Узелки на память

Милена Антия-Захарова








УЗЕЛКИ НА ПАМЯТЬ



Сборник биографических рассказов


КНИГА ПЕРВАЯ











Калуга – 2018











В книге использованы воспоминания, реально существующих людей – жителей посёлка Детчино Калужской области: Ионова Сергея Васильевича, Пырсёнковой Екатерины Прокофьевны, Бодровой Валентины Павловны, Климовой Галины Васильевны, Болвачёвой Светланы Петровны, Савченко Нины Семёновны, Антонова Артура Ивановича, Мокшиной Марии Фёдоровны, Сорокиной Ольги Николаевны, Мироновой Екатерины Васильевны.




РЕДАКТОР ГОЛОВАНОВА М.Н.

ОБЛОЖКА КУДРОВ С.А.






ПРЕДИСЛОВИЕ

Все книги Милены Антия-Захаровой мне удаётся прочитать задолго до того, как они получат свою жизнь после выхода из издательства. С творчеством нашей землячки я познакомился ещё до принятия её в члены Российского Союза писателей. Да, она не Толстой, не Бунин, не Куприн. Она на их славу и не претендует. «Узелки на память» не первая книга Милены. В этой, как и в предыдущих книгах, прослеживается её умение пройти по тонкой грани человеческой души. Её книги написаны простым русским языком, понятным простому народу. Милена – человек, который стал собирать бесценные воспоминания последних живых свидетелей войны. Один единственный человек в нашем поселении, который, додумался это сделать. Человек, который смог разговорить людей, который описал всё это самыми доступными словами. Собрала, пропустила через своё сердце.  Получились удивительные краеведческие рассказы, которые нужно изучать, выстраивать по ним маршруты, и вместе с героями познавать историю своего села. Невероятно, что ей удалось добыть эти свидетельства. Книги Милены останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Это самое важное, и за это она заслуживает всяческой похвалы и уважения. Очень надеюсь, что книга «Узелки на память» станет началом большой краеведческой работы.               


                Заслуженный работник культуры                .                Калужской области
                Александр Кусков

































СЕРЁГА
 По воспоминаниям Сергея
Васильевича Ионова 1927г.р.,
уроженца хутора Десятидомки
Калужской области
               
Серёжка был грамотным парнем – как-никак седьмой класс закончил. Но раньше газеты читал от случая к случаю. А вот с началом войны, стал с нетерпением ждать почтальонку и забирал газеты у той прямо из рук. Сводки с фронта прочитывал первыми. Они не радовали совсем. Враг продвигался к Детчино очень быстро. А то, что писали о зверствах фашистов – пугало.
Отец в августе получил повестку и, собрав котомку, уехал на фронт. Мать долго плакала, а потом, увидев, что соседи начали второпях копать картошку, сообразила:
– Неизвестно, сынок, что завтра будет – пойдём и мы на огород.
В конце сентября пришло известие, что в Калугу вошли немцы.
– Надо бы спрятать, на всякий случай, хоть остатнюю картоху, – забеспокоилась мать.
На следующий день они встали ещё до света, перетащили несколько мешков в лес и закопали на знакомой опушке.
Почти каждый день прилетал самолёт со свастикой на хвосте. Старался попасть своими бомбами на рельсы или на чугунный железнодорожный мост над Суходревом. Если это удавалось, приезжали наши солдаты и восстанавливали повреждённый участок. Мост, правда, сделали деревянный, но паровозы и по нему тащили вагоны то к Москве, то в обратную сторону, к фронту. Все чаще со стороны Калуги были слышны взрывы и стрельба. А в октябре к станции подошёл эшелон. Из него, как горох, высыпались красноармейцы. Кто в шинели, кто в телогрейке, кто в сапогах, кто в обмотках. Серёга с другом Васькой в это время сидели на крыше. У них там был наблюдательный пункт.  Немецкие самолёты прилетали всегда в одно время. Вот и сейчас должны были появиться с минуты на минуту. Скатившись кубарем с крыши, друзья побежали к станции. Махали руками, и кричали во все горло:
– Уходите! Сейчас бомбить начнут.
Их увидели, но то ли не слышали, то ли не понимали, продолжая заниматься выгрузкой. Добежав до вагонов, друзья встали, как вкопанные. Растерялись: солдаты выглядели не так и разговаривали не по-нашему. Только, рассмотрев звёздочки на шапках, пацаны успокоились и затараторили, перебивая друг друга:
– Сейчас немцы прилетят.
– Бомбёжка начнётся.
Из-за спины спросили по-русски:
– А вы откуда знаете?
– Так завсегда в это время прилетают, – одновременно обернулись друзья.
– А это кто? – Кивнул Васька в сторону военных.
– Бойцы РККА.
– А чо не по-нашему говорят?
– Так Советский Союз большой – наша дивизия из Казахстана.
Больше мальчишки ничего спросить не успели. Видимо, кто-то доложил командиру об их сообщении и прозвучал приказ:
– Рассредоточиться.
Солдаты побежали в разные стороны, подыскивая подходящие укрытия.
– А вы чего стоите? – строго спросил, тот самый, русский боец, – а, ну, марш домой.
Мальчишки бросились бежать, но тот их окликнул:
– Спасибо, сынки.
То ли от доброго слова, то ли от родного, домашнего обращения, у друзей потеплело на душе. Одновременно стало так грустно, что даже глаза защипало. Вспомнился отец. Из полученного неделю назад письма узнали, что воюет он где-то под Ленинградом. Серёга задумался: будут ли приходить письма, если в Детчино войдут немцы?
Почему-то бомбёжки в этот день не было. Зато потом, целых две недели, взрывы и стрекотание пулемётов раздавались так близко, что дом дрожал, каждый раз угрожая, рассыпаться на брёвнышки. Мать украдкой крестилась и шептала:
– Господи, спаси и сохрани, – и уже вслух добавляла, – знать и до нас добрались. Сегодня, видать, в Таурово бьются, завтра сюда явятся. Расстелила на столе платок, положила картошку из чугунка, сухарей, достала из печки яйца и связала концы платка узлом.
– Мам, ты куда? – насторожился Серёга.
– В погреб снесу. Как-то оно всё обернется?..
Постояла в раздумьях, достала из верхнего ящика комода документы, несколько фотографий и, завернув в тряпицу, сунула за пазуху. Взяла кринку с молоком и скомандовала:
– Чего столбом стоишь? Бери ведёрко, корец  и пошли.
Серёга помог матери отнести всё в погреб и побежал к Ваське:
– Я только узнаю, где они будут прятаться.
– Знамо дело в погребе. Где ж ещё-то, – вздохнула мать, только Серёги уже и след простыл.
С Васькой они снова забрались на крышу. Таурово недалеко, а домов не видать. Но свист мин и вспышки взрывов, казалось, раздавались с соседней улицы. Вдруг в одном месте взметнулось пламя. Аж, до самого неба.
– Эт чо? – привстал Васька.
– Может, дом загорелся?
– Глянем?
– Чо, прям туда пойдём?
– Боишься?
– Я? Ещё чего, – возмутился Серёга, и первым спрыгнул с крыши, – чего расселся? Пошли.
За две недели непрерывных боёв поблизости от дома, страх притупился. Ему на смену пришло мальчишеское любопытство.  По Детчино они пробежали на одном дыхании. Дальше, по пустырю, шли с опаской. А на краю Таурово встали. На крыше так страшно не было. Здесь, от грохота взрывов закладывало уши. Над головами без конца, что-то свистело: «Пш-и-и-ить. Пш-и-и-у. Ш-шить».
– Пули, – догадался Васька.
Они присели за каким-то кустом:
– Да ладно, – ошарашено смотрел на друга Серёга.
– Проверим? – Васька, пригнувшись, побежал вперёд.
Серёга хотел было остановить друга, но побоялся, что тот посчитает его трусом и, согнувшись, побежал следом. Резко остановились, едва не запнувшись за голову солдата. Она торчала прямо из земли. Забыв о пулях, в ужасе выпрямились. Но потом поняли, что боец живой. Просто всё туловище находится в специально выкопанной яме почти во весь рост. Спрятавшись за грудой искорёженного металла, недавно бывшего пушкой, наблюдали, как солдат стрелял. Пытались разглядеть в кого, но ничего не увидели. Вдруг откуда-то появился самолёт. Он летел так низко, что было видно лицо пилота. Немец кружил как раз над тем местом. Мальчишки с ужасом ждали, что будет дальше. Оба понимали, что, наигравшись, немец сбросит свои бомбы и улетит.
– Примеряется гад, чтоб не промазать, – сжал кулаки Серёга.
Но тот вдруг отодвинул стекло кабины и, улыбаясь, помахал солдату. Реакция бойца была молниеносной. Вскинув винтовку, он выстрелил. Летчика мальчишки уже не видели, но самолёт сначала полетел какими-то странными зигзагами, а потом грохнулся на землю и взорвался. Их обдало жаром и качнуло волной так, что они упали на снег. А солдат продолжал стрелять. Но тут винтовка дала осечку. Раз. Другой.
– Патроны кончились, видать, – расстроился Васька.
Солдат крикнул, куда-то в сторону:
– Командира, мой машинка больше не работает.
С той стороны, куда он смотрел, к нему кто-то бежал. Но в это время прямо на солдат из-за угла дома пополз танк. Мальчишки смотрели и не могли сдвинуться с места. Танк повернул ствол прямо в их сторону и выстрелил. Снаряд упал, недалеко от тех двоих бойцов. До мальчишек долетели комья земли, вывернутой взрывом. Солдат, видимо, достали осколки. Оба лежали неподвижно, а танк всё ехал и ехал. Прямо на них. Забыв обо всём на свете, не говоря ни слова, мальчишки рванули, что было сил от этого страшного места. Им казалось, что танк едет следом и сейчас они окажутся под его гусеницами. Так же, как те два бойца. Опомнились уже в Детчино. Сели на какое-то бревно и долго молчали прежде, чем отправиться домой.
Мать суетилась возле печки:
– Ну, слава Богу, отыскался. Раздевайся, есть будем.
Серёгу от одних этих слов замутило:
– Я не хочу, мам. Ешь одна.
– Вот, те на! – всплеснула руками, – И где же это тебя накормили?
Но он уже юркнул в свой уголок, разделся и забрался под одеяло.
Мать поняла, что с сыном что-то не так и не стала приставать с расспросами. А утром за завтраком, сметая в ладонь крошки со стола, сказала:
– Поросёнка жалко. Ро;стили-ро;стили, а теперь немец придёт и съест.
Серёга молчал, не понимая, к чему клонит мать. А та не унималась:
– Отец был бы дома, заколол бы. Глядишь, были бы с мясом. А так, вражина будет жировать, а нам с тобой голодовать.
Серёга встал из-за стола:
– Где папин нож?
– Тебе зачем? – спросила мать, а сама уже тянулась, чтобы достать его со шкафа.
– Поросёнка резать пойду.
Мать протянула ему нож с длинным широким лезвием:
– Один? Дак, ить не справисси.
Серёга взял нож и пошёл к двери:
– С Васькой.
– Я с вами, – подхватилась, было, она, но тут же осеклась и опустилась на табурет.
Серёга твёрдо сказал:
– Нет. Мы сами.
– Вы хоть в лес его уведите, там мясо-то поглубже в снег и спрячьте.
На знакомую опушку мальчишки привели Борьку на поводке, как собаку. Толстый кабанчик, видимо, чувствовал близкий конец – никак не хотел идти. Упирался и норовил скинуть с шеи верёвку. Самым трудным оказалось вовсе не держать брыкающегося изо всех сил поросёнка, а вонзить в него нож. Васька сразу сказал:
– Твой кабанчик – ты и режь.
Серёга хорошо помнил, как это делал отец. И, куда нужно ударить, тоже не забылось. Но рука замирала каждый раз, как только нож оказывался в нескольких сантиметрах от розовой шкуры животного. Борька визжал и вырывался из Васькиных рук. Мальчишки устали до изнеможения.
– Либо коли, либо я пошёл домой, – рассердился Васька.
Серёга зажмурился и вонзил нож. Руку обдало тёплой струёй крови. Поросёнок визжал и бился в агонии, но жил. Васька выхватил нож из рук друга, размахнулся и… тоже не смог ударить:
– На, – вернул нож Серёге, – добивай.
Кабанчик затих только после третьего удара.
Мальчишки долго сидели молча. Одолела такая усталость, что шевелиться не могли. Лишь, когда стали замерзать, спохватились:
– Опалить надо.
– Костёр разведём?
– Ага, чтоб издалька было видать.
– Тогда как?
– Не знаю.
Посидели ещё немного. Потом закидали кабанчика и пятна крови снегом, и пошли домой:
– Нагребём из печки углей, и ими будем палить.
Мать проглядела все глаза, пока их ждала. Увидела издалека и сразу стала собирать на стол. Как только мальчишки вошли в дом, кинулась навстречу:
– Раздевайтесь, садитесь есть.
Они накинулись на картошку, словно неделю не видели еды:
– Мам, найди ведро поплоше, чтоб не жалко было. А лучше два.
– Зачем?
– Углей из печки нагреби в них.
Она сразу поняла их замысел:
– Щас всё сделаю. Только теперь с вами пойду. И не спорьте.
А они и не спорили.
В одном ведре пробили дырки. В другие два нагребли углей и скорым шагом, чтоб не успели прогореть, отправились в лес. Плохо ли, хорошо ли, но кабанчика опалили. С матерью легче было разделать тушу и разрубить на части. Что-то спрятали в лесу, часть взяли домой, хороший кусок мать протянула Ваське:
– Спасибо, Васёк.
Тот смутился:
– Да я чо…
– Бери-бери, – настаивала Серёгина мать, – за работу завсегда кусок мяса дают. Ты его заработал.
– А чо я мамке скажу?
– А ты правду скажи, только чтоб младшие твои не слыхали.
Благодаря этому спрятанному мясу и картошке, зиму они пережили не голодуя. Да и эсэсовцев в Детчино не было. Сразу после того, как наши войска оставили село, проехали мотоциклисты. Не встретив людей с оружием, поехали дальше. А в Детчино прибыла инженерная команда, которая занималась ремонтом и обслуживанием железнодорожных путей.
Они всячески старались подружиться с местным населением. Те, что вошли в дом Серёги, первым делом стали показывать фотографии. На ломаном русском языке, как смогли, попытались объяснить, что это жена и дети, рассказывали, как их зовут. Серёга с матерью смотрели и слушали молча. Потом немцы показали на печку и на стол. Мать поставила чугунок с картошкой, положила ложки и, подав незаметно знак Серёге, пошла к дверям. Они уже накинули полушубки, когда один из немцев подошёл к матери и стал знаками показывать, что приглашает к столу. Там уже появились банки, видимо с тушёнкой и плитка шоколада. Мать отказалась:
– Спасибочки, но нам чужого не надо, – обняла Серёгу за плечи и подтолкнула к дверям.
Теперь они жили в погребе. В первую же ночь мать сказала:
– Пойдём-ка, сынок, к нашим соседям – вместе-то веселее и не так страшно. Я давеча Васькину мать встренула, она сказывала, что тоже пойдёт со своими к ним. Наши-то погребушки совсем маленькие против ихнего.
Вот так и получилось, что в одном погребе ютились три семьи. Из детей Васька с Серёгой были старшими. Остальные мал-мала меньше. Но те, как-то сразу повзрослели, что ли. Никто не ныл и не капризничал. Днём немцы уходили на работу. Женщины в это время старались накормить детей, постирать, убрать и подоить коров. Хоть немцы и не зверствовали, но всё же были врагами, и большую часть молока отнимали. Никто из местных с ними в разговоры не вступал и угощения от них не принимал.
Однажды, соседская девчушка спустилась в погреб с плиткой шоколада. Мать строго спросила:
– Где взяла?
– Дядя дал.
Женщина отобрала угощение и хотела выкинуть, но глянув в глаза дочки, вернула:
– Дуняша, больше никогда ничего у них не бери – это плохие дяди.
Девочка кивнула, но было ясно, что от сладостей и в другой раз не откажется. Ей было жалко делить шоколадку на всех, но, всё же отломив маленький кусочек, протянула его брату:
– На.
Тот отвернулся:
– Сама ешь немецкую подачку.
Дуняша предложила этот кусочек сестре. Та тоже отказалась. Девочка обошла всех. Сначала детей, потом взрослых. Никто не взял ни кусочка. Она растерянно смотрела на сладость и никак не могла решиться откусить. Начала понимать, что с этой шоколадкой что-то не ладно. Но, так и не сообразив в чём дело, завернула её в бумажку и положила на полку. Уткнулась матери в колени, пряча ото всех слёзы и обиду. А мать гладила русую головку и беззвучно плакала. Как объяснить четырехлетней дочке, что из-за этих дяденек погиб на фронте её отец? Похоронку на мужа она получила с последней почтой. Лучше бы не успели принести – он для неё остался бы живым.
А ночью они не смогли заснуть. Даже в погребе была слышна непрерывная череда взрывов. Гул самолётов до них не доходил, но почему-то все решили, что наши бомбят железную дорогу. Утром, только немцы ушли на работу, Серёга с Васькой решили посмотреть, что стало с путями и мостом. Оказалось, что рельсы были покорёжены почти вдоль всего села. Мост уничтожен точным попаданием бомбы. Немецкие солдаты, как муравьи, копошились, равняя насыпь и укладывая шпалы. Офицеры руководили работами, посматривая на часы.
– Спешат гады, – зло пробурчал Васька.
– Пойдём, глянем поближе, – предложил Серёга.
К разрушенному мосту согнали технику и людей. Какая-то, невиданная машина, сначала поднимала подготовленные заранее брёвна и заостренным концом погружала их в речное дно. Затем, на верхний конец бревна падала какая-то штуковина: «Бум!» Подскакивала вверх, и снова падала: «Бум!» Бревно – опора будущего моста – заметно погружалось в грунт. Раскрыв рты, друзья наблюдали за процессом. Но тут толстый, краснолицый немец замахал на них руками и визгливо закричал:
– Шнель, шнель!
– У, вражина, – пробубнил Серёга, и побежал вслед за Васькой.
А ближе к концу декабря они с интересом наблюдали за другой работой немцев. Затаившись за покосившимся сараем, переговаривались:
– Как думаешь, чо задумали?
– Горку делают, – иронично усмехнулся Серёга, – на санках будут кататься.
Васька хихикнул:
– Ага. Наши им миной из-за речки ускорение дадут, и покатится немчура, аж, до самого Берлина.
Немцы, и впрямь, сначала строили горку. Но потом, оказалось, что она двойная, а между спусками, получился очень глубокий и длинный, во всю железнодорожную насыпь окоп. Этот окоп немцы залили водой. Благодаря лютым морозам, что стояли той зимой, вода замёрзла быстро. Для чего они соорудили эту крепость, стало понятно, когда из-за реки началось наступление нашей армии. Такую махину льда не брали даже мины.
По всей округе шли ожесточенные бои. Немцы упорно не хотели оставлять завоёванные территории. К тому же Детчино было очень хорошо укреплено. Это, пожалуй, было одной из причин, по которой армия РККА долго не могла занять село. Почти вся область уже праздновала освобождение, а в Детчино всё ещё стояли немецкие части. Неся большие потери в живой силе и технике, захватчики удерживали не столько само селение, сколько небольшой участок железной дороги. Лишь девятого января, опасаясь попасть в окружение, фашисты отступили.
И, как только перестали слышаться звуки выстрелов, все вышли на морозную улицу. Прежде чем переселиться из погреба обратно в дом, Серёга вместе с матерью его отмыл. Словно после заразы, скоблили всё: полы, стены, даже потолок. Присев на край табуретки, Серёгина мать сокрушённо качнула головой:
– Эх, чуток к Рождеству не успели выгнать супостатов.
Забралась на табуретку и зажгла перед иконой лампаду. Спустилась на пол, перекрестилась:
– Господи, спасибо тебе, что сохранил, и жизни наши, и дом, и даже Бурёнушку. Помоги ещё разочек: очисти жилище наше от вражеской скверны.
Серёга молча улыбался – не спорил. Вдруг мать повернулась к нему:
– А не сходить ли нам в лес? Принесём ёлочку, соседей позовём, да и отпразднуем всё сразу.
В этот вечер всё было самым-самым: самая вкусная картошка, самое сочное мясо, самые радостные песни. И мечты были тоже самые светлые.


  ВАНЬКА
 Ивану Прокофьевичу Плеханову                1931 – 1983 гг. уроженцу д.Корнеевка Калужской области
По воспоминаниям Екатерины Прокофьевны Пырсёнковой и Валентины Павловны Бодровой.               

Наступила тишина. Не рвались снаряды, не строчили пулемёты. Марья, спешно закидала сеном закуту с коровой и, одевшись потеплее, спустилась в погреб, где была уже вся семья. Напряжённо прислушиваясь к тому, что происходило на улице, ждали прихода немцев. Никто не разговаривал. Все за последние две недели изменились: женщины постарели, дети повзрослели.
В самой Корнеевке боёв не было, но округа и грохотала, и пылала. Вдруг все затаили дыхание – над ними послышался рокот какой-то техники. Непоседа Ванька рванул было к лесенке, что вела к люку из погреба, но мать успела ухватить его за рукав:
– Куда?
Ванька сел на место и от любопытства вытянул шею. Прислушивался. Повернулся к Марье и зашептал:
– Ма, мотоциклы или танки?
Она не ответила. Вскоре на улице всё стихло. Сколько прошло времени, никто не знал, но напряжение начало спадать. Женщины переглянулись:
– Может, домой пойдём?
– Не спешите, – подал голос из угла Прокофий. Потёр больные ноги и вздохнул, – пусть уж угомонятся совсем, а то ить хто их знает…
Послышался скрип снега под чьими-то шагами. Люк над головами открылся, и в нём показалось лицо мужчины в форменной кепке. Он долго и внимательно рассматривал их, а потом оглянулся на чей-то окрик и ответил:
– Kinder und frauen , – и захлопнул дверцу.
Женщины выдохнули, а семилетняя Катя, судорожно вздохнула. В звенящей тишине было слышно, как наверху ходили, перекликались, смеялись. Потом и эти отдалённые звуки стихли. Ванька давно хотел есть. Что, где лежит в погребе знал отлично – сам с матерью осенью раскладывал. Протянул руку, разворошил песчаный бугорок, вытащил морковку. Обтёр её рукавом и хотел уже откусить. Посмотрел на остальных:
– Кому достать?
– Всем давай, – ответила шёпотом мать.
Ванька старательно вытирал длинные, крепкие морковины и раздавал. Марья достала из-за спины огромную тёмно-зелёную бутыль, вытащила из горлышка скрученную из бумаги пробку, и стала наливать в большую алюминиевую кружку воду. Поля, старшая из детей – невеста уже, развязала узелок и дала всем по кусочку хлеба. Съели его быстро, а запивали по очереди – кружка была на всех одна.
Ванька поёрзал, устраиваясь поудобнее. От долгого сидения в одной позе у него затекли ноги. Посмотрел на мать:
– Мы чо, и ночевать здесь будем?
Вместо ответа та вздохнула:
– Зорьку бы подоить. Ежели её ещё не съели.
Ванька метнулся к лесенке. Марья только успела охнуть:
– Сынок!   
– Ма, я только в щёлку гляну.
Он и, правда, приоткрыл люк лишь чуть-чуть. Постоял, наблюдая. Затем распахнул его полностью и высунул голову. В погребе стало немного светлее – прямо над ними висела сияющим блином луна.  Свежий морозный воздух заклубился и упал вниз.
– Чо там, сынок? – Вполголоса спросила Марья.
Ванька осторожно опустил крышку и соскользнул вниз по ступенькам:
– На улице никого. Около дома машины какие-то стоят. Свет только в нашей половине. В нянькиной окна тёмные.
Посовещавшись, решили отпустить Ваньку разведать всё получше.
– Только не шуми там, сынок, – напутствовала его мать.
Ванька выбрался на улицу, а Катя в щёлку наблюдала и потихоньку рассказывала всем:
– Подошёл к машине… Стоит... Смотрит, что за ней… Побежал к дому... Встал под окном… Идёт к крыльцу...
Потом она долго молчала. Марья прижала ладонь к губам и, не отрываясь, смотрела в спину дочери.
– Вышел, – снова заговорила Катя, – к нам бежит.
Ванька просунул голову:
– Пошли. В нянькиной никого нет, а в нашей немцы.
Дом хоть и был разделён на две половины, но жили Плехановы одной семьёй. В той, что поменьше бездетные Дарья и Аксинья с мужьями – их ещё в июне на фронт проводили, а в большой – Евдокия с сыном Прокофием, его женой Марьей и пятью детьми. Теперь всем пришлось ютиться в меньшей половине, потому что немцы выбрали их дом, как самый большой в деревне.
Стараясь не шуметь, все потянулись на улицу. Впереди шла четырнадцатилетняя Нина. За ней отец, опираясь на плечи старших дочерей Поли и Нюры. Ему с больными ногами было тяжелее всех. Следом Катя с Ванькой вели подслеповатую бабу Дусю. Замыкала шествие Марья. Вдруг перед ней, как из-под земли, вырос немец. На ломаном русском языке пытался что-то говорить. Женщина от страха ничего не могла понять. Судорожно вцепилась в дужку бадейки с картошкой и смотрела, не мигая, на немца. На выручку пришёл Ванька:
– Ма, он говорит, чтобы мы не боялись.
Мужчина, улыбнулся и утвердительно закивал:
– Ja, ja.
Она так и не смогла повернуться к нему спиной. Пятилась к крыльцу, не отводя глаз. Лишь, когда немец помахал ей и ушёл, смогла прийти в себя и шагнула к двери. А в доме уже хлопотали. Поля растапливала печку, Нюра раскладывала вещи по местам. Без дела никто не сидел. В этой половине немцы тоже успели похозяйничать. Взяли несколько подушек, одеялок, сваренную картошку и щи. Остальное всё было на месте.
– Ничего – в тесноте, да не в обиде, – уговаривала родственников Аксинья, – переживём как-нито… Авось недолго им тут хозяевать.
Аксинью в семье любили. Она вырастила всех плехановских деток. Без малого за двадцать лет, даже взрослые забыли её имя и вместе с детьми называли нянькой. Каждый из домочадцев, несмотря на усталость и пережитые волнения, старался, как мог успокоить её:
– Конечно, переживём.
– Главное, живы.
– Да что говорить об этом – недельки через две, поди, и наши уж вернутся.
Облегчённо вздохнув, нянька подсела к Прокофию:
– Давай, помогу тебе, – и начала аккуратно заматывать его ноги в чистые тряпицы.
В это время вошла Марья, удивлённо воскликнув:
– Поди ж ты! Корову-то не тронули, – подхватила подойник и, стараясь не хлопнуть дверью, снова вышла.
Пока доила, всё шептала:
– Не шуми, Зорька, не выдай себя. А то ить останутся дети без молочка – пропадём тогда.
Корова будто понимала, о чём с ней говорит хозяйка. Мало того, что стояла смирно, так ещё и ни разу голоса не подала. Не только сегодня. Вообще за всё время оккупации. Правда на следующее утро, когда Марья выходила от Зорьки, возле сарая её поджидал тот же немец. Но сегодня она испугалась уже не так сильно. Даже смогла понять его. Тот пытался объяснить, что он такой же крестьянин, а дома семья. Показав на подойник с молоком, велел нести домой:
– Твой киндер нужно мильх. Киндер много. Уходить, – и стал махать руками, показывая, чтобы она шла домой.
Процедить молоко в этот раз она не смогла – тряслись руки. Плеснула мимо кринки, поставила подойник и, опустившись на табурет, зажала ладони между колен. Поля подошла к матери:
– Давай я.
В дверь, запуская клубы мороза, ввалился Ванька:
– Знаете, что в нашей половине?
Все уставились на него и молча, ждали продолжения. Ванька скинул тулупчик, стянул валенки, сунул их на печку и уселся на лавку.
– Ну, – подала, наконец, голос мать.
– Штаб, – с нескрываемым торжеством в голосе сказал Ванька.
Обвёл всех взглядом, ожидая, что его похвалят за добытую информацию. Но получилось совсем наоборот. Покачав головами, все занялись своими делами, а мать напустилась на него:
– Опять крутишься возле них? Когда ж ты поумнеешь, неугомонный! Дождёсси, не посмотрю, что тебе десять лет – выдеру, как сидорову козу. Ежли раньше немцы не прибьют.
Ванька надулся и залез на печку. Пристроился возле отца, стараясь не задеть его ноги. Щёки пылали, то ли от обиды, то ли от горячих кирпичей. «Я так старался, – думал он, уткнувшись носом в угол, – вот придут однажды наши, что мы им скажем?» В том, что они точно придут – Ванька не сомневался. Ещё, когда только началась война, записывали людей в истребительные батальоны. «Для чего, спрашивается? – Сам себе задавал он вопрос, и сам же на него отвечал. – Понятно, для чего – бить фашистов. – Он ещё летом слышал, что в лесу организовывали какие-то базы. – Не дрова же они там собирались заготавливать». Незаметно для себя Ванька заснул. А во сне к нему пришёл дядя Гриша, тот, что до войны был председателем колхоза. Он поманил к себе Ваньку и строго спросил: «Хорошо ли тебе на печке-то лежать? Лучше бы разузнал, где у немцев штаб находится». И Ванька рассказал ему не только где штаб, но и сколько в нём офицеров и при них денщиков. Дядя Гриша заулыбался: «Молодчина, Ванька! К следующему разу выясни для нас, чего они делать собираются, а я напишу письмо товарищу Сталину, чтобы он такого замечательного пионера представил к награде».  Ванька вытянулся, хотел вскинуть руку в салюте: «Всегда готов!». Но не успел. Проснулся.
Разбудил его странный шум в сенях. Высунулся из-за занавески, чтобы посмотреть, а в это время дверь распахнулась, и в дом вошли два немца с автоматами. Один держал всех под прицелом, а другой осматривал помещение: заглянул во все углы, под стол, под лавки, поднял глаза на Ваньку и отдёрнул занавеску. Увидев взрослого мужчину, спросил:
– Партизан?
– Нет, – ответил Прокофий.
Немец кивнул, показывая, чтобы тот спустился вниз. Мужик, охая, слез с печи и уселся на лавку. Размотал тряпки и показал покрытые язвами ноги:
– Больной я. На что такой годен?
Немец брезгливо отвернулся, что-то сказал напарнику, и они вышли. Все облегчённо вздохнули. Занялись привычными делами, усердно не показывая друг другу своё волнение. Сразу после ужина, уложили детей спать, да и сами устроились на ночлег.    
Ванька не мог заснуть дольше всех. То ли от того, что сон перебил, то ли мешали мысли о том, как добыть сведения для партизан. Уже за полночь в его голове сложился план действий, и он провалился в крепкий, без сновидений сон. Проснулся поздно.  Мать уже подоила корову и хозяйничала на кухне. Он спрыгнул с печки, умылся и сел за стол. Постепенно рядом с ним собралась вся семья. После завтрака Ванька оделся и убежал на улицу. Мороз щипал нос и щёки, но он терпел. Ему нужно было, во что бы то ни стало, подружиться с каким-нибудь немцем. Лучше всего подходил тот самый, который разговаривал с ними в первый день. Но, как назло, сегодня его не было видно. На крыльцо вышел другой, толстый немец с вёдрами в руках. Готовили для офицеров денщики, и на колодец ходили сами – не доверяли местным. Ванька пошёл ему наперерез, сделав вид, что идёт к поленнице. План удался: немец окликнул его, вручил вёдра и, похлопав по плечу, показал на колодец:
– Schnell .
Сам в дом не ушёл. Курил и внимательно следил за Ванькой, похлопывая себя по плечам и притопывая чёрными блестящими сапогами. Стараясь не расплескать ни капли, Ванька вернулся к немцу и кивнул на дверь:
– Туда нести?
Тот отобрал вёдра:
– Nein , – и вошёл в дом один.
Несколько дней Ванька мельтешил у немцев перед глазами. Выполнял мелкие поручения: воды принести или дров, за овощами в погреб спуститься. Но в дом его не пускали и разговоров с ним не вели. А потом приехал тот самый немец. Выгрузил из машины какие-то коробки. Увидел Ваньку, улыбнулся:
– Нести, – кивнул на дверь.
Ванька шустро перетаскал всё, что было велено. Немец потрепал его по щеке:
– Gut , карашо, – и выпроводил на улицу.
На следующий день Ванька под его присмотром топил печку. Цель была почти достигнута – он примелькался, его уже не гнали. К этому времени он почти всех знал по именам. Пытался понять, о чём они разговаривают, но кроме «Moskau»  не улавливал ни одного слова. В один из вечеров незаметно забрался на печку в той половине дома, где расположились со своим штабом немцы. Чтобы не подумали чего, прятаться за пёструю ситцевую занавеску не стал – лежал, подперев щёку руками, и смотрел. Для чего это сделал, пока не знал. «Может, когда заснут, карту у них выкраду, или ещё какие бумаги. Небось, у партизан есть переводчик-то», – мечтал Ванька.
 Немцы уселись за стол и стали играть в карты. Ещё прошлым летом тайком от родителей Ванька научился у мальчишек постарше играть в карты. Но за столом играли в какую-то неизвестную игру. Он смотрел внимательно, но смысл так и не уловил. Вдруг один из немцев поманил его. Ванька спрыгнул, готовый выполнить очередное поручение. Только его усадили за стол и сунули в руки несколько карт. Сначала Карл, тот самый немец, с которым он печку топил, подсказывал какой картой надо ходить, но, когда на него прикрикнул очкастый Гюнтер, Ваньке пришлось соображать самому. Уже несколько раз он проиграл, вызывая тем самым дружный хохот немцев. Но в какой-то момент вдруг понял смысл игры. И неожиданно, даже для себя, выиграл.
Сначала за столом повисло молчание, а потом толстый Вильгельм, отшвырнул свои карты и начал кричать. Ванька понял, что тот ругается из-за своего проигрыша и хотел уйти от греха подальше.  Только его не отпустили. Снова усадили за стол и сунули в руки карты. Играли молча. Ванька хотел было сходить неправильно, чтобы проиграть. Но ни с того ни с сего, как кто в бок его толкнул, выложил на стол главную карту. После минутной паузы Вильгельм разразился длинной гневной тирадой под общий хохот остальных немцев. Ванька растеряно моргал глазами, не понимая, убегать подобру-поздорову, или переждать бурю и играть дальше.
Марья, услышав за стеной шум, забеспокоилась: «Не Ванька ли чего натворил?» Вышла на улицу, осторожно заглянула в окно. Раздумывать, что происходит, и, как поступить, было некогда. Она вбежала в немецкий штаб, схватила сына за руку и потянула к двери, непрерывно повторяя:
– Простите, он больше не будет.
Ванька не сопротивлялся. А, когда мать для пущей убедительности отвесила ему подзатыльник, Вильгельм вскочил и крикнул:
– Стоять!
Марья с Ванькой замерли. Она сделала шаг вперёд, одновременно подтолкнув сына за свою спину. Страх шевелил волосы под шалью. В голове крутилось только одно: «Господи, спаси!». Вильгельм встал и шагнул к ним. Марья закрыла глаза и, заведя руки за спину, крепко сжала Ванькину ладошку. Ей казалось, минула целая вечность. Но ничего не происходило. Мелькнула мысль: «Почему так тихо? Я оглохла или уже умерла?»
Чтобы проверить, открыла глаза. Немец, который орал на её сына стоял перед ней и улыбался. Губы его шевелились, но звуков не было. Марья почувствовала, что он тянет её за руку. Вместе с ощущениями к ней вернулся слух. Немец лопотал на своём языке, а за столом продолжали смеяться. В её ладони появилось, что-то шершавое. Опустив глаза, увидела сахар. Настоящий. Белый. С маленькими искорками. Свой они съели ещё в июле. Марье так не хотелось брать у немцев хоть что-то, но обделить своих детей лакомством не смогла. Борьба, что происходила в её душе между унизительностью ситуации и жалостью к собственным детям, пролилась слезой. Она прикрыла сладкие комочки другой ладонью и пошла к выходу. Только дома заметила, что у Ваньки в руках, тоже что-то есть. На её немой вопрос сын ответил:
– Шоколадку дал.
Марья, захлёбываясь рыданиями, кричала:
– Марш на печку, неслух! До конца дней, чтобы с неё не слазил!
Дочери вместе с нянькой еле успокоили её. Когда поспел самовар и все расселись пить чай, Марья устало сказала:
– Ванюша, сынок, ежели с тобой, не дай Бог, что приключится, как я жить-то стану?
Ванька застыл – так мать его называла очень редко. И глаза у неё были сейчас такие… такие… Он не знал слов, чтобы рассказать какие были у мамы глаза. Но, глядя в них, ему расхотелось спорить с ней и доказывать, что без его помощи партизаны точно не справятся с заданием товарища Сталина. А Марья продолжала: 
– Я, вон, сегодня у колодца тётю Настю встретила. Она вчера из Детчино от своих пришла. – Немного помолчала, поправила платок на голове, потянула его за концы, затягивая узелок потуже, и снова подняла глаза, – Сказывают, что вчерась, в Дубровке женщину казнили.
– Как? – Ахнули все в один голос.
– Наша или чужая чья?
– Настя и сама толком не знает. Звёздочкина вроде фамилия. Я из тех мест тоже никого не знаю. – Полина сидела не шевелясь, словно окаменевшая.
– За что её?
– Немцы, как и у нас в тот день, партизан искали. Кто-то показал на неё, мол, коммунистка. Вот они её и схватили.
– Неужели только за это расстреляли?
– Не знаю, за что, только не расстреляли её, – обвела всех глазами, раздумывая, говорить при младших или промолчать, вздохнула и решилась, – как Христа распяли.
Прокофий, молча, покачал головой, женщины зажали готовый слететь с губ крик ужаса, ладонями. Марья продолжила:
– Живую. Гвоздями… – дальше говорить не смогла, встала и ушла за кухонную занавеску, загремела ухватом.
– Молодая? – Поля смотрела полными слёз глазами вслед матери.
Та вернулась за стол:
– Какая разница… Ежели ещё не нарожала детишек, так потом могла бы… – Марья повернулась к сыну, – из дома больше ни ногой.
Сказала так, что было ясно – спорить бесполезно. Теперь, каждый раз, засыпая, Ванька мечтал об одном: чтобы приснился дядя Гриша. Было очень стыдно, что не успел добыть для него важные сведения.
А на следующий день и Катю с Ниной посадили под домашний арест. Утром Марья, как обычно собралась доить Зорьку. Попутно захватила бадейку для поросёнка. В последнее время приходилось наводить ему пожиже. Припасы в погребе убывали, словно снег по весне. Если бы не целая орава немцев, до нового урожая семье хватило бы овощей, даже с избытком. Теперь же Марья всё чаще задумывалась о том, чем будут картошку сажать: сохранится семенная или придётся ростки в землю кидать. Если бы знала, как дело обернётся, заколола бы своего Яшку ещё в сентябре. Да понадеялась, что в их глухомань немец не придёт. А теперь страшно поросёнка под нож пускать – на сальцо-то много едоков найдётся. С этими мыслями Марья вышла на крыльцо.
Из задумчивости её вывела страшная картина. Немцы сидели на дровяных чурбаках и курили. Рядом лежал уже опаленный и выпотрошенный Яшка. Прислонившись к косяку, она дождалась, когда рассеется туман перед глазами и ноги из ватных снова станут нормальными. К сараю шла, стараясь не смотреть на то, как немцы разделывают её кабанчика. Лишь уткнувшись в тёплый бок коровы, дала волю слезам:
– Хоть бы тебя не тронули, кормилица ты наша! Тогда точно не выживем, – всхлипывала Марья, сдерживая рыдания. 
Потом по дому ходила, словно тень. Никого не видела, ничего не слышала. В какой-то момент – видно материнский инстинкт подтолкнул – резко встала и пошла к выходу. Пальтушку застёгивала на ходу. Немцы уже унесли мясо. Только на костре жарился большой кусок ноги. Рядом стоял чугунок с перетопленным салом, оставленный, видимо, для застывания. Вот в него-то и запустили пальцы Катя с Ниной, отпущенные недавно погулять. Немец, жаривший окорок, достал пистолет и нацелился на девочек. Он медленно поднимал руку с зажатой в ладони воронёной сталью. Марья сбежала с крыльца. Она летела наперерез смерти. Тоже медленно. В ушах отдавался хриплый вдох, за ним сиплый выдох и тяжёлое буханье шагов. Вдруг услышала свой собственный крик:
– Неееет…
Марья, добежав до дочек, повалилась перед немцем на колени:
– Гер немец, найн! Умоляю! Пощади детей! Они больше не будут!
Что происходило в душе этого немецкого солдата, неизвестно. Что повлияло на его решение – мольбы женщины или испуганные глаза голодных детей – осталось загадкой. Может, он просто вспомнил свою семью, которая осталась в далёкой Германии. Опустив пистолет, развернулся и пошёл прочь. У крыльца оглянулся. Марья обнимала разом обеих дочек. Заметив, что немец смотрит в их сторону, прижала их к себе ещё крепче, стараясь укрыть ладонями лица. А он, почему-то не пошёл в дом. Засунул руки в карманы тонкой шинели, сутулясь, и по-стариковски шаркая ногами, побрёл в сторону леса.
Незаметно подошёл к концу сорок первый год. В Корнеевке никто не праздновал – не до веселья как-то было. Вся округа снова грохотала взрывами, небо гудело от бесконечных налётов то наших, то вражеских самолётов. У колодца, бабы шептались:
– Неужели, наши возвращаются?
– Знать, не пустили в Москву-то немчинов.
С самых первых дней оккупации немцы сгоняли женщин и девушек для расчистки аэродрома от снега. Поля с Нюрой надеялись, что хоть в Рождество не тронут – всё же большой праздник. Но их вместе с другими деревенскими снова собрали и под присмотром двух солдат отправили к полю. Когда охранники ушли, оставив девушек без присмотра, никто не заметил. Лишь нечаянно оглянувшись, одна из них вдруг выпрямилась:
– А куда немчура-то подевалась?
Посовещавшись, все побежали к лесу. Отдышались и стали пробираться к деревне. Вроде и недалеко идти, да снегу чуть не по пояс намело. К домам подошли, когда уж вечереть начало. Прислушались. Тишина. Только возле дома Плехановых у той половины, где находился штаб, суетились немцы. Стараясь быть незамеченными, сёстры пробрались к дверям сарая и юркнули туда. Закопались возле Зорьки в сено и стали ждать, когда мать придёт доить. Прижавшись друг к другу, шептались о девичьем, мечтали, что кончится война и вернутся в деревню парни.
А Марья тем временем все глаза проглядела. То сквозь окно, то с крыльца, вглядывалась в темноту: «Господи, только бы всё хорошо было, – переживала она. – Дочки видные, статные, да и возраст такой, что парни засматриваются, не сотворили бы окаянные немчины чего с ними». Так переживала, что чуть не забыла про корову. Спохватилась, накинула ватник, и метнулась в сарай: «Вот старая дура, щас ещё Зорька начнёт голосить».
В темноте было не видно, кто вошёл в сарай. Девушки замерли, но услышали шёпот матери: «Зорька, хорошая моя, не шуми, щас покормлю, подою...». Тихонько окликнули её:
– Ма, мы здесь.
Марья на мгновенье замерла, а потом, забыв об осторожности, радостно вскрикнула:
– Обе?! Слава Богу! – И снова перешла на шёпот. – С вами всё хорошо?
В это время привыкшие к темноте глаза, наконец, смогли различить силуэты дочерей.
– Ага, – ответила Нюра.
– Охранники наши куда-то ушли, а мы все убежали. Не ищут нас?
– Да, похоже, им не до этого. Вроде, вещи складывают, да в машину грузят. Хоть бы уж умотали поскорей.
И утром немцы действительно уехали. Просто сели в машины и укатили.
Впервые за два с половиной месяца к колодцу пришли почти все. Не столько по воду, сколько посмотреть друг на друга, да поговорить.
– Ой, бабоньки, – улыбалась беззубым ртом бабка Вера, – неужто нагостились окаянные?
– А ты, знать, расстроилась? – Смеялись в ответ соседки.
– Да Господь с вами! Я испереживалась, что проводить не позвали. Уж я бы им и чемодан собрать помогла, и пирогов в дорогу напекла, и снег до самого Берлина почистила.
Она хотела ещё что-то добавить, но тут послышался рокот моторов. Все испуганно оглянулись. По дороге вдоль деревни ехали две машины.
– Неужто, вернулись? – Всплеснула руками одна из баб.
– Что, разбегаться что ли будем? – Подхватила пустые ведра другая. – Больше двух-то нельзя собираться.
– Да чего уж теперь-то – вон, уж совсем подъехали.
Бабка Вера схватилась за сердце:
– Топерича расстреляют?
Никто ей не ответил – ждали своей участи.
Машина остановилась и, распахнув дверцу, из одной из них выпрыгнул боец. Увидев, тулуп, валенки, а главное, красную звёздочку на шапке-ушанке, все облегченно вздохнули:
– Слава Богу! Наши!
Марья шагнула к солдату и, обняв его троекратно, по-русски, расцеловала:
– Здравствуй, сынок!
Бабы, опомнившись, радостно загомонили, и тоже кинулись обнимать солдат.
Вдруг подбежал Ванька, растолкал всех локтями, протискиваясь сквозь толпу:
– Вот, – протянул он одному из бойцов папку, – передайте самому главному начальнику.
– Что это, малец?
– Там бумаги какие-то. Когда они вещи-то складывали, я печку у них топил. Вот, изловчился и умыкнул.
Солдат заглянул в папку. Просмотрев несколько листов, пожал Ваньке руку:
– Ну, ты даёшь, парень! Спасибо. Молодец!
Ванька одновременно смущался и гордился собой – всё-таки удалось ему выполнить своё обещание, данное во сне дяде Грише. Отступив на шаг, он расправил плечи, вскинул руку в пионерском салюте:
– Всегда готов!

