра Митрофановича двумя голосами за, при одном воздержавшемся было решено принять Машеньку Потолкову в члены семьи и оставить жить ее у себя.
 
Для Потолкова это было ударом ниже пояса. Но он понял об этом только тогда, когда его доченька, перевезла к ним свои небогатые пожитки, заняла одну из комнат, в которой прежде был его рабочий кабинет и библиотека и начала расхаживать по квартире в коротеньком, махровом халатике, щеголяя белыми плечами и голыми, круглыми коленками.

Только тогда Потолков понял, что никаких отцовских чувств к особе, очень ловко и искусно надевшей на себя личину его любимой Маши и даже взявшей себе имя ее, он не испытывает и никогда не испытает. Наоборот: в нем начала закипать какая-то болезненная и порочная страсть, которой нет, и никогда не будет выхода.

Воспоминания о далекой ночи любви, пусть даже и привидевшейся ему, все чаще возвращались в его память, беспокоили и терзали. Он стал раздражителен, мнителен и тревожен. Он почти не спал по ночам, томясь какими-то запретными мыслями и мечтами, напряженно прислушивался к мягкому, едва уловимому для слуха девичьему дыханию, доносящемуся до него через стенку из его бывшего кабинета.
 
А изнутри, не переставая, его грыз черный червячок: а уж не явью ли был тот сон, и уж не ведьма ли паучиха она, пришедшая отомстить ему за смерть своей матери.
А месяц назад Потолков заметил, что его тринадцатилетний сын смотрит на свою единокровную сестру, восемнадцатилетнюю девицу, масляными, влюбленными глазами. Дикая, бредовая ревность отца к дочери из-за подростка сына ожгла его сердце. Петр Митрофанович содрогнулся. Боже, как далеко он зашел. Но что делать ему? Как покончить со всем этим? Как выбраться из этого омута? Рассказать ли все жене и заставить ее усомниться в своем душевном здоровье, или, разрушив все представления близких о себе, как о порядочном человеке, прогнать дочь из семьи, или же уйти самому?

В день нашего разговора он еще не был готов принять какое-то определенное волевое решение и поправить давшую сильный крен ось своей жизни. Бедный Петр Митрофанович. Что-то ждет его впереди?