   
ГАЛЯ
                По воспоминаниям Галины Васильевны
                Климовой 1928 г.р., уроженки   
                села Детчино Калужской области   
               
Жили Шишковы не бедно и не богато. Как все: домик в три окошка, посередине печка, за занавеской кухонька, за другой – кровати. Всё их богатство состояло из комода – маминого приданого, да патефона, которым её наградили на одном из собраний.
Галя знала наизусть, что написано на прикреплённой табличке, но каждый раз, вытирая пыль, с гордостью перечитывала: «Шишковой Евдокии Васильевне за многолетний добросовестный труд». Правда, пластинок было не очень много, но родители всегда покупали, если в магазине появлялись новые. Теперь, видимо, долго не привезут. Война. Она грохотала уже совсем рядом. Из Детчино и ближайших деревень уезжали люди – кто на фронт, кто в эвакуацию.
Утром к ним зашёл Григорий:
– Василий, – пожал он руку Галиному отцу, – мы в обед уезжаем, переселяйся со своей семьей в наш дом.
– С чего бы это? – Удивился Василий. – Мы вроде не бездомные.
– Да ты не кипятись, – сел на лавку Григорий, – у нас и просторней, и дом покрепче – в морозы-то дольше тепло держит. Уважь, брат, не отказывайся.
Василий пристроился рядом:
– Сам-то чего решил ехать? Думашь, совсем худо будет?
– А мне думать не с руки – за меня партия думает. Директива пришла: всем коммунистам ехать кому в Сибирь, кому в Казахстан. Туда заводы эвакуируют, да и в колхозах тамошних работников убыло. Вот мы и займем их место.
– Вон оно как. А я подумал было… – Василий хлопнул ладонями по коленям, – Не переживай, Гриша, сегодня же ночевать будем в твоём дому.
Они обнялись и троекратно расцеловались. Григорий поклонился семье брата:
– Не поминайте лихом. Простите, коли, что не так было.
Евдокия всплеснула руками:
– Господь с тобой, Григорий! Словно навек прощаешься. Небось, картоху-то по весне сам садить будешь – мы два огорода не сдюжим.
– Эх, Дуся, – вздохнул Григорий, – мои, может, и вернутся, а я на фронт прошусь. Пока не пускают, но я своего добьюсь. Не бросайте моих-то, ежели чего, – встал и направился к двери.
Евдокия украдкой перекрестила его спину и одними губами сказала: «Храни тебя Бог». Григорий, то ли знал, что она так поступит, то ли почувствовал что-то, обернулся:
– Спасибо, Дуся. Вам того же желаю, – и вышел.
Ближе к вечеру Шишковы сложили в узлы нехитрые пожитки, и отправились в дом Григория. Возле калитки Клава – старшая Галина сестра – остановилась:
– Как хотите, а патефон и гитару я заберу.
Отец напустился на неё:
– Немцам музыку играть станешь?
– Пап, – Клава смущенно потупилась, – наш замок и без ключей можно открыть. Украдут ведь, – подняла на него огромные синие глаза, – жалко.
– Тогда уж и чайник прихвати. – Обернулся к Гале. – Иди, помоги сестре.
Галя догнала Клаву на крыльце:
– А почему ты со своим заводом в эвакуацию не поехала?
– А вас я на кого оставлю? – Ушла от ответа сестра.
Но Галя не унималась:
– А Тула большая?
– Да побольше нашего Детчино.
– А чего ты там делала?
Клава работала на оружейном заводе. Естественно, рассказывать о том, что там производилось, было строжайше запрещено. Даже сестре. А, может, тем более сестре. Кто знает, что случится завтра и, как поведёт себя тринадцатилетняя девчушка в непредвиденной ситуации. Она, конечно, смышлёная и боевая, но всё равно ещё ребёнок. Поэтому, достав с верхней полки новенький медный чайник, подала его Гале со словами:
– Ну, ты же видишь, что я привезла? Вот такие чайники я там и делала.
– И всё? – Разочарованно протянула Галя. – А я-то думала…
– Ещё самовары. – Улыбнулась Клава. – Крантики в носики вставляла. – Сняла со стены гитару, подала Гале. – На, пошли уже, – и, подхватив с комода патефон, пошла на улицу.
На следующий день Галя с подружкой Зиной хотели пойти к прудам, проверить встал лёд или нет. Но их не отпустили. Бои шли всего в нескольких километрах от Детчино. То и дело над селом кружили самолёты, но бомбили только железную дорогу. И всё-таки те, кто не уехали в эвакуацию, спустились в погреба, чтобы переждать это страшное время.
Почти две недели провели они под землёй. Даже спать приходилось сидя. А потом наступила тишина. Не было слышно ни взрывов, ни стрельбы. И семья с опаской вышла на морозный двор. Возле входа в дом стоял немецкий часовой. Два наших пленных солдата тащили от калитки чугунную плиту. Работали они без конвоя, потому что бежать было некуда – вокруг были немцы. Шишковы растерянно топтались около погреба. К ним подошёл офицер:
– Es ist Ihr Haus?
Все, молча, смотрели на него. Василий привёз с Первой мировой прекрасное знание польского. Более двух десятков лет прошло, а язык не забылся. Но немецкий никто из них не знал. Тогда офицер спросил по-русски:
– Ты здесь жить?
Василий кивнул:
– Это наш дом.
– Заходить, – махнул он перчаткой и пошёл вперёд.
Возле крыльца снова повернулся к ним:
– Ausweis , – и, спохватившись, повторил, – паспорт.
Василий развёл руками:
– Так нету здесь документов, – и, кивнув подбородком на дом, пояснил, – тама всё.
Дальше пошли долгие объяснения. В конце концов, стало понятно, что теперь они должны ходить только с документами, и каждый раз предъявлять их часовому. Гостей приглашать запрещалось категорически. А всё потому, что в одной из половин дома жил какой-то важный немецкий чин, генеральского звания.
Войдя в отведённую для них половину, Шишковы обнаружили, что исчезла кое-какая мебель и, что больше всего расстроило Евдокию, пропал патефон:
– Ну, на что он им? – Чуть не плакала женщина. – Ай, в ихней Германии патефонов нету?
Галя обняла её, но слов утешения не находила. Василий не выдержал:
– Чего теперь-то? Плачь, не плачь, а только он от этого сызнова не появится. Иди лучше сготовь чего-нить. А то уж позабыл, когда нормально ели.
Евдокия долго ещё вздыхала на кухне, но вслух больше про патефон не вспоминала.
Когда семья уже заканчивала обедать, вошёл один из тех двоих пленных, что тащили плиту:
– Здравствуйте, хозяева.
Василий глянул на него исподлобья:
– Хозяева теперича вон там обитают.
Вошедший комкал в руках шапку и молчал. Тогда Василий спросил:
– Поисть пришёл, что ль?
– Меня за стульями послали. Велели два принести.
Все стулья были заняты. Василий усмехнулся:
– Любой бери. Какой больше нравится?
– Что ты к нему прицепился? – Не выдержала Евдокия. Взяла из чугунка картошину, свою кружку с недопитым молоком, подошла к солдату. – На, вот, сынок, поешь.
– Спасибо, – у парня на глазах засверкали слёзы, но он сдержался, – я к ним контуженым попал, – и, обращаясь к Василию, добавил, – вы не думайте, что струсил или мне у них нравится. Я всё равно сбегу. Мы свободно по селу ходим, только на ночь запирают и охрану ставят.
Евдокия подала ему ещё картофелину:
– Кормят хоть вас?
Тот, возвращая пустую кружку, усмехнулся:
– А как же! Вперёд своих.
– О, как! – Удивился Василий. – Это за что же такая честь-то?
– Нам сверху жидички нальют, а своим… – посмотрел на Евдокию, – у вас хлебушка нет? Даже запах его забыл.
– Нету, милок! Сами только сегодня из погреба вышли.
Галя с Клавой поставили перед ним свои стулья. Он виновато улыбнулся:
– Спасибо. Вы же понимаете…
– Да понимаем мы всё. Иди, а то, небось, ругать станут, – улыбнулась в ответ ему Клава.
На другой день Галя пошла к подружке. Предупредила её:
– К нам теперь нельзя – у нас часовой у порога.
– С чего это? – Удивилась Зина.
– Так генерала охраняет. Ему плиту какую-то особенную принесли, и чех на ней щи да каши ему варит.
– А ты почём знаешь, что чех?
– Клава сказала – она всё знает.
– А к нам вчера тоже немец приходил. Велел Дашке с Катей каждый день к Чусовым ходить – у них во дворе полевая кухня стоит, сёстры там картохи чистить будут.
– У нас Клаве тоже велели. Только она не ходит. Говорит, и без неё немцы с голоду не помрут.
Девочки поболтали ещё немного, и Галя засобиралась домой:
– Пора мне, Зин, а то скоро темнеть начнёт.
– Ага, теперь новые порядки – ходить только с документами, поздно тоже нельзя. Но ты же придёшь ещё ко мне? – Обняла она подругу.
– Конечно, – застегнула Галя шубейку и вышла.
Снег кое-где чернел воронками от взрывов. Окна некоторых домов были заколочены. То ли жильцы уехали, то ли от взрывной волны разбились. Несколько домов и сараев сгорели. «Хорошо хоть дяди Гришин не сожгли», – подумала Галя и свернула к своему дому. Убедившись, что и он цел, вернулась на большак.
Сзади послышался шум мотора и квакающий сигнал автомобиля. Дорога была узкая, и Гале пришлось шагнуть в сугроб, чтобы пропустить машину. В какой-то момент она не удержала равновесие и упала. Поднимаясь, уперлась рукой во что-то скользкое и снова шлёпнулась. Разгребла варежкой снег и увидела сумку. Она такие видела на фотографиях в газете. Их на боку носили военные. Открывать и обследовать содержимое, сидя в сугробе не стала. Нести просто так, в руках, побоялась. Расстегнула пальто, повесила сумку на шею и только после этого встала.
Дома обнаружила в ней карту. Но не такую, как на стене висела. На той был весь Советский Союз, каждая республика выделена границами. У Гали всегда дух захватывало, когда она смотрела на эту карту: «Какая огромная у нас страна!» А эта, из найденной сумки, была странной – небольшая часть Тульской и Московской областей разрисована карандашом какими-то линиями и стрелками, да ещё цифры в кружочках. Это мешало читать названия населённых пунктов, но Детчино Галя всё же нашла. Оно на карте выглядело большим по сравнению с соседними деревнями, но даже Малый  рядом с ним казался огромным. Галя нашла на карте все знакомые названия, а дальше стало неинтересно. Не зная, что с этой находкой делать, решила спрятать до лучших времён: «Может, когда и пригодится». Пригодилась карта очень скоро.
Через несколько дней возле их крыльца появилась какая-то странная штуковина. Тот пленный, что приходил к ним за стульями объяснил Гале:
– Это генератор. Он вырабатывает электричество. Немцы хотят разобрать его и снять чертежи.
– А ты, что, понимаешь в этой штуке что ли?
Вместо ответа солдат попросил:
– Я у вас на стене карту видел. Ты можешь её снять?
– Зачем?
– Мне она нужна. Только ты её сверни, чтоб она поменьше была, и не отдавай мне её в руки, а спрячь, – он огляделся по сторонам, – в сарае у вас что?
– Дрова.
– Вот там и спрячь. В поленницу положи, к тому краю, что ближе к стене. Сможешь.
– Ага.
Галя пошла выполнять просьбу пленного. Подставила стул к стене, уже начала отрывать уголок, как вдруг вспомнила про свою находку. Выбежала на улицу. Пленный с немецким офицером что-то делал возле генератора. От нетерпения время тянулось очень медленно. Она насилу дождалась, когда немец зашёл в дом. С самым безразличным видом, какой только могла изобразить подошла к пленному:
– А, знаешь, какая у меня ещё карта есть? – И рассказала о той сумке, что нашла в сугробе.
– Ты просто чудо! – Обрадовался пленный, – вот её и спрячь в дрова, только без планшетки.
– Без чего? – Не поняла Галя.
– Ну, без сумки этой.
– Ага. Щас отнесу.
Вернувшись из сарая, Галя уселась к окну и стала наблюдать. Интересно было, как пленный сможет попасть в сарай. Они, конечно, ходили по селу без конвоя, но не свободно, всё же кто-то из немцев рядом шёл, а у них во дворе ещё и часовой стоял. Пленный в сторону сарая даже не обернулся ни разу. Наступило время обеда. Нашего солдата увели во двор к Чусовым – их кормили там прямо на улице, несмотря на мороз. Потом, когда он вернулся, ушёл обедать офицер. Пленный остался работать один.
Галя смотрела очень внимательно – боялась пропустить интересующий момент. Она видела, что солдат поворачивает голову в сторону часового, но продолжает работать. «Ну, что он медлит-то?», – волновалась девочка. Видела, как пленный сливал из этой машины какую-то жидкость в ведёрко. Потом пригоршней зачерпывал из ведра и плескал на машину. Галя даже злиться начала: «Обязательно сейчас её мыть надо?» Наконец, поставил ведёрко на снег и пошёл. Галя от волнения даже встала: «Вот дурак! Зачем к часовому-то идёшь?» О чём они разговаривали, конечно, было не слышно, но потом пленный отправился в уборную, которая стояла чуть в стороне от сарая.
Не выходил долго. Часовой сменился. Видимо, тоже ушёл обедать. Офицер, который работал с нашим пленным, почему-то не возвращался. А солдат всё сидел в уборной. Галя забеспокоилась: «Провалился что ли? Вон уж смеркаться начало».
– Что ты к окну сегодня прилипла? Иди обедать, а то скоро стемнеет, – позвала Евдокия дочку.
– Мамочка, я потом… всё равно стульев на всех не хватает, – не оборачиваясь, ответила Галя.
Наконец в калитку вошёл офицер. Увидев, что у крыльца кроме часового никого нет, прибавил шаг и на ходу озирался по сторонам. Галя довольно заметила: «А нет его. Я-то знаю, где…» Она не успела додумать до конца, как немец, запнувшись за оставленное ведро, закрутил руками в воздухе, видимо, стараясь удержать равновесие, и упал. «Ой, что щас будет!..», – Галя с ужасом думала, что офицер кинется искать пленного, а когда найдёт, как-нибудь накажет его за неаккуратность. Видела сквозь сумерки, что немец никак не может вытащить руку из кармана, видимо, перчатка мешала. Потом, всё же снял её. Появился маленький огонёк, как на свечке: «Зажигалку включил», – догадалась она. Офицер шагнул к генератору… машину охватило пламенем. Галя встала. Она видела, как часовой рванул со своего места к огню, и тут же отшатнулся от него. Началась суета. Откуда-то сбежалось много немцев. Они пытались тушить огонь снегом, но пламя уже перекинулось на дом. Тут Галя, словно, очнулась:
– Ма-а-а-а-м…
– Ну, чего?
Обернувшись к столу, Галя закричала:
– Пожар!
Никто даже не шевельнулся. Она снова крикнула:
– Наш дом горит!
Все подбежали к окну. Василий, увидев, что творится на улице, скомандовал:
– Дверь не открывать! Одевайтесь – и к тому окну, – показал на самое дальнее от крыльца.
Разбив двойную раму, сначала подхватил Галю, перекинул её через подоконник, опустил в сугроб:
– Беги, дочка!
Потом помог выбраться Клаве и жене. Метнулся в комнату, хотел что-нибудь из вещей спасти, но всё уже было в дыму. Схватил, что под руку подвернулось, и выбрался на улицу. Немцы пытались что-то вытащить из огня, но тоже безуспешно – большой крепкий дом сгорел быстро. Шишковы стояли у забора до тех пор, пока вокруг почерневшей печки не остались только головешки.
– Ну, чего, нажились в хоромах? Пошли домой, – повернулся Василий к своим женщинам.
Переведя взгляд с одной на другую, усмехнулся:
– И то дело! Хоть не с пустыми руками вернёмся.
Евдокия держала самовар. Василий спросил:
– Не остыл ишо, Дусь? Чо кружки-то не взяла? Щас бы в самый раз чайку-то.
У Клавы в руках была гитара. Василий старался напустить на себя строгий вид, но смех мешал:
– Клавка, ты чо отца не слушаисси? Ведь сказано было и чайник новый забрать. Вот теперя пойдёшь замуж бесприданницей.
Повернулся к Гале:
– А ты чо пустая?
– Так ты меня в окошко вытолкал, и обуться не успела.
Он перестал смеяться, и с ужасом посмотрел на ноги младшей дочери. Но она стояла в валенках.
– Я их в руках держала, когда в окошко-то… – закончила ответ под общий хохот, – уж здесь у забора обувалась, когда папка стул принёс.
На мгновение повисла тишина. Все посмотрели на стул, стоящий рядом, и снова засмеялись. Вдруг Клава протянула руку:
– Пап, а там у тебя что?
Его тулуп был не застёгнут и оттопыривался под локтем. Засунув под полу руку, он вытащил чугунок с картошкой:
– А я думал, что это от пожара так боку горячо…
Отсмеявшись, все повернулись к пожарищу, и снова повисло тягостное молчание.
– Чего Грише-то скажем, Вась?
– Чего есть, то и скажем, – буркнул в ответ Василий, – пошли уж. Хоть до утра тут простой, а он из головешек назад не подымется.
Истерика, вылившаяся безудержным хохотом, закончилась. Домой шли молча. Только Евдокия тайком вытирала набегавшую слезинку.
В Галиной голове мысли о пленном солдате кружились, как заведенная юла: «Где он? Что с ним? Забрал карту из поленницы или нет?» Днём она не выдержала и под предлогом, что надо сходить к Зине, побежала на пожарище.
Возле дома, как она и предполагала, немцев уже не было. На всякий случай Галя все-таки внимательно посмотрела по сторонам, прежде чем зайти в сарай. А там, сразу подошла к поленнице. Скинула несколько чурбачков возле стены. Карты не было. Она точно знала, что положила её именно сюда, но всё же отбросила ещё несколько поленьев. «Всё-таки забрал. Когда успел?» – Размышляла Галя, укладывая дрова на место.
Дома она места себе не находила: так хотелось рассказать всем об этом. Но боялась, что станут ругать. Собралась, было, поделиться с Зиной, но решила, что та может проболтаться, и тогда слухи точно дойдут до немцев. Вечером, когда все легли спать, не выдержала, рассказала Клаве. Та, дослушав, удовлетворённо хмыкнула:
– Молодец парень, – сдержал слово.
– Думаешь, убежал? – Прижалась к сестре Галя.
– С твоей-то картой? Да он теперь спокойно до наших доберётся.
– Клав, – не унималась девочка, – а, когда же он в сарай-то пробрался? Я же внимательно смотрела.
– Даже, когда пожар начался?
– Ну…
– Вот тебе и ну. Не дурак наш солдатик оказался. Всё правильно рассчитал.
– Клав, ты только маме с папой не говори, а то мне за дом-то попадёт.
– Глупая ты, Галя! – Обняла Клава сестрёнку, – парень уничтожил генератор. Помешал немцам чертежи с него снять. А дом… Он, что один за это время в Детчино сгорел?
– Нет.
– Думаю, что и этот не последний был. Ты только сама больше никому об этом не рассказывай, а то…
Галя прижалась покрепче к тёплому боку сестры. Их домик совсем старенький, дуло изо всех щелей. Да ещё мороз был, о-го-го, какой. Засыпая, Галя успела подумать: «А всё равно лучше, чем в погребе».
На следующий день Евдокия ушла навестить сестру. Вечером делилась новостями:
– Зойка наша ещё, когда бои шли, раненого солдатика подобрала. Теперь вот выхаживает.
– Нашего?! – Вскинул на жену глаза Василий.
– Ну, не немца же, – отмахнулась Евдокия.
– Да кто вас сердобольных разберёт, – уже спокойнее ответил ей муж. А потом задумчиво произнёс, – опасно, однако. Ить, ежели прознают, одна дорога – к стенке.
– Тьфу на тебя, – испугалась Евдокия, – как прознают-то? Он не то, что на улицу не ходит, с печи не слазит.
– Так ить добрых-то людишек много, – а потом насторожился, – вот, ежели он такой немощный, как она его на печь-то втащила? Ай, помогал кто?
– Не знаю, – растерянно опустилась Евдокия на лавку.
– Вот то-то и оно.
Через несколько дней Евдокия не выдержала – снова пошла к сестре. Вернулась чернее тучи, заплаканная.
– Что случилось? – Спросили в один голос муж и дочери.
– Расстреляли, – дала волю слезам Евдокия.
– Тётю Зою? – подскочила Галя.
– Солдатика только.
– Царствие ему Небесное, – не стесняясь дочерей, перекрестился Василий.
– А тётя как? – Наконец смогла говорить Клава.
Евдокия скинула на плечи шаль, села на лавку:
– Я, как раз к калитке подходила… Дверь открылась… Сначала немцы вышли… Паренька под руки волокли, как был, в одном исподнем… За ними Зоя выбегла, – Евдокия замолчала, не в силах сдержать рыдания.
Никто не попытался успокоить – понимали, что без толку. Всхлипнув, она продолжила:
– Уж, как она просила, как умоляла! На коленях перед ними ползала. Кричала, мол, не солдат это, а сынок мой родный.
Евдокия снова заскулила, зажав рот ладонью. Судорожно вздохнула, продолжила:
– Её отшвырнули, парня к забору прислонили. Пока ружья заряжали, тот упал. Так они рубаху его за штакетину зацепили… так в висячего и стрельнули. Они бы и Зою убили. Только она в беспамятстве лежала, когда они на неё ружья-то наставили. Видать, решили, что сама померла. Ушли.
Василий подошёл к окну. Долго в него смотрел, молча, потом повернулся к жене:
– Ну, и как немчура прознала про энто дело? Какая собака им про то нагавкала?
– Да Зоя ещё в тот раз говорила, что какой-то Мансуров у них вызвался в полицаи. Но она его хвалила. Мол, всегда предупреждает, ежели немцы чего задумают сделать. Мы с ей, когда уж дома сидели, она всё одно твердила: «Мансуров не мог. Это кто-то другой доказал».
– Ладно, хоть сама живая. – Василий встал и в сердцах сказал, – Эх, бабы! Вот пошто она его подобрала?
Евдокия уже перестала реветь. Подперла рукой щеку, ответила:
– Говорит, как увидала его, горемычного: лежит в сугробе под кусточком, стонет. Снег вокруг красный… Аж, сердце зашлось. Подумала, может, и её Колю, кто от смерти спасёт. Сходила домой за одеялкой да и поволокла малого. На печь, говорит, не помнит, как и втащила, но одна была. Это точно.
– Значит, кто-то на улице её приметил, – вздохнул Василий.
А утром прибежала Женя. Опустилась на лавку возле двери, стянула шаль на затылок, растянула её на шее в разные стороны и выдохнула:
– Беда!
Евдокия подала корец с водой:
– Отдышись, да говори толком.
– Сказывают, что на Верхних Горках немцы народ согнали, – припала к ковшу и начала жадно глотать.
– Всех? – Плюхнулась рядом с ней Евдокия.
– Чего делать-то с ими будут? Неужто, расстреливать? ¬–  Подался вперёд Василий.
– Слыхала, то ли в Германию погонят, то ли живой щит сделают. – Опустила ковш на колени и жалобно глянула на брата. – Вась, а это как?
– А это так, Женя, спрячутся за спины баб, и по нашим палить начнут. Наши-то, чтоб немцев перестрелять, должны будут сперва своих положить.
Женя, просунув руку за пазуху, прижала сердце ладонью, словно оно могло выпрыгнуть:
– Там же Нина с Валюшкой и стариками.
– Сказывай, где слыхала, – строго посмотрел на сестру Василий, – можа, брехня.
– Бабы у колодца говорили. Думаешь, придумали? – Засветилась надежда в глазах Жени.
– Да хоть бы уж набрехали сороки. Только ить, как проверить-то теперь?
– А я пойду туда, Вась. Чего тут ходу-то – километра четыре всего.
– Ага. Сходи-сходи. А то у немцев-то как раз ещё одной бабы не хватает.
– Так я аккуратненько. В саму-то деревню не стану заходить.
– Ну, да. Дойдёшь до поворота, да у первой берёзки и спросишь: чего, мол, тама делается?
– А чего ж делать-то, Вась?
– Ничего, – заворчал он и стал натягивать валенки, – сам пойду, разузнаю.
– Вот тебя там точно ждут, – подскочила Евдокия, – ежели в щит этот не сгодишься, так за партизана в самый раз сойдёшь.
Они долго ещё спорили, как поступить лучше. В итоге в Верхние Горки отправились Женя и Галя – вроде, как мать с дочкой идут в деревню к родне. По большаку решено было не ходить:
– Лучше лесом ступайте, – напутствовал их Василий, – к деревне подойдёте, осмотритесь. Похитрее там, поосторожнее.
Евдокия дала им по узелку с варёной картошкой и яйцами:
– Может, всё хорошо там, так гостинец передадите. Ну, а, ежели… В общем, всё одно пригодится.
Женя с Галей по задворкам добрались до края Детчино, и берегом Суходрева пошли в сторону Горок. Решили зайти в деревню с другой стороны. Для этого пришлось сделать крюк по лесу. Там они и столкнулись с нашими солдатами. Вернее, те их окликнули:
– Куда путь держим, красавицы.
Испугавшись, Женя и Галя оглянулись. Перед ними в белых маскхалатах с автоматами в руках стояли трое мужчин.
– Наши что ль? – Немного придя в себя, спросила Женя.
– А ты немцев ждёшь?
Было не понятно, шутит солдат или пытается выяснить, зачем на самом деле женщина с девочкой ходят по лесу. Женя тоже осторожничала: кто их знает, чего от них ждать.
– А вы кто такие будете? Окруженцы или как?
– Бойцы РККА.
– Они все под Москвой воюют. А вы чего здесь делаете?
– Так уже отстояли Москву. Вторую неделю гоним фашистов обратно.
– Неужто, правда? – Всплеснула руками Женя. – Миленькие, так вас здесь много?
– А тебе, зачем такие сведения? – Насторожился солдат.
Женя рассказала им о том, по какой причине оказалась в лесу, да ещё с девочкой-подростком.
– Мы об этом знаем, – ответил солдат, – их не увезли никуда, гонят пешком. Деревню всю сожгли – ни одного дома целого нет. Идите домой, и ждите своих родных. Сегодня будем пытаться отбить гражданское население у немцев. Только вот обещать не могу, что всё получится хорошо. Пуля-то она дура – ты её в фашиста посылаешь, а она, зараза, может и ошибиться.
К вечеру Женя с Галей вернулись домой. Евдокия, услышав их рассказ, поставила в печку пару чугунов с водой:
– Пусть греется – замерзли, небось, сердешные. Щас ещё картох сварю поболе, чай своё-то всё уж съели, а немцы… пожди, пока накормят.
Ночью в окно постучали. Василий, глянув сквозь заледенелое стекло крикнул:
– Дуся, Женя, подымайтесь, кажись наших привезли.
Все выбежали на улицу. У калитки стояла подвода. Нина, баба Вера и Валюшка, идти сами не могли. Помогая им слезть с саней, Женя спросила:
– А дед-то ваш, где?
Баба Вера, тяжело повиснув у неё на руке, просипела:
– Помер мой дед. Шёл-шёл, да и упал замертво. А я не то, чтобы похоронить свово старика, я оплакать его не могу – слёзы, видать, застыли. Словно к душе примёрзли.
Оглянувшись на скрип отъезжающих саней, Женя спросила:
– А кто ж привёз-то вас?
– Кабы знать, – вздохнула Нина, –  мужик-то русский, но не местный. Дороги совсем не знал.
Когда их привели в дом, стало ясно, что у бедняг застыли не только слёзы. У всех троих не снимались валенки – примёрзли к ногам. Тут пригодилась и вода, согретая заранее:
– Слава Богу, – суетилась возле родни Евдокия, – догадалась хоть печку чуть поддерживать, а то бы щас по новой растоплять пришлось.
Она достала тщательно сберегаемую на чёрный день кринку перетопленного сала:
– Потерпи, Валюшка, намажу и полегче станет. Женя, Клава, не стойте столбом, Нине с бабой Верой помогите. Вася, ступай в сени, возьми малиновых веток.
– Иде они тама? – Василий растерялся от увиденных ран на ногах женщин так, что, казалось, у самого заболели ноги.
Только к утру управились со всеми смазываниями, перевязками и отогреванием горячим чаем с малиной:
– Ну, вот теперя можно и на печь, – вздохнула Евдокия.
Нина с Валюшкой заснули быстро, а баба Вера долго всхлипывала, стараясь, чтобы никто не услышал.
– Знать оттаяли слёзы-то у неё, – шептала Евдокия мужу.
А утром всё Детчино заполнили немецкие обозы. Они шли непрерывным потоком со стороны Прудков. Казалось, этому каравану не будет конца. Галя в окно видела, что нагружены сани не снарядами и не оружием. Не было на них и раненых. Только вещи. Сквозь проталинку в стекле удалось рассмотреть швейную машинку, пару стульев, а остальное в общей куче не определялось.
В дом вошёл немец. Ткнув стволом автомата в грудь Василия, велел:
– Собирайся, дорогу покажешь.
Застёгивая ватник, Василий ворчал:
– Видать, карту потерял, а мне теперя провожать.
Галя выскочила из дома вперёд отца:
– Я с тобой.
Василий хотел прикрикнуть на дочь, мол, нечего делать, да, вспомнив, что она и шагу не даёт отцу одному ступить – везде бегает за ним, словно пришитая, только рукой махнул. Повернулся к немцу:
– Куда провожать-то тебя? Калуга там, – вытянул руку, указывая направление.
Но немец по той дороге идти не хотел:
– Другую дорогу надо.
Василий смекнул, что там путь к отступлению немцам перекрыла Красная армия. Почесал затылок, сдвинув на лоб шапчонку, повернулся к дочке:
– Куда поведём-то?
Галя пожала плечами:
– А хоть куда – скоро везде наши будут.
– И то верно. Ну, тогда пущай на Медынь идут.
Уселся в сани, хлестнул лошадь вожжами:
– Пошла, милая.
Галя сидела рядом:
– Пап, чо в самую Медынь поедем?
– Много чести будет. До Савинова проводим и хорош.
Возле Желудовки Галя начала ёрзать:
– Кажись скоро встречать будут.
– С чего взяла? – Насторожился Василий.
– Не знаю, пап. Только надо бы нам отстать от них.
Что отец объяснял немцу Галя не поняла. Но дальше те поехали без провожатых. Шишковы скорым шагом пошли в сторону Детчино. Предчувствие Галю не обмануло. Вскоре до них стали доноситься звуки пулемётных очередей и взрывы:
– И правда встретили, – усмехнулся Василий.
Послышался гул самолётов.
– Дочь, давай к кому-нито попросимся в погреб. А то щас наши начнут ихний обоз с землёй ровнять.
– Я не пойду, – замотала головой Галя, – надо всегда смотреть куда бомба упадёт.
На самом деле она просто очень боялась, что снаряд упадёт именно на погреб. Как тогда из него выбираться? Ни одной бомбёжки или обстрела не спускалась в укрытие. Сидела возле окна и наблюдала.
Василий свернул в сторону, уводя дочь подальше от обоза, а Галя, заглушая страх, болтала не умолкая:
– Думаешь в Райкоме никто в подвале не прятался? А, когда его разбомбили, кто из подвала вышел? Вот то-то! А почту нашу? Сколько уже стоит разбомбленная? Хоть кто вылез оттуда?
Василий слушал молча. А Галя всё не умолкала:
– Помнишь, как мы с тобой к тёте пошли? Что с домом Скрипкиных стало?
Василий припомнил, как рядом разорвался снаряд. Взрывной волной ударило в стену, и она рухнула. Отец с дочкой стояли на улице, а Скрипкины, мать с сыном, в доме. У противоположной стены. Около швейной машинки. Ни те, ни другие не могли пошевелиться, скованные ужасом. Первой пришла в себя Галя:
– Недолёт.
Тут снова раздался свист. Снова грохнуло. Теперь за домом.
– Перелёт, – сообщила Галя.
Когда разорвался третий снаряд, Галя обрадовалась:
– В точку.
– Кто-то без дома остался, – вздохнул Василий.
– Там немцев жило полным-полно.
– А ты почём знаешь?
– Видела.
– Ну, коли так, тогда ладно.
За разговорами незаметно подошли к дому. Бомбёжки так и не было. Галя запрокинула голову вверх. В яркой синеве летели два самолёта.
– Чего так высоко забрались? – Крикнула в небо. – Не видите сколько здесь немцев? Прихлопнули бы разом пол ихней армии, глядишь война быстрее бы закончилась.
К обеду караван встал. Немцы распрягли лошадей, чтобы дать им и себе отдых. В их маленьком, невзрачном домишке, немцы не жили – тесно, неуютно. Но этим, из обоза, было всё равно, где передохнуть и подкрепиться. Они вошли, сели за стол, показали хозяйке на печь, потом на стол:
– Матка, schnell .
Евдокия поставила перед ними чугунок с картошкой:
– Боле нету ничего, – скрылась за кухонной занавеской.
Достав из вещмешков банки с тушенкой, немцы поели и, покрутив по сторонам головами, ушли. Остался только один. Он раньше всех встал из-за стола и занял единственное пригодное для отдыха место – широкую лавку-лежанку возле печки. Видимо, как-то подслушал, когда Евдокия отослала Клаву от греха подальше в сарай, теперь делал вид, что спит. Ждал девушку.  Лишь только она вернулась, посчитав, что все ушли, встал.
Стараясь не поворачиваться лицом к нему, Клава разделась и пошла к матери – та за кухонной занавеской скоблила чугунок. Немец снял со стены гитару. Клава оглянулась: «Неужели заберёт? Не отдам! Пусть хоть пристрелит». А он, протянул её, и на чистом русском языке сказал:
– Клава, спой что-нибудь, – посмотрел прямо в глаза девушке внимательным, грустным взглядом, добавил, – русское.
Она оторопела: «Наш, что ли?» Взяла себя в руки, дернула плечом, вскинула голову:
– Непременно. Именно для тебя сейчас и сыграю, и спою.
– Да я вообще-то русский. С Омска, – виновато улыбнулся солдат.
– А чего же тогда в немецкой форме? – Негодовала Клава.
– Да пойми, ты, не виноват я. Родители ещё, в 17-ом уехали в Германию. Мы с сестрой тогда детьми были.
– А теперь ты в наших стреляешь.
– Очень стараюсь не попадать. – Посмотрел умоляюще. – Скучаю очень по нашим песням. Помню, к бабушке подруги приходили и пели. Слов уже не помню, да и мелодию не смогу напеть, а вот ощущение… даже сейчас дух захватывает.
Клава взяла гитару, села. Провела пальцами по струнам:
– Отец узнает – убьёт. – Повернулась к сестре. – Посиди у окна, посмотри, чтоб никто не пришёл.
И запела:
Отслужил солдат службу трудную,
Службу ратную, ох, тяжелую…
Немец закрыл глаза. Когда Клава закончила, из-под его ресниц пробилась маленькая капелька.
Девушка отвернулась, чтобы не смутить, если вдруг откроет глаза. После долгого молчания хотел поблагодарить, но голос, словно осип. Заговорил только откашлявшись:
– Спасибо, Клава. Надеюсь, это останется между нами, а то мне конец. Хотя… – Он улыбнулся, какой-то печальной улыбкой. – Я вернулся в Россию навсегда.
– С чего это ты так решил? – Удивилась Клава.
– Здесь лежать моим костям.
Она хотела что-то ответить, но он опередил:
– Я точно знаю: меня скоро убьют. До весны бы дожить… В последний раз на сады российские глянуть, – поднялся и пошёл к двери.
– Папа идёт, – подала голос Галя и, опережая немца, сунула ноги в валенки, накинула платок, шубейку, – я до Зины, – и, столкнувшись в дверях с отцом, прошмыгнула на улицу.
Василий, глянув исподлобья на немца, молча, прошёл мимо него. А тот, надевая шапку, сказал:
– Есть подозрения, что завтра русские начнут бомбить Детчино. Вы, что ценное есть, вынесите из дома. Лучше бы закопать, конечно, да земля промёрзла.
Василий от удивления стоял с раскрытым ртом. Клава спросила:
– С чего бы на нас бомбы кидать?
– Обозы… Чтобы немцы награбленное не увезли, – посмотрел на Евдокию, глянул на печку, откуда на него смотрели Нина, баба Вера и Валюшка, повернулся к Полине, – Прощайте… не поминайте лихом, – резко развернулся и вышел.
Клава посмотрела на отца:
– Чего выносить-то будем?
Василий тряхнул головой, как бы скидывая что-то с неё:
– Это кто?
– Простой немецкий солдат, – улыбнулась Клава.
– Отвечай, когда отец спрашивает! – Рассердился Василий.
Клава рассказала всю правду. Даже, что пела для него, не утаила.
Василий почесал затылок:
– Ну, когда так… Значится, как стемнеет, вынесем комод, одёжу, ну, и чего мать скажет. Дусь, чего спасать-то будем?
Пока взрослые связывали всё нужное в узлы, Галя, наболтавшись вволю с подругой, засобиралась домой:
– А то уж и стемнеет скоро.
Зина вызвалась её проводить:
– Целый день дома просидела. Да и с тобой ещё чуть-чуть побуду.
Они шли вдоль саней и удивлялись:
– Куда им столько добра?
– Неужто, в Германии такого нету.
Вдруг Галя встала:
– Стой, Зинка!
Её внимание привлекла маленькая железная пластиночка на патефоне:
– Не может быть! – Воскликнула она. – Такого не бывает.
Зина подошла к подруге и прочитала:
– «Шишковой Евдокии Васильевне за многолетний добросовестный труд». – Растерянно посмотрела на подругу. – Ваш, что ли?
– Зин, ты что думаешь, что в каждой деревне есть женщины с таким именем, награждённые патефоном?
– Чо делать-то будем?
Галя не ответила. Просто схватила патефон и пошла скорым шагом домой. Зина не отставала. Возле калитки сказала:
– Ну, теперь я домой пойду. Хорошо, что никого не встретили.
– Они все спят сейчас. У нас тоже хотели, да негде. Ушли к соседям, – ответила Галя, поднимаясь на крыльцо.
Дома аккуратно поставила патефон на стол, развернула табличкой к матери, гордо и радостно сказала:
– На.
– Что это? – Не верила своим глазам Евдокия.
– Твой патефон.
– Где ты его взяла? – Поглаживала свою награду ладошкой Евдокия, словно котёнка.
– У немцев, – смеялась Галя.
Оглянулась на остальных, и только теперь заметила узлы:
– А мы, что, куда-то едем?
Почти ночью Шишковы стащили всё добро под бровку. Копать мерзлую землю не стали – присыпали снегом:
– Что Бог даст.
А Бог в очередной раз пощадил детчинцев. За ночь мороз ослаб. Небо заволокло непроглядной тучей, нависшей так низко, что казалось можно достать рукой. Немцы уже запрягали лошадей, когда со стороны Серпухова послышался гул.
Самолётов не было видно, но звук был такой низкий, что даже несведущему человеку было ясно, что летят загруженными. Кто успел запрячь, начали хлестать лошадей по бокам, заставляя их бежать быстрее, прочь от надвигающегося ада. Менее расторопные, бросали свои сани, запрыгивали в первые попавшиеся, лишь бы не попасть смерти в лапы. Василий, положив локти на калитку, усмехнулся:
– Дураки. Ежели мы самолёты не видим, значит, и нас не видать. Куда бомбы-то бросать станут? Вдруг в чисто поле попадут.
Не известно по этой причине или задание у них было другое, но самолеты пролетели мимо.
А через несколько дней, детчинцы снова спустились в погреба – начались бои за освобождение села. Взрывы снарядов и автоматные очереди были слышны совсем недолго. Выждав какое-то время, Василий выглянул на улицу:
– Ушли что ли?
На пустынных улицах не было никого. Лишь вдалеке немецкий солдат тащил пулемёт к железнодорожному мосту через Суходрев.
Разгадав замысел немца, Василий покачал головой:
– Вот дурак! Наши тебя вмиг пристрелят.
Спустился в погреб, задумался: «А сколько эта сволочь успеет в землю уложить, пока до него доберутся?» Вслух сказал:
– Эх, гранату бы…
– Пап, – подскочила Галя, – а у меня есть. Даже две.
Василий удивлённо взглянул на дочь:
– Откуда?
– Нашла.
– Ага. Шла по дороге и, вот она граната.
Галя опустила глаза:
– Ну, правда. Одну мы с Колькой нашли. А вторую спёрли.
– Галя, – всплеснула руками мать, – у них же везде часовые были…
– Тогда не было. Побросали всё и рванули куда-то.
– Тащи свои гранаты, – поднялся Василий.
Галя снова увязалась за отцом. Он пытался отправить дочь домой:
– Тебе снега по самую шею. Как идти будешь?
– Дойду, – упрямо шагала Галя.
Вычислив место, где затаился пулемётчик, Василий шепнул дочери:
– Дальше я один. И чтоб тихо тут сидела.
Галя осталась возле берёзы. Внимательно следила за отцом, но вскоре того стало не видно. Вытягивая шею, девочка всматривалась в белую равнину, но не замечала никакого движения. Вдруг у самого моста взметнулся снег вперемежку с землёй. Грохнул взрыв. Стрекотание пулемёта стихло. Раздался ещё один взрыв, и наступила тишина. Гале стало страшно:
– Папа-а-а-а! Ты, где, папа-а-а-а!
– Да здесь я!
Василий встал в полный рост. Одновременно, почти рядом с ним, словно из-под земли появились лыжники в маскхалатах.
– Наши! Папка, наши!
Галя пыталась прыгать, но сугроб мешал, позволяя проявлять радость лишь размахиванием рук.
Один из бойцов посадил Галю на закорки, и проводил Шишковых до самой стации. Со стороны Детчино слышалась стрельба.
– Спасибо, – прощаясь, пожал Василию руку солдат, – вы пока особо не разгуливайте. Спускайтесь снова в свой погреб. Сейчас основные части подойдут, добьём остатки фашистов, тогда уж…
Ждать пришлось недолго. Дверца люка вдруг распахнулась и соседский мальчишка, просунув в погреб Шишковых голову в видавшей виды шапчонке, крикнул:
– Галька, ты тута? Айда наших встречать!
– Неужто, выбили немчуру? – Поднял голову Василий.
– Ага. Я хотел глянуть, как тикать будут, да мамка не пустила.
– Правильно и сделала, – полез вверх по лестнице Василий, – оглянулся на своих, – жить тут собрались? Вылазьте!
На улице было шумно. И стар, и мал, обнимались и кричали ура.
Василий приобнял жену:
– Дусь, число-то, какое седни, не помнишь?
– Кажись, девятое, – смущаясь, всё же прижалась она к мужу.
Подбежала Галя, раскинув руки, обняла сразу обоих:
– Пап, мам, а какое сегодня число?
Рассмеявшись, родители ответили одновременно:
– Девятое, дочка, девятое января.



ОЛЬГА АНТОНОВНА
              Ольге Антоновне Матвеевой
              21.07.1906 – 21.07.1981г.г.
              По воспоминаниям дочери
              Светланы Петровны
              Болвачёвой (Матвеевой) 1935 г.р.,
              уроженки села Детчино 
             Калужской области.

Светланка проснулась. Прошлёпав босыми ножками по домотканым половикам, села за стол напротив мамы:
– Мне опять этот сон про дядю приснился.
Ольга Антоновна бросила в чугунок очищенную картошку, и погладила дочку по голове:
– Иди, умойся, расчеши волосики. Галя заплетёт.
– Мам, ну, расскажи кто он.
– Мы же договорились, расскажу, когда вырастешь.
– А я уже выросла.
Ольга Антоновна улыбнулась:
– Конечно, только в школу-то не ходишь.
– А, когда пойду?
– Через год.
– А это долго?
– Пройдёт зима, потом весна, лето, а осенью станешь ученицей.
– И тогда ты мне сразу расскажешь?
– Иди умываться, – уклонилась от обещания Ольга Антоновна.
Глядя ей вслед, задумалась: как рассказать дочери, что отец отбывает наказание по 58-й статье? И было-то ей тогда всего три годика, а вот, поди ж ты, помнит, как в дом вошли люди в форме, и увели отца. Эта картинка теперь не отпускает – снится. А старшие дети тоже молчат. Хотя Лёва точно знает о том, где отец.
Матвеев Пётр Андреевич целых десять лет, вплоть до того самого пленума 1938 года, на котором он выступил с речью об ошибках, допущенных в сельском хозяйстве, работал 1-м секретарём райкома. В тот день он прямо и открыто заявил с высокой трибуны, что недопустимо экспроприировать у крестьян даже часть урожая, а тем более забирать последнее ведро зерна.
После того собрания его и арестовали. Осудили, как врага народа. Дали десять лет лагерей, и ещё на десять лет поражение в правах. Даже права переписки на все двадцать лет лишили. Хорошо хоть семью не тронули. Осталась тогда Ольга Антоновна с пятью ребятишками на руках – мал-мала меньше. Лёвушке – старшему – тринадцать, а младшему Толе, всего несколько месяцев.
Ох, и натерпелась она за три года, что прошли с той страшной ночи. Сначала их выселили из дома – не положено семье врага народа занимать барские хоромы, что остались на Пупке от господ. Не помогло и то, что Ольга Антоновна работала в райкоме. Простая буфетчица привилегиями пользоваться не может. Скитались по разным углам, пока не выделили пол домишки. Только вроде бы чуть полегче стало, а тут война началась.
Ольга Антоновна надеялась вместе со всей страной, что это ненадолго, и к зиме точно всё закончится. Но сложилось иначе: на дворе ещё начало октября, а фашисты уж вот они. С каждым днём становилась слышней канонада боёв. Не сегодня, так завтра линия фронта докатиться до Таурово. Страх не давал спать по ночам. Лишь под утро её убаюкивала надежда: «Может, случайно Лёву увижу?»
Во время мобилизации шестнадцатилетний сын наотрез отказался ехать в Тулу на шахты:
– Добровольцем на фронт пойду. Лучше от пуль погибну.
И, переждав в тёмном углу чулана приход милиционера, собирающего молодёжь для отправки в Тулу, утром, вместе с лучшим другом Лёней Строгановым, пошёл в военкомат. Уж три месяца, как ребята уехали, а писем всё нет.
К этому времени подоспела картошка и воспоминания растворились в повседневной суете. Ольга Антоновна достала чугунок из печки, позвала детей завтракать. Только расселись за столом, как дверь распахнулась и вошла соседка – председатель сельсовета. На её приветствие Ольга Антоновна удивлённо ответила:
– Вера Афанасьевна, а вы разве не уехали? Приказ же был всем руководителям эвакуироваться.
Романова махнула рукой:
– Да куда мне с тремя детьми-то… Я вот чего пришла…
– Садитесь с нами, картошечки горяченькой поешьте, – подставила ещё один стул Ольга Антоновна.
– Спасибо, не до этого сейчас. Да и вы ешьте побыстрее. Собирайтесь и уходите.
– Куда уходить? – Растерялась Ольга Антоновна.
– Берите самое необходимое… Не знаю куда… В деревню какую-нибудь дальнюю. У нас ожидаются бои, – и, переходя на «ты», добавила, – спасай детей, Оля, – попрощалась и вышла.
День прошёл в хлопотах. Обежав соседей, Ольга Антоновна нашла лошадь, связала в узлы одежду, насыпала в мешок картошки, достала из погреба ведро квашеной капусты. На следующий день, ещё до света, к калитке подъехал сосед. Вместе с ним она сложила приготовленное в сани, укутала одеялками детей, бросила последний взгляд на свой дом и вздохнула:
– Трогай, Василий.
Ехали молча. Лишь, когда Детчино скрылось за серым рассветом, сосед обернулся:
– Не передумала, Ольга Антоновна?
– Так думай, не думай, а выбор-то небольшой.
– Значица, как вчерась решили? – И, щёлкнув по бокам лошади вожжами, пустил её лёгкой рысцой.
В Мандрино въехали, когда жёлтое холодное солнце полностью выплыло из-за горизонта.
– Куды дальше-то? – Обернулся Василий.
– Если б знать, – озиралась по сторонам Ольга Антоновна, – давай к колодцу, может, по воду кто придёт.
Навстречу шла баба, стараясь не поскользнуться и не расплескать на тропу воду.
Ольга Антоновна спрыгнула с саней:
– Здравствуйте! Не посоветуете к кому можно на постой попроситься?
Баба встала, окинула взглядом незнакомку и сани:
– Много-то как вас…
– Я и четверо детей.
– А мужик?
– Он только довёз нас. Потом уедет назад.
– А вы издалёка?
– Детчинские.
– А там чего?
Ольга Антоновна не успела ответить – подошла ещё одна женщина:
– Кого ищете?
– Да вот, на постой хотят, – ответила баба с вёдрами.
– В Детчино сейчас опасно, того гляди бои начнутся, – пояснила Ольга Антоновна.
– Так чего искать-то? Я щас воды зачерпну и приду, а вы покуда ехайте вон к той избе, – махнула на крепкий под черепичной крышей дом женщина.
Разгрузили сани быстро. Пока раздевались, познакомились. Ольга Антоновна назвалась просто Олей – здесь никто не знал, чья она жена, а ей не хотелось объяснять, где муж. Детей представила по старшинству:
– Это Валентин – моя опора во всём. Галя – помощница. Светланка – тоже старается не отстать от сестры. А это Толя, – потянула она смущённого мальчонку из-за своей спины.
– Я Аня, – улыбнулась в ответ хозяйка дома, – это мама моя Глафира, а три сорванца возле неё – Петька, Васька и Ванька, – повернулась к Ольге Антоновне, – мужик-то тоже на фронте?
– Сын старший воюет, – ушла от ответа Ольга Антоновна, и перевела разговор, – а по отчеству вас как?
– Дмитриевна я. Кузнецова Анна Дмитриевна. Только вот чего… давай без отчеств. Чай, не директора мы с тобой.
К вечеру все освоились и, казалось, что они вот так всю жизнь жили в одном доме. Ольга Антоновна домывала посуду после ужина, когда в дверь постучали. Аня удивилась:
– Кого это на ночь глядя принесло? – Накинула тулуп и вышла в сени.
Вернулась не одна. Василий втащил два узла, а за ним вошли его жена Тоня и дочь Наталья со своими детьми. Аня сказала матери:
– Где они в ночи скитаться будут? Переночуют, а утречком я поспрошаю, может, кто приютит.
Но наутро решила:
– Чего туда-сюда таскаться? Небось, всем места хватит.
 Прошло недели две. Таурово и Детчино заняли немцы. Отголоски боёв долетали гулким эхом, и таяли в морозном воздухе. А в Мандрино жизнь шла привычным чередом. Ольга Антоновна радовалась тому, что вовремя решилась покинуть свой дом, и нечаянно нашла добрых людей и спокойный уголок для своих детей. Но вдруг под утро настойчивый стук в окно разбудил всех. Аня ничего не смогла рассмотреть сквозь замёрзшее стекло и пошла открывать. Вернулась быстро. Одна.
– Будите детей. Собирайтесь. Василий, запрягай своего Орлика – уходим.
– Да объясни ты толком, чего стряслось-то? – Натягивал валенки мужик.
– Предупредили, что утром в нашу сторону обстрел будет.
– А сюда-то пошто им бить? Тута немцев вроде нет.
– Так они стрелять по Детчино будут. И нам достанется.
Собрались быстро. С собой ничего не брали. Понадевали, и на детей, и на себя, всё, что можно. Ребятишек прямо в санях завернули в одеяла. Сами шли рядом.
– Куда поедем-то Ань? – Прервал тягостное молчание Василий, – Я этих мест совсем не знаю.
Они уже были на краю деревни – надо было решать, в какую сторону поворачивать. Сюда же съехались ещё несколько местных семей. Посовещавшись, решили ехать не по дороге, которая давала большой крюк, а напрямки по полю.
Если бы они знали, что это поле, каждый год дающее жизнь новому урожаю, буквально нашпиговано смертью, даже не посмотрели бы в его сторону. Первая же лошадь из этого горемычного обоза, сделав лишь шаг, наступила на мину. Сани взлетели, перевернулись, и рухнули рядом с трупом лошади. Василий шёл третьим. Детей из его саней взрывной волной разбросало в разные стороны. Придя в себя, все начали их искать. Одеялки и куча одежды сослужили хорошую службу. Осколки, буквально, изрешетили их, но зато спасли детям жизни.
Василий сидел, обхватив голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Аня подошла к нему:
– Вася? Вася?
Он молчал. Словно не слышал. Она наклонилась, похлопала его по плечу:
– Контузило что ль? Слышишь ли чего?
Василий посмотрел на неё. Даже в свете луны было видно мокрую дорожку на щеке. Аня подумала, что это кровь, хотела спросить, не ранен ли он. Но тут взгляд упал на землю. Она зажала рот рукой – перед ней лежала Тоня. Мёртвая. Аня не успела сказать ни одного слова утешения, как ночную тишину разорвали истошные крики. 
– Оля, Наташа, вы, где? – Метнулась от Тони Аня.
А те, пока были без сознания ничего не чувствовали, но теперь от боли не могли даже ответить.  От ожогов лица почернели. Вдобавок они ничего не видели. «Может, это и к лучшему, – подумала Аня, – Наталья хоть изувеченный трупик сына своего не увидит». Его тельце только что принёс кто-то из деревенских. 
Наконец нашли всех. На одни сани разместили раненых, на другие погибших. Детей усадили в остальные. Только самых маленьких. Старшие шли пешком вместе со взрослыми. Решили возвращаться назад: какая разница, где помирать.
Ольга Антоновна старалась не кричать. Но боль была невыносимой. Наталье тоже было тяжко –  лицо горело. Но, видимо, душа болела сильнее. Она только стонала. На следующий день в мёрзлой земле выдолбили не глубокую могилу и похоронили всех погибших на минном поле. 
Вернувшись домой, решили обеих женщин переселить в погреб, чтобы они не пугали своими криками детей. Кто-то посоветовал для облегчения и скорейшего заживления ожогов прикладывать сырое мясо. Теперь Валентин каждый день ходил на охоту. Ставил силки, выкладывал приманку и караулил. Как только ворона попадалась в ловушку, он сворачивал той голову и нёс домой. Галя ощипывала её, с помощью тёти Ани разделывала на куски, и отделяла кости, а потом несла маме и тёте Наташе. Вскоре Наталье заметно полегчало. В погребе осталась только Ольга Антоновна – у неё боль не утихала ни на минуту. Было ясно, что дело не только в ожоге. Но в чём, никто понять не мог.
А тем временем со стороны Детчино перестали раздаваться взрывы и стрельба. Василий с Натальей решили возвращаться домой. Ольга Антоновна, понимая, как ей будет тяжело одной с детьми, всё же поехала с ними.
Их дом не только уцелел, но и был не занят немцами. Вычистив и вымыв его вместе с детьми, Ольга Антоновна пыталась разложить вещи. Сделать это вслепую было очень нелегко, но она упрямо пыталась всё делать на ощупь.
А вечером к Валентину пришёл друг. Узнав, что стряслось с Ольгой Антоновной, рассказал, что немцы открыли в Детчино амбулаторию и местных жителей тоже принимают.
Пережив ещё одну тяжёлую ночь, она решилась: «Будь, что будет», – и собралась-таки к немецкому врачу. Дети все пошли с ней. Валентин и Галя вели под руки, а Света и Толик никак не хотели оставаться дома одни. Её действительно приняли. Врач говорил по-немецки, а вот медсестра была русская. Детей она выпроводила в коридор, а Ольгу Антоновну усадила на стул. После осмотра доктор долго что-то говорил и звякал инструментами. Потом медсестра, встав позади Ольги Антоновны, крепко держала её голову и уговаривала:
– Потерпите, он вам помогает.
Ольга Антоновна так боялась, что врач прогонит её, если она будет кричать, что, стиснув зубы, не издала ни звука. Наложив на глаз повязку, медсестра сказала:
– Доктор извлёк из вашего глаза три осколка. Приходите завтра на перевязку, и он займётся вторым глазом.
Но больше Ольга Антоновна в немецкую амбулаторию не пошла. Боль постепенно утихла. А вернуть зрение там вряд ли смогут. И стала привыкать жить в сумеречном тумане.
Но недолго они были в своём доме хозяевами. Однажды вошли несколько фрицев, разложили свои пожитки, накидали поверх чистых домотканых половиков соломы и расположились на ней, не обращая внимания даже на детей. Словно тут и не было никого. Ольга Антоновна их побаивалась, отсиживалась в погребе. Детей за собой не тащила, надеялась, что не тронут. Только наказывала, чтобы под ногами у немцев не путались. Младшие чаще всего сидели на печке. Галя больше времени проводила с мамой, а Валентин с другом ходили по селу и наблюдали – им всё было интересно.
К концу декабря со стороны Дубровки стала снова слышна канонада. Началось наступление наших войск. Настроение немцев изменилось. Больше они не пытались разговаривать с местными. Ходили хмурые. Но вот к своему Рождеству – повеселели. Получили из дома посылки и готовились отпраздновать.
Дети с печки наблюдали, как немцы доставали из посылочных ящиков маленькие ёлочки, и разные вкусности. Ароматы витали по всему дому. Выпив шнапса, немцы запели. Один из них достал из своей посылки длинную палочку, завернутую в яркую бумажку. Подошёл к печке и, отломив несколько кусочков, раздал детям.
Оказалось, что это леденец. Сунув угощение в рот, дети наслаждались лакомством. Но тут из-за стола вскочил высокий рыжий фин, начал кричать, а потом достал пистолет и направил его на детей. Пока немец, который угостил конфетой, что-то доказывал тому, рыжему, дети спустились с печки и убежали к маме в погреб. Кроме, расквартированных в Детчино и его окрестностях немцев, в селе было много финнов и румын.  Финнов боялись все. Потому что зверствовали здесь именно они.
А ночью дом сгорел. То ли его специально фин поджог, то ли кто-то спьяну уронил на солому папиросу, Ольга Антоновна так никогда и не узнала. Всю мебель, какая была в доме, они ещё раньше сожгли в печке вместо дров. Но это дело наживное. Теперь же у неё и детей, кроме погреба, другого жилья не было. Правда, сейчас это не имело особого значения – все соседи тоже так жили. Старались объединиться по нескольку семей, чтоб не так страшно было. К этому времени в погребах не осталось никаких продуктов – всё было разграблено, поэтому места хватало.
Ольга Антоновна с детьми перебралась к Романовой. К той самой, что до войны была председателем сельсовета. Кроме самой Веры Афанасьевны и её троих детей, там жили ещё две семьи. Валентин с друзьями каждый день куда-то уходил. К вечеру приносил немного жмыха. Они его замачивали в талой снеговой воде и жевали. А ещё мальчишки приносили новости. Одна страшнее другой.
Каждый день в Детчино горели дома. Видимо, таким образом немцы вымещали злость за провал своей наступательной операции на Москву. Начались расстрелы. Валентин еле сдерживал слёзы, когда рассказывал, как у него на глазах расстреляли женщину еврейку прямо около дома:
– А потом, – сжимал он кулаки, – сына её… лет шесть малому… как Светланка наша, такой же… в колодец бросили, гады.
На другой день рассказал, как у еврейки учительницы с их Пупка, Ванды Василевской, отобрали маленьких сыновей. Ванда на коленях умоляла вернуть детей или её взять вместе с ними. Немец пнул учительницу так, что она долго лежала без чувств. Когда очнулась, не было ни детей, ни немцев.
В другой раз рассказал о том, как сгоняли людей, выталкивая их из домов, или просто хватая на улице, грузили в машины и увозили. По слухам на работу в Германию. Туда же угнали, только пешком, жителей двух деревень – Верхних и Нижних Горок. Правда, потом стало известно, что тем повезло – наши части отбили их у немцев.
Только о других своих делах, ни сам Валентин, ни его друзья, не обмолвились ни словом. Каждый день их небольшая группа, с самым беззаботным видом слоняясь по Детчино, собирала оружие. На краю села, ближе к Суходреву, устроили склад. Сначала несли туда только исправные автоматы. Но быстро поняли, что пригодиться может всё. А, войдя в азарт, начали и у немцев воровать. Об осторожности, конечно, не забывали – брали лишь то, что оставалось без присмотра.
Однажды, проведя ревизию своих боеприпасов, решили действовать. В бой вступать бессмысленно – это понимали даже пятнадцатилетние мальчишки. Поэтому решили подорвать немецкую казарму, которая находилась в бывшем здании милиции на Пупке. Не имея никакого опыта в подрывном деле, группа подростков всё-таки своего добилась – жить в казарме стало невозможно.
Ольга Антоновна почему-то догадалась, кто стоит за этим взрывом:
– Вы, что творите? – Ругала сына.
Валентин не оправдывался. Сжав кулаки, посмотрел на мать:
– Они сегодня снова троих пленных в овраге расстреляли. Каждый день туда ведут наших. То раненых у кого-то в доме найдут и вместе с хозяевами порешат, то поймают солдат, что от своих отстали. Если и дальше так пойдёт, к весне овраг полный трупов будет.
Ольга Антоновна прижала руку к сердцу:
– Это про какой овраг ты говоришь, сынок?
– Про тот самый.
– Это, где амбулатория, что ли?
– Угу. Лечат добренькие, а рядом убивают. Сволочи!
Больше Ольга Антоновна сына не ругала. Даже, если замечала что-то, молчала.
Валентин узнал, что в овощехранилище между барскими домами погреб пустой. Часть людей решила перебраться туда. Правда, очень скоро и там стало тесно – в большом глубоком колхозном погребе собрались семей двадцать. Именно там довелось пережить самые жуткие минуты.
Однажды в дверь погреба заглянул местный иуда Мишка Чумаков. Оглядел всех, молча, будто сосчитал. Потом посторонился:
– Битте, – и пропустил вперёд немецкого офицера.
Тот потыкал пальцем в принесённый с собой будильник, что-то строго сказал, потом кивнул Мишке и отошёл. Чумаков перевёл:
– Завтра к шести утра всем явиться на площадь.
– Расстреливать, что ль будешь? – Подал голос из угла дед Игнат.
– Дурак, – снисходительно ответил Чумаков, – тебе будет оказана честь – позволение работать в Германии.
Дед хотел ответить, но бабка Варя, зная характер мужа, толкнула его локтем в бок, мол, молчи, старый. И тот, вздохнув, смиренно ответил:
– Ну, в шесть, так в шесть, – и всё же не выдержал, усмехнулся в седые усы, – кто ж от такой чести-то откажется.
Чумаков погрозил пальцем:
– Смотрите у меня, чтоб все были! – И закрыл дверь.
Обитатели погреба сидели не двигаясь, кажется, даже не дышали. Молчание нарушил всё тот же дед Игнат:
– Что ж, смерти, что ль ждать будем? Уходить надо.
– Куда пойдём? – Раздался чей-то голос из другого угла.
– С детьми малыми далеко не уйдёшь, – сказали совсем рядом.
– Это почему же? – Начал горячиться дед. – Германия, чай, не близко, а ить доберёсси, коль завтрева на площадь пойдёшь.
Бабка Варя опять ткнула мужа локтем. Он рассердился:
– Чего ты меня всё ткаешь? Я и так боле слова не скажу – хотят в неметчину ехать, делать бомбы для наших солдатушек, пущай едут, а мне там нечего делать, – поднялся и стал пробираться к выходу. Оглянулся и ополчился на жену, – чего расселась? А, ну, пошли домой! Тебе не было моего супружеского позволения по Германиям раскатывать.
– Да иду я, иду, – поднялась бабка Варя, – вот распетушился, старый.
Оставшиеся женщины, решили тоже уходить. Постепенно погреб опустел. Зато прибавилось народа в других, в которые не заглядывал предатель Чумаков.
Утро следующего дня было тревожным. Ждали, что за ними придут и погонят на площадь. Но уже рассвело, а потом и солнце показалось над горизонтом. Где-то вдалеке строчили пулемёты. Иногда раздавались взрывы. Потом наступила тишина. Мальчишки пошли разведать, что происходит в Детчино. Не прошло и пяти минут, как дверь в погреб открылась, и Валентин радостно крикнул:
– Наши идут! Чего сидите? На-а-аши!
Все вышли на улицу. По Детчино в белых маскхалатах со стороны Дубровки ехали лыжники. Из-под капюшонов виднелись серые шапки с красными звёздочками. Немцев в селе уже не было.
Мальчишки носились от погреба к погребу и сообщали всем эту новость. Народ боязливо покидал свои убежища. Постепенно радость переросла в такое ликование, что солдаты начали салютовать из винтовок. Впервые в жизни дети не пугались выстрелов.
Валентин объявился только к вечеру. Радостно сообщил:
– Нас командир похвалил. И всем руку пожал. Знаешь, какая она крепкая!
– Это за что же такая честь-то вам? – Удивилась Ольга Антоновна.
– Мы целую кучу оружия Красной Армии сдали!
И лишь теперь рассказал, как они стаскивали к реке, и найденное, и ворованное у немцев оружие. 
Погреб постепенно пустел. Кто-то вернулся в уцелевшие дома, кто-то перебрался к родственникам. Матвеевым идти было некуда. Ольга Антоновна после взрыва на Мандринском поле почти ничего не видела. Не видела она и выхода из этой ситуации. Его нашёл Валентин:
– Мам, мы, когда оружие сдали, я к Строгановым зашёл.
– Как они? Не тронули их немцы?
– Директор-то уж старый… Мам, – не стал рассказывать подробности Валентин, – они одни живут. Александра Николаевна, сказала, чтобы мы переходили к ним.
Новость была, пожалуй, не менее радостная, чем освобождение села от немцев. Теперь у них была крыша над головой.
Это потом придёт голодная весна, когда самым вкусным блюдом будут жареные картофельные очистки, которыми их угощала добрейшая учительница из местной школы, Александра Николаевна Строгонова. Потом будет расстрел предателя Чумакова. Лишь в 44-м будет первое письмо от Лёвы, в котором он расскажет, что дошёл до Праги без единого ранения. Видимо, благодаря той ладанке, что мама зашила ему под подкладку. Потом будет Победа и возвращение домой родных и земляков. Только в 48-м Светланке перестанет сниться сон, в котором арестовывают отца. Потому что он передаст через знакомого письмо, после которого Ольга Антоновна вместе с детьми уедет к мужу на Урал. Потом, через много лет, будет возвращение в родное Детчино.
Много всего будет потом. А сейчас, спускаясь по улицам села к реке, видя вокруг себя разруху и пожарища, Матвеевы шли к дому Строгановых. Дети с удивлением вглядывались в лица односельчан, и никак не могли понять, как такое возможно: смеяться и плакать одновременно.

НИНА
                По воспоминаниям Нины Семёновны
                Савченко (Гудковой) 1931г.р.,               
                уроженки деревни Корнеевка
                Калужской области    
                               
Светает в июне рано. Не успеет солнце закатиться за горизонт, а ночь укрыть землю, как уже на востоке вскоре появляется тонкая алая полоска. Лежит на самом краешке неба, румянится до самого рассвета. А часам к трём, когда ночь ещё нежится среди бледных звёзд, начинает потихоньку разрастаться, разливая над округой новый день.
В воскресенье, двадцать второго июня, в Корнеевке был обычный трудовой день – летом в колхозах выходных нет. Мужики с первыми лучами солнца потянулись к полю. Им, ещё вчера, председатель дал задание скосить на нём траву. Поэтому в колокол, что установлен прямо посреди деревни на пригорке, никто не звонил.
Правда, колоколом его называли только местные жители. На самом деле это была толстая железина, подвешенная к перекладине, по которой били другой железякой – билом. Каждое утро, созывая крестьян на работу, звонили монотонно-размеренно: бом-бом-бом. Люди, получив разнарядку отправлялись по местам. Но если случалась какая-то беда, например, пожар, то удары делали сильнее и реже. Бо-о-о-м, бо-о-ом, бо-о-ом! Заслышав тревожный звук, люди не бежали к колоколу. Сначала, выскочив за ворота, осмотревшись, находили причину набатного звона, и только тогда, неслись туда, где требовалась их помощь. 
Бабы уже вернулись с первой дойки и занимались привычными домашними делами, когда по деревне поплыл звук, оповещавший о беде. Марья прислонила ухват к печке и выбежала на улицу. Следом за ней выскочили и дочери – Аня, Нина, Маша. Последней с крыльца, осторожно переступая ножками, спустилась маленькая Зина. За воротами крутили головами:
– Где горит-то?
– Не видать что-то…
– А чего тогда звонят?
Бабы из соседних домов скорым шагом потянулись к колоколу. Детвора не отставала от матерей. Марья, бросив на ходу:
– Маша, за Зиной присмотри. – Догнала соседку. – Чего случилось-то?
– Сама не пойму.
Дождавшись, когда все соберутся, председатель заговорил:
– Бабоньки! Плохая у меня весть. К мужикам в поле я посыльного уже отправил. Вам скажу сам. Пришла беда на нашу советскую землю. Война, бабоньки. Сегодня фашистская Германия напала на Советский Союз.
Вокруг пригорка с колоколом повисла тишина. Ни вздоха, ни всхлипа. Даже птицы смолкли. Среди этого тягостного молчания снова зазвучал голос председателя:
– Бойцы Красной армии ведут с врагом бои. Наша задача пока остаётся прежней: работать. Голодный солдат – плохой солдат. От того, какой урожай мы вырастим, сколько молока сдадим государству, зависит сила нашей армии.
Кроме тяжёлых вздохов, ничего председатель не услышал в ответ. Бабы, молча, разошлись по домам, а потом, в соответствии с утренней разнарядкой, по рабочим местам.
Вечер в Корнеевке был тягостным. Раньше, возвращаясь с поля, бабы, пристроив грабли на плече, пели, так, что и соловьи замолкали. А сегодня шли понуро, лишь тяжко вздыхая. Молодёжь собралась на вечёрку, только не пелось и не плясалось парням и девчатам. Потоптались на пятачке, посудачили и разошлись по домам. 
Почтальонка в Корнеевку каждый день не заглядывала. Лишь газеты доставляла или письма. Настал день, когда завернула и сюда – принесла первые повестки. Женщины плакали, мужчины с мрачным видом курили. Нина удивлённо смотрела на взрослых: «Чего это они? Ну, придёт война, пройдёт по нашей деревне, и пойдёт себе дальше». В голове десятилетней девочки другого представления о войне не было.
Через пару недель, почтальонка заглянула и в их дом:
– Тёть Мань, – протянула бумажку матери, – на вот. Повестка Николаю твоему.
– О, Господи! – Всплеснула руками Марья и залилась слезами.
В большой семье Гудковых, Николай был единственным сыном. Несмотря на то, что трое старших детей были родными только Семёну, Марья любила их всей душой. Когда выходила замуж за вдовца, даже не думала, сможет или нет принять сироток, как родных – своих-то деток у неё пока не было. А к тому времени, когда появились ещё трое, прикипела к старшим так, что не видела разницы между своими и приёмными. И вот теперь нужно было проводить Николая на войну. Может быть, на погибель.
Нина тихонько сидела на лавке. Наблюдала, как мама, складывала вещи в котомку и причитала:
– Сыночек, ты только пиши почаще. Да под пули-то не лезь зазря.
До калитки провожали всей семьёй. Обнимая Николая, отец сказал:
– Не посрами нас, сын. Воюй честно.
Нина видела, что мама не сводила с Николая заплаканных глаз. А потом, не обращая ни на кого внимания, перекрестила, и шепнула:
– Храни тебя Бог.
Потом долго смотрела ему вслед и, как заклинание, твердила: «Только вернись!»
Через некоторое время получил повестку и Семён. Пока Марья собирала его в дорогу, Нина обнимала отца и доверительно говорила:
– Пап, ты не ходи на войне впереди. Иди сзади всех.
– Это почему же? – Поинтересовался он, сдерживая улыбку, потому что разгадал замысел дочки.
Прижавшись ещё ближе, Нина зашептала в самое ухо:
– Первых убьют, а до тебя пули не долетят.
– А мне, значит, за первых спрятаться, и ждать, когда они всех врагов перебьют?
Нина смотрела на отца испуганно, а он продолжал:
– Зачем тогда на фронт ехать? Пусть другие нашу землю защищают.
Нина заплакала:
– Папочка, миленький…
Семён гладил дочь по голове, успокаивал:
– У других солдат тоже дома дочки остаются. Они тоже не хотят, чтоб их папок убивали. Что же будет, коли все солдаты друг за дружку прятаться будут?
– Я не хочу, чтоб тебя убили, – рыдала Нина.
– А кто тебе сказал, что меня убьют? Я обязательно вернусь домой живой и невредимый. Ну, может, чуть-чуть ранят только.
– Правда? – Перестала плакать Нина.
– Правда.
Нина поверила. Отец никогда её не обманывал.
Когда вышли его провожать, успокаивала маму:
– Не плачь, папа сказал, что его не убьют.
Вечером, собирая на стол, Марья вздыхала:
– Как же мы теперь без мужиков-то будем?
В это время дверь распахнулась, и в дом вошёл Семён. Все уставились на него, не понимая, почему он вернулся. Первой опомнилась Нина:
– Папка! – Повисла у него на шее. – Ты не поедешь на войну?
– Сказали, завтра приходить. Сегодня машина за нами не пришла.
Только на третий день Семён не вернулся домой от Детчинского военкомата. Зря Нина весь вечер просидела у окна. Насилу уговорила её Марья идти спать:
– Если отдыхать не будешь, где силы возьмёшь, чтобы мне помогать? Без папки-то и Коли мне теперь тяжело будет со всеми делами управиться. А ещё и за бабушкой нужно присматривать.
Марьина свекровь – Анна – жила во второй, меньшей половине дома. Но она уже была стара, да и глаза почти не видели, поэтому рассчитывать на её помощь не приходилось. Правда, Нина, Аня и Маша были не маленькие, и к делам привычные. Лишь четырёхлетнюю Зину нельзя было пока оставлять без пригляда. Но и с этим сёстры справлялись. А теперь, вот, и с племянниками будут нянчиться. 
За старшую дочку Полину Марья переживала меньше всего. Та ещё до войны вышла замуж. Год назад зятя отправили служить в Монголию. Перед самой войной Полина приезжала к родителям погостить. Сколько радости было у младших сестёр, когда Полина достала подарки.
На зависть всей деревне между двумя берёзами прямо во дворе повесили гамак и качались в нём под песни, льющиеся из патефона. Теперь, по своей наивности, Марья надеялась, что из далёкой Монголии их не вызовут. Но не успели убрать картошку, как приехала Полина с двумя детьми – пятилетней Светланкой и Валериком, которому едва исполнилось два годика. Сразу после начала войны им дали несколько часов на сборы. Потом мужа политрука откомандировали на фронт, а Полине пришлось вернуться на Родину. 
Оправившись от волнения после встречи с дочерью и внуками, Марья усадила всех обедать. Нина заметила, что мама улыбнулась. Впервые за последнее время. Протянув внуку очищенное яйцо, Марья повернулась к Полине:
–  Теперь с хозяйством точно управимся. А то уж я подумывала не зарезать ли поросёнка да овец. Куры-то с утками не больно хлопотны, а, вот, на остальное, моих рук не хватило бы.
Большая часть забот о птице лежала на сёстрах. Даже лису они выслеживали. Только не очень-то рыжая их боялась. Да и хитрее была – курочек недосчитывались частенько.
Разговор за столом резко перешёл в другое русло. Нина сначала не поняла, почему Полина не хочет идти работать в колхоз, а решила устроиться в Детчино на пекарню. Мама тоже волновалась:
– Страшно одной-то по темну ходить.
Но Полина убедила:
– Там зарплату не трудоднями платят, а деньгами. Они нам, что, лишние?
Была ещё только осень, а в деревне уже остались лишь женщины, дети и старики. Все мужики и молодые парни ушли на фронт. Почтальонка регулярно приносила газеты. Изредка для кого-то треугольник. Этим весточкам с далёкой войны радовались все. Соседи собирались вечером в доме, куда днём заглянула почтальонка, чтобы послушать, что пишет земляк. Читали и удивлялись:
– Воюют геройски, а никак не прогонят немца.
Сомнения в том, что на войне всё так хорошо, как написано в письмах, стали закрадываться после первой похоронки.
Однажды всей деревней собрались в доме Дарьи. Оплакали вместе с ней единственного сына. А вечером, Нина нечаянно подслушала, как мама говорила Полине:
– Дарья сказывала, что не может представить Веню мёртвым. Говорит, пока не увижу – не поверю.
Нина тоже не понимала, как это нет больше Вениамина. Вот, когда хоронили деда Игната из другой слободы, было ясно, почему он больше не будет играть на балалайке и угощать детвору вишней. А Вениамина в яму никто не закопал, значит, он должен приехать назад. «Вот пройдёт война по деревне, скроется за дальним лесом, и все вернутся: и папа, и Николай, и Вениамин», – думала, засыпая Нина. 
А то, что война приближается было понятно и без сообщений в газетах. Ещё совсем недавно в Корнеевке было тихо. Теперь же с каждым днём всё слышнее грохот. В первый раз Нина подумала, что это гроза. Но Полина сказала:
– Глупая, это бомбы рвутся. Немец уже к Калуге подошёл.
Ещё в сентябре почтальонка перестала приходить в Корнеевку. В школу детей тоже никто не отправил.  Даже Аня не поехала в Малоярославец – их фабрично-заводское училище закрылось. За грибами в лесок, что начинался сразу за огородами, мама пока отпускала, но каждый раз вздыхала:
– Сегодня сходите, а завтра, чтоб ни ногой!
Нина скучала по школе. Учёба ей давалась легко благодаря отличной памяти. Стоило только закрыть глаза, и она видела всю страницу учебника. Даже запятые и переносы слов вспоминались. Поэтому дома делала только письменные задания, а заучивать стихи или читать тексты для пересказа, необходимости не было – в голове и так всё отложилось, словно на полочках.
Наступил октябрь, и затянулся нудными дождями. Всё ближе ухали взрывы. Уже различалось стрекотанье пулемётов. В один из дней бой был совсем рядом. Нине даже показалось, что она слышала какие-то крики. Правда, разобрать ничего не смогла. Потом всё стихло и через деревню пошли солдаты. На ком-то была шинель, кто-то в одной гимнастёрке, вместо сапог ботинки с обмотками. Грязные измождённые лица. Кто-то с винтовкой, а большинство с палками в руках. Деревенские, молча, стояли вдоль дороги. Вдруг дядя Петя из соседнего с Гудковыми дома спросил:
– Сынки, как же вы будете победу одерживать?
– А ничего, отец, – крикнул кто-то из толпы отступающих солдат, – мы их поглубже заманим, а потом шапками закидаем.
Покачав головами вслед последним красноармейцам, люди разошлись по своим делам. А вечером, уже в сумерках, в окошко Гудковых постучались. Полина сквозь стекло не разобрала кто там, и они вместе с мамой вышли на крыльцо. Нине тоже стало интересно, и она выскочила следом. Два безоружных грязных, в рваной одежде бойца с измученными лицами опирались на палки:
– Мать, спрячь нас на пару дней. Потом мы уйдём.
– А остальные-то ваши, где?
– Отстали мы.
Полина возмутилась:
– Не прятаться надо, а догонять своих. Того гляди немцы придут.
– Сил нет, сестрёнка. Передохнуть бы чуток.
Нине было жалко солдат, поэтому обрадовалась, когда мама, спустившись с крыльца, позвала их:
– Пошли, в сарайке у коровы теплее, – обернулась к Полине, – собери им поесть.
А на следующий день была очередь Гудковых пасти колхозный табун. Закончив дневные работы, мама собрала узелок с нехитрым перекусом, и ушла в ночное. Нина с Аней и Машей помогли Полине управиться с домашним хозяйством, уложить малышей, а потом и сами забрались на полати спать. Ближе к полуночи неожиданно вернулась мама:
– Девчата, наверно, война и к нам пришла.
Полина спустилась с печки:
– Почему так думаешь?
– Проехало много мотоциклов. Один недалеко от меня остановился – должно, сломалось чего-то у них. Говорили не по-нашему.
– Лошади, где? – Забеспокоилась Полина.
– В конюшню увела – боязно что-то мне стало одной-то.
Утром, часть проезжающей мимо колонны, свернула в Корнеевку. Осмотревшись, немцы расселились по домам. Несколько солдат зашли в дом Гудковых. Не обращая ни на кого внимания, достали из печки чугунки с картошкой и щами. Съели, а потом, разбросали на полу солому, принесённую из сарая, накрыли брезентом и завалились спать.
Нина из своего уголка на полатях видела, как мама, отправив снова чугунок с картошкой в печку, изловчилась, чтоб никто не увидел, сунула за пазуху краюху хлеба, пару картофелин, оставшихся от обеда немцев, и пошла в сарай. «Солдат кормить», – догадалась Нина. Хотела спросить у Полины, как они теперь будут своих догонять, но сестра приложила палец к губам, и Нина промолчала.
А утром, эти два бойца вышли из сарая с поднятыми руками. Немцы схватили красноармейцев и увели.
– Куда они их теперь? – спросила Нина сестру.
– Да уж не дорогу к нашим показывать, – вздохнула Полина.
Больше этих солдат никто никогда не видел.
А, вот, в бабушкину половину немцы почему-то не заселились. То ли тесно у неё было, то ли брезговали – у той всегда был завязан платком один глаз.
Нина удивлялась, что бабушка их совсем не боится. Однажды, заслышав над головой гул самолёта, она подошла к одному из немцев и, показывая пальцем в небо, спросила:
– Пан, как думаешь, наши или ваши?
Видимо, тот неплохо знал русский язык, потому что, усмехнувшись, ответил:
– Где ваши, там и наши.
Вместе с войной в деревню вошла зима. Несмотря на то, что была лишь середина октября, начались морозы, пошёл снег – метельный, колючий, злой. Такой же, как новый порядок, что установили немцы в Корнеевке. Теперь даже возле колодца не должно было стоять больше двух женщин. Им так и сказали: группами не собираться, в тёмное время суток по улице не ходить. Следить за исполнением этого распоряжения назначили старосту – того самого Плеханова Петра Кирилловича, что до прихода немцев, был у них в колхозе председателем.
Почему его все называли капитаном, Нина не знала. Но ей нравилось представлять их деревню большим кораблём, за штурвалом которого стоит дядя Петя.
Жители Корнеевки уважали Плеханова за честность и порядочность, доверяли ему и до войны, не перестали доверять и при немцах. Правда, сейчас он стал говорить тише, совсем не так, как раньше на собраниях. Нина однажды заходила в правление узнать скоро ли мама домой пойдёт, так дядю Петю от самого крыльца было слышно. А сейчас капитан подходил к маме или к Полине, и, казалось, только губами шевелил. Вроде и недалеко от Нины стоят, только ни слова не разобрать.
А вот дядя Федот стал на дурачка похож. Ходит со своей балалайкой по домам. Вроде играет чего-то, а сам высматривает да выслушивает, чем семья живёт. А потом идёт для немцев играть. Мама даже предупредила, чтобы при нём ничего лишнего не болтали. Немцы, правда, его в серьёз не принимали – посмотрят, как тот под балалайку приплясывает, посмеются, по спине похлопают и займутся своими делами.
Заполнившие Корнеевку немцы, пожили здесь несколько дней. Отоспались, отъелись и уехали. Но радовались все недолго. Следом приехали новые. Как только Гудковы увидели, выпрыгивающих из машины солдат, решили, что запрут двери на засов, и не пустят их в дом.
– Хватит с нас и одних. Хоть бы вшей своих не оставили, – возмущалась Марья.
– Не успели и от тех дом отмыть, – поддержала её Полина.
Когда немцы постучали в дверь, дети сидели на печке, а Марья с Полиной прятались в самом тёмном углу. Стучали всё настойчивее, но открывать им никто не собирался. Немцы били прикладами автоматов по стенам рядом с окнами, чем-то тяжёлым стучали в дверь. Полина шепнула:
– Стёкла выбьют.
Марья, вытягивая шею, старалась рассмотреть, что происходит за окном:
– Хоть бы дом не подожгли.
Как только перестали стучать, Марья опустилась на четвереньки, чтобы из окна нельзя было её рассмотреть, подползла к двери, вытащила засов. Немцы через некоторое время вернулись. Войдя в дом, осмотрели все углы. Не увидев ничего подозрительного, наставили на детей автомат:
– Пу-пу.
От страха Нина не могла ни шевелиться, ни думать. Чёрная дырочка в стволе автомата казалась ей живой – смотрела на Нину, не мигая. Прямо в глаза заглядывала. От неё шёл какой-то незнакомый, страшный холод. Нине очень хотелось отвернуться, или хотя бы глаза закрыть, но не получалось. Даже дышать было страшно: вдруг вздохнёт, а этот чёрный глаз рассердится и… Но вдруг всё пропало. И холод, и оцепенение, и страшный глазок автомата. Нина смогла увидеть то, что было вокруг: стол, лавки вдоль стен и маму. Теперь немец наставил оружие на неё:
– Пу-пу.
Нина видела, что мама тоже боится. От этого снова стало холодно. Очень хотелось прижаться к ней, согреться, спрятаться, и от немцев, и от войны. Ей вдруг стало понятно, что война из деревни не уйдёт дальше, что она пришла к ним… «Неужели навсегда?» – Чуть не вскрикнула Нина.
Тем временем немец, что-то сказал и автоматом показал на стол. Нина не поняла ничего. А, вот, мама, видимо, понимала немецкий язык. Она медленно подошла к печке, взяла ухват, и, подцепив чугунок со щами, понесла к столу. Нине снова стало страшно: мама так тяжело переступала ногами, чугунок покачивался, едва не расплёскивая содержимое. «Хоть бы донесла, не уронила», – переживала Нина. Облегчённо вздохнула лишь после того, как мама, поставив щи на стол, вернулась к печке. Больше Гудковы двери не запирали никогда.
Немцы постоянно сменяли друг друга. Не успевали уехать одни, следом приезжали другие. Погреб постепенно пустел. Поросёнка съели ещё первые немцы. Корову угнали. Овец тоже почти не осталось. С каждым новым заездом солдат, уменьшалось количество кур и уток.   
Теперь Нина выходила из дома только по нужде. В их сенях устроили склад немецких трупов. Было жутко проходить мимо торчащих из-под брезента окоченевших рук и ног. Почти каждый день у домов Корнеевки шла их погрузка-разгрузка. Те, что сложили штабелями пару дней назад, снова загружали в машину и везли дальше, на запад. А новых, привезённых из-под Москвы, разгружали и складывали в сени. Нина спросила сестру, зачем они это делают, но Полина только отмахнулась:
– А я почём знаю. Не хотят, должно быть, у нас хоронить – домой везут. 
Однажды немцы задержались дольше обычного. Среди них был один с губной гармошкой. Нине очень нравилось, как он играл. Несколько дней она ходила за ним по пятам: слушала и присматривалась, как он это делает. А, когда поняла, что и эти начали готовиться к отъезду, следила за немцем из-за занавески и мечтала: «Хоть бы забыл он свою гармошку». Но тот не забыл. Достал её из кармана, посмотрел в сторону печки, словно знал, что Нина смотрит на него, поиграл немного, улыбнулся и спрятал назад.
Нине невыносимо надоело сидение на печке. Когда она выбегала на двор по нужде, лес, что начинался прямо за домом, манил своими пушистыми белыми шубами. Хотелось убежать туда и, хотя бы просто поваляться в снегу. Но мама даже думать запретила об улице. Лишь иногда, чтобы дать дочкам возможность подышать воздухом и размять ноги, брала их с собой на колодец. Сегодня идти была очередь Нины.
Возвращаясь домой, они буквально столкнулись с немецким конвоем. Под дулами автоматов те вели наших военнопленных. Человек двадцать совершенно раздетых – в одних кальсонах – с распухшими от лютого мороза босыми ногами, наши солдаты шли, поддерживая друг друга. Поравнявшись с Ниной и Марьей, они потянулись к ведру, видимо, измученные жаждой или, стремясь водой обмануть голод. Марья не успела остановиться, как конвойные начали избивать пленных прикладами автоматов.
– Иди, дочка, – в полголоса сказала Марья, – иди, не останавливайся.
– Мам, а куда они их ведут?
– Не оглядывайся и молчи, – ещё тише сказала Марья.
Лишь дома ответила дочери:
– Должно быть, расстреливать.
– А, может, просто в другое место? – С надеждой предположила Нина.
Два месяца с начала оккупации тянулись бесконечно долго. Немцы по-прежнему жили в Корнеевке по несколько дней. Только теперь ехали не с запада на восток, а в обратную сторону. Дети почти не слезали с печки. Было невыносимо жарко. Немцы топили её, не жалея дров – на полу-то, где они спали, не было раскалённых кирпичей. Но даже малыши не ныли – все терпели, понимая, что сейчас не время капризничать.   
Новая партия немцев, заселившаяся к Гудковым, притащила с собой небольшие ящики. Достали из них маленькие ёлочки, расставили на столе банки с тушёнкой, какие-то гостинцы из этих же ящиков. Скомандовали:
– Матка, хлеб, яйки, сало…
И дождавшись, когда Марья поставит еду на стол, уселись пьянствовать. Нина спросила Полину:
– Чего это они ёлки из ящиков достали? В лесу вон их сколько.
– Праздник у них. Видно, так заведено.
– А какой праздник? – Продолжала приставать к сестре Нина.
– Отстань. Иди и спроси, если интересно.
Нина не пошла. Смотрела на немцев и думала: «Чего им дома не сиделось? Праздновали бы у себя. Обязательно нужно было к нам со своими ёлками ехать?»
То ли от того, что опьянели, то ли лень было выйти на улицу к поленнице, только в печку для поддержания огня полетели стулья и лавки. Полина хотела возмутиться, но Марья остановила дочь:
– Пусть творят, что хотят, лишь бы нас не тронули.
Видимо, немцы чувствовали, а, может, уже и знали, что недолго им осталось топтать нашу землю. Поэтому стали злее, и перестали заботиться о том, что после них сюда придут на отдых такие же солдаты, и тем не на что будет сесть. 
В скором времени дядя Петя предупредил всех деревенских, что со дня на день немцев должны выбить из Корнеевки:
– Может, и не будет у нас боёв, но на всякий случай выкопайте себе на огороде землянки.
– Так в погреба можно спуститься, Пётр Кириллович, – придумали бабы.
– Нет. Погреб хорошая мишень – он над землёй-то вон как возвышается. Лучше копайте окопчики, а сверху накройте досками или двери с сараев снимите. Всё одно некого этими дверями закрывать. Сеном ямы прикройте, а сверху снегом закидайте. В общем, маскируйтесь, бабоньки.
Гудковы так и сделали. Тяжело было копать мёрзлую землю. И работа эта досталась Марье да Полине – бабушка и так еле ходит, на палочку опирается, а от младших девчат толку никакого. Устали, конечно, сильно, но поместились в эту землянку все. По совету капитана оторвали несколько досок от одной из стен сарая, сняли дверь, смастерили что-то вроде крыши и закидали снегом.
К вечеру бой перешёл в деревню. Гудковы улучили момент и, перебежав заснеженный огород, спустились в своё убежище. Надеялись, что спокойно отсидятся до окончания перестрелки и ночевать вернутся в дом. Но бой длился до утра, к тому же немцы почему-то облюбовали их крышу-дверь, для своей огневой точки. Прямо над головами Гудковых строчил вражеский пулемёт. Нине от страха хотелось не просто плакать, она готова была закричать. Но Аня, Маша и даже малышка Зина жались к матери, молча. Светланка с Валериком, обхватив Полину, тоже не ревели, и Нине было стыдно показать, что трусит. Она просто закрыла голову руками и крепко зажмурилась. Так и сидела до тех пор, пока бой прекратился.
Пулемёт над их головами уже не стрекотал. Где-то на краю деревни ещё слышалась стрельба, но вдруг, перекрывая её, пронеслось наше русское «Ура-а-а-а!». Только тишина и после этого не наступила – сверху раздавался какой-то треск, а в щели между досками пополз едкий дым.
– Как бы не дом наш горит. Где жить-то станем, – поднялась Марья, и стала отодвигать доски.
Выглянув наружу, запричитала:
– Божечки, что творится-то! Посмотрите, люди добрые, что окаянные сотворили.
Нина вслед за сёстрами выбралась из землянки. Полыхала вся их слобода. Из-за дыма было не видно горит ли вторая половина деревни. Но сейчас они об этом не думали. Вдруг Марья заголосила и бросилась к дому:
– А-а-а-а! Мама! Мама, где вы? Что я сыну вашему скажу, когда он с войны вернётся?
Она упала перед догорающим домом на колени и рыдала. Полина опустилась в грязный снег рядом с матерью, пыталась утешить. Нина с сёстрами испуганно смотрели, то на остатки дома, то на плачущую мать.
– Вот ведь характер какой! Упрямей её не сыскать во всём свете. – Всхлипывала Марья. – Как говорила, как звала, спрятаться в окопчике! Так нет: не пойду никуда из своего дома. А, как я теперь Семёну в глаза-то посмотрю?
Нине вдруг вспомнилось, как ещё до войны, в соседней деревне Дуровке случился пожар. Из их деревни тогда на помощь никто туда не побежал. Все сгрудились на краю Корнеевки и тревожно переговаривались: «Ветер-то, вон, какой, хоть бы на нас пожар не перекинулся». Нина не понимала, как такое может случиться. Искры и то не долетают, падают около леса. Полина объяснила: «Вот, по лесу и доберётся огонь до наших домов. Ещё чуть сильнее дунет, упадёт одна искорка на ёлку или берёзу и заполыхает лес». А ветер гнал чёрный дым, прямо на их деревню. Нина хоть маленькая тогда была, но поняла, какая беда грозит.
Тут вперёд вышла их бабушка Аня с иконой в руках. Что она говорила, Нине совсем не было слышно, и непонятно, зачем она туда-сюда ходит с поднятой над головой иконой. Но вскоре ветер стих. Совсем. Бабы начали креститься и кланяться бабушке Ане ¬– благодарить за что-то. Нина подёргала Полину за руку: «Чего это они?» Объяснению старшей сестры Нина, конечно, не поверила. Не может такого быть, чтобы ветер утихал от молитвы и от иконы. Пусть даже специальных. А теперь, вот, ничего не осталось. Ни бабушки Ани, ни дома, ни икон…
Нина, глядя на полыхающие стены, вспомнила, как много у них было икон. Большие, за стеклянными дверцами, они не помещались в том углу, который бабушка Аня называла божницей, и часть висела просто на стене над столом. Она вместе с Аней и Машей залезала на него, открывала дверцу на одной из ближних икон, и доставала оттуда восковые ландыши и фигурки ангелочков. К возвращению домой родителей, сёстры всё возвращали на место, стараясь, расположить в том же порядке, чтобы никто не заметил. Теперь не было у них даже стола. Всё сгорело. Осознав, какая беда приключилась, Нина заплакала.   
Тут к ним подошла Наталья из другой слободы:
– Марья, ну, не убивайся ты так. Вон, пол деревни сгорело. Что ж теперь… Пошли к нам – нашу слободу они не успели поджечь. Поживёте пока у нас.
Марья встала, обняла Наталью:
– Спасибо тебе! Детей уведи, а мы с Полей свекровку поищем. Щас догорит совсем и глянем, может, хоть косточки найдём.
– Так, свекровь-то твоя уж давно у нас.
– Как у вас? Когда же она успела?
– Так только загорелся дом, она и выбежала из него. – Наталья улыбнулась. – Да так скорёхонько к нам шла, чуть ли не вперёд палки своей ковыляла.
– Слава Богу! – Перекрестилась Марья. – А я-то уж чуть не похоронила её.
Обернувшись в последний раз на то, что осталось от дома, Гудковы пошли к Наталье. Деревня была заполнена нашими солдатами. В маскхалатах с автоматами на плече, с уставшими почерневшими лицами, они ездили на лыжах от дома к дому. Вернее, от пожарища к пожарищу. Чем заняты солдаты Нина не поняла – не до этого ей было. Всю дорогу она вместе с Аней и Машей жалась к матери. Жутко было видеть трупы солдат, которые в великом множестве лежали по всей деревне. Многие были настолько близко к сгоревшим домам, что даже обуглились.
– Господи! Сколько же их тут!
– Бой-то с вашей стороны был, – объяснила Наталья, – пацаны соседские, что в одной землянке с нами прятались, всё высовывались да наблюдали. Так что я всё, будто сама видела. Сказывали, наши-то чуть не бегом входили в деревню. Немцы их подпустили очень близко, а потом из пулемёта начали палить. Солдатики и попадали, как скошенная трава. Но, видать, немцев немного было – всё же отступили. Да так быстро тикали, что в нашу слободу не успели зайти. А так и нас бы пожгли.
В доме Натальи кроме пары семей из сгоревшей слободы и Нининой бабушки было несколько наших солдат. Марья остановилась в дверях:
– Наташ, куда ж ты столько народу-то собрала? Может, мы ещё к кому пойдём?
– Так у всех тоже самое. Давай сегодня переночуем, а уж утром будем думать, что дальше делать.
А назавтра Пётр Кириллович собрал всех трудоспособных жителей деревни:
– Приказать вам не могу: знаю, что работа эта не каждому по нутру будет. Да только кроме нас её сделать некому.
– Говори, капитан, чо делать надо. А уж там разберёмся.
Никому из деревенских и в голову не пришло перечить ему. Несмотря на то, что ещё вчера Плеханов исполнял обязанности старосты при немецком порядке, уважения и доверия сельчан он не потерял. Как был капитаном до оккупации, так им и остался.
Выслушав просьбу Петра Кирилловича, все разошлись по домам. А через час снова собрались на том же месте. Кто с санками, кто с лопатами, кто с узелками, в которые были собраны по сундукам тряпицы. Определились, что хоронить солдат будут в разрушенном взрывом погребе.
– Яму под могилу копать надо большую – боюсь, не осилим. – Сказал капитан, и обернулся к деду Киселёву. – Ты не против, ежели мы в твоём сгоревшем погребе могилу нашим освободителям устроим, чтобы не лопатить мёрзлую землю-то?
Дед крякнул:
– Дак ить не снаружи земли их оставлять-то. Чего уж тама… Другова сейчас не дано.
Целый день свозили погибших к погребу. Складывали в него солдат друг на друга, прикрывая лица тряпицами. А, когда ткань закончилась, просто клали газетку, вздыхая:
– Прости, брат, большей чести дать не можем. Даже попа у нас в деревне нет. Царствия тебе Небесного.
Когда собрали всех и стали закидывать землёй, к капитану подошла бабка Лукерья Плеханова:
– Пётр Кирилыч, ты бы отошёл в сторонку, сделал вид, что надобность у тебя там какая-то.
Заметив у неё под мышкой потрёпанную книгу, тот усмехнулся:
– Да читай уж. Ай, не человек я? Не понимаю, что ли?
Лукерья открыла Псалтирь и начала читать молитвы. Бабы неуверенно перекрестились. Но, когда увидели, что и капитан сотворил крестное знамение, осмелели. А литию уже пели все вместе.
Через несколько дней к дому Петра Плеханова подъехала машина. Офицер с двумя солдатами пробыли там недолго. Вывели капитана под конвоем, усадили в машину и увезли.
Ночью Марья с Полиной, думая, что дети спят, разговаривали не таясь. Поэтому Нина всё слышала.
– Жалко Петра Кирилловича – всю жизнь за людей болел. Даже при немцах старался помочь хоть советом, хоть добрым словом.
– Он ведь, когда троих сыновей воевать проводил, и сам в военкомат ездил – просился на фронт, да не пустили. Чернее тучи тогда в деревню вернулся.
– А про сыновей-то слыхать ли чего?
– Дочь его Татьяна сказывала, что от Кирилла – Нининого крёстного – письма приходили. А вот от Петра с Иваном не было ни единой весточки.
– Может, теперь почта начнёт работать так и от них получит письмецо Татьяна, – вздохнула Полина, которой тоже от мужа писем пока не было.
Заметив, что дочь загрустила, Марья постаралась её отвлечь:
– Зато Федот вроде, как и не причём.
– Зайцев-то? Такие везде выплывут. – Поддержала разговор Полина, отгоняя тревожные мысли о муже. – И ведь, как не стыдно! Люди в глаза тычут, что он предатель.
– А ему что? Живёт себе припеваючи.
– Я бы от стыда сбежала из деревни.
– А есть у него стыд-то?
На следующий день Марья собралась в Сляднево:
– Пока дел особо никаких нет, пойду, проведаю своих, – вздохнула, – живы ли после супостатов?
Нина хотела пойти с мамой, но та и слушать её не стала:
– Чай не лето на дворе, чтоб раздетой по снегу шастать, – надеть у Нины и впрямь было нечего.
Вернулась Марья поздно вечером. Зашла в амбар, молча села на краешек лавки, привалилась к стене, развязала платок.
Соскучившись по маме, Зина пыталась забраться к ней на колени, старшие дочки крутились рядом:
– Устала?
– Есть будешь?
Взглянув на мать, Полина встревожилась:
– Что там, мама?
Марья, не в силах больше сдерживаться, запричитала:
– Что же это делается на белом свете, Господи! – Обняла Нину. – Нет больше у тебя крёстной, доченька.
Нина, непонимающе, смотрела на маму. Та, смахнув слезу, поцеловала дочку в макушку:
– Она, как и мы, тоже солдат спрятала. Да нашёлся у них в Слядневе паразит, и немцам об этом рассказал.
Нина зажала рот ладошкой. Марья посадила на колени, подбежавших внучат, чуть помолчала, унимая рвавшиеся из груди рыдания, а потом продолжила:
– Схватили их всех. И солдатиков этих, – погладила Нину по голове, – и крёстную Дусю твою, и сестру вашу двоюродную Зину, что гостила у неё в это время, и квартирантку Веру.
– Которая из Калуги в их школу работать приехала?
Марья качнула головой:
– Угу, – словно самой себе, тихонько проговорила, –  девочка совсем, только и успела после детдома училище закончить. – Снова повернулась к Нине. – Загнали в сарай в чём были. Даже одеться не дали.
– Так холодно же!
– Поводили несколько дней на допросы… – проглотила, подступивший к горлу ком, – и расстреляли.
– Всех? – Ужаснулась Нина.
– Бабы сказывали, что согнали всю деревню для страху, чтоб знали, как солдат прятать. Даже бабушку Таню заставили смотреть на казнь дочери, Донюшки нашей.
Не сдержавшись, Марья заплакала в голос. Испуганная Нина, молча, обнимала её, Аня успокаивала, разревевшихся племянников. Полина прижимала к себе Зину и, рыдающую Машу.
Немного успокоившись, Марья обняла Нину:
– Спаслась одна Зинуша.
– Как? – Уставились на маму, разом переставшие плакать дети.
– Бабушка Таня ваша ревела, умоляла немцев, мол, пан, меня лучше расстреляйте. Какой-то немец её прикладом в снег свалил. Тут наша Дуся упала. Немцы к ней кинулись, а Зинуша в этот момент убежала.
Сёстры в один голос спросили:
– Где она теперь?
– У бабушки Тани.
Марья хотела продолжить рассказ, но не справилась с рыданиями. Завывала и причитала, пока не обессилела. Полина поднесла ей корец с водой. Сделав пару глотков, Марья судорожно вздохнула:
– На другой день после расстрела дед Артём пошёл с саночками, чтобы перевезти нашу Донюшку и остальных на кладбище. Так не дали похоронить их изверги. Стрельнули в деда нашего.
– Господи! Да как же это? – Ужаснулась Полина. – Жив дед-то?
– В ногу его ранило. Еле до дому доковылял.
– А тётя Евдокия и Вера? Неужели по сей день в поле?
– На днях похоронили. Месяц под снегом пролежали бедные. Так скрюченных и опустили в Дусин погреб. Всех. В ящик для картошки сложили. И солдатиков тех, что она прятала, тоже в этом же погребе, рядом с ящиком положили. Вот такая у нашей Донюшки могила получилась.
Полина села рядом с матерью. Обняла её и задумчиво сказала:
– Ничего, придёт время найдут предателя. Вот тогда…
– А чего его искать-то? Все и так знают, что это Пашка Петухов донёс на Дусю.
– И что, арестовали его? В Слядневе-то уже давно наши.
– Хто ж его арестует? У него брат в райисполкоме работает.
– Неужели всё с рук сойдёт?
Марья махнула рукой:
– Давайте есть, девчата.
Ужинали молча. Никто не решался заговорить. Лишь, когда Марья разлила по чашкам кипяток, Полина осмелилась:
– Бабы сегодня говорили, будто школа открылась.
Марья вздохнула:
– Вся одежда сгорела вместе с домом. В чём Нину с Машей отправлять на учёбу ума не приложу. Им по нужде-то не в чем выйти.
Полина поддержала:
– И попросить не у кого – пол деревни погорельцев.
Поэтому решено было не отправлять, ни Аню в Малоярославец, ни девочек в школу. Хотя бы до сентября. Поступили по-другому.
Недавно в их деревне появился мужчина с детьми. Откуда он приехал, Нина не знала. То ли с Украины, то ли из Белоруссии. Жену его замучили немцы. И, пожалев вдовца и сироток, его приняла в свой дом одинокая Елена. Старшие дети пошли учиться, взрослым нужно было работать, а трёхлетнего Валеру оставить было не с кем. Вот к этому мальчугану и отдали Нину в няньки. Денег у Лобановских, конечно, не было, поэтому оплата Нининого труда заключалась лишь в том, что её кормили. Но Марья была и этому рада. 
После окончания оккупации открылась не только школа. Начали работать почта, магазин, пекарня, постепенно восстанавливали колхоз. Марья и Полина вернулись на работу. Домашнего хозяйства у Гудковых больше не было – немцы съели всю живность. Погреб тоже опустел. Когда Нина возвращалась от Лобановских, вместе с Аней шла помогать маме на ферме, или, прихватив с собой Машу, сёстры отправлялись на своё пепелище, чтобы набрать горелой картошки, из той, что засыпали на зиму в подпол, чтобы не спускаться каждый раз в погреб. Больше есть было нечего. С голода не умерли благодаря соседям, которые делились, кто чем мог, и воинским продовольственным складам, что разместились в их деревне. Каждый день Нина вместе с другими детьми ходила туда. Чумазые, исхудавшие дети в рваных телогрейках или шубейках с чужого плеча, просили:
– Дяденька, дай, что-нибудь.
Сердобольные солдаты, рискуя попасть под трибунал за разбазаривание продуктов, жалели детей. Кто буханку хлеба на всех разделит, кто консервов каких-то даст. Но бывало, что возвращались домой с пустыми руками. Голод мучил так, что однажды Нина с Машей, переборов стыд, решились пойти в соседнюю деревню побираться. Шли долго. Может, ослабли сильно, а, может, оттягивали момент, когда придётся попрошайничать. На краю деревни остановились, переминались с ноги на ногу, не решаясь сделать последний шаг. Но есть хотелось невыносимо, и сёстры пошли. Когда они просили кусочек хлебушка, Нине стало жарко, только на бледных до синевы от недоедания щеках, даже едва заметный румянец не проступил – не было у организма сил, чтобы подрозовить щёки стыдом.
Домой они принесли совсем немного хлеба и картошки. Но это было лучше, чем ничего. На следующий день Нина категорически отказалась идти:
– Вчера чуть со стыда не сгорела. Больше не пойду.
Да только голод унять было нечем. И сёстры снова отправились за маленькими кусочками хлеба, и огромными порциями позора. В тайне друг от друга они надеялись, что во второй раз не будет так стыдно. Но было ещё хуже. Им казалось, что женщины, дающие еду, смотрят не с жалостью, а с укором. Нине вспомнилось, как ещё до войны, к ним в Корнеевку частенько заходила нищенка Марина-пнёвская. Той почему-то было совсем не стыдно попрошайничать. Как-то раз, эта самая Марина, ночевала в доме у Гудковых. Пока все спали, она украла мамины валенки и ушла. «Куда же делся у неё стыд, и почему у нас не проходит?» – Думала Нина.
Через несколько дней сёстры снова пошли побираться. Нина еле сдерживала слёзы: «Лучше сяду под ёлкой и замёрзну, чем снова позориться». Она, наверное, так бы и сделала, если бы шла одна. Но предложить это младшей сестрёнке Маше у неё не хватило духу. Поэтому они снова вошли в чужую деревню. Не успели заглянуть и в пару домов, как их окружила местная детвора. Мальчишки и девчонки тыкали в сестёр пальцами:
– Корнеевские попрошайки пришли.
– Ха-ха! Нищенки.
– Оборванки-побирушки.
Нина тянула Машу за руку, стараясь выбраться из плотного кольца дразнящих. Как на зло, та стояла не двигаясь, словно примёрзла к дороге своими рваными валенками. Собрав последние силёнки, Нина дёрнула сестру:
– Бежим, Машка!
Местные дети, не отставая, провожали их злыми насмешками и криками до самого края деревни. Только, когда голоса стихли, Нина дала волю слезам:
– Лучше с голоду сдохну, но побираться больше не пойду.
Маша молчала. Не понимая, что происходит с сестрой, Нина накинулась на неё:
– Если хочешь, можешь хоть сейчас вернуться. Только без меня.
Та затрясла головой, в глазах стоял страх. Нина, опомнившись, обняла сестру. И тут Машу прорвало. Она, захлёбываясь рыданиями, не могла выговорить ни слова:
– Ни-ни-ни-на-а-а-а-а…
– Ну, всё, Машка, всё… Успокойся… Больше никогда не будем этого делать…
– Сты-ы-ы-ы-ыдно-о-о-о…
– Ой, как стыдно, Маш! Лучше, правда, сдохнуть.
Легче стало только весной. Можно было сварить щи из крапивы. Лебеда тоже годилась в пищу. Да мало ли съедобной травы. Ещё и картошку, что осталась на колхозных полях с осени, разрешили собирать. Но больше всего ели щавель. Дети шли в лес, находили полянку, заросшую кислыми листиками, и набивали ими целые мешки. После таких походов в лесу оставались длинные дорожки – так тщательно вырезали щавель. Дома вываливали всё содержимое мешка в один огромный чугун, чтоб погуще похлёбка получалась. Едва дождавшись, когда сварятся эти, даже не постные, а просто-напросто пустые щи, уплетали их за обе щёки. Правда, через некоторое время кожа у всех приобрела зеленоватый оттенок, но зато не умерли с голода.
А уж, сколько рыбы было в их небольшом прудике – ловить не переловить! Беда была в том, что купались в нём все, кому не лень: начиная с детворы и солдат и, заканчивая коровами. От этого прудик был грязным, но плодиться рыбе это не мешало. Казалось, она никогда не закончится. Только женщины, напуганные пережитым голодом, всё же ругались на солдат, когда те приезжали с сетями. Вытащат на берег без разбора и больших и маленьких рыбёшек, свалят на брезент и увезут свой улов. Женщинам казалось, что солдаты выловят из мутной воды всю рыбу и местным мальчишкам нечего будет удить. А, значит, останется семья без наваристой ухи.
Когда в колхозном стаде появился приплод, Марью перевели смотреть за телятами. Аня, Нина и Маша, как всегда, ходили помогать маме. Для прикорма молодняка привозили меленькую картошку. Девчата подгадывали так, чтобы их приход в телятник, совпадал с тем, когда картошка, как раз доваривалась. Тайком от людей, чтобы ни одна живая душа не увидела, Марья давала дочерям по две-три картошинки. Вкуснее их, Нина ничего в жизни не ела.
Очень выручал лес. Лишь рассветёт, вся деревенская детвора отправлялась туда на промысел. Сначала собирали щавель, потом созрели ягоды, а там и грибы пошли.
Нине больше нравилось ходить по ягоды. Пока полную кружку малины набирала, успевала и сама поесть. Случалось, правда, и так, что опередит кто-то, и к приходу сестёр в лес, останется на кустах несколько штучек, да и то недозрелых. Приходилось возвращаться домой с пустыми руками. Чтобы не стыдно было, девчата мазали губы и щёки соком этих последних ягод, словно съели всё, что нашли. Но на выходе из леса, непременно сворачивали к полянке с земляникой. Её почти не ели –  собирали в букетики. Наберут пучок, перевяжут травинкой и радостные несут в подарок маме или бабушке. Конечно, те делили ягоды на всех, но приятно было, что дети о них помнят и заботятся.
Марья каждый раз с половиной своего пучка отправляла дочерей в соседнюю слободу:
– Тёте Наташе отнесите.
Маша как-то спросила у Нины:
– А, чего это мы должны ей свои ягоды отдавать?
– Тебе жалко, что ли? Ей, вот, не жалко было пустить нас всех к себе в дом, когда наш сожгли.
Маша помолчала, вспомнив, как было холодно и страшно, пока не пришли к тёте Наташе. А потом спросила:
– Нин, а почему у неё детей нет?
Пожав плечами, та по-взрослому вздохнула:
– А я почём знаю. Бабушка говорит, что Бог не дал.
– Нин, а давай теперь всегда носить ей ягодок немножко.
С тех пор сёстры сначала бежали в другую слободу, вручали тёте Наташе земляничный букет, и только потом возвращались домой.
За лето и осень лес исходили так, что трава была примята на всех полянках. И тропок никаких не надо. Но ягоды без сахара или мёда впрок не заготовишь. Поэтому больше старались набрать щавеля и грибов. Немного оставляли для себя, а большую часть сдавали в Заготконтору. Платили за это всего несколько копеек, но мамы бережно хранили их, складывая в рубли. Скопив немного, покупали детям ботинки, пальтишки или начинали обзаводиться хозяйством. Немцы-то не всю скотину в Корнеевке съели. В чьих-то дворах стояли тощие коровы, у кого-то остались овцы, где-то на рассвете горланил петух, а днём квохтала на гнезде курочка.
Соседки, имеющие хоть какую-то животинку, делились с теми, у кого ничего не осталось, не только молоком и яйцами, а продавали и приплод. Не бог весть какие деньги просили за ягнёнка или телёнка, но и не раздаривали. Вот поэтому дети и старались. Прибегут, бывало, Маша, Нина и Аня из леса, перекусят и опять за дела. Нина – Валеру нянчить, Аня с Машей на огород – то грядки полоть, то картошку окучивать, да ещё и за Зиной и племянниками присмотреть надо. А там уж пора и на ферму идти, помогать маме побыстрее управиться с работой. Дома-то её снова ждали дела: надо было на зиму запасы делать. Если сейчас не насолить огурцов, щавеля да грибов, яблок не заготовить, то зимой опять голодно будет.
Лето радовало жителей деревни не только щедрыми дарами леса и поля. Начали приходить письма с фронта. В дом Гудковых почтальонка тоже часто заглядывала. Отец писал реже Николая, но и тот, и другой обнадёживали: «Бьём фашистов днём и ночью. Так что скоро войне конец». Сообщали, что у них всё в порядке, интересовались, как дела дома и в колхозе. А Николай даже карточку прислал. Все долго рассматривали, целовали фотографию, словно это была не бумажка, а живой человек. Нина видела, как мама потом её под подушку сунула и долго что-то шептала: то ли молилась, то ли разговаривала с сыном.
 Ни Семён, ни Николай ни разу не пожаловались на тяготы, которые выпали на их долю. Только спустя годы после окончания войны, Семён однажды рассказал дочерям о том, что довелось испытать.
Боясь спугнуть воспоминания, нахлынувшие на отца, притихшая Нина с ужасом слушала о том, что была в его фронтовой жизни такая зима, за которую он ни одной ночи не переночевал хоть в каком-нибудь доме. Выкапывал сапёрной лопаткой ямку в снегу, в ней и устраивался. Хорошо, если рядом был лес – можно было устелить своё лежбище лапником елей, а то и так засыпал.
На вопрос дочери, как он мылся, ответил односложно: «Никак». Потом добавил: «Приезжала жаровня, для смены белья. Снимешь исподнее, бросишь на снег, а оно ворошится от вшей». Николаю тоже приходилось нелегко. Нина потом всю жизнь удивлялась, как, пройдя войну от первого дня до последнего, побывав в пекле Курской дуги, Николай не получил ни одного ранения. Но это было потом. А пока, ещё шла война.
Нина не знала, купила ли мама козочку, соседи ли просто так её отдали, но именно с неё началось возрождение хозяйства Гудковых. Сарая у них пока не было, поэтому козлёнок жил вместе с ними в амбаре. Было весело смотреть, как эта егоза прыгает с лавки на кровать. Но ещё радостнее стало, когда она подросла и, окотившись, начала давать молоко.
У Гудковых было много родни. Хотя и жили все в разных деревнях, но дружбе это не мешало. Узнав, что Марья с детьми остались совсем без ничего, помогали, кто чем мог. Кто-то поделился курочками, кто-то подкармливал, кто-то принёс одежду.
В конце лета закончилась работа Нины в няньках. В последний день тётя Лена дала ей цыплёночка:
– Бери, супчик дома сварите.
Марья сначала хотела пустить его в курятник, но потом решила побаловать детей – исхудали так, что того гляди ветром унесёт.
К сентябрю Нинин дядя, тот, что в Сляднево жил, и работал сапожником, подарил племяннице старые ботинки. Они, правда, были на три размера больше. Зато, в них, как раз влезали Нинины бурки, сшитые мамой из рукавов старой шубейки.  Солдаты, что стояли на отдыхе в Корнеевке, дали Марье махровое белое полотенце. Она его покрасила в зелёный цвет, и Нина носила его, как шарф. Это, конечно, был странный наряд, но она совершенно не стеснялась, а смеяться никому и в голову не приходило – все были одеты примерно также. Главным было то, что она снова пойдёт в школу. Это означало, что мечта стать учительницей, всё-таки может исполниться.
В сентябре Аня вернулась в Малоярославец в своё ФЗУ, а Нина с Машей начали ходить в школу. Учиться Нине нравилось. Поэтому даже, когда начались холода, и приходилось сидеть за партой, не снимая шубейки, постоянно согревая коченевшие пальцы дыханием, у Нины даже мысли не возникло, о том, чтобы бросить учёбу. Тем более, что дома, в их амбаре, тоже не было тепла. Правда, мама, разобрав на пепелище печку, сложила новую, но та не столько грела, сколько дымила. Даже лампа, сделанная из консервной банки, и какого-то тряпичного фитилька так не коптила, как это мамино творение. Стоило только её затопить, как едкий дым заполнял всё пространство. Летом ещё не так заметно было – топили не для тепла, а, чтобы еду готовить, и можно было убежать на улицу. Но зимой, на мороз не пойдёшь. Чтобы не задохнуться и, чтобы глаза не драло, приходилось ложиться на пол. 
Бабушка Анна теперь жила с ними. То ли от недоедания, то ли от старости, слабела с каждым днём всё больше и больше. Зиму кое-как продержалась, а весной слегла. Марья пыталась её расшевелить:
– Что это вы, мама, придумали? Вот отпишу Семёну, что не хотите его у калиточки встретить. Небось, не обрадуется он.
Но бабушка так больше и не поднялась. Летом её не стало. Для гроба колхоз выделил старые, развалившиеся ворота от скотного двора. Соседи – дед Игнат и дед Матвей – сколотили домовину, погрузили на телегу и на тощей колхозной кляче повезли бабушку Анну на кладбище. Все пять километров до Сетуни, где был погост, шли молча. Так же молча, выкопали могилу.
Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда, наконец, гроб опустили и все бросили по горсти земли. Мужики снова взялись за лопаты и… от первых же комьев земли прогнившие доски гроба треснули. Марья, смотревшая на всё происходящее безучастно, вдруг очнулась и заплакала:
– Проклятущая война – даже похоронить по-человечески не можем.
Дед Матвей оглянулся:
– Ничего, Марья, она на нас не обидится, а там, – поднял вверх узловатый палец, – всем воздастся.
– Дак, Семёну-то я, как расскажу?
– А, что Семён? И он был бы здесь, новых досок для матери тож не нашёл бы.
– И то верно, – успокоилась Марья, – лишь бы живой вернулся.
Но до этого счастливого дня были ещё долгие месяцы тяжёлого труда, страха перед похоронкой, ожидания писем от родных.
Весной 44-го после тяжёлого ранения вернулся Семён. Длительное лечение в госпиталях вернуло ему способность ходить. Правда, только с костылями. Но Марья и дочери были счастливы – их любимый муж и отец был жив! Нина с интересом и гордостью рассматривала на его гимнастёрке ряд медалей. Начала, было, расспрашивать, за что та или эта, но отец отмахнулся:
– Да Бог с ними, дочка! Иди лучше я тебя обниму.
Прижавшись к отцовской груди, Нина вдыхала родной запах, который не смогли заглушить, ни пыль фронтовых дорог, ни горечь потерь, ни боль, которая накрепко вросла в раненую ногу. Рядом с ним было так уютно и спокойно. Теперь Нина знала точно: что бы ещё не выпало на их долю, они обязательно справятся.    
Никто не знал, сколько ещё будет идти война. С тревогой и радостью ждали вестей с фронта. Не успевала почтальонка скрыться за последним домом, как Нина начинала считать дни до её следующего прихода. Даже, если не было писем, то приходил новый номер «Искры ».
Шаг за шагом наши войска уходили от Корнеевки дальше на запад. Читая сводки, можно было изучать географию. Пока фронты находились на территории Советского Союза, Нина находила много, пусть незнакомых, но понятных названий. А после выхода к государственной границе они пошли какие-то чудные, чужие.
Учительница Анна Фёдоровна повесила огромную карту, и они всем классом отмечали на ней освобождённые нашей армией города. Теперь Нина видела, какое расстояние осталось пройти Красной Армии до Берлина. Жаль, Николай не писал, хотя бы приблизительно, где воюет. Ясно было одно – чем дольше идёт война, тем дальше он от дома. И вроде бы некогда Нине даже присесть, а скучать по брату время находилось.
Когда наши войска вошли в Германию, она совсем потеряла покой. Казалось, дни тащатся с черепашьей скоростью. Засыпая, каждый раз думала об одном: «Ну, когда уже возьмут Берлин?!»
Наконец, наступило 9 мая 1945 года. Почтальонка принесла вместе с газетами радостную весть. Шла от дома к дому, совала в забор или в дверную ручку газету, и кричала:
– Бабоньки, конец войне! Победа!
В деревне днём были только старики с детьми, да те женщины, что на ферме работали. Выбежав из своих домишек или погребов, они радостно обнимались, смеялись и плакали. Отправляя детей в поля, наказывали:
– Смотрите, всем скажите! – И снова обнимались. – Теперь и мужиков можно ждать.
В какие-то семьи уже вернулись с фронта мужья и отцы. Да только, кто без ноги, кто с пустым рукавом. В других, ждать уже было некого, но сегодня и они радовались: рабочих рук в колхозе прибавиться, значит, станет легче. А кто-то лелеял в душе надежду: вдруг ошибка с похоронкой вышла.
Праздновать Победу собрались только к вечеру, когда в деревню вернулись все, занятые на колхозных работах. Расстелили на траве скатерти, полотенца, разложили на них у кого, что было, и расселись вокруг. Разлить по чаркам было нечего. Не притронувшись ни к салу, ни к картошке, все, молча, переглядывались. Вдруг бабка Матрёна вздохнула:
– Так и будем сидеть? Ай, не праздник сегодня?
– Да растудыт-твою-туды! – Поднялся дед Матвей и, махнув рукой, подался к дому.
Следом за ним встали из-за стола ещё несколько женщин. Через некоторое время все вернулись. Кто с бражкой, кто с самогоном.
– Вот теперь другое дело! – Удовлетворённо крякнул дед Матвей. – Это гнать нельзя, а употреблять-то никто не запрещал. – Разливая в стаканы мутноватую жидкость, добавил, – а сегодня дык сам Бог велел. Ну, давайте, что ли, за Победу!
Потом помянули павших. Чокнулись за скорейшее возвращение земляков. Не забыли выпить и за здоровье товарищей Сталина и Жукова. А потом, как водиться на всех праздниках, затянули песню. За ней другую, третью… Сначала пели протяжные, душевные, а потом незаметно перешли на задорные и пустились в пляс, пересыпая его частушками.
До войны почти в каждом доме Корнеевки была балалайка, но до сегодняшнего дня их ни разу не брали в руки. Сегодня, сняв с заветных гвоздиков уцелевшие, не жалели струн – над Корнеевкой звенела Победа.







АРТУР
                По воспоминаниям Артура Ивановича
                Антонова 1926 г.р. уроженца
                хутора Кайдуло Калужской области                               
                               
Мама умерла, когда Артуру было семь лет. С годами её образ стёрся из памяти, оставив только короткие туманные вспышки, да мимолётные сновидения. Причём, утром становилось непонятно, почему у мамы было бабушкино лицо. Видимо потому, что вырастила Артура именно она.
Отец, Иван Мартынович, помогал, как мог. Артур очень любил слушать его рассказы о Москве. Латышская дивизия, где тот состоял на службе военфельдшером, охраняла правительство Ленина. Дома даже книга была с фотографией отца, сделанной в момент, когда латышские стрелки сопровождали переезд правительства из Петрограда в Москву.
Лишь в двадцать четвёртом, после смерти вождя пролетариата, служба отца закончилась. Артур не понимал, что означает расформировать дивизию, но то, что отец теперь жил с ними на хуторе, ему нравилось. И работа для отца нашлась – в их кайдуловском колхозе, передовом в районе, как раз нужен был грамотный человек, чтобы заведовать молочно-товарной фермой. Ещё и председателем ревизионной комиссии назначили. И со всей этой работой Иван Мартынович справлялся успешно.
Правда, продолжалось это недолго. В тридцать седьмом их председателя колхоза Горовцова признали врагом народа. А, если сам председатель враг, то и подчинённые честными советскими тружениками быть не могут. Как говорится: каков поп, таков и приход. Вот, Ивана Мартыновича, прошедшего Первую мировую и гражданскую, и арестовали. Тоже, как врага народа. А при обыске и ту самую книгу с фотографией забрали. Хорошо хоть не к расстрелу приговорили, а только восемь лет дали.
Но беда не приходит одна. Не успели они с бабушкой свыкнуться с арестом отца, как вышел указ о сносе хуторов. Кайдуло тоже не обошли стороной. Собрав нехитрые пожитки, погрузили на телегу и поехали к бабушкиной дочери. Причин для этого было три. В кайдуловской школе было всего четыре класса. Их Артур уже закончил. А из Прудков, где им теперь предстояло жить, недалеко до Дольского – там семилетка. Тёткиного мужа тоже арестовали, и с ними ей будет не так одиноко.  Но самая главная причина – больше идти просто некуда. 
На новом месте Артур привык быстро. Изменились только стены в доме, да картинка за окном. Сама жизнь была привычной: ранний подъём, убрать скотину, летом – помочь на огороде, а с осени по весну, школа и уроки.
Незаметно пролетели несколько лет, и наступил июнь сорок первого. Шестой класс Артур закончил хорошо, а вот в седьмом учиться ему не пришлось – началась война. Пятнадцатилетний парнишка видел, как провожают на фронт односельчан и сокрушался: «Эх, чуток попозже бы Гитлер напал… А так меня ещё не возьмут воевать».
Без мужиков работы в колхозе прибавилось. Скотине было всё равно, кто накосит на зиму сена, взрослые или подростки. Поэтому на работу теперь Артур уходил ещё затемно, а домой возвращался уже после заката. Буквально, засыпая, съедал ужин, и падал на кровать. Так всё лето. Он даже не заметил, что оно закончилось. А, когда наступила осень, взрывы стали слышаться гораздо ближе, и самолёты закружили над их лесочком намного чаще. По слухам бои шли уже около Детчино, но через их деревню линия фронта не прошла.
Четырнадцатого октября немцы высадили в Ушакове десант. Артур с другом Макаром видели, как из одного из самолётов со свастикой на хвосте, над ближним леском посыпались тёмные горошины. Ребята замерли, гадая, что это такое. А над каждой горошиной уже раскрылся парашют и, чем ниже они опускались, тем больше принимали очертания человеческих тел.
– Немцы, – почему-то шёпотом сказал Макар.
– Пошли домой, нужно предупредить всех, – потянул друга за рукав Артур.
Через некоторое время немцы вошли в село. Не было никаких боёв. Просто пошли по Прудкам люди в военной форме, говорящие на немецком языке. Никого не расстреливали, не жгли домов, но от того, как они двигались и смотрели, местным жителям стало вдруг ясно, что отныне они не хозяева на своей земле.
У них-то в Прудках было тихо, а вот километрах в четырёх, со стороны Башмаковки, три дня доносились взрывы и страшный грохот. Поначалу бабушка после каждого охала и крестилась, а потом свыклась, только головой качала:
– Это сколько же там народу-то сейчас покалечат, да поубивают.
Когда в Башмаковке всё стихло, тётка, сходив на колодец, принесла не только воды, но и новости:
– Там танками бились.
– А ты почём знаешь? – Подступила с расспросами бабушка.
– К Серафиме родня из Башмаковки пришла – в их дом снаряд угодил. Теперь все у неё жить будут.
Бабушка перекрестилась:
– Сохрани нас, Господи, от этой беды – нам и пойти не к кому, и дом самим не построить.
Тётка, словно не слыша её, продолжала:
– Около Башмаковки танков сгоревших, что семечек в подсолнухе. – Увидев любопытные глаза Артура, погрозила ему пальцем. – И думать не смей туда идти! Серафима сказывала, что поле, сплошь обгоревшими трупами усеяно. Кто-то успел вылезти, а кто-то прямо в танках так и остался.
– Ещё чего слыхала? – Сменила бабушка тему.
– Да уж, слыхала, – прикрыв вёдра крашеными фанерками, которые заменяли крышки, тётка села на лавку, расправила фартук и продолжила, – председателя нашего старостой назначили.
– И чего теперича?
– А ничего, – махнула тётка рукой, – колхоза больше нет, а скотину всю велено сдать немцам.
– Как всю? – Опустилась на лавку бабушка и прижала ладонь к сердцу, словно придерживая, чтобы оно не выпало. – Как мы без коровы-то?
– Пока сказали только колхозных сдавать будут, а там уж… – посмотрела с надеждой, – может, обойдётся?
– Бабушка, – Артур кивнул в сторону окна.
Увидев, входящих в калитку немцев, та скомандовала:
– А, ну-ка, лезь на печку! И чтоб тихо там!
Немцы вошли и сразу уселись за стол. Тётка, молча, поставила перед ними чугунок с картошкой, и миску с капустой.
– Сало, яйки, – потребовал один из немцев.
Тётка развела руки в стороны, показывая, что нет у них таких разносолов, но бабушка отодвинула её в сторону и, шикнув: «Искать начнут», – скрылась за занавеской. Погремев там чугунками, вынесла шмат сала и несколько яиц. Тихонько пробубнила:
– Ешьте, гостёчки, не подавитесь.
Гостёчки не подавились. Закончив с обедом, принесли охапки соломы, раскидали по полу и улеглись спать.
Бабушка, убирая со стола, ворчала:
– Как дома распоряжаются. Жить, что ли здесь собрались?
Пожили немцы у них недолго. Через пару дней, покидали в свои рюкзаки сваренную на ужин картошку, забрали с кухни все яйца, порыскав за кринками, забрали припрятанный кусок сальца, и уехали. Но на следующее утро в дом вошли новые немцы. Так и повелось: одни уезжают, следом приезжают другие. Только успевай чугунки на стол ставить.
Надежды на то, что к ним немцы заходить не будут, не было никакой. Дом большой, крепкий, на две половины. Правда, вторая половина у них пустовала – её использовали, как кладовку. Вот в ней-то немцы и расположили свой штаб. Всё бы ничего, да в этот немецкий штаб постоянно кто-то приходил с докладами или за дальнейшими указаниями. Часто ошибались и заходили на их половину. Поэтому двери без конца открывались-закрывались, выпуская тепло. Приходилось целый день печку топить, не давая дровам прогореть до конца.
В один из дней тётка пришла с колодца мрачнее тучи. Артур видел, как бабушка дёрнула её за рукав, и тихонько спросила:
– Чего случилось?
Но тётка только рукой махнула и занялась самоваром. Артур хорошо знал, если она разжигает самовар сама, а не просит это сделать его, приставать с расспросами бесполезно. Бабушка это тоже знала, поэтому стала терпеливо ждать, когда дочь сама заговорит.
Рассказала она эту новость только когда вскоре очередная партия немцев уехала, а следующая ещё не заселилась. Едва закрылась за ними дверь, тётка без всяких предисловий заговорила:
– Веру Рыбину расстреляли.
Бабушка с Артуром растерянно молчали. Первой пришла в себя бабушка:
– Это какую такую Веру Рыбину?
Тётка вспылила:
– Мама, очнись! В Дольском были обыски. Искали коммунистов и комсомольцев. Вера Рыбина! – Тут она повернулась к Артуру. – Ну! И ты не помнишь?
– В школе секретарём комсомольской организации была, – наконец, смог выдохнуть Артур.
Не поверив до конца этой новости, спросил:
– А, как немцы узнали про неё?
– Вот и подумай сам.
– Неужели кто-то сказал?
– И не только про Веру.
– Кто ещё?
– Не знаю, Артур. Только сказали, что у них там часть стоит постоянно, не меняются солдаты, как у нас. Так что нам ещё повезло.
– Это чем же нам повезло? – Возмутилась бабушка. – Что мы сами голодные сидим, а немцам стол накрываем?
– Мама! – Опять повысила тётка голос. – Нас объедают, но не расстреливают. – Обняла Артура, – Представь только…
Бабушка замахала руками:
– Упаси, Господи! Пускай жрут окаянные.
– Вот то-то и оно, – уже спокойнее закончила разговор тётка.
В это время скрипнула половица в сенях. Все насторожились – за разговорами не увидели, кто вошёл в калитку. Дверь открылась, и в клубах мороза появился Иван Мартынович. Артур кинулся к нему со всех ног:
– Папа!
– Господи! Ты, как? Откуда? – оторопела бабушка.
Пока Иван Мартынович раздевался, тётка собрала на стол:
– Садись, Иван, поешь сперва. Все разговоры потом.
Иван Мартынович, исхудавший и промёрзший, сел к печке:
– Согреюсь сначала.
Тётка проворно сняла шкурку с картофелины, очистила яйцо, подала:
– На, вот, пока.
– Пап, тебя освободили? – Жался к отцу Артур.
– Нет, сынок. Когда немцы заняли Кондрово, наша охрана разбежалась. Может, на фронт ушли, а, может… В общем, осталась наша тюрьма без конвойных. Не стали дожидаться немцев и мы. Вот я и пошёл домой.   
– А у нас тут немцы уже.
– Видел, сынок.
– Что теперь делать будешь?
– Поживём – увидим. Вояка-то из меня никудышный.
На фронт Ивана Мартыновича не призвали бы даже, если б не статья врага народа. Ещё с гражданской у него были два ранения и перебит позвоночник. Ходить после этого мог, только согнувшись, а инвалидов воевать не брали. Поэтому он и не пошёл с другими товарищами по тюрьме проситься на фронт, а вернулся к сыну.
На следующее утро приехала новая партия немцев и всё пошло по новому кругу. Артур уже не прятался от них на печке, как в первый раз. Почему-то немцы не обращали на худенького парнишку внимания.
Заметив, что в печке почти прогорели дрова, Артур вышел на улицу, набрать ещё охапку. Вдруг со стороны дома Коноваловых послышался какой-то шум. Артур выглянул из-за поленницы: дед Захар о чём-то спорил с немцем. Слов разобрать было нельзя, хотя дед почти кричал. В какой-то момент немцу, видимо, это всё надоело, он взял деда за шиворот и вывел за калитку. Дед Захар не сопротивлялся, но продолжал ругаться. Теперь Артуру было слышно:
– Расстреливать собрался? Ну, стреляй в старика. Я смерти не боюсь. Только знай, что Господь всё видит, и спросит с тебя по всей строгости.
Увидев, что немец не шутит, и уже передёрнув автомат, наставил дуло на грудь соседа, Артур зажмурился, ожидая выстрелов. Но было тихо. Пересилив страх, снова открыл глаза. Немец уходил прочь от дома Коноваловых, а дед Захар так и стоял около своего забора.
– Иди, дед, домой, замёрзнешь ведь в одной рубахе-то, – прошептал Артур.
– Сейчас в себя придёт и уйдёт.
От неожиданности Артур вздрогнул – рядом с ним стояла бабушка с тулупчиком в руках:
– На вот накинь. Небось, сам закоченел.
– Ты видела? – Артур только сейчас заметил, что дрожит, правда не понимал от холода, или от страха.
– Смотрю, тебя нет и нет с дровами-то. Вышла на крыльцо… – накинула тулупчик Артуру на плечи, обняла, – пойдём, сынок, в дом. Вон и Захар, видать, отошёл.
Артур оглянулся. Дед, пошатываясь, шагал от калитки к крыльцу, навстречу ему бежала рыдающая Анютка. «Если мне страшно было на это смотреть, каково ей-то пришлось», – подумал Артур, и зашагал вслед за бабушкой.   
Новая партия немцев, заселившихся в их дом, ничем не отличалась от предыдущих, да и от последующих тоже. Как всегда, их надо было накормить, и убрать за ними. В сарае с каждым днём всё меньше оставалось курочек – уж очень им нравилось птичье нежное мяско. Слава Богу, пока не трогали корову. Без Малышки им было бы не выжить. С надеждой на то, что её не тронут их небольшая семья, начинала и заканчивала каждый следующий день.
Предусмотрительная бабушка собрала из сундука, что получше, связала в узел и закопала в снег за сараем. Только немцы всё равно рыскали по дому в поисках ценных вещей. Бабушка ворчала:
– Да, что у нас брать-то? Неужто, у вас своего добра мало?
Добра-то у них, может, и побольше было, да здесь оно дармовое. Но самое главное – не было у немцев тёплых вещей. А зима в этом году лютовала. Вот один немецкий верзила, видимо, промёрзнув до костей, и позарился на старенькие подшитые валенки отца. Свободной обувки нигде в доме не стояло, так он стащил их прямо с его ног.
– Куда тебе такие? – Оторопело смотрел на немца Иван Мартынович. – Малы ведь будут – не натянешь на свои лапищи, – и попытался выхватить валенки у немца.
  Тот с силой оттолкнул Ивана Мартыновича, да так, что он не удержался на ногах. Сунул, гад, добычу под мышку и ушёл. 
Дни сменяли друг друга очень медленно и были до оскомины похожи друг на друга. Новые события во время оккупации случались не часто. И узнавали о них совсем не из газет – никто теперь не носил их в село. Как правило, все новости приносились тёткой с колодца.
– Слыхали, Роман Козлов домой пришёл.
– Как это? Он же на фронте воюет, – всплеснула руками бабушка.
– Это тот, что директором молокозавода в Детчино работал? – уточнил Артур.
– Он самый, – подтвердила тётка. – Говорят, где-то под Вязьмой попал в окружение. Вроде бы искал свою часть, да, видать, ноги сами домой привели.
– Так у нас же немцы, а он коммунист! Ему дальше надо пробираться, – воскликнул Артур.
– Ну, что ему надо, он сам знает – не маленький уже, – рассудительно вставила бабушка своё слово и, переводя разговор на другое, спросила у дочери – Ты лучше, скажи, не слыхать ли чего про конец войны?
– Про конец пока ничего не говорят, но от Москвы, видимо, погнали немцев.
– Да ты что! – Обрадованно воскликнул Артур.
– Сказывают, что скоро и до нас Красная Армия дойдёт.
В Прудки наши солдаты вошли двадцать пятого декабря. Немцы, похоже, этого не ожидали, поэтому сдали село почти без боя. Но радость была преждевременной. Через три дня хорошо подготовленной контратакой они выбили красноармейцев из Прудков. Наступали немцы стремительно и жёстко. Оттеснив наших к полю, безжалостно перестреляли их на открытой местности. А потом… Намёрзнувшись в своих тонких шинельках и яловых сапожках, снимали с трупов тулупы и валенки.
Объяснение тому, что немцы отчаянно сражались за небольшое сельцо, было простое – им нужна была Старая Калужская дорога, которая проходила прямо через Прудки. Машинам по ней, конечно, тяжеловато пройти. Но на лошадях, по дороге, построенной по высочайшему указу самой Екатерины Великой, ехать было очень даже хорошо. Обсаженная по обеим сторонам деревьями по повелению всё той же императрицы дорога и зимой, и летом была какой-то уютной, не казённой. Немцам, правда, до красот никакого дела не было – лишь бы в грязи, да в снегу не вязнуть. Она для них имела лишь стратегическое значение. Вот за дорогу они и сражались, удерживая село любой ценой.
Как только им удалось снова занять Прудки, по дороге потянулись обозы гружёные сверх всякой меры награбленным. Три дня и три ночи тянулся бесконечный караван. Рядом шагали отступающие немецкие части. Они шли и шли через Прудки, не останавливаясь ни на ночлег, ни для того, чтобы поесть, или хотя бы согреться. Бабушка, наблюдая за ними в окно, ехидно ворчала:
– Замёрзли, орёлики? А у нас тут так – не метель, так стужа. Не пулей, так морозом, но Россия-матушка добьёт вас. 
В одну из ночей перед самым новым годом со стороны Ушакова начался обстрел Прудков артиллерией – наши войска снова пошли в наступление.
Все сидели одетые на случай, беды. Чтобы хоть как-то нарушить тягостное молчание, отец тихонько сказал:
– Шрапнель.
– А, что это?
– Снаряды такие. Они в воздухе рвутся.
В Прудках завязался бой. Уставшие от длительного перехода и от лютого мороза, немцы сопротивлялись отчаянно. Но, потеряв шестьдесят своих бойцов, Красная Армия выбила их из села. Теперь уже навсегда. Немцы, бросая и лошадей, и телеги с добром, спасались бегством. Даже заглохшую вдруг самоходку не стали спасать – так и оставили посреди Прудков. 
Похоронив, павших на поле боя товарищей в братской могиле, наши части двинулись дальше добивать врага, а в Прудках начали восстанавливать колхоз.
В их доме снова был штаб. Только теперь наш. А это уже совсем другое дело. В один из дней Артур возился с печкой. Выгреб остывшие за ночь угольки, ссыпал их в бадейку и заложил сухие берёзовые поленья. Не успел запалить бересту, как дверь распахнулась, и с клубами холода в дом ввалился Макар:
– Слыхали, в Дольском Степанюка расстреляли?
– Там же наши уже, – растеряно смотрел Артур на друга.
– Так наши и расстреляли. Веру Рыбину помнишь?
– Это он предатель что ли? – догадался Артур.
– Доказали.
– Как?
– Не нашего ума дело. Главное, что справедливость восторжествовала.
– Только Веру это не оживило, – вздохнула бабушка.
Тут вернулась из сарая тётка и в полголоса сообщила:
– Козлова арестовали.
– Когда? – в один голос спросили Артур с Макаром.
Тётка заговорила ещё тише:
– Я только из дома вышла, а к их воротам машина подъехала.
Вслед за ней и все стали, чуть ли не шептать:
– Я видел её, – подтвердил Макар, – но подумал… мало ли зачем… может, на работу вызывают, завод запускать.
– Эх, Макар, – вздохнула тётка, – дай Бог, чтоб теперь ему доверили какой другой завод восстанавливать. Он же в окружении был, а потом и здесь при немцах жил.
– Так и что?
– Так и то, – передразнила тётка Макара, – коммунист должен врага бить, а не дома сидеть.
– А что он мог один сделать? – начал горячиться Макар.
– Вот там и разберутся, что он мог, а чего не должон был мочь, – сказала бабушка, и, прекращая этот разговор, уже громко, спросила, – ты в правление-то ходил? Когда на работу выходить?
– Так прямо завтра вместе с Артуром и пойдём. Сказали, раз коров немцы угнали, это не значит, что дел нет.
– Я же тебе говорил, бабушка, что ремонтировать коровник будем, – напомнил Артур.
– Да говорил, говорил. Запамятовала я.
Незаметно подбиралась весна. Наметённые за зиму сугробы таяли под ласковым солнышком, открывая сельчанам неприглядную картину. На земле в большом количестве валялись трупы немцев и лошадей. Ждать дольше было нельзя – хочешь или нет, а нужно убирать: боялись, что начнётся эпидемия.
Решив, что тратить силы и время на выкапывание могил – слишком большая честь для врага, нашли другой выход. В один из дней женщины и подростки собрались для этой противной работы. Искали трупы и, привязав их к ногам лошадей, которые сохранились в колхозе, волокли к ближнему, ликвидированному перед войной хутору. Сваливали там всех – и немцев, и лошадей – в заброшенный колодец.
Было очень неприятно и как-то боязно прикасаться к окоченевшим человеческим телам. Трупы лошадей таких чувств не вызывали. Но Артур не выбирал: кто достался, того и тащил. Казалось, эта работа никогда не закончится. Лишь к вечеру, затянув очередную петельку над копытом Ласточки, бригадирша сообщила:
– Кажись, последний. Щас этого скинем и можно будет заколачивать колодец.
 К этому времени все уже устали. Поэтому закидывали землёй странную могилу поочереди. Домой вернулись уже по темну. Бабушка поставила на стол щи, скомандовала:
– Умывайтесь да садитесь есть.
Артур взял ложку, зачерпнул зеленовато-жёлтую жидичку, а есть не смог – замутило.
– Я что-то не хочу, – встал из-за стола и забрался на печку.
Потом несколько дней, снова всем селом, собирали на полях и в лесу снаряды и обломки разных орудий. Эта работа была не противной, но опасность поджидала на каждом шагу. Руководил сельчанами какой-то военный. Он распоряжался что и куда складывать. Одну из куч взорвали на краю поля, а другую аккуратно переложили в кузов грузовика и увезли. А ту, брошенную посреди Прудков самоходку, наши солдаты смогли завести. Увидев, как она поехала, Артур брезгливо сплюнул:
– Она ж немецкая.
– Перекрасят, и им же в зад из неё пальнут, – усмехнулся Макар.
– Ну, да, – согласился Артур, – своим же салом, да по своим же мусалам и получат. 
В середине весны Артуру принесли повестку. Чтобы не расстраивать бабушку и тётку, он старался не показать своего ликования. Только радость была недолгой. Призывали Артура вовсе не воевать, а на трудовой фронт. Бабушка, собирая котомку, вздыхала:
– Оно, конечно, так. Мужики-то воюют все. А работать кому? Вот дитё и забирают.
Артур насупился, но вслух спорить не стал. Только подумал: «Какое я дитё? Уж и бабушку, и тётку перерос. Отцово пальто на тот год совсем впору будет». А бабушка, завязав узелок на котомке, села рядом с ним:
– Ты уж там, сынок, поумнее будь. Начальству не перечь. Что велят делать, исполняй в точности, – отдала рюкзачок, помолчала, а потом обняла, уткнулась ему в плечо, и горько вздохнула, – а то ведь сам знаешь, какая ниточка за тобой тянется.
Артур понял, о чём она. Рассердился:
– Сын за отца не отвечает.
– Так-то оно так… Только пригляд за тобой теперича всю жизнь будет иной. 
В Туле всех призывников трудового фронта распредели по предприятиям. Поскольку Артур был сыном врага народа, на Оружейный завод его не взяли, а направили в Щёкино на шахты вместе с остальными «неподходящими» пареньками. А таких набралось немало. Только на их хуторах под репрессии в тридцать седьмом попали почти все мужчины. Но, прознав, какая работа их ждёт на шахтах, Артур со многими другими ребятами по дороге в Щёкино попросту сбежал. Конечно, если бы мальчишки уже достигли совершеннолетия, наказания им не избежать бы. А так, всё обошлось. Только председатель сельсовета сразу сообщил куда надо, и, буквально, через несколько дней пришла новая повестка.
Теперь его отправили под Калугу. На Грабцевском аэродроме, ему довелось готовить взлётные площадки. Потом был следующий трудовой фронт. Сначала под Дугной, затем под Алексиным. Там на берегу Оки он строил оборонительные сооружения – немцев хоть и гнали всё дальше от Москвы, но, видимо, пока опасались контрнаступления. Правда, там ребята из Детчинского района пробыли недолго. Посмотрев на них, мужчина в шинели – видимо, начальник – только посмеялся:
– Вот, так строителей прислали! Ничего не скажешь – бравые молодцы!
Там требовались люди хоть с каким-то опытом. Перед ним же стояли худенькие мальчишки. Обведя вокруг себя рукой, начальник продолжил: 
– Мы тут не окопы роем, у нас идёт установка ДОТов, ДЗОТов… Вы хоть слова-то такие когда-нибудь слыхали?
Покачав головой, коренастый мужичок в грязной рваной телогрейке и галифе махнул рукой:
– Они и тачку-то с землёй с места не сдвинут, – натянул рукавицы и снова взялся за лопату, – отправляйте их обратно.
 А осенью сорок второго военкомат призвал шестнадцатилетних пацанов на сто двадцатичасовой курс всеобуча – пора было начинать готовить их к службе в армии. После его окончания, в деревянном здании Детчинского дома культуры вручили повестки и отправили под Можайск. Здесь, в тридцати километрах от города под станцией Уварово, на строительстве оборонительных рубежей, среди военных было много и гражданских, призванных повестками. Молодым ребятам поручили рыть окопы.
Мирного населения в деревне Хорошево вблизи станции, где они расположились, не было – всех эвакуировали. Жили военные и окопники в пустующих домах. В ста двадцати километрах к востоку от них была Москва, а немного западнее ещё шли бои. Часто слышалась стрельба, иногда до деревеньки долетали снаряды дальнобойных орудий, в хорошую погоду кружили над головами самолёты.  Отпустили их по домам лишь после того, как наша армия уверенно перешла в наступление и погнала врага от Смоленска.
Возвращался Артур в родную деревню в апреле 43-го. В валенках по весенней распутице шёл вместе с остальными до станции. В поезд сел насквозь промокший. В дороге не ощущал, что замёрз. Мечтал, как приедет, обнимет отца, бабушку, тётю – соскучился. А, вот, дома, хоть и спал на печке, его свалило тяжелейшее воспаление лёгких. Если бы не отец…
Болезнь прогрессировала быстро. Чай с веточками малины и мёд уже не помогали – Артур начал бредить. Иван Мартынович, опытный фельдшер, понимая, что народными средствами сыну не помочь, оделся и вышел на улицу. Потоптался на крыльце: «Где сейчас найдёшь медикаменты?» – Пошёл в сторону воинской части. Что и кому он говорил, какой ценой достались ему лекарства, Артур никогда не узнал. Но отец поставил его на ноги.
Немного окрепнув, Артур вернулся в колхоз. Не хватало не только техники, но и рабочих рук. Женщины запрягались вместо лошадей, а за плугом или бороной ходили мальчишки. Во время сенокоса и уборки урожая картина была не лучше. Гектары картофеля были убраны, практически, вручную. Но, чтобы победить врага, солдатам нужна была еда, снаряды, орудия, боевая техника. Все, кто остался в тылу, понимали это и делали то, что в обычной ситуации казалось невозможным. К заморозкам управились с полевыми работами, и стало полегче.
Как только лёг снег, Артур с друзьями начали ходить в лес – нужно было пополнять запасы дров. Однажды, вернувшись домой, застал бабушку в слезах:
– Что случилось?
– Повестка тебе, сынок, – протянула она казённый конверт.
– Так не первая же, – беспечно бросив бумажку на стол, Артур принялся стаскивать валенки.
Бабушка вздохнула:
– Сказали, на фронт вас всех забирают.
Двадцать третьего декабря Артур и ещё несколько его ровесников явились в военкомат. Посмотрев у всех документы, военком обратился к Артуру:
– Возвращайся, парень, домой – рано тебе ещё воевать?
– Всем пора, а мне рано? – Удивился Артур.
– Так тебе ещё семнадцати нет, – и, не дав Артуру сказать больше ни слова, скомандовал, – кру-у-у-гома-арш!
Друзей отправили на Дальний Восток, как пополнение, взамен переброшенных оттуда на запад регулярных войск. Артура призвали в армию лишь весной 44-го.
Пробыв два месяца в запасном полку, не нюхавший пороха деревенский паренёк, которому шёл восемнадцатый год, был отправлен с пополнением во 2-ю танковую армию. В Ковеле, где она базировалась, Артур тоже пробыл не долго. По приказу командования прибыл в 5-й разведывательный мотоциклетный полк, и отсюда, с Западной Украины, начался его фронтовой путь.
Первыми, с кем ему пришлось воевать, были бандеровцы. Эта война отличалась от той, что он видел, когда жил в Прудках. Тогда был бой – с одной стороны враг, с другой наши. А здесь, всё как-то странно. Нет никакой линии фронта. На берегу лесного озера выкопаны землянки, в которых жили солдаты. Днём, практически, никогда ничего не происходило. А вот ночью…
Только бойцы улягутся спать, только улетят во снах в родные края, как вдруг – тревога. Схватив автомат, чуть не на ходу седлали свои мотоциклы и неслись на предельной скорости, какую только может позволить лесная дорога. Куда? Хорошо, если водитель мотоцикла знает маршрут. Зачастую ехали просто наугад, без дороги, в кромешной темноте лишь приблизительно соблюдая указанное командиром направление. Приехав к месту, а, может, совсем в другую деревню или хутор, никого, кроме местных жителей, там не находили.
Днём бандеровцы отсиживались в лесах, а ночью выходили на промысел. Местность знали хорошо. Населённые пункты выбирали в отдалении друг от друга. Действовали быстро. Наша разведка только успевала доложить: «В населённом пункте N появились бандеровцы». А, когда наши солдаты приезжали в указанное место, бандитов там уже не было. Даже пыль на следах копыт их лошадей осесть успевала. На вопросы местные с удивлением отвечали:
– Так то ж ваши были.
– Почему вы так решили?
– Так гутарят по-вашему, и форма на них, как у вас. Только без погон.
Видимо, не обзавелись пока бандеровцы погонами, использовали по-старинке петлицы.
Через некоторое время заниматься ликвидацией банды Бандеры прибыли войска НКВД и СМЕРШ. Полк разведки, в котором служил Артур, перебросили к Польской границе.
Вскоре Артура вместе с фронтовым дружком Лёшкой Кузнецовым впервые отправили в разведку. Конечно, не одних, со старшими опытными товарищами. Только вот выпив, тоже, кстати, впервые положенные фронтовые сто грамм, молодые солдаты напрочь утратили чувство страха. Да, что там страх, водка полностью заглушила даже осторожность.
Почувствовав себя героями, они оторвались от основной группы и неожиданно вышли на немцев. Собственно, их задание и заключалось в том, чтобы скрытно проникнуть в расположение врага и захватить языка. Вот только скрытности при таком передвижении не получилось. Как только Артур с другом пошли вдоль какого-то кювета, немцы их сразу засекли, и открыли пулемётный огонь на поражение. 
Хмель тут же выветрился, но способность рассуждать здраво, ещё не вернулась. Прижимаясь к земле, незадачливые разведчики начали движение в обратную сторону. Сами того не ведая, тем самым отвлекли внимание немцев от основной группы, поэтому задание всё-таки было выполнено. Но, вернувшись в расположение полка, Артур переосмыслив всё, что произошло, принял решение: «Больше никаких фронтовых ста грамм до конца войны».
Такому решению способствовало не только то состояние, которое Артур пережил, падая на землю под пулемётным огнём в своей первой разведке. Много раз он наблюдал бессмысленные смерти своих товарищей именно после того, как они невоздержанно принимали на грудь. Ладно бы только себя губили. Артуру вспомнилось, как на днях зачитали приказ о том, что их политрука Палеева сняли с должности, да ещё и разжаловали. Политрука после этого куда-то увезли. Живого. А вот трёх солдат, которым он, будучи пьяным, приказал уничтожить огневую точку противника, закопали под берёзкой. Не выполнить приказ командира те не могли, поэтому и побежали по открытой местности, стреляя из автоматов по хорошо замаскированному вражескому пулемётчику. «А был бы трезвым, – рассуждал Артур, – послал бы в обход, и не бегом, а скрытно, по-пластунски». С тех пор Артур ни разу не выпил положенные сто грамм.
Тем более, что было на кого равняться. Их комполка подполковник Мурачёв не то, что пьяным, выпивши никогда никем замечен не был. Его, конечно, не только за это уважали. Для всех он был батей, потому что о людях своих заботился и все его приказы были продуманны и понятны. Никогда никого не послал командир-батя на верную гибель, пользуясь своей должностью. 
Дни летели быстро. С четырнадцатого января 45-го началось освобождение Польши. В начале февраля уже подошли к Одеру. На его берегу были построены хорошие оборонительные сооружения. Поэтому нашим командованием был дан приказ не дать немцам там закрепиться. В тыл врага засылалась группа, в задачу которой входил захват мостов и создание паники, не вступая в бои. Если в каком-то населённом пункте, красноармейцев встречали огнём немецкие части, его просто обходили стороной, избегая столкновения, и продвигались дальше. Как только удавалось захватить мост, по нему тут же шли наши танки: вперёд, вперёд, вперёд. Но были при освобождении Польши и страшные сражения. Одно из них Артур запомнил навсегда.   
Служил он автоматчиком при Т-34. Дело в том, что к каждому танку были прикреплены автоматчики. В их обязанности входило не просто находиться в непосредственной близости от определённой боевой машины, чтобы стрелять из-за её брони. Также автоматчики подносили к танку снаряды, помогали осуществить дозаправку и много всего другого.
Началась атака. На груди, как всегда, ППС . К нему шесть рожков. В кармане две гранаты. За спиной вещмешок с пачкой патронов – шестьсот злых смертоносных мух, с нетерпением ждущих минуту, когда их выпустят во врага. Артур с криком «ура» бежал вперёд и стрелял, не переставая. Где-то совсем рядом то свистели, то чиркали пули. То и дело бухали взрывы снарядов, от которых земля вставала на дыбы, а потом падала, словно подстреленная лошадь.
Сквозь чёрный дым от пылающих танков плохо различались силуэты бойцов, бегущих впереди. Жар от огня чувствовался даже сквозь шинель. Артур то и дело спотыкался. О кочку или мёртвое тело размышлять не было времени.  Лишь, когда нужно было поменять рожок у автомата, прятался за броню своего Т-34. В такой момент и попал в его танк снаряд… Наступила тишина. Ни рёва моторов, ни автоматных очередей, ни криков. Ти-ши-на. Через кроваво-мутную пелену Артур не мог ничего рассмотреть – в какую сторону бежать, куда стрелять? Как остался среди живых было за гранью его понимания. Только шапку потерял.
Наши войска упорно двигались в сторону Германии. Недалеко от Польской границы, пришёл приказ Генштаба, развернуть 2-ю танковую армию и следовать на Прибалтику для разгрома немецкой группировки, которая представляла реальную опасность для наших войск. Не успели выйти к морю, как немцы так дали прикурить, что Артур не надеялся выйти живым из этих боёв. Но, видно, не судьба ему погибнуть. А вот командир, подполковник Мурачёв, получил серьёзное ранение. Адъютант вынес его на себе с поля боя, доставил в медсанбат, но в полк любимый батя больше не вернулся.
Шестнадцатого апреля началось наступление. Командование полком принял майор Дикун.  С ним разведполк Артура дошёл до Берлина. С поставленной задачей: никого из Берлина не выпускать, и никого туда не впускать на своём участке фронта с западной стороны города, они справились успешно. Правда, штурмовать Берлин их роте не довелось. Уже после 9 мая, их погрузив на «Студебеккер», в качестве экскурсии, провезли по окрестностям города. Даже по Александерплац прокатили. Только возле рейхстага не остановились. А так хотелось глянуть на фашистское логово. Сплясать вместе бойцами других частей на его развалинах. Но Артур не расстроился – не это главное, а то, что пришёл конец проклятой войне и фашизм разгромлен.
С Победой не заканчивалась его служба в армии. Он находился в Германии вплоть до самой демобилизации, до 1950 года.
И вот, наконец, поезд вёз его из далёкой Германии домой. «Как я выжил?» – думал Артур под перестук колёс. В каких только переделках не побывал он за то короткое время, что довелось быть на фронте. Сколько друзей-товарищей потерял. Сам не раз смотрел в лицо смерти. Но теперь это всё было позади. Через несколько дней он сможет обнять своих родных и, наконец, увидит Лиду – девушку, которая писала такие замечательные письма. Интуиция подсказывала ему, что именно Лида, его судьба.
Весь путь от границы до самой Москвы Артур безотрывно смотрел в окно. Родина встречала его ласковым солнышком. Повсюду мелькали радостные лица. Города постепенно отстраивались и той разрухи, которую Артур видел, двигаясь после призыва к линии фронта, уже не было. Могучая страна дышала свободно. «Значит, всё не зря!» – Подумал Артур, подхватил чемодан и вышел из вагона в долгую, счастливую, а главное, мирную жизнь.



ЖИДКОВЫ
                По воспоминаниям Марии Фёдоровны
                Мокшиной (Жидковой) 1938 г.р.,
                уроженки деревни Сляднево
                Калужской области   
               
Семья Жидковых была зажиточной. Им принадлежало немало земли. В большом строении располагались конюшня, коровник, свинарник – всё не для одной животинки. В других помещениях держали овец и птицу. Их вообще никто не считал. Огромный амбар, разделённый на закрома для разных хлебов, был с печкой, чтоб можно было просушить в сырую погоду, и с погребом для хранения овощей и солений. Справный дом с русской печкой на кухне, и сложенными в каждой комнате для обогрева небольшими печками-группками, или, как их ещё называли, столбянками. Хоть и в деревне жили, но ели на серебре. Только добром своим не возгордились. Бывало, придёт к ним с поклоном кто-то из безлошадников:
– Будь добр, Ефим Степанович, дай лошадь яблоки на базар свезти. Я их продам, и сразу тебе заплачу.
Ефим Степанович ни разу никому не отказал:
– Бери лошадку, вези, продавай свои яблоки – Бог тебе в помощь. Только платы за это мне не надо. Коль продашь свой урожай удачно, купи шкалик – мы с тобой его вместе и выпьем ради такого случая.
Пришёл семнадцатый год, и революция перевернула всю их жизнь. Те, кто ещё вчера приходили в дом Жидковых с поклоном, сегодня, открыв дверь пинком, злорадствовали:
– Кулаки! Ишь, добра накопили.
Ефим Степанович пытался урезонить:
– Вам ли не знать: работаем мы с утра до ночи. И отцы наши, и отцы отцов, не разгибая спин, трудились.
– А всё одно – подлежите раскулачиванию и выселению.
Восьмилетний Федя испуганно смотрел, на отца: «Чего он не прогонит этих мужиков? Неужели испугался?» Тот сжал кулаки, но из-за стола не вставал. Маленькая Шура плакала, прижимаясь к матери. Ефим Степанович обернулся к жене:
– Уведи детей, Агафья!
Переступая порог горницы, Федя услышал слова отца:
– Говори, чего надо – не видишь, дети боятся.
– Пущай привыкают…
Мать закрыла дверь, и больше ничего не было слышно. Но через некоторое время Федя увидел в окошко, как отец открывал двери в сараях, выпуская скотину на улицу, а мужики, куда-то её уводили.
– Мам, а чего это отец делает?
– Не знаю, сынок.
Ужинали молча. Лишь, когда на столе появился пузатый самовар, Ефим Степанович заговорил:
– Поутру пойдём в колхоз вступать.
Агафья поставила перед мужем чашку:
– А это чего такое?
– А это того… Хозяйства у нас больше нет – вся скотина теперь общая.
– С чего бы… – вскинулась Агафья, но тут же прикусила язык.
– А с того, чтоб на Соловки не сослали. Только и туда ничего забрать бы не дали.
– А в колхозе этом как?
– Так. Всё поровну. Работаешь, как можешь, получаешь, что дадут.
Утром Агафья встала по привычке до света, взяла бадейку и пошла в коровник. Увидев распахнутую в сарай дверь, выронила подойник – опомнилась. Постояла. Хотела вернуться в дом, но почему-то шагнула внутрь. Перед первым же стойлом висел Ефим Степанович.
Народу на похоронах было не много – только свои. Дедушка Осип, отец Агафьи, погладил по головке Шуру, обнял Федю:
– Ты теперь за старшего. Держись, малец.
Феде хотелось плакать. Он забился в уголок и размазывал слёзы по щекам. При всех не мог – маме и так тяжело.
Осип, попрощавшись с дочерью и внуками, шёл к дому. Местный активист окликнул его:
– Ну, что, Ося, денежки-то твои пропали!
– Мои не попадут, – буркнул дед, – в надёжном банке лежат.
– Дык и надёжные банки должны теперь советскими платить. А ты таких денег, чай, туда не ложил.
Осип держал свои сбережения в золоте, поэтому был уверен в их сохранности. Но червячок сомнений всю ночь тревожил его: «Я-то что! Мне жить осталось с воробьиный нос. Детям, что после себя оставлю?» Переворачивался на другой бок в надежде, что мысли успокоятся, и удастся заснуть. Но перед глазами вставали дочери: Агафья, Аксинья, Александра – все в нищенской одежде. Осип вздыхал: «У каждой золота в банке столько, что можно всю жизнь на печи семечки щёлкать. А им голодать, да рваными ходить что ли?»  Утром, ещё до света, собрался и пошёл в Калугу. Пешком. А это ни много-ни мало, считай без малого двадцать вёрст. На лошади-то, конечно, было бы быстрее, только их у него тоже забрали в колхоз.
Калуга была неузнаваема: всюду красные транспаранты, с непонятными Осипу призывами. Толпы митингующих или просто идущих с какими-то странными призывами людей. Добравшись до банка, Осип растерянно потоптался у закрытых дверей. Остановил какого-то прохожего:
– Банк-то чего закрыт? Вроде не выходной.
– Э, мил-человек, ты, видать, не знаешь – нет больше банков.
– Как это нет? Куда же они делись?
– Да кто их знает… Теперь все за границу бегут.
Осип растерянно моргал, не понимая, как такой надёжный, проверенный временем банк, мог оставить своего клиента без его накопленного, потом заработанного вклада. Прохожий пошёл, было, прочь, но остановился:
– Говорят, в столице-то богачей расстреливают, так вот все, не дожидаясь смерти, и побежали. – Помолчал, а потом с горечью закончил. – С моими и твоими денежками.
Всю обратную дорогу Осип корил себя: «Старый дурень, позарился на проценты. Надо было по старинке, сложить всё в кубышку да закопать под яблонькой». До дома он не дошёл совсем немного. Присел возле стожка и больше не встал – остановилось сердце.
Так Агафья осталась одна с двумя детьми на руках. Без надежды на чью-то помощь и без средств к существованию. Даже без коровы. Чтобы не умереть с голода, вступила в колхоз.
Шли годы. Получаемого за трудодни, не хватало. Выручал огород. На нём приходилось работать и Феде, и даже маленькой Шуре. Но по воскресеньям и в праздники, Агафья доставала из сундука лучшую одежду и шла с детьми в храм. Там они пели на клиросе. Раньше рядом с Агафьей в церковном хоре стояли муж и сестра Аксинья. Теперь Ефима не было на этом свете, Аксинья вышла замуж в другую деревню, где был свой храм. Их места заняли Федя с Шурой. Детские звонкие голоса вливались в хор певчих и радовали прихожан своей чистотой. Агафья и подумать не могла, что Бога нет. Эта её безграничная вера передалась и детям.
Для них стало настоящей трагедией, когда церковь в Сляднево, как, впрочем, и по всей стране, закрыли. Куда делся священник, никто толком не знал. Одни говорили, что в Москву подался, мол, там легче затеряться. Другие, твердили, что его арестовали, а, может, уже и расстреляли.
Многие в деревне сочувствовали его невестке Евдокии, которая теперь жила в огромном доме одна. Немного выпало на её долю счастья. Местная красавица, выучилась на учительницу, вышла замуж за образованнейшего сына священника, да только того вскоре арестовали, как врага советской власти, и сослали куда-то. А поскольку ни одного письмеца от него не пришло ни жене, ни отцу, все в деревне считали его расстрелянным.  Деток у них не народилось, поэтому после закрытия храма, и осталась Евдокия одна в поповском доме.
Агафья сокрушалась:
– Ни исповедаться, ни причаститься. Того и гляди, придут домой, да со стены иконы поснимают.
И, чтоб никто не смог совершить такого святотатства, спрятала в укромном месте все до одной иконы.
В трудах прошли ещё несколько лет. Дети выросли. Федя уже готов был жениться, да не пришлась по сердцу Агафье избранница сына.
С недавнего времени эта Елена работала в местном магазине. Какими ветрами занесло красавицу в их деревню никто не знал. Только жена завмага, выделившая девушке угол в своём доме, рассказывала:
– Без матери росла. Отец, овдовев, больше не женился – один пятерых детей поднимал. Елена-то после ликбеза курсы продавцов закончила. А так бы и по сей день ездила с отцом масло со своей маслобойки продавать. 
Агафья не могла объяснить, чем не глянулась ей эта девушка, но сыну постоянно твердила:
– Что ты всё вокруг неё вьёшься, других что ль мало?
А Фёдор больше никого не замечал. Елена тоже полюбила его. И однажды не устояла, растворилась в нежности. Через некоторое время поняла, что беременна. Счастливая летела с этой новостью на свидание. Спешила обрадовать любимого. Но, увидев Фёдора, вдруг вспомнила его слова: «Потерпи, Алёнка. Мать у меня добрая, только время нужно, чтоб свыклась, да присмотрелась к тебе получше».
Ничего не сказала Елена тем вечером Фёдору. А наутро, взяла в магазине расчёт и уехала. Сначала хотела вернуться к отцу в родное Фролово. Но потом решила скрыть, хоть на время, свой позор, и остановилась у сестры в Калуге.
Фёдор, ничего не понимая, расспрашивал завмага:
– Так, прям, ничего и не сказала?
– Да говорю же тебе, что по семейным обстоятельствам уволилась.
Агафья, видя, что сын места себе не находит, замолчала – поняла, что у него серьёзное чувство к этой девке. Переживала: «Ну, как не сложится потом судьба. Вина на мне будет».
Фёдор, припомнив, что родная деревня Елены, находится, где-то рядом с Пятовской, отправился на поиски. Когда, наконец, отыскал Елену, животик у неё уже хорошо выпирал. На удивлённый взгляд Фёдора, сказала:
– Скоро у нас с тобой ребёночек будет.
Проговорили они тогда долго. Но домой Фёдор уехал всё же один. Решили, что сначала надо рассказать всё матери.
Агафья, узнав, что скоро станет бабушкой, не проявила никаких эмоций. И сыну советов давать не стала:
– Решай сам, как жить будешь.
Последние несколько месяцев перед рождением первенца, Фёдор каждый выходной ездил в Калугу. А, забрав Елену с сыном из роддома, привёз их домой:
– Знакомься, мама, это твоя невестка и внук.
Агафья, конечно, знала, что так будет – не раз обсуждали это с Фёдором, но всё же тревожно было на душе. Навряд ли она смогла бы признаться даже самой себе, что гложет её обычная ревность. Придирчиво осмотрев Елену, приняла внука:
– Назвали-то как?
– Николаем.
Малыш завозился в одеялке и зачмокал. Откинув уголок, Агафья взглянула на розовое личико:
– Ой, ты, Господи! Щёчки-то у нас какие! А носик-то у нас какой! Красавец ты наш!
Что-то непонятное происходило в душе у Агафьи. Словно кто-то расслабил тиски, сжимавшие до этой минуты сердце. И оно, почувствовав свободу наполнилось нежностью и любовью. Даже Елену она теперь видела по-другому: «А девка-то, кажись, добрая и скромная».
Прошло совсем немного времени, как Агафья уже и помыслить не могла жизни без Елены. Невестка оказалась работящей, чистоплотной, воспитанной. Глядя, как та управляется по хозяйству, с какой заботой и теплом относится к мужу, сыну и золовке со свекровью, Агафья усмехалась про себя: «А сынок-то у меня, ох, и хитёр! Какую жену отыскал!»
Не успели оглянуться, как в семье снова радовались прибавлению. Колину колыбельку занял Ваня. А потом и ему пришлось уступить её. Появилась Маша. 
Красавице Шуре тоже нашёлся жених. Агафья теперь не противилась счастью молодых:
– Дай Бог тебе хорошей судьбы с Павлом.
Радуясь за сына, переживала за дочку:
– Что это у вас только один сынок народился? Скучно, поди, Валюшке-то.
– Господь пока больше не даёт, – хмурилась Шура, и Агафья замолкла.
Её радовало, что дети, хоть и жили разными домами, но дружили промеж себя крепко. Даже на заработки в Москву сын и зять поехали вместе. Конечно, без мужиков тяжелее стало, но зато в семьях появились деньги. Старшего, Колю, смогли собрать в школу не хуже людей. Да и младшим обновки купили.
Сбыться дальнейшим планам помешала война. Агафья успокаивала дочь и невестку:
– Авось, не придётся вашим-то мужикам воевать – всё ж работа у них по такому времени нужная.
Фёдор и Павел работали в Москве на Киевском вокзале. Занимались погрузкой эшелонов военной техникой, которые шли, как раз на фронт. Выходные теперь выпадали у них редко. Зачастую домой наведывались поврозь. Но в то злополучное октябрьское воскресенье, приехали вместе.
Радость от встречи была недолгой – в деревню почти сразу вслед за ними вошли немцы. Начались обыски. Партизан ни в одном доме не нашли. Но мужиков, не обращая внимания на слёзы детей и женщин, выталкивали на улицу. Собрали их в центре деревни, и нестройными шеренгами погнали под конвоем в сторону Кондрово. Жёны шли рядом с толпой, пытались что-то сказать, передать еду и тёплые вещи. Конвойные прикладами оттесняли их, не позволяя ничего. Но Агафья, как-то изловчилась и сумела сунуть сыну и зятю по маленькой иконке. Потом, глядя вслед уходящей толпе, троекратно перекрестила и прошептала: «Храни вас Бог! Святой Николай, не оставь без своего покровительства рабов Божиих Феодора и Павла».
Несмотря на то, что храм был закрыт уже несколько лет, молиться Агафья не переставала ни на один день. Только иконы прятала от посторонних глаз. А сегодня поставила их на прежнее место и опустилась на колени:
– Господи! Не дай сгинуть в пути или на чужбине рабам Божьим Феодору и Павлу. Прости им все прегрешения вольные и невольные. Укрепи их в вере, помыслах и делах.
Внуки удивлённо смотрели, как бабушка, перекрестившись, кланялась так, что лбом касалась пола. Коля повернулся к матери, хотел что-то спросить. Не успел. Елена встала рядом со свекровью, тоже перекрестилась:
– Молю тебя, всемогущий Боже, пошли им избавление. Пусть вернуться они домой живыми и здоровыми.
Слёзы катились по щекам. Елена не справилась с эмоциями – всхлипнула. Агафья прикрикнула на неё:
– Что это ты? Никак оплакивать мужа решила? – И ещё строже сказала. – По живому не смей плакать. Ему тяжельше от твоих слёз будет.
Елена взяла себя в руки. Но с тех пор, что бы ни делала, всегда мысленно молилась о муже.
А пленные, хоть и шли медленно, но на следующий день подошли к Полотняному Заводу. Осталось пройти небольшой лесок, а там и сам посёлок покажется. Вдруг загудели над ними самолёты.
– Наши, – шепнул Павел, глянув в небо.
Началась бомбёжка.
– Ложи-и-ись!
На мерзлую землю упали все – и пленные, и конвойные. Фёдор толкнул в бок, лежащего рядом Павла, и одними губами сказал: «Бежим!» Тот отрицательно покачал головой. Фёдор то ли услышал, то ли догадался: «Не побегу. Что будет, то и будет». Со словами: «Как знаешь», – Фёдор перекатился ближе к кусту калины, и, сгибаясь до самой земли, побежал. Не оглядываясь. Не останавливаясь. Распрямился только, когда перестали греметь взрывы и гул самолётов стал отдаляться. Прижался к стволу старого дуба и осмотрелся.
С той стороны, откуда он бежал не доносилось ни звука. То ли все погибли, то ли смог преодолеть большое расстояние. Раздумывать было некогда. Озираясь, Фёдор пошёл в сторону дома. Что делать дальше, пока не решил: «На деле Бог ума прибавит». Стараясь идти подальше от дороги, чтобы не нарваться на немцев, Фёдор придерживался направления к своей деревне.
Два дня без еды и на морозе отзывались во всём теле усталостью и желанием спать. В какой-то момент силы оставили его. Опустившись на поваленную ёлку, оторвал шишку и начал грызть. Чтобы согреть, совсем закоченевшие руки, совал их поочереди за пазуху.  Неожиданно нащупал, данный матерью образок: «Помоги, Господи! Совсем невмоготу стало».
По телу разлилось тепло, а вместе с ним откуда-то появились силы. Продолжая грызть шишку, Фёдор поднялся, и снова пошёл. Он больше не следил за направлением своего движения –  полностью доверился Богу. И вскоре оказался перед какой-то деревенькой. «Зайти или двигать дальше? Вдруг и здесь немцы», – нерешительно стоял Фёдор на краю леса.  Желание отогреться и поесть определили его выбор.
Глубокой ночью, когда даже цепные псы заснули, Фёдор поскребся в окно крайней избы и замер. Размышлял: «Не услышат… А, если немцы в доме?.. Нельзя громче стучать». В нерешительности снова поднял руку к окну. Не успел стукнуть – скрипнула дверь и на крыльцо вышла женщина:
– Кто здесь?
Фёдор, не двигаясь с места, в пол голоса спросил:
– Немцев в доме нет?
– Вчера проехали по деревне. Курей десяток забрали и всё. А ты чего в ночи по лесу шастаешь?
– Заблудился.
– А-а-а… Ну, коли так, иди погрейся.
Накормив Фёдора и напоив горячим чаем, хозяйка хотела расспросить, кто он и откуда. Но тот, разомлел в тепле и уже клевал носом.
– Полезай-ка на печь, – отложила та разговоры на завтра, – прогрей свои косточки.
Проспав до обеда, Фёдор засобирался в дорогу.
– И куда ты пойдёшь? Немцы кругом, – накрывая на стол, поинтересовалась Авдотья.
– Так и сюда могут нагрянуть.
– У нас-то им что делать? В пяти домах три старухи, да две бабы с детями.
– Мне бы на фронт.
– И где он тот фронт? Пока найдёшь его, ещё не раз в плен попадёшь.
Поразмыслив, Фёдор остался. Сначала думал, только сил набраться. Но потом понял, что женщина права: надо ждать, когда фронт поближе подойдёт и уж тогда идти, бить врага.
Два с лишним месяца он жил у Авдотьи. Лишь, когда до заброшенной в лесу деревеньки стали доносится отзвуки дальних боёв, решил, что пора идти. За это время извёлся весь: как там мать, Елена, дети? Глянуть бы на них хоть одним глазком, а там и фашистов можно бить. В этой-то глуши было тихо, но Авдотья рассказывала, что в каждый из домов, пришли родственники с округи. У кого немцы всё сожгли, у кого на глазах семью расстреляли. А после того, как Фёдор узнал о том, что произошло в Дольском, не смог заснуть. Всё казалось, что и его детей могут вот так вывести на улицу и автомат на них наставить.
Под утро задремал, и увидел рассказанное Авдотьей во сне. Только стояли перед немцами не чужие дети Лёня, Толик и Роза, а его Николка, Ванюшка и Машенька. Он кричал во сне дочери: «Не говори им, что тебя Роза зовут! Скажи правду», – но и сам своего голоса не слышал. А Машенька, назвалась, как та девочка из Дольского, Розой. Немец взбесился: «Роза Люксембург? Коммунист? Расстрелять!» Фёдор снова кричал: «Сынки, не молчите! Помните, что ответили Лёня с Толиком?», – И снова не слышал себя. Но мальчики сказали всё, как надо: «Лёля! Её зовут Лёля! Вы неправильно поняли». Увидев, что немец опустил автомат, Фёдор проснулся: «Господи! Отведи от моей семьи беду», – и в этот же день попрощался с гостеприимной Авдотьей.
А в Сляднево, всё это время хозяйничали немцы. Выбрали из местных старосту. Чем уж приглянулся им Дюлин неизвестно, но через несколько дней он, выполняя приказ немцев, пошёл по домам. Отдавал распоряжения:
– Выходите. Пошевеливайтесь, не то…
На вопросы не отвечал, лишь говорил:
– Вот там и узнаете для чего. 
Видимо для устрашения местного населения, в этот день была устроена показательная казнь. Собрав всех жителей, протащили по деревне труп мужчины, привязанный к ногам лошади. На груди бедняги была привязана дощечка с одним единственным словом – «партизан». Но бабы на неё внимания не обращали, всматривались в лицо мужчины. Никто его не признал. Поэтому устрашающего воздействия эта акция не возымела. Бабы лишь жалели беднягу:
– Упокой, Господи, душу раба твоего… Не знаем имени-то…
– Господь сам всё знает.
– Даже после смерти покоя бедному нет.
– Господь ему место в раю уже приготовил.
Спустя какое-то время, расстреляли учительницу местной школы – ту самую Евдокию, невестку местного батюшки, пропавшего с началом безбожного времени. На казнь снова согнали всю деревню. Бабы, сбившись в тесную кучку, шептались: 
– А кого это с ней вместе ведут?
– Племянница приехала погостить из Калуги.
– Да Зинушку-то и молодую учительницу Веру я знаю. Что за парни с ними рядом?
– А я почём знаю. Она же одинокая и родни такой у неё, кажись, не было.
Тут началась суматоха: Евдокия упала, а немного поодаль заголосила её мать Татьяна. Немцы сосредоточили своё внимание на женщинах, и Зина, словно ждала этого момента, побежала. Пока немцы восстановили порядок, девочка успела добежать до крайнего дома и скрылась за ним. Бабы крестились:
– Слава тебе, Господи!
– Хоть бы не замёрзла девчонка – в одном платьишке по такому морозу.
– Чай, до бабкиного-то дома добежит.
Никто не обратил внимания, что Зинин дед, сначала потихоньку пятился, а потом юркнул за ближнюю калитку, пригнулся и скрылся за домом. А уж отыскать там перепуганную внучку было просто.
Тем временем конвойные восстановили порядок, и развернули приговорённых лицом к деревенским. Вперёд вышел высокий немец и что-то начал говорить.
– И что ты там талдычишь? – В полголоса возмутилась Агафья. – Я вроде грамотная, а ничего не понимаю.
Закончив речь, немец отошёл в сторону, а на его место шагнул другой. На ломаном русском, перевёл:
– За укрывательство зольдат, всех расстрелять.
– Вона чего… – зашептались снова бабы.
– Евдокия-то наша раненых прятала, оказывается.
– А как же эти изверги узнать смогли? Я вот на колодец мимо её дома хожу, и то не видала ничего.
Тут раздалась автоматная очередь. Бабы охнули и замерли. Всеми уважаемая учительница Евдокия Алпатова упала. Рядом с ней по снегу побежал красный ручеёк. Точно такой же, как и от тел Веры и двух красноармейцев. Бабы поддерживали завывающую Татьяну, а переводчик вытянул руку вперёд, и сказал:
– Хоронить запрещено. Так будет с каждым, кто помогать партизанам и зольдат.
Бабы уговаривали Татьяну, пытающуюся подойти к телу дочери:
– Нельзя пока к ней. Мы тебе потом поможем её похоронить.
Та, словно не слышала, голосила и вырывалась, до тех пор, пока кто-то в самое ухо ей не шепнул:
– Домой иди. Там Зинушка небось закоченела вся.
Татьяна встрепенулась, замолчала, но смотрела ещё каким-то бессмысленным взором.
– Да очнись же! – Тормошили её бабы. – Не мы одни видали, как девчушка побежала. Как бы опять извергам не доложили.
Татьяна быстро зашагала к дому. Бабы едва успевали за ней. Дойдя до калитки, остановилась:
– Дальше я сама. Она при вас не выйдет. Побоится.
И бабы послушно разошлись.
А через несколько дней, откуда-то привели пленных солдат. Заперли их в пустующем теперь доме священника, что стоял по соседству с Жидковыми. Агафья долго наблюдала в окно, как часовой ходит вокруг дома. Потом переложила из чугунка в ведро несколько картошин, взяла краюху хлеба и пошла на улицу.
– Мамаша, куда это ты? ¬– Забеспокоилась Елена.
– Голодные сидят солдатики-то наши. Сколько смотрю, ни разу им поесть не принесли.
– Их же охраняют, – пыталась удержать Агафью невестка.
Но та махнула рукой и вышла. Сзади дома забор был ближе всего к стене. Часовой туда наведывался редко – больше спереди ходил. Нужно было, как-то подать сигнал солдатам, чтобы они окно открыли. Агафья слепила снежок, прицелилась и бросила. Попав точно в цель, усмехнулась: «Не забыли руки-то ещё – помнят детские годы».
В окне показалась голова одного из пленных. Показав ему хлеб, Агафья размахнулась, давая понять, что хочет его бросить, как снежок. Солдат догадался и стал пытаться открыть окно. Оно не поддавалось долго. А в этот момент, послышался скрип снега под ногами часового. Агафья замахала руками, и присела, надеясь, что из-за сугроба её не видно. Часовой дошёл до угла дома, потоптался и снова вернулся к крыльцу.
Агафья снова размахнулась хлебом. Теперь окно открылось сразу. Потихоньку, боясь, что старые створки будут скрипеть, солдат открывал их всё шире и шире. Распахнув настежь, отошёл в сторону. Агафья прицелилась и бросила краюху. Солдат выглянул, прижал руки груди, показывая, что благодарит. Но Агафья уже размахивалась, чтобы бросить картофелину. Закинув последнюю, развела руки в стороны, мол, всё, больше нет.
На следующий день в передаче пленным еды приняли участие все Жидковы от мала до велика. Елена вывела детей гулять. Создавали шум и отвлекали внимание часового игрой в снежки. Старшему Коле было поручено, если часовой всё же пойдёт за дом, бежать в ту же сторону до самого угла и кричать: «Не догонишь, не догонишь!», – Чтобы подать Агафье сигнал. Используя этот приём, кормить солдат стали каждый день. До тех пор, пока их не увели из Сляднево.
А вскоре, немцы сожгли деревню и разгромили церковь. Из ста двадцати домов оставили только три, в которых сами же и расположились. Местные жители ютились, кто в погребах, кто в землянках. У Жидковых, каким-то чудом, уцелел амбар. В него-то они и переселились. Теперь с ними жила и Шура с маленьким Валентином. Кровати устроили, разобрав остатки закромов. Разместили их поближе к печке.
Немцы к ним заходили редко. Однажды Агафья смекнула, что каждый их приход связан с выпечкой хлеба.
– И как только узнают об этом? – Удивилась Елена, когда свекровь поделилась с ней догадкой.
– Так дым из трубы идёт. Вот и чуют окаянные.
На этот раз, Агафья достала хлеб из печи чуть раньше. Завернула в полотенце, положила на кровать и укрыла одеялом и подушками. Как только увидела в окно немцев, усадила туда же всех детей:
– Ищите теперь.
Войдя в амбар, немец произнёс заученное:
– Матка, хлеб!
Агафья развела руки в стороны:
– Откуда ему быть? Нету.
Немец рассмеялся, погрозил ей пальцем и подошёл к кровати. Сошвырнул детей на пол, откинул подушки, одеяло и достал ещё горячие ситники. Рассевшись за столом, немцы достали из своих вещмешков банки и свёртки. Разрезали хлеб и, намазывая толстые куски маслом и мёдом, принялись за еду. Елена с Шурой, успокоив детей, сидели с ними на кровати. Агафья не выдержала, подступила к немцам:
– Ироды проклятые! Хоть бы детям по кусочку дали. – Понимая, что те ни слова по-русски не знают, тыкала пальцем, то в сторону внуков, то на отобранный хлеб.
До одного из них дошло, почему ругается бабка. Видимо, он сегодня был в хорошем расположении, потому что отрезал ещё несколько кусков, густо намазал их маслом, хорошо полил мёдом и отнёс детям. Удовлетворённая Агафья села рядом с внуками:
– Ешьте, мои хорошие. Давно такого у вас не было.
Потом, когда немцы ушли, Шура с Еленой допытывались:
– Как ты с ними разговариваешь! Неужто, не боишься?
– А чего они мне сделают? Убьют? Так я уж пожила. А потом… Раньше того, что Господом отмеряно, всё одно, не помрёшь.
Агафья и впрямь не боялась ни немцев, ни смерти. Однажды пошла по воду. Её остановили два немецких солдата. Один показывая на валенки, жестами показывал, мол, снимай. Она, словно не понимая, чего тот хочет от неё, отвечала:
– Ага. Тёплая обувка не то, что твоя.
Немец, видя, что бабка разуваться не собирается, потянулся к валенкам, хотел снять их. Агафья прикрикнула на него:
– Ишь, чего удумал! Я вот тебе сейчас этим валенком-то, да по роже!
Второй немец, тот самый, что на казнях переводил, попытался её урезонить:
– Ты чего, бабка? Он же тебя сейчас застрелит.
– А пущай убивает, только валенки всё одно не отдам.
Так немцы и ушли ни с чем.
К концу декабря в прозрачном морозном воздухе стала слышна канонада далёких взрывов. Словно стрекотание кузнечиков доносились отзвуки пулемётных очередей. Близился конец оккупации.
Опасаясь, что немцы, напоследок сожгут всё, что в деревне осталось целым – три дома, сараи, амбары – местные жители копали землянки, строили шалаши. В последний день пребывания в Сляднево, немцы занимались грабежами. Они и раньше рыскали в поисках, чем можно поживиться. Но в основном это касалось еды и тёплых вещей. Сегодня хватали всё, что попадало под руку: вышитые полотенца, скатерти, чугунки…
Агафья с дочерью и невесткой соорудили в дальнем углу огорода шалаш и начали переносить туда самое ценное из того, что ещё оставалось не украденным и не сгорело при пожаре. Накидав прямо на снег подушки, усадили на них Машу:
– Сиди тут, сейчас к тебе братики придут, – и, завесив вход в шалаш одеялом, ушли за следующей партией вещей.
Маша осталась одна. Было страшно сидеть в полутёмном незнакомом месте. Сначала начала хныкать. Потом разревелась. Но, несмотря на это, никто к ней не шёл. А прийти было некому. Коля с Ваней, забравшись на дерево, наблюдали за тем, как немцы вытаскивали из сараев то, что удавалось найти. Агафья вцепилась в чугунок с картошкой, пытаясь не отдать его немцу, который был, чуть ли не в два раза выше её. Шура успокаивала разревевшегося Валю. Елена сидела на досках, заменяющих кровать, как изваяние – под ней была аккуратно свёрнутая пуховая шаль. Если сейчас немец заберёт её, придётся ходить в ситцевом платочке всю зиму. Сердце Елены разрывалось от беспокойства за детей, но остаться без шали, означало неизбежную простуду, а, может, и смерть – морозы-то стояли нешуточные.
В это время Маша продолжала реветь. Вдруг одеяло шевельнулось и поползло в сторону. Она затихла и протянула ручонки:
– Мама.
Но перед ней, согнувшись, стоял немец с автоматом в руках. То ли от испуга, то ли от того, что это была не мама, Маша снова залилась слезами. Немец немного постоял и, ничего не взяв, ушёл. К вечеру, в сгоревшем Сляднево, остались только местные жители. Немцы просто ушли из деревни. А ночью вернулся Фёдор.
Женщины, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей, суетились возле печки. От радости, забывая, зачем они к ней подошли, снова возвращались к столу. Присаживались рядом с Фёдором, спохватывались и снова бежали к печке. Агафья первой пришла в себя и начала раздавать указания:
– Шурка, неси дрова, надо затопить снова, чтоб прогреть его как следует. Елена, накрывай на стол – муж голодный.
Молодые женщины бросились выполнять распоряжения, а сама Агафья, села рядом с сыном:
– Слава Богу – живой. Рассказывай, как ты всё это время жил.
Но не успел Фёдор и рта раскрыть, как она спохватилась:
– Нет. Дождёмся этих нерасторопных – они тоже хотят послушать.
Когда все уселись за стол, Шура с надеждой спросила:
– А Павел? Он, почему с тобой не пришёл?
Фёдор молчал, не зная, как ответить сестре. Она истолковала по-своему:
– Он… ¬– и замолчала, не решаясь произнести страшные слова.
– Нет-нет, – успокоил Фёдор, – я просто не знаю, где он сейчас.
И рассказал всё с самого начала и до самого своего возвращения домой. Ничего не утаил. Не успел закончить рассказ, как Елена, забыв о спящих детях, напустилась на него:
– Ах, ты, паразит! Мы тут места себе не находим, лбы перед иконами расшибли, вымаливая ему спасение, а он возле бабьей юбки грелся.
Фёдор даже не пытался оправдываться, сидел молча. Агафья урезонила невестку:
– Эх, Елена, тебе бы у Бога здоровья для этой женщины просить, а не поносить её. Она мужа твоего от погибели спасла.
Елена опустилась на лавку и растерянно переводила глаза с мужа на свекровь. Потом тихо спросила:
– Как, говоришь, зовут-то её?
– Авдотья. – Фёдор вздохнул. – Дочка у неё больная. Что за болезнь не знаю, только не ходит совсем дитё.
Елена прижала ладонь к щеке и сочувственно покачала головой:
– Бедняжка.
– Авдотья мне жилетку связала и носки – знала, что не останусь надолго. Только я продал всё это.
– Еду нынче никто за так не даст, – оправдала его поступок Агафья.
– Нет, мама, еды в дорогу Авдотья мне собрала.
– А куда ж тебе деньги-то понадобились? – Удивилась Шура.
Фёдор достал из кармана четырёх деревянных солдатиков:
– Детям в подарок.
– Господи! Носки и жилетка стоят теперь четыре щепочки? – Чуть не плача всплеснула руками Елена.
– Я ещё медвежонка плюшевого купил. Девчушке Авдотьиной отнёс.
– Вот это правильно, – похвалила Агафья, – у девочки надолго радость в душе поселилась.
– Только вот своим… – обвёл всех виноватым взглядом, – четыре щепки всего-то и принёс.
– У наших, зато отцы есть, – обняла его Елена, – и, слава Богу, все здоровы. Машина простуда не в счёт.
Маша три дня горела огнём и кашляла. Сегодняшняя ночь была первой, когда девочка спала спокойно. 
Утром, увидев отца, дети с радостным криком бросились его обнимать. Потом все забрались к нему на колени. Валя посматривал с опаской, прижимаясь к матери. Фёдор улыбнулся ему:
– Забыл дядьку? Иди ко мне – на моих коленях всем места хватит.
Валя доверчиво протянул к нему свои худенькие ручки. Получив, каждый своего солдатика, дети забрались на печку и радостно били там воображаемых фашистов.
За обедом Фёдор сказал Елене:
– Собери мне что-нибудь в дорогу.
– Куда это ты собрался? – В голосе звучала ревность.
Фёдор посмотрел на неё внимательно:
– В военкомат. Пора и мне на фронт.
– Ещё не отдохнул толком, и дети нарадоваться не успели, – пыталась оттянуть миг расставания Елена.
Но Фёдор был непреклонен:
– Чем быстрее разобьём врага, тем быстрее вернусь домой.
Провожать его не пошла только Шура – у Вали не было тёплой одежды, а одного не оставишь. Сыновья шли рядом, крепко держа отца за руки. Чуть позади шли Агафья и Елена с Машей на руках. Дойдя до церковных развалин, остановились. Фёдор расцеловал сыновей:
– Слушайтесь мамку и бабушку. Вы у них главные помощники.
Обнял мать:
– Я вернусь, мам.
Агафья, не проронив ни слезинки, перекрестила сына:
– Храни тебя Бог!
Елена подала ему дочку:
– Поцелуй папу, Маша.
Девочка сверху пальто была повязана шалью, которая мешала свободно двигаться. Но, сумев поднять руки, она обняла отца и прижалась губами к колючей щеке:
– Не уезжай.
Фёдор прижал к себе дочку:
– Я скоро приеду. Ты и соскучиться не успеешь.
– А я уже соскучилась.
Передав Машу Агафье, Фёдор повернулся к жене. Но она не стала с ним прощаться:
– Я ещё провожу, – и зашагала вдоль насыпи.
Маше тоже хотелось побыть ещё хоть немного с папой. Но он шагнул и исчез в черноте ночи. Теперь о нём напоминало только лёгкое покалывание на губах от небритой щеки. Или это мороз их пощипывал?   
Вернувшись домой, Елена рассказывала:
– Я и замёрзнуть не успела, пока он в военкомате был. Там машина уже ждала. Получил бумаги какие-то. И с другими мужиками на этой машине уехал. Обещал писать часто.
Потянулись дни ожидания и тяжёлого труда. Восстановление советской власти в Сляднево прошло буднично, если не считать расстрела немецкого старосты Дюлина. Но в отличие от фашистов, показательной казни никто не устраивал. Просто поставили к стенке какого-то сарая, и выпустили очередь из автомата. 
Благодаря мудрости и прозорливости Агафьи голодать зимой после оккупации, Жидковым не пришлось. Еще в самом начале войны она заставила дочь и невестку в подвале, где хранились запасы овощей и зерна, выкопать вторую яму, глубже основной. В ней была спрятана большая часть урожая. Соседи жили голодно, растягивая остатки запасов еды до весны. А когда снег на полях растаял, стали собирать мороженую картошку, оставшуюся там с осени. Потом пекли лепёшки из молодых листиков липы. У Жидковых к этому времени ещё оставалось немного зерна и овощей. Пусть лишь по маленькому кусочку хлеба, да по паре картофелин могли дать своим детям, но до нового урожая продержались.
Со всей деревни шли к Жидковым бабы – просили Агафью то прочитать письмо с фронта, то написать ответ. Поскольку она родилась в зажиточной семье, имела возможность закончить четыре класса церковно-приходской школы. А большинство Слядневских жителей, даже букв не знало. Агафья нетолько никому не отказывала, а могла ещё и дельный совет дать. Её так и называли в деревне: Ганюшка мудрёная. Но уважали Агафью не только за грамотность – она обладала какой-то житейской мудростью. Поэтому ни Шура, ни Елена не стали спорить, когда однажды она сказала:
– Надо нам начинать строиться.
Елена, уверенная в том, что свекровь уже всё придумала, спросила:
– Когда начнём, мамаша?
А вот Шура удивилась:
– Да мы без мужиков разве сможем?
– Если всем миром соберёмся, так осилим.
Несколько дней Агафья агитировала деревенских баб:
– Закончится война, нужно будет отстраивать не только нашу деревню. Думаете, немцы одно Сляднево сожгли? Начнут разруху по всей стране восстанавливать, так за каждую досочку станем деньги платить, а у нас лишней копейки нет.
– А сейчас, разве не надо за лес платить? – Сомневались бабы.
– А кому? Покуда никто отчётность не ведёт.
Не уверенная, что убедила соседок, с дочерью и невесткой не церемонилась:
– Завтра идём выбирать деревья для наших домов.
– Мамаша, а ты осилишь дорогу до леса и назад? – Забеспокоилась Елена.
– Придётся вам меня везти.
Утром выкатили из сарая подсанки, на которых ездили за дровами. Агафья уселась в них и скомандовала:
– Поехали, девоньки.
Маша с Валентином прилипли носами к окну. Их с собой не взяли. А так хотелось прокатиться вместе с бабушкой. 
Шура с Еленой потянули за верёвку и зашагали в сторону леса. Коля с Ваней, то подталкивали подсанки сзади, то забегали вперёд, пытаясь помочь матери и тётке.
В лесу Агафья внимательно рассматривала деревья, выискивала подходящие:
– Вот на этом метку ставь.
Дочь с невесткой делали зарубки, и шли дальше за Агафьей:
– Мам, а как ты узнаёшь, какое дерево надо, а какое не подходит? – Поинтересовалась Шура.
– Поживёшь с моё, и ты научишься. – Ответила Агафья, но потом всё же стала объяснять. – Это молодо ещё, то старое, это с дуплом – зачем нам дырка в брёвнах? А это в самый раз для дома будет: ровное, высокое, без изъянов. Помечайте, девки.
Скоро, и Елена, и Шура освоили эту премудрость. Агафья, вернувшись к подсанкам, стряхнула с шубейки снег и, усаживаясь, сказала:
– На сегодня хватит. В другой раз без меня управитесь – вон, как хорошо отличать строевой лес научились.
Через людей Агафья узнала, в какой деревне есть мужики, которые понимают в строительстве. Послала весточку через сарафанное радио и те не замедлили явиться на зов. Валить лес им помогали Шура с Еленой. Коле с Ваней доверили обрубать и складывать сучья. Не велика помощь от детей, а всё-таки с ними быстрее. Только мужикам-то платить было не чем. Поэтому ставить срубы отложили на потом. Агафья и этому была рада:
– Главное, есть из чего. А уж, даст Бог, потом и срубить осилим.
Рассчитываясь, она сразу с мужиками договорилась:
– Вы летом-то наведайтесь к нам. Уж мы как-нибудь подкопим сколько надо.
А, проводив работников, озадачила своих девок:
– Сейчас работы в колхозе не так много, да и легче по снежку-то – надо лес к месту перевозить.
Шура согласилась:
– А то найдутся помощники – быстро перевезут к своим землянкам.
До весны всё, что заготовили на два сруба, перевезли и сложили возле своего амбара. Шура с Еленой закатывали брёвна на подсанки, а везли их до дома вместе с помощниками – Колей и Ваней.
Глядя на Жидковых, и другие Слядневские бабы стали готовиться к постройке домов. До начала полевых работ, лес был не только перевезён, но и ошкурен. Летом было не до стройки – все от мала до велика работали в колхозе и на своих огородах. То одна баба, то другая, отпрашивались у председателя в город: возили продавать щавель, ягоды, яблоки, грибы, всё, что удавалось собрать в лесу или на своих огородах. К осени все подкопили деньжат. А после Покрова в Слядневе, то тут, то там, завизжали пилы, застучали топоры.
Деревня отстроилась быстро. Срубы ставили на старые фундаменты – нужно было быстрее выбираться из сараев, да землянок. Дело было за печками. Кирпичи для них набрали с пожарищ. А вот глина, пока нашёлся печник в дальнем Аргунове, уже промёрзла. Пришлось снова ждать до весны. Зато, как только оттаяла земля, то над одной новой крышей начинал виться дымок, то над другой.
Сляднево, не в пример другим деревням, отстроилось очень быстро. Даже в областной газете про них написали. Только, вот, не похвалили, а наоборот, отметили, что живут там хорошо, да работают плохо. Оно и понятно, если бы работали в колхозе каждый день, без поездок на калужский рынок, не смогли бы дома построить.
У Жидковых дело двигалось не очень быстро. Пока пилили, да возили лес на дома, Шура сильно простыла. Лечиться кроме малиновых веточек, да Агафьиных молитв было нечем. Непрекращающийся кашель, перешёл в чахотку и, скоро Шуру схоронили. 
А Фёдор в это время шёл тяжёлыми фронтовыми дорогами. Сражался честно. Терял товарищей. Сам от пуль не прятался, но ни одна не смогла его достать. Видно, икона Всех Святых, данная матерью тайком от немцев, берегла. Лишь однажды чуть не случилась непоправимая беда. Да и тут без Божьей помощи не обошлось.
Перед боем немцы устроили такой артобстрел, что, казалось, земля и небо перемешались в одну грохочущую массу. Взвод Фёдора залёг на дно окопа. Никто не пытался даже приподнять голову, не то, что землю с себя стряхнуть. Фёдор лежал на животе, прикрывая голову руками, и твердил про себя молитвы. Какие приходили на память, те и читал.
Вдруг наступила тишина. Он помнил чётко, что сначала был сильный толчок, а потом… Фёдору показалось, что он летит, но сейчас ощущал под собой что-то твёрдое. Мысли ползли медленно, словно вязли в чём-то: «Летел… Я?.. Или это душа так отлетает?.. Может, уже в раю?.. Пахнет землёй…», – Пошарил вокруг руками – рыхлая, мягкая земля. – «Закопали что ли?» – Открыл глаза. Сквозь поднятую снарядами пыль увидел небо: «Значит не в могиле… А, где?..»
С трудом приподнялся на локти. Осмотрелся. Ноги свешиваются в воронку, а вокруг неё весь его взвод. И вот уж воистину чудо – все до единого живы. Кто так же, как Фёдор, лишь приподнялся, кто, приложив руки к ушам, тряс головой. Попытавшись окликнуть товарищей, Фёдор не услышал сам себя. Понял, что контужен. Увидел, как взводный, призывно помахав рукой, соскользнул на дно воронки. В следующее мгновение за ним последовали остальные бойцы. Едва к ним вернулась способность слышать друг друга, взводный крикнул в самое ухо Фёдора:
– Жидков! Не иначе ты молился?
Фёдор посмотрел прямо в глаза своему командиру:
– Да.
Тот неуклюже обнял его, размазал по своей щеке грязную дорожку:
– Знать, в рубашке ты родился. Теперь будешь моим ординарцем. Рядом с тобой и я жив останусь. – Кивнул в сторону остальных. – Мы все перед тобой в долгу.
– Да я что… Я только, просил… А уж Он решает, чьим просьбам внять, а кого к Себе взять.
Взводный задумчиво сказал:
– Значит, повоюем ещё. – Обвёл взглядом солдат и бодро спросил. – Так, что ль, мужики? – Встал в полный рост и повёл свой взвод в атаку.
Фёдор один из немногих носил нательный крестик. Знали об этом все. Но никто не пытался заставить снять атрибут религиозного предрассудка. На фронте к этому относились лояльнее, чем в довоенное время. Может, и впрямь благодаря своей безграничной вере в Бога, а, может, просто судьба такая выпала, но был ещё один чудесный случай, когда смерть миновала Фёдора и находившегося рядом взводного.
Атака на немцев захлебнулась под артогнём противника. Надо было найти хоть какую-то ямку в земле, чтобы укрыться и переждать обстрел. Придерживаясь правила, что снаряд дважды в одну воронку не попадает, взводный уже собрался скатиться на дно одной из них. Благо по близости их было несчётное количество. Но Фёдор, вопреки здравому смыслу, зарылся в копну. Взводный, не раздумывая, нырнул за ним. В грохоте взрывов ругаться не стал. Решил, коль выйдет из этой переделки живым, устроит разгон неразумному Жидкову по всей строгости. Ну, а, если погибнет, то его смерть останется на совести этого богомольного мужика.
Когда всё стихло, и взводный, высунув голову из копны, осмотрелся, то моментально забыл про все свои намерения. На огромном поле уцелел единственный стожок. Тот самый, где он вместе со своим ординарцем пережидал шквальный огонь немцев. Ощупав себя, и не найдя никаких повреждений, только и смог сказать:
– Ну, ты даёшь, Жидков. Кто бы рассказал такую небылицу, засмеял бы.
Фёдор и без этих необъяснимых случаев был на хорошем счету. Благодаря оконченным курсам перед отправкой на фронт и природной смекалке, из него получился отличный мастер по ремонту оружия. Только война – есть война. Будь ты хоть санитар при медсанбате, хоть кашевар при полевой кухне, хоть мастер-оружейник, первоочередной задачей для всех было – бить врага. Раз уж довелось попасть на передовую, приходилось успевать всё: и в боях участвовать, и оружие ремонтировать.
Не раз Фёдор выручал даже командира роты своими советами. К примеру, помог организовать переправу через реку. Это для деревенских дело обычное, а городской парень, месяц назад закончивший ускоренные курсы, растерялся. Фёдор успокоил младшего лейтенанта:
– Дай мне, товарищ командир, полчаса времени и дозволь пару людей взять по моему усмотрению. Мы тебе устроим всё в лучшем виде.
Не подвёл. С двумя, такими же деревенскими мужиками, организовал переправу так, что через час все: лошади, орудия, люди, даже, кто совсем не умел плавать, были на противоположном берегу. Попытался, было, один ротный всезнайка с советом сунуться, но Фёдор лишь усмехнулся:
– Туман ты ещё в этом деле. Туман.
Пришлось тому под дружный гогот красноармейцев отойти в сторонку и подчиниться распоряжениям Жидкова. Эту приговорку Фёдора знали все. И, если уж он её говорил, спорить было бесполезно, значит, уверен был, что лучшего варианта действий не существует.
В другой раз пригодился его рабочий опыт. Случилось это, когда их полк вывели из боёв для короткого отдыха. По приказу командования рота, в которой служил Фёдор, прибыла на станцию для разгрузки эшелона с боевой техникой. Командир, вчерашний десятиклассник, бегал вдоль вагонов, сдвигая фуражку, то на лоб, то на затылок. Растерянно смотрел на пушки, не зная, с какого бока к ним подступиться.
– Разрешите обратиться? – Подошёл к нему Фёдор.
– Что тебе, Жидков? – Не оборачиваясь, спросил лейтенант.
– Я в начале войны работал в Москве, в акурат по загрузке техникой таких вот эшелонов.
Ротный медленно повернулся. Не веря свалившейся удаче, молча, ждал что Фёдор скажет дальше. А тот, козырнув, продолжил:
– Разрешите приступить к выгрузке?
Засияв улыбкой, лейтенант перешёл на неуставную речь:
– Жидков, родной ты мой, приступай! А то я придумать не могу с чего начинать.
Фёдор распределил людей, объяснил, что, кому нужно делать, и работа закипела. Лейтенант с мальчишечьим восторгом наблюдал, как огромная пушка плавно съехала с высокой вагонной платформы и, качнувшись, встала на землю. За ней пошла другая, третья… С других платформ уже съезжали танки, самоходки и другая техника. Не успело солнце опуститься за горизонт, как Фёдор снова стоял перед ротным:
– Разрешите доложить, товарищ командир! Задание выполнено – эшелон разгружен.
Лейтенант не колебался ни секунды, обнял Фёдора:
– Спасибо тебе, Жидков. Выручил.
– Дык, я что… Я ничего, – растроганно моргал Фёдор, – если знаешь, как, дык отчего не сделать.
Так день за днём, километр за километром приближался день окончания войны. Фёдор встретил Победу в Кёнигсберге. После того, как им перед строем сообщили о капитуляции Германии и окончании войны, Фёдор скрутил козью ножку, прикурил:
– Кажись, всё. Можно и домой.
Получив приказ, его полк погрузился в вагоны, и тронулся в путь. Обратные вёрсты мелькали быстрее, чем, когда их отсчитывали боями и отмечали могилами товарищей.
В родную деревню Фёдор вернулся в разгар сенокоса. Елена повисла на его плечах и залилась слезами радости. Агафья неспешно подошла:
– Дай-ка и мне сына обнять.
Расцеловав мать и жену, Фёдор оглянулся:
– Дети-то, где?
– Бегают где-то. Наверное, как всегда, под горой играют. Щас пошлю за ними кого-нито.
Соседские мальчишки начали кричать издалека:
– Коля! Ваня! Маша!
 Дети обернулись на зов. Гадали: зачем их зовут. А мальчишки, задыхаясь от быстрого бега, продолжали орать, что есть мочи:
– Папка ваш с войны пришёл.
Маша ещё никогда так быстро не бегала, но всё равно братья оказались дома раньше. Увидев, как отец, кружит их, подхватив под мышки, чуть не расплакалась. Но он поставил сыновей, взял на руки Машу, и крепко-крепко обнял:
– Доченька моя!
Вдруг откуда-то всплыло воспоминание: она маленькая, вот так же у папы на руках и, словно через ватные коконы, мамин голос «поцелуй папу». Маша, совсем, как тогда, обхватила руками отцовскую шею, и прижалась к его щеке губами. Удивительно, но снова она была колючей – родная папина щека.
– Папа, – выдохнула Маша, только теперь осознав, насколько сильно его любит, – я так по тебе соскучилась.
Уткнувшись в его шею, хотела лишь одного, чтобы больше никогда-никогда он не уезжал.
Фёдор погладил дочку по голове и опустил на землю:
– Смотрите, что я вам привёз, – подтолкнул детей к недостроенному дому.
Возле стены стоял самый настоящий велосипед. Завопив от радости, мальчишки кинулись к нему. Маша прыгала и хлопала в ладоши. Но, увидев, как Коля, виляя из стороны в сторону, поехал по двору, расстроилась:
– Я не умею.
– Научишься, – подбодрил отец, и крикнул сыновьям, – поочереди катайтесь. Смотрите, не ссорьтесь.
Вся Слядневская детвора училась ездить именно на этом велосипеде, единственном на всю деревню.
Ни у кого из соседей не было и таких замечательных часов, какие привёз Фёдор с войны. Каждые полчаса они просто бомкали, а, оттикав ровно час, играли музыку. 
– И, где ж ты раздобыл такие? – Спрашивали бабы, приходя к Жидковым посмотреть на диковинку.
– За хорошую службу наградили.
– За это, чай, медали дают, – не унимались бабы.
– А это к ним в придачу, – выкрутился Фёдор, и, развернув плечи пошире, так, чтоб медали были лучше видны, добавил, – к одной велосипед полагался, а к другой часы вот эти.
Бабы, конечно, не поверили, но спорить не стали и, пряча усмешку, прощались:
– Главное, чтоб спать не мешали, а то запоют не тогда, когда надо. 
Фёдор сильно истосковался по семье. Чтобы ехать на заработки в Москву, как в довоенное время, и речи не было. Он устроился дорожным рабочим на станцию Сляднево. И родных каждый день видит, и на стройку время оставалось. И вот, наконец, оба дома были готовы принять жильцов.
Как только появилась возможность переехать из амбара, Агафья сложила нехитрые пожитки на скатерть, связала узлом:
– Проводи меня, Елена, до Шуриного дома – сама не донесу.
– Мамаша, – всполошилась невестка, – да куда же ты из своего-то дома? Или обидели тебя чем, что не хочешь с нами жить?
– Я с Валей буду.
– Так разве у нас ему места не хватит?
– А его дом пустовать будет? Ничего… Как-нибудь сдюжу. Не вечно же Павлу в лагерях сидеть, чай, когда-никогда отпустят.
Подхватывая узел с вещами свекрови, Елена согласилась:
– Конечно. Он же не убийца и не вор. А в плен попасть не смертный грех.
 – Слава Богу, что живым из плена-то вышел – не круглым сиротой ребятёнку расти, – и, потянув внука за руку, Агафья ласково позвала, – пойдём, Валечка, домой.
А горемычный Павел прошёл через всю Европу. Куда их гнали и для чего, так и осталось загадкой. Освободили лишь в 45-м недалеко от Италии. Вместе с остальными военнопленными погрузили в эшелон и повезли на Дальний Восток. Теперь он был рядовым штрафбата и готовился воевать с японцами. Да только пока их состав на тихой скорости доехал до предполагаемых мест боёв, Вторая Мировая война закончилась. Не удалось Павлу искупить кровью свою вину перед страной. Поэтому и отбывал назначенный срок в лагерях под Магаданом. 
После войны прошло уже два года. Жизнь постепенно входила в привычную колею. Казалось, миру ни что не угрожало. Но однажды почтальонка принесла Фёдору повестку.
– Срочно явиться в военкомат… – Елена, не дочитав до конца, залилась слезами, – Феденька, знать опять беда какая?..
Фёдор растерянно вертел в руках повестку:
– Да, может, сборы какие, или переподготовка… Не голоси, Алёнка, раньше времени-то. Вот съезжу, всё разузнаю…
В назначенный день, достав из сундука галифе и гимнастёрку, Фёдор отправился в Детчино. Елена хотела идти вместе с ним, но в колхозе шла посевная. Работая, она то и дело оборачивалась на дорогу: не идёт ли муж назад. Фёдор вернулся к вечеру. На груди светилась медаль.
– Вот. – Улыбался он. – За этим и вызывали.
Елена, не понимая значимости награды, никак не могла успокоиться:
– Нет войны?
– Нет, – смеялся Фёдор.
– Ты не уедешь?
– Нет.
– А чего вызывали?
– Так наградили же медалью.
– А-а-а-а… – И снова, не понимая ничего, спрашивала, – так война давно прошла, чего сейчас-то медаль дали?
– Тогда не успели.
Только, когда Фёдор снял военную форму и, аккуратно сложив, убрал в сундук, Елена успокоилась.
Через несколько дней к дому подкатил видавший виды ГАЗик, именуемый в народе «козлом». В вечерних сумерках Елена разглядела:
– Федя, к нам, кажись, военные какие-то приехали.
Офицер в фуражке с синим околышем в сопровождении двух солдат вошёл в дом:
– Жидков?
Фёдор, хоть и был одет в гражданскую одежду, но встал, и по-военному чётко ответил:
– Так точно!
– У нас есть сведения, что при демобилизации, ты не сдал оружие.
– Никак нет.
– Предлагаю сдать сейчас. В противном случае… Жидков, если найдём, тебя ждут ба-а-альшие неприятности.
Фёдор, видимо, вспомнил, что он теперь гражданский и не обязан стоять, вытянувшись перед офицером, сел за стол:
– Ищите. Только зря время потеряете.
Пока шёл обыск, испуганные дети жались к матери. Солдат, что копался в сундуке, вытащил гимнастёрку Фёдора, показал офицеру. Тот, рассмотрев медали, потребовал документы на них. Фёдор даже не шевельнулся:
– В нагрудном кармане.
Солдат вытащил корочки, протянул офицеру. В документах всё было верно. А больше найти ничего не смогли.
– Хорошо, что сведения не подтвердились, – обернулся от дверей офицер, – но, если ты всё же, где-то… может, в лесу закопал?
Фёдор отрицательно мотнул головой, и офицер, выдержав паузу, продолжил:
– Советую самому принести, куда следует.
– Я уже навоевался, товарищ майор, – вздохнул Фёдор, – а в мирное время мне оружие ни к чему.
Дождавшись, пока заведётся ржавый «козёл» и осядет пыль, поднятая его колёсами, Фёдор отвернулся от окна. Елена так и стояла у стены, обнимая детей. Чтобы разрядить обстановку он спросил:
– Алёнка, самовар-то не остыл? Может, чайку попьём? Что-то в горле пересохло.
А немного спустя произошёл ещё один неприятный случай в семье Жидковых. Только теперь он касался любимицы Фёдора, Маши. Подружка подбила её залезть в чужой сад:
– Смотри, какие у них яблоки! Прям, слюнки текут, когда на них смотрю. Нашу-то антоновку ещё, когда можно будет есть. А эти уже сейчас красные, да сочные.
Маша сама с завистью смотрела на соседские яблони, только лезть в чужой сад было страшно:   
– Ну, как поймают.
Но подружка уговаривала настойчиво:
– Не бойся, я видела, они в лес ушли – никто нас не увидит. А яблок там столько, что они и не заметят, если мы чуть-чуть возьмём.
Маша решилась, и они пролезли между жердями, отделяющими соседские участки. Набрали немного упавших яблок, тех, что были не сильно побиты. И начали рвать с ветки, выбирая самые крупные и красивые. Наполнив полные подолы, решили, что хватит, и пошли домой.
Пока Маша ждала родителей с работы, не удержалась, съела одно яблочко. Больше не стала – хотелось похвастаться и обрадовать. Первым пришёл отец. Лишь перешагнул порог, Маша кинулась навстречу:
– Смотри, каких яблок я принесла! Попробуй! – Протянула самое красное яблоко отцу.
Маша думала, что отец похвалит её, а он, сдвинув брови, строго спросил:
– Ты, где их взяла?
Маша опустила голову – стало вдруг понятно, какой стыдный поступок она совершила. Сказать в своё оправдание было нечего, а как исправить содеянное, придумать не могла. Отец тем временем ещё суровее произнёс:
– Сейчас же отнеси на место.
Маша подняла голову. Сдерживая слёзы, сказала:
– Пап, прости, я больше никогда не буду. – Не выдержала, расплакалась. – Сты-ы-ыдно-о-о…
– Ах, тебе стыдно? А воровать, – сделал небольшую паузу и повторил, – воровать тебе было не стыдно?
Маша рыдала. Выждав немного, не меняя строго тона, отец продолжил:
– На первый раз я тебя прощу. Но запомни: украдёшь на рубль, потеряешь в сто раз больше. Никогда не бери чужого!
Маша судорожно вздохнула и вытерла слёзы:
– Я поняла, папа.
Сложив яблоки в авоську, Маша вышла из дома. Лишь, дождавшись сумерек, осмелилась снова пролезть через изгородку к соседям. Прокралась к самой ближней яблоне, и прямо в сетке положила на землю. Впереди у неё была очень долгая жизнь. Но больше она никогда ничего чужого не брала. Урок, который преподал ей отец, запомнился навсегда.
В семье Жидковых с годами теплота и искренность прижились навсегда. Наблюдая, как невестка мается, поджидая повзрослевших сыновей со свиданий, Агафья села рядом:
– Ты, Алёнка, не перечь им. Кого сами выбрали, с тем пущай и будут. Не мешай любви детей.
Елена удивлённо посмотрела на свекровь:
– А, что же ты нашей-то с Фёдором любви противилась?
Агафья улыбнулась, и уверенно сказала:
– Дура была.
Елена свою свекровь уважала, и всегда прислушивалась к её советам, набираясь житейской мудрости. Может быть, поэтому, уже не единожды став бабушкой и дедом, Елена и Фёдор по-прежнему во всём оставались примером для своих детей.
Невозможно было без радостной улыбки наблюдать, как Фёдор читал жене какую-нибудь статью в газете, пока та суетилась по хозяйству. Теперь он не звал её Алёнкой, любовно сократил: 
– Ну, слушай, Лёнька, чего умные люди пишут, – и, нацепив на нос очки, старательно читал.
В какой-то момент, то ли не расслышав, то ли задумавшись о чём-то своём, Елена переспрашивала:
– Чего-то не поняла я… Ну-ка, ещё раз вот тут прочитай.
Усмехаясь, Фёдор повторял свою излюбленную фразу:
– Туман ты ещё, Лёнька! Туман. – И терпеливо перечитывал абзац сначала.
Незаметно подошло шестидесятилетие. К юбилею Фёдора готовились все. И дети, и внуки хотели порадовать каждый по-своему. Немного смущённый и растроганный Фёдор сидел рядом с женой во главе стола и принимал поздравления и подарки. Наступила очередь Маши. Волнуясь, она поднялась:
– Папа! Любимый, родной наш человек! В день твоего рождения хочу пожелать тебе крепкого здоровья и долгих лет жизни. Прими мой скромный подарок.
Набрала воздуха в грудь, и начала читать:

Отец! Как много значит это слово.
Наверное, не меньше слова мать.
Ведь без отца особенно нелёгко
Дорогу правильную в жизни отыскать.

Я никогда не позабуду день, в который
Ты к нам вернулся с фронта, наконец.
И я смогла сказать тебе родное:
 «Мой отец!»

Слова те гордо прозвучали,
Ведь ты вернулся с фронта к нам, родной!
Не многие тогда отцов своих встречали –
Погибли они в схватке боевой.

Но ты пришёл, и все мы были рады,
Встречать тебя здоровым и живым.
С тобой другую жизнь мы увидали:
Пошла она с задором боевым!

Мы строили, пахали, сеяли и жали.
Видали много мы нужды.
Но дружбу нашу мы не предавали,
А лишь сильней и крепче берегли.

Ты был для нас товарищем и другом,
Учил быть смелыми и честными везде.
Ты с детства нас учил шагать за плугом,
С большой любовью относиться
                к матушке-земле.
И говорю тебе, отец, за то спасибо,
Что научил нас Родину любить.
За веру в то, что нет такой ведь силы,
Что может наш народ сломить.

И потому сейчас, в твой день рожденья,
Хочу, отец, тебе я пожелать
На много лет отличного здоровья
За всё хорошее, что смог своим ты детям дать.

И, как всегда, во всём с тобою рядом
Была твоя подруга – наша мать!
Как хочется, любимые, родные,
Так много слов хороших вам сказать!

Живите ж, наши дорогие,
Живите долго, будьте здравы, веселы!
Ведь хорошо нам жить с вами, родные,
При вашей к нам родительской любви.

За столом все молчали и, удивлённо смотрели на Машу. Никто не ожидал такого подарка. Фёдор хотел украдкой смахнуть слезу, но по другой щеке уже побежала следующая. Он на войне ни разу не заплакал, ни от страха, ни от горя, ни от боли. А тут не справился с волнением. Маша шагнула к отцу, обняла и поцеловала. Гордость, любовь и нежность переполняли его. А Маша в недоумении размышляла, почему каждый раз, стоит ей поцеловать отца, она всегда вспоминает ту зимнюю ночь, когда она, обвязанная шалью поверх шубейки, прижималась к его колючей щеке и просила: «Не уезжай, папа. Я уже соскучилась по тебе».
Всё дальше в прошлое уходила война. Зарастали густой травой окопы и воронки. Только память по-прежнему кровоточила, частенько мешая спать ночами. К медали за победу над Германией добавился орден Отечественной войны второй степени, нашедший Фёдора только в 1985-м году.
Всё тяжелее давались утренние подъемы. Через его глухоту, которая осталась после контузии навсегда, до сих пор отчётливо слышались взрывы снарядов и треск автоматных очередей. Да и ходить стало уже нелегко. Шутка ли: восьмой десяток к концу подходит! С каждым новым рассветом понимал, что отпущенные Богом дни заканчиваются.
Мысленно подводя итоги прожитому, благодарил Бога за то, что послал ему добрую жену, хороших детей. Выросли они честными и порядочными людьми. Такими же и внуки растут. Поэтому покидал этот мир Фёдор Жидков с лёгким сердцем. Знал, что жил не зря – будут его потомки беречь, завоёванный дорогой ценой мир, и помнить о тех, кто сложил свои головы на той страшной войне.
… Не ошибся старый ветеран. В конце века, в котором отгремела война, дети Фёдора Ефимовича решили поставить новый забор около родительского дома. Благо, помощников много – у самих уже дети взрослые.
Работали дружно, весело. Когда дело дошло до выкапывания ямок под новые столбы, Мария Фёдоровна – та самая Маша – подзадорила молодёжь:
– Копайте-копайте, может, клад найдёте, – и, не обращая внимания на общий смех, продолжила, – здесь, когда-то священник жил. Вдруг да припрятал что-то из церковной утвари, когда храмы начали разорять.
Не прошло и пяти минут, как под одной из лопат что-то звякнуло.
– Клад! – то ли радостно, то ли иронично сообщил зять.
– Или старая мина, – насторожился один из племянников.
Разворошив руками верхний слой грунта, зять достал маленькую металлическую коробочку. Очистил от земли:
– Портсигар вроде.
– Серебряный?
– Не знаю.
– Тяжёлый? Глянь, есть, что в нём?
– Открыть не могу, – в этот момент защёлка сработала, портсигар открылся.
Все склонились над ним:
– Что это?
На полностью истлевшей картонке, сохранились только четыре буквы: ВКП(б).
– Партбилет, – объяснила молодёжи Мария Фёдоровна.
– Эх, жалко не сохранился – можно было бы родственников найти.
– Сама-то я не помню – мала была, – снова заговорила Мария Фёдоровна, опираясь на палочку, с которой теперь никогда не расставалась, – а вот мама рассказывала, что в доме священника, во время войны, немцы держали наших пленных солдат. Бабушка Агафья их подкармливала немного. Может, кто из них и кинул портсигар, надеясь, что найдёт его бабуля, и спрячет. А, может, сам спрятал, спасая от немецкого надругательства свой партийный документ.
Потом повернулась к зятю:
– Что думаешь делать с ним, сынок?
Тот, щёлкнув замочком, сунул находку в карман:
– Подумать надо.
С тех пор прошло много лет. Наступило третье тысячелетие. Но до сих пор в их семье бережно хранится старый портсигар с четырьмя буквами истлевшего партбилета. Немое напоминание о стойкости и мужестве советского солдата. Одного из миллионов, сумевших отстоять нашу свободу.



ОЛЯ
                По воспоминаниям Ольги Николаевны
                Сорокиной 1928 г.р.,
                уроженки села Детчино
                Калужской области

Начались долгожданные каникулы. Училась Оля средне – не так, чтобы совсем плохо, но и хорошими её оценки назвать было трудно. А всё из-за стеснительности. Встать перед всем классом, и прочитать стихотворение – это было делом практически невозможным. От смущения Оля ни одного слова вспомнить не могла. Такая же ситуация была и на других уроках – дома вроде всё выучила, а у доски не то что рот открыть не может, глаза на одноклассников поднять сил нет.
А, вот, маме с папой помогала с удовольствием. Хоть по дому, хоть на огороде, хоть по хозяйству – любое дело было по плечу. Ту работу, что потяжелее, конечно, делал Коля. Так это и понятно – ему уже шестнадцать исполнилось. Зато на Оле и девятилетней Свете были младшие братья. И, что удивительно, дома, куда-то девалась та тихоня, которой Оля слыла в школе? Вне этих строгих стен она была обычной девочкой, озорной веселушкой.
Летом 41-го Оле было уже тринадцать. Её пионерское детство ничем не отличалось от детства других деревенских детей. О том, что происходит вокруг, сильно не задумывалась. Просто жила, выполняя порученную ей бесхитростную работу, а в свободное время играла с подружками.
С началом войны для неё почти ничего не изменилось. Только работы прибавилось. Так это и понятно – отец ушёл воевать, а мама возвращалась с фермы позже. Как вошли в село немцы Оля не видела. Детей мама ещё загодя отправила в погреб, что стоял в дальнем конце огорода. Туда же пришли и соседи:
– Марья, чо-то страшно одним-то. Может, вместе напасть переживём?
Мария Михайловна потеснила детей, высвобождая место соседям:
– Хорошо, что пришли – я сама подумывала к вам перебраться. 
Было тесно, но все надеялись, что после боёв можно будет вернуться в дома. Только этому сбыться было не суждено – теперь там жили немцы. Днём Мария Михайловна ходила топить печку. Оле не хотелось её отпускать – с мамой спокойнее. Но та боялась, что немцы могут сжечь дом:
– Кто их знает, может, они и топить-то не умеют.
Иногда кто-то из детей отправлялся вместе с ней. Не помогать, а просто размяться, чтобы от долгого сидения не разучились ходить. В тот день была очередь Оли.
В доме немцев не было, и мама вышла к поленнице одна:
– Посиди тут, дочка, я быстро.
Но то ли какие-то непредвиденные дела её задержали, то ли с соседкой заболталась, только пока её не было, в дом зашёл немец. Оля, словно мышонок вжалась в угол, даже дышать перестала. Осмотревшись, немец всё же заметил девочку и потребовал картошки. От страха Оля не могла сообразить, где взять ту самую картошку. Смогла лишь, разведя руки в стороны, ответить:
– Нету.
Немец наставил на неё пистолет:
– Пу-пу-пу…
Оля уже почти плакала. Хорошо, что в этот момент вернулась мама:
– Что пану нужно? – Подошла она к немцу.
Оля шмыгнула носом и шепнула:
– Картошку хочет.
– Глупая! Дай ты ему эту картошку.
Оля растеряно моргала:
– А где она?
Мария Михайловна поняла, что дочь испугана не на шутку, молча, подтолкнула к печке:
– Там.
Вытащив закопчённую кастрюльку, отдала её маме.
– А сама-то, чего?
– Боюсь, – призналась Оля.
Мария Михайловна протянула немцу картошку:
– Вот, бери, – а сама обняла дочку, – чего трясёшься? Надо было отдать, да и всё. Чёрт с ими, пущай жрут.
Протопив печку, отварив несколько картофелин, они снова спустились в погреб. А там их ждала новость. Старший Николай ушёл к тётке в Рябцево. Несколько дней Мария Михайловна не находила себе места: 
– Что его понесло туда? Думает, лучше там что ли?
Оля не очень понимала мамино беспокойство: Коля большой, дорогу знает. Зато не сидит тут в тесноте. Но, когда брат вернулся, пережила новое потрясение. К дому Николай подъехал на лыжах. Немцы остановили его. О чём спрашивали было не слышно, но стволами автоматов показывали на ноги. В погреб Николай вернулся лишь после того, как отдал свои валенки. Так босиком по снегу и шёл. Хорошо хоть от дома, а не от самого леса – могли и раньше валенки-то отобрать.
На другой день мама отправила Олю к тётке, которая жила всего через несколько домов от них:
– Сходи, скажи, что Коля вернулся, а то ить тоже переживает.
В тёткином доме, как и везде, стояли немцы. Когда Оля вошла, они, рассевшись вокруг стола, играли в карты. За общим весельем никто не обратил на неё внимания. Оля рассказала новости и собралась уходить, но почему-то задержалась около стола. Немцы весело переговаривались, смеялись. Их беззаботность передалась и наивной девочке.
В какой-то момент немец, что был ближе всех, приподнялся и потянулся к напарнику, сидящему напротив. В этот момент Оля ни с того, ни с сего, тихонько приняла на себя его стул и с хитрой улыбкой замерла. Все играющие, конечно, видели это. Старались не показать вида, изо всех сил сдерживая смех. Ровно до тех пор, пока тот немец, что приподнялся, не сел… на пол. Под дружный хохот, ничего не понимая, тот крутил головой.
Заметив Олю со стулом в руках, вскочил. Чем бы всё закончилось, если бы игроки были полностью одеты в форму, остаётся только догадываться. Но кроме нижнего белья на них ничего не было. Даже без пистолетов уселись за стол. Этот немец и замахнуться на девочку толком не успел. Кто-то перехватил его руку, и все хором, что-то заговорили ему на своём языке, продолжая хохотать. Погрозив Оле пальцем, немец забрал у неё стул и снова уселся играть.
Тётка спокойно возилась с чугунками, абсолютно уверенная в том, что Оля ушла. Лишь, когда услышала стук, вызванный падением немца, и взрыв хохота, выглянула из-за печки. Обомлев, не могла и с места сдвинутся. Пришла в себя, когда те снова занялись игрой. Вытолкала Олю на улицу, и уже там выговаривала:
– Какая же ты дурочка, Олька! Видать жить надоело.
– Я же пошутила, – оправдывалась девочка.
– Вот в другой раз он, шутя, застрелит тебя, чо мамке-то скажем?
– Я больше не буду, – насупилась Оля.
– Иди уж, шутница. Да в другой раз думай с кем шутить-то вздумала.
Вернувшись в свой погреб, Оля всё рассказала маме. Думала, что та пожалеет, или даже поругает тётку за то, что накинулась на Олю. Но мама рассердилась даже сильнее:
– Ох, дура! Какая же ты дура, Олька! Ведь пристрелил бы он тебя и всех делов. Ты хоть ба об матери с отцом подумала… Вот вернётся отец…
– Мам, не рассказывай папке ничего, – почему-то сейчас Оля вдруг поняла, что могло бы произойти, если бы другие немцы не остановили того, чей стул она приняла, – я, правда, больше не буду. 
Сколько они жили в погребе Оля не знала – однообразные дни и ночи слились в тягучее бесконечное безвременье. Но однажды соседка сказала:
– Кажись засобирались немцы-то. Грузят и грузят добро на телеги.
– А, где берут-то? ¬– Спросила Мария Михайловна.
– Так чего найдут в домах, то и берут.
– Так ить нечего у нас брать…
– Ну, так значится и возьмут только это самое нечего.
Боя Оля не слышала. Но, когда мама вывела их из погреба, испугалась: местами снег густо перемешан с землёй, кое-где видны трупы немцев и наших солдат, воздух наполнен гарью от догорающих домов. К счастью, их дом уцелел.
Первым делом мама затопила печь. Наказав детям не высовывать даже нос на улицу, ушла по воду. Поставила эти вёдра греться и с другими снова ушла на колодец. Потом, пока варилась картошка, все вместе скоблили полы, лавки, стол – вычищали старательно, чтобы даже духу немецкого не осталось в доме. Мама то и дело посматривала в окно – Николай, как убежал утром из погреба, так и пропадал где-то весь день. Объявился только к вечеру. Мама напустилась на него:
– Где тебя носит? Я извелась вся.
– Да я это… Мы с ребятами… Мам, знаешь, чо говорят? Наши хотели из «Катюш» по Детчино стрелять. Уж прицелились совсем. А потом в бинокль рассмотрели, что не немцы тут ходют, а люди. Вот и не стали. А так бы…
Опустившись на лавку, мама настороженно поинтересовалась:
– А чо это за Катюши-то, Коль?
– Видала от Таурова так: виу-виу-виу…
Мама перекрестилась:
– Ведь не промахнулись бы, коль до дела-то дошло бы. Мы же в самом центре…
– Знамо дело, – подтвердил Николай с гордостью в голосе, – наши ни вжисть не промахнутся.
– И чего радуешься? Остались бы без дома… Если б сами уцелели от эних, как их там, – обернулась к сыну, – Катерин?
– Ка-тю-ши, мам! Так ведь рассмотрели же. Там ить не дураки командуют-то, чтоб по своим палить.
Линия фронта отодвинулась от Детчино совсем не на много, а уже начали восстанавливать колхоз. Зиму пережили кое-как. Если бы не поросёнок, заколотый перед смой оккупацией, и закопанный за погребом, пришлось бы тяжко. Благодаря ему сильно голодать не пришлось. А с весны начались полевые работы, и маме поручили готовить обеды для пахарей и пастуха. День-деньской крутилась она около печки с вёдрами да чугунами. Зато детям перепадал лишний кусочек. Вот так и выжили.
А потом в их доме расквартировали зенитчиков. Долго ли стояла эта часть в Детчино Оля не запомнила, но старший брат успел с ними подружится. Когда красноармейцы получили приказ о движении к линии фронта, Николай ушёл вместе с ними. Добровольцем.
Всего несколько писем получили они от Николая. А потом пришла похоронка. Оля испуганно смотрела на маму. Та сидела с абсолютно сухими глазами и, молча, комкала в руках конверт. Смотрела в никуда. К листку со страшным известием не прикасалась, словно от этого зависело что-то важное. Младшие жались к Оле:
– А чо мамка так сидит?
– Сама не знаю.
– Может, она заболела?
Сколько бы это продолжалось неизвестно, но вдруг в сенях скрипнула половица, и в дверь вошёл папа. Все знали, что он в госпитале, но думали, что сразу после выздоровления снова уйдёт на фронт, а он приехал домой. Дети кинулись к нему с радостными воплями, но тот их только обнимал. Даже самых младших не взял на руки. И никого не поцеловал. Оля краем глаза увидела, как мама медленно встала. Пока та подходила к папе, успела оттащить младших, чтобы дать родителям поздороваться. А мама повисла на папиных плечах и завыла-запричитала:
– Погиб наш сыночек… От случайной шальной пули погиб… Нет больше нашей кровиночки на этом свете… Как жить-то теперь станем?..
Папа отстранил маму:
– Смирись. Не мы одни похоронку получили…
Тут мама перестала плакать и закричала:
– Смириться? Со смертью сына?
Оля никогда не видела маму такой. Ей показалось, что она сейчас накинется на папу. Но тот схватил её за руки и удерживая на расстоянии от себя, сказал:
– У меня туберкулёз. Комиссовали подчистую, – отпустив руки жены, достал какую-то бумажку, – вот, вторая группа теперь.
Что это такое Оля не знала, но мама сразу успокоилась, отошла от папы, и снова села за стол:
– Коль, а как же теперь?
– Лекарства пить буду. Детей ко мне не подпускай. Сама тоже особо-то не лезь.
– Коля! – С какой-то мольбой в голосе воскликнула мама.
Тоном, не терпящим возражений, папа закончил:
– Выдели мне ложку, кружку, миску, – повернулся к детям, – и чтоб к моим вещам никто не прикасался.
Видимо болезнь Николая Афанасьевича была ещё не очень сильной – он даже на работу устроился в привокзальный буфет. Правда, по дому помогал мало – сил, наверное, не оставалось.
Так прошли ещё два года. В садах заполыхал яблоневым цветом май 45-го. В один из дней Оля отправилась на колодец. Навстречу бежали её подружки. Шура и Тоня размахивали руками над головами, и орали, что есть мочи:
– Капитуляция!
– Капитуляция!
Оля остановилась:
– Чего горланите, как сумасшедшие?
– Так ведь капитуляция! – Перебивая друг друга тараторили подруги.
– А это чего такое? – Недоверчиво уставилась на них Оля.
– Победа, глупая! Победа!
Оля бросила вёдра, обняла девчат, и они все вместе запрыгали посреди улицы:
– Побе-е-е-еда-а-а-а! Ура-а-а-а!
Распахнув дверь в дом, Оля крикнула с порога:
– Победа!
Кинулась всех обнимать и целовать. Подбежала к папе, но Николай Афанасьевич привычно вытянул руку вперёд:
– Слышу я, слышу.
Сел на лавку, зашёлся натужным кашлем. Потом, смахнув слезу, посмотрел на дочь:
– Слава Богу, дожил и я до этого дня.


КАТЯ
           По воспоминаниям Екатерины Васильевны               
           Мироновой (Травкиной) 1932 г.р.,
           уроженки деревни Верхние Горки               
           Калужской области
               
Для Травкиных мало, что изменилось с началом войны. Ещё задолго до неё, глава семьи Василий обморозил два пальца на ноге. Да так, что пришлось ампутировать. Это обстоятельство послужило причиной, по которой на фронт его не призвали. Рядом с отцом девятилетняя Катя не чувствовала никакого беспокойства. А, может, просто ещё не понимала, что это такое, война
Тем не менее, она с каждым днём приближалась всё ближе к Верхним Горкам. В сентябре в школу никто не пошёл. Стрельба уже доносилась откуда-то из-за речки.  Казалось, ещё чуть-чуть и снаряды будут долетать прямо до домов. Но отец почему-то говорил, что фронт далеко, чуть ли не под Смоленском. Наверное, просто успокаивал. 
Глядя через окно на нудный дождик, Катя вспоминала, как прошлой зимой вся деревенская детвора шумной толпой ходила в школу в Детчино. Кроме них, го;рошных, и детчинских, в ней учились дети со всей округи. Дорога шла мимо оврага, по краю леса. Чтобы избежать встречи с волками, делали факелы. Набивали промасленную паклю в банки, поджигали, и несли поочереди всю дорогу. Гасили только, когда подходили к самой школе, или входили в деревню. Здесь, среди домов, уже было не страшно.
Деревня Верхние Горки своей полусотней дворов раскинулась в четыре конца. Катина большая семья жила на том краю, что исстари звали Хива;. Что за название, откуда взялось никто не знал. Также, как и Паты;лиха – группа домов, где жила Катина подружка. Да и другие два конца деревни никто не помнил почему назвали Кукуевка и Куток. Но так было удобно и привычно.
В тот день Катя вместе с сестрой Сашей, которая была старше на три года, переделав все положенные дела, отправились к подружке. Оставалось пройти несколько домов, как вдруг раздался непривычный для этих мест, рёв мотора. Встали, и растерянно смотрели на подпрыгивающий на ухабах, мотоцикл. Он остановился, как раз напротив девочек.
Один из немцев, что сидел сзади водителя, одетый в чёрный длинный плащ, подошёл и заговорил. Медленно, чётко, проговаривая каждое слово. Но сёстры всё равно ничего не понимали – немецкого не знали. Разобрали только «русиш зольдат». Больше ничего. Перепуганные, крепко держались за руки, прижимались друг к другу. Не дождавшись ответа, немец повторил лишь два слова «русиш зольдат», и махнул в сторону домов.
– Нет, – замотали головами сёстры, – мы не знаем, – хотя и видели наших солдат за речкой.
Наградив каждую пинком, немец вернулся к мотоциклу, что-то отрывисто сказал водителю, и они скрылись за поворотом, обдав девочек вонючей гарью выхлопных газов.
Катя смотрела им вслед. Думала: «Зачем приехали?» Как вдруг Саша подёргала за руку:
– Бежим, Кать!
Вслед первому мотоциклу ехала целая колонна. Чёрная форма делала немцев похожими на стаю хищных воронов, которая быстро приближалась к деревне. Девочки, пригибаясь, прячась за кустами, пробрались к своему дому. Не успели скинуть пальтишки, как началась стрельба. Старший брат, пятнадцатилетний Борис, прильнул к окну, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Мать оттащила его:
– Ты в уме ли?! Ну, как сюда пальнут?
От свиста пуль и разрывов снарядов было жутко. Хотелось убежать в дальний лес, спрятаться в непролазной чаще, но выйти из дома никакой возможности не было. Бой шёл прямо в деревне меж домов.  Закончился только к вечеру. Лишь, когда стемнело, наши солдаты оставили Верхние Горки.
Почти сразу в дом вошли немцы. Наведя на всех Травкиных автоматы, командовали:
– Шнель! Шнель!
Отец тихонько сказал:
– Пошли, – и направился к выходу.
Ничего не понимая, все потянулись за ним. Видимо немцам показалось, что всё происходит слишком медленно. Они буквально вытолкнули на улицу сначала мать с отцом и бабушку Машу, а потом и детей. Кто-то успел схватить телогрейку, а кто-то оказался под хмурым осенним небом раздетым.
Около других домов происходило то же самое. Потоптавшись у крылец, все разошлись по своим погребам. В них, конечно, нет ни печек, ни окон, но не на ветру же стоять.
К этому времени все дела на огородах были закончены. Урожай убран на хранение, капуста заквашена, и тоже спущена в погреб. Только бочка с грибами поставлена в небольшой подвальчик, что совсем недавно выкопали в сарае. В этом году белых было на удивление много. Отец каждый день приносил полную корзину. Мама не успевала их солить. Теперь отец сокрушался:
– И чего мы грибы-то сюда не поставили? Щас бы, как хорошо пригодились. А так, одной капусте да редьке придётся радоваться.
Сидели они в погребе уже не первый день. Как-то Катя вышла по нужде. Несколько немцев копошились во дворе, разделывая тушу поросёнка. Их поросёнка. Сразу вспомнилось, как в прошлом году на День Октябрьской революции, папа заколол кабанчика и разделил между детьми любимое всеми лакомство. Они толпились рядышком, смаковали только что опаленные, не успевшие остыть поросячьи уши. Маленькая Тоня, ей тогда было всего четыре года, засунула сразу весь кусочек в рот, старательно жевала, и поглядывала по сторонам: вдруг кто-то больше не хочет и поделится с ней. Когда поняла, что делиться никто не собирается, подошла к папе и, продолжая жевать, попросила ещё. Тот рассмеялся:
– Так у поросёнка только два ушка.
– А я ещё хочу.
– Теперь только через год. Жди.
У Кати от этих воспоминаний даже слёзка покатилась: «Съели уши и нам не дали».
Есть теперь хотелось постоянно. Но кроме сырой картошки, да капусты, которую брали прямо из кадки, и руками запихивали в рот, были только морковь и свёкла с редькой. Хотелось горячего чая. Мама вкусно его заваривала: к разным травам всегда добавляла мяту. А теперь… Хоть бы и просто водички, но горячей. Ещё хотелось в тепло. Кате даже снилось, что она лежит на печке. Всё удивлялась во сне, почему мама никак не начинает её топить.
Ночами отец уходил из погреба. Куда и зачем Катя узнала, когда он отвёл семью к месту, где теперь предстояло жить. В крутом берегу над прудом отец выкопал землянку. Здесь они могли развести огонь. Конечно, не жаркий костёр, жгли по маленькой чурочке, но всё же какое-то тепло. Такое необходимое в эти дни – к деревне морозцами и снегопадами подступала зима.
Но и здесь Травкины задержались недолго. Снова начались бои. Едва дождавшись темноты, семейство двинулось вдоль берега дальше. В паре километров от их пристанища в таких же землянках в берегу пруда расположились соседи. Там и ютились, пока наши части окончательно не отступили от деревни.
Однажды Катя с семилетней Верой пошла в ближний лесок, чтобы набрать сучьев для теплинки. Сначала ходили вместе, а потом вдруг Катя оказалась одна. Её окликнул какой-то незнакомый мужчина в грязной порванной шинели:
– Девочка, подойди, не бойся.
Катя насторожилась, оглянулась – сестры не видно. Солдат снова заговорил, медленно приближаясь:
– Я местный, из Кульнева. Передай моим, что живой.
Солдат постоянно оглядывался, словно чего-то опасался. Когда сделал шаг назад, собираясь уходить, Катя окликнула:
– Дядя, а кому передать-то?
– Смирновым. На самом краю живут.
Вернувшись в землянку, Катя рассказала об этой встрече отцу, спросила:
– Ты передашь?
– Дык, надо, конечно. А то, поди не знают, что с ним.
– Ты их знаешь, что ли?
– Найду уж как-нибудь.
– А, когда пойдёшь?
Отец вздохнул:
– Вот, поспокойнее времена настанут, и схожу.
Больше Катя его не спрашивала об этом – пообещал, значит, сделает.
Вскоре немцы из Горок уехали. Все деревенские снова вернулись в свои дома. Вымывая и выскабливая немецкий дух, мама шмыгала носом. Плакала. Кате хотелось обнять её, успокоить, но что-то удерживало. Может, понимание непоправимости беды – немцы съели не только поросёнка, но и всех овец. Даже коровы у Травкиных больше не было.
Борис, выгребая золу из печки, рассказывал, как однажды наблюдал за немцами:
– Крутят пальцами, то кольцо покажут, то по два оттопырят, лопочут чего-то, а чего… вроде про Москву.
– Я тоже слыхал, – поддержал отец, – вроде, как собираются за два дня Москву-то взять в кольцо, а потом домой поедут.
Саша взяла на руки расплакавшуюся годовалую Раю, повернулась к отцу с братом:
– И чо, война кончится?
– Ох, и глупая ты, Шурка, – усмехнулся Борис.
– Навряд ли, дочка, – качнул головой отец, – думаю, Иосиф Виссарионович, уж подготовился к встрече. Как бы снова не пришлось в землянку переселяться.
– Зачем? – Совсем растерялась Саша. – Если Сталин их там встретит, зачем нам в погреб-то опять уходить?
– А вот, погоди чуток, и увидишь.
Ждать пришлось недолго. В январе немцы вновь пришли в деревню, но не с запада, а с востока. Ехали на лошадях, запряжённых в гружёные телеги.
– Пап, а чо у них там?
– Дак, небось, добро награбленное везут.
Таких лошадей Катя никогда не видела: невысокие, крепкие. Так легко тянули переполненные ящиками, чемоданами, одеялами и другим скарбом сани, что Катя удивилась:
– Сильные какие!
Тем временем немцы снова заселились в дома, выгнав людей на улицу, совершенно не беспокоясь, куда те пойдут в мороз. Все опять спустились в погреба, надеясь, что на этот раз боёв в деревне не будет, и уходить в землянки не придётся.
А на другой день в Горках появился староста. Сам ли Ефим Назаров вызвался, немцы ли назначили, никто не знал. Но работу свою выполнял исправно. У кого какое добро припрятано, докладывал. На работу людей собрать – это мигом.
Вот и к Травкиным в погреб заглянул. Привыкая к темноте, окликнул:
– Борька, иде ты? А, ну, вылазь!
Парнишка даже не поднялся:
– Чего надо?
– Собирайся, работа есть.
– Ну, так и работай, – буркнул Борис.
Назаров достал из кармана пистолет, прицелился:
– Больше приглашать не буду, пристрелю, как собаку…
Мать схватилась за сердце:
– Иди, сынок, авось обойдётся.
Борис нехотя встал, застегнул телогрейку, и пошёл за старостой.
Вернулся только вечером. Вся одежда была покрыта коркой льда. Мать, всплеснув руками, воскликнула:
– Это, что ж за работа такая?
Борис тяжело опустился на полку, которая теперь служила ему кроватью:
– Воду носили. Лошадям.
Мать пыталась его раздеть:
– Господи, сушить-то негде. И переодеть не во что… Даже расстегнуть не могу, – пуговицы примерзали к телогрейке.
Кое как, сняв с одного из детей носки, с другого шапку, с отца ватник, Бориса всё-таки переодели. Разомлев в тёплой, сухой одежде, он тут же заснул.
Утром снова пришёл староста:
– Борька, я чо каждый день за тобой ходить должен? А, ну, собирайся быстро!
– Так не в чем ему идти – всё со вчерашнего ещё не высохло, – вступилась мать.
– А тебя, Наташка, никто не спрашивает, – обозлился Ефим на мать, – он, что голый щас что ли?
– Юшка, – напустилась на старосту мать, – креста на тебе, видно, нету. Не пущу я его. Долго ли заболеть-то?
Василий тихонько одёрнул жену:
– Нашла кому про крест говорить…
Староста достал пистолет:
– Борька, кому говорю, собирайся! Не то всех перестреляю. Первой мать положу, чтоб не гавкала, потом отца, а потом и до малых черёд дойдёт.
Борис встал, молча пошёл к лестнице.
– И, чтоб завтра сам, как штык у колодца стоял. Ежели придётся опять с приглашениями идти, начну по одному твоих отстреливать. Понял?
Борис ничего не ответил, пошёл дальше.
– Стоять, скотина! Я вопрос тебе задал.
– Понял, – ответил Борис, стиснув зубы.
– Вот так!
Теперь Борис ходил на работу каждый день. Натягивал утром непросохшую телогрейку, и снова шёл на мороз.
Однажды Катя нечаянно подслушала разговор взрослых. Сёстры спали, а она почему-то проснулась. Родители не заметили, и продолжали расспрашивать Бориса:
– Неужто никто не вступился за девчонку?
– У кого её отбивать? У немцев с автоматами?
Катя чувствовала, что Борис злится, но пока не понимала почему.
– Мужики говорили, что немцы и в Лисёнках нашим девчатам прохода не дают, но чтоб насильничали, пока не слышно.
Катя этого слова не знала, понимала только, что это что-то плохое, потому что мама охала, бабушка Маша крестилась, а отец аж зубами заскрипел.
– Бо-о-орь, – протянула с надеждой мама, – может, неправда про Лизу-то? Как можно глумиться над девочкой, которая и так Богом обижена?
Катя не знала, почему Лизу считали помешанной, говорили, что родилась такой. Взрослые судачили, мол, Бог красотой два раза оделил, а ума ни разу не дал. Плохого она никогда никому не делала. Просто ходила по деревне и пела. Катя не понимала Лизиных песен, но смеяться, или обидеть радостную, приветливую девушку, никому и в голову не приходило. А немцы обидели. Снасильничали, как сказал Борис. «Бедная Лиза, – думала, Катя, – будет ли она теперь так же радостно петь свои странные песни?» Только потом стало известно, что немецкие солдаты, наглумившись над несчастной девушкой, убили её.
А Борис продолжал делиться другими новостями. Но то, о чём говорил дальше, Катя и сама видела, когда выходила из погреба по нужде. Немцы выносили из домов всё, что там было: стёганые одеяла, подушки, вышитые рушники, даже занавески с окон снимали. Всё это добро грузили на сани, и гнали лошадей дальше.
Однажды, возвращаясь в погреб, Катя увидела, что возле саней никого нет. Любопытство взяло верх над страхом, и девочка подошла ближе. Просто посмотреть. Почему схватила какую-то коробку и понесла её в погреб, сама не поняла. Спустившись по ступенькам, подсела к отцу:
– Пап, глянь…
– Чего это?
– Не знаю. У немцев с саней стащила.
Отец нахмурился, покачал головой, раскрыл коробку, и посветлел лицом:
– Да это же табак! Вот удружила! Хоть покурю теперь.
Было приятно, что папа похвалил. Поэтому Катя решила и в другой раз попробовать, что-нибудь стащить из саней. Но не успела даже подойти к ним, как из дома вышел немец. Подошёл, повесил Кате на руки по ведру и подтолкнул в сторону колодца. Дойдя до него, девочка оглянулась. Немец не следил. Бросив вёдра, Катя залезла в дупло огромного вяза, что стоял рядом с колодцем.
Сидела долго – там тепло, даже уютно. Не дождавшись воды, немец сам спустился к колодцу. Если бы Катя догадалась отшвырнуть вёдра в сторону, может, и не нашёл бы её немец. А так…
Ругался тот долго. Катя боялась, но не вылезала из своего укрытия. Когда немцу надоело кричать, и он, зачерпнув воды, ушёл, девочка вылезла из дупла, и отправилась домой. 
В другой раз Катя вышла на улицу вместе с Сашей. Сёстры уже сделали свои дела и возвращались к погребу, как вдруг их остановил немец, и стащил с обеих валенки. Попытался натянуть на свои ноги. Да, где там! Разве можно втиснуть огромные мужские лапищи в детскую обувку? Разозлившись, швырнул валенки в спины сёстрам. Подобрав их, Катя с Сашей так босиком и добежали до погреба – лучше ноги отморозить, чем ждать, что ещё взбредёт немцу в голову.
Через два дома, особняком, стояла изба, в которой никто не жил. Это была вальня – там валенки вся деревня валяла. Посреди избы стоял огромный котёл для воды. Немцы, испытав на себе русские морозы, собрали деревенских мужиков, и заставили валять для немецкой армии валенки. Только никто не хотел помогать врагам. Поэтому не спешили выполнять порученную работу. Затягивали процесс, как только можно, объясняя, что это только сказка быстро сказывается, а дело делается долго. На колодки валенки надели, как раз, когда началось наступление Красной Армии, и немцам было уже не до них.
Под котлом всегда горел огонь, для подогрева воды. В эту тёплую избу набилось столько деревенских, что протолкнуться было невозможно. Но очередная немецкая часть, отступающая от Москвы, выгнала людей и отсюда. В декабре оккупанты выглядели уже не страшным вороньём, а жалкими побитыми собаками. Уставшие, промёрзшие, вшивые. Окружив котёл с горячей водой, они прижимались, нависали над ним, стараясь согреться до того, как будут оттиснуты другими жаждущими тепла. Снимали одежду, вывешивали на забор, чтобы выморозить вшей. Катя удивлённо рассматривала немецкие майки. Такой ткани, в сеточку, девочка никогда не видела. Но поразило другое – в каждой дырочке копошилась вша.   
Едва отогревшись, немцы начали сгонять деревенских в один из самых больших домов. Катя не знала все поместились или нет, но стояли так плотно прижавшись друг к другу, что дышать было тяжело. Дверь снаружи подпёрли. Возле окна выставили часовых. Кто-то из женщин предположил, что их хотят сжечь. Повисла тяжёлая тишина. Все замерли в напряжённом ожидании. Вдруг раздался свист и рядом с домом разорвался снаряд. Вылетели стёкла, разворотило часть стены. Оба часовых упали замертво, а из деревенских никто не пострадал. Даже осколками разбитого окна никого не царапнуло. Кто-то негромко сказал:
– Разбегаемся.
Через мгновение в доме не осталось никого. В погреба возвращаться не стали. Снова ушли в землянки, вырытые в крутых берегах. 
Прислушиваясь к грохоту сражений со стороны реки, ждали, когда в деревню войдёт Красная армия. Бои почти не прекращались. Все уже привыкли и к одиночным взрывам бомб, и к лихорадочному треску пулемётов. Но однажды, случилось что-то ужасное. Свист и грохот взрывов были такой силы, что земля содрогалась, даже на большом расстоянии. Кате казалось, что она подпрыгивает вместе с утрамбованным песчаным полом землянки. Видавшие виды деды, и те перепугались. Один из них, испытав впервые такой взрыв, перекрестился. Потом после разрыва неизвестного снаряда каждый раз охал:
– Батюшки! Провалимся щас! Ой, Господи, провалимся ведь!
А это начали бить легендарные «Катюши», о которых до этого никто из го;рошных и слыхом не слыхивал.
Через несколько дней, когда все ждали, что вот-вот наступит час освобождения, жителей Верхних Горок нашли и в землянках. Согнали в деревню, приставили конвой: две собаки и два солдата впереди, две собаки и два солдата сзади, и погнали прочь из деревни. На дальнем восточном краю Верхних Горок шёл бой, а жители, так и не дождавшись Красной Армии, уходили на запад. Вместе с немцами пошёл и староста Ефим Назаров. Что стало потом с Юшкой, никто не знает, но больше его никогда не видели. Даже жена и дети не знали жив он или нет.
От долгой ходьбы Катя замёрзла и устала, но крепилась, не ныла. Видела, что другим тоже не сладко. У некоторых на ногах вместо обуви были намотаны мешки. Это потом девочка узнала, что так старики прятали от немцев валенки. Иначе пришлось бы идти совсем босыми.
Остановились для отдыха посреди Се;туни. Очень хотелось есть. Мать Катиной подруги, когда их выгоняли из землянки, успела схватить горшок с тестом. Вот его-то все и ели, отщипывая по маленькому кусочку.
Отдых был недолгим. А путь чуть было не закончился в Се;туньской церкви. Если бы не немецкие лошади, поставленные в ней на отдых, взорвали бы вместе с храмом всех деревенских.
Избежав в очередной раз лютой смерти, двинулись дальше. Если кто-то, совсем ослабев, падал на снег, конвойные не разрешали останавливаться, чтобы помочь встать, или похоронить умерших. Катя почти не смотрела по сторонам, но заметила, что остался неподвижным на дороге сначала соседский дед, а потом ещё какая-то старушка. Раньше, до войны, Катя её знала. Теперь же не смогла вспомнить даже имя.
Сколько дней шли не известно – со счёта сбились. Тульская область уже закончилась. Теперь они меряли километры по Смоленской.
В один из дней вошли в какую-то деревню. Встали в центре – возле пруда, заросшего по берегам заиндевевшими деревьями. Конвойные со своими собаками ушли, оставив людей на морозе. Очень хотелось есть. Надежды, что кто-то о них позаботится, не было. Все потихоньку разбрелись, чтобы попросить у местных для себя и детей, хотя бы кусочек хлеба. Стучались в каждый дом. К ним выходили. Смотрели молча, то ли с жалостью, то ли со страхом, и снова запирались в своих домах. Никто не вынес не то, что корочку, даже картошину никто не дал.
Василий Травкин оставил семью, около маленькой сторожки, а сам отправился на поиски председателя. Местный пацанёнок вызвался проводить до самого дома.
Постучав в дверь, Василий не стал ждать, когда к нему выйдут, вошёл в избу:
– Здорово живёте, люди добрые!
Хозяин оглянулся, окинул взглядом исхудавшего, в рваной одежонке мужичка:
– И вам не хворать.
– Я к тебе, как коммунист к коммунисту пришёл. Нужен твой совет, а лучше помощь.
– Коммунист, говоришь? Как же тебя до сего дня не расстреляли-то?
– Да видать так же, как и тебя.
Председатель, крякнув, жестом пригласил Василия сесть:
– Ну, говори, что там у тебя.
– Нас гонят с самой Тульской области. Сколь дней идём по морозу не знаю – со счёта уж сбился. Еды нет. С нами дети.
Повисло молчание. Посмотрев в упор, Василий снова заговорил:
– Мы не от хорошего в вашей деревне оказались. Не известно, что вас ждёт завтра.
– Завтра здесь будут наши…
– Нас тоже погнали, когда стрельба за околицей началась.
Председатель поднялся, достал из-за божницы ключ, протянул Василию:
– Малец покажет, где амбар. Хорошо поищешь, найдёшь пшеницу – бери, – и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Василий принёс полное ведро золотистых зёрен. Катя готова была их есть прямо так – очень уж мучил голод. Но родители решились зайти в сторожку. Растопили печку. Не отыскав никакого чугунка, мать запарила пшеницу прямо в ведре. Лишь, когда она набухла, позволила есть. Зачерпывая тёплые, мягкие зёрна руками, дети пихали их в рот. Только, когда наелась, Катя сказала:
– Вкусно, – и улыбнулась.
Измученные длительной ходьбой, сытые и согревшиеся, все тут же заснули. Годовалая Рая почмокивала во сне, обсасывая тряпицу, с завернутой в неё пшеничной кашицей. Катя, прижавшись к бабушке Маше, видела сон. Тёплым летним днём вся деревенская детвора собралась на их краю. Играли в прятки. Катя с Верой спрятались под крыльцом. Их нашли быстро, но сёстры не хотели покидать своё укрытие. Тогда мальчишки стали кидать в них палками. Все летели мимо. Лишь одна попала в цель, громко стукнув по ступеньке.
От этого звука Катя проснулась, но никак не могла понять, где она и, что происходит вокруг. Посреди комнатушки полыхал огонь. Дети начали кричать. Отец хватал их и выталкивал в разбитое окно. Лишь оказавшись на улице, Катя смогла понять из обрывков разговора матери и Бориса, что немцы бросили в сторожку, где они ночевали, бутылку с зажигательной смесью. В это время из окна вылез отец. Наталья перекрестилась:
– Слава Богу! Все живы, – и тут же, спохватившись, заголосила, – Райку-то потеря-а-а-али--и-и! Вася-а-а-а, Райки-то не-е-ету-у-у!
Василий снова полез в окно. Едва успел выбраться из горящего дома с младшей дочкой на руках, как огонь проломил крышу. Вдохнув после дымного чада морозного воздуха, Рая закричала. Василий отдал дочку жене:
– Живая…
В этот момент к Травкиным подошли немцы, и выкрутив Василию руки, повели прочь.
Дети, все шестеро, кинулись следом. Обхватили со всех сторон отца, цепляясь, кто за что мог, наперебой кричали, объясняя немцам:
– Фатер, фатер! Это наш фатер!
Немцы махнули рукой и, бросив Василия, заспешили прочь.
Лишь теперь Травкины увидели, что горела не только их сторожка. Полыхала вся деревня. Отступая, немцы не оставили в ней ни одного дома.
Глядя на страшный пожар, орущих, словно обезумевших баб, Катя не плакала. Никто из её сестёр не плакал. Всех сковал страх, какого раньше они не испытывали. Дети даже не заметили, как вокруг них собрались все, кого пригнал сюда конвой из Верхних Горок. Очнулась она лишь, когда бабушка подтолкнула:
– Пошли, горемыки мои. Чего здесь стоять-то.
Все го;рошные нестройной толпой двинулись в обратный путь. Не успели дойти до края деревни, как в неё въехали на лыжах в белых маскхалатах наши солдаты. Что тут началось! Местные бабы, бросив свои догорающие дома, кинулись обнимать освободителей. Голосили при этом, пожалуй, ещё громче, чем на пожаре:
– Родненькие! Соколики наши! Да, иде же вы так долго-то были!
– Ой, миленькие! Да чуток бы пораньше-то вы пришли! Глядишь не успели бы ироды спалить нас!
– Ребятушки! Уж, как мы вас ждали! Как ждали! А теперь и встренуть нечем! Какая картоха и оставалась ишо от проклятущих, так и та теперь вся погорела.
Бабушка, вытирая мокрые от радости глаза, шепнула:
– Вчерась, мы у вас побирались, а седни и вы такими стали. Дай Бог, чтобы вам подавали кусочек не так, как вы нам.
Василий подошёл к солдату, едва вырвавшемуся из крепких объятий баб:
– Милок, вы не от Москвы ли немчуру гоните?
– От неё, отец.
– А не через Тульскую ли область шли?
– И там были. А ты не местный что ль?
– Не видал ли на своём пути деревню Верхние Горки? От речки невдальке она стоит. Красивая такая деревенька.
– Нет, отец, – помрачнел солдат, – не успел её увидеть. Когда мы в неё входили, она уже догорала, вот как эта сейчас.
Василий недоверчиво покачал головой:
– Может, спутал с какой другой деревушкой? Наша-то…
– Нет, батя, точно говорю. Верхние Горки. Мне название удивительным показалось, от того и запомнил.
Василий зашагал прочь. Оглянулся:
– Вся, говоришь, сгорела?
– Вроде три каких-то дома уцелели.
Василий встрепенулся, подался назад к солдату. Но потом махнул рукой, подошёл к своим:
– Чего встали? Всё одно, домой надо идти.
Борис удержал отца, кивнул в сторону:
– Глянь!
Чуть поодаль остановилась походная кухня. Солдат, взобравшись на самый верх, призывно махал черпаком:
– Бабоньки! Подходите, кормить вас будем!
Все кинулись в поисках чего-нибудь, во что можно положить кашу.
– Вась, чего делать-то? – растерянно моргала Наталья.
– Беги к сторожке, может, ведро цело.
Борис сорвался с места:
– Я щас…
Притащив изрядно обгоревшее ведро, показал отцу:
– Вот, только это.
 Но и из такого ведра солдатская каша была вкусной.
В суматохе прошёл почти весь день. К вечеру Травкины всё же ушли из деревни. Где-то недалеко в этих краях у них жила родня. Надеялись, что до темна успеют дойти. Но по незнакомой дороге, заплутали. Уже в темноте наткнулись на какой-то сарай. В нём и переночевали. Но он прятал лишь от ветра. Мороз пробирал до костей даже в ворохе соломы. Хотелось спать, да бабушка Маша не давала, трясла всех по очереди:
– Не спи! Только не засыпай!    
На другой день дошли до родни. Зиму ютились у тётки Евгении. К весне вернулись в Верхние Горки.
От их дома осталось только пепелище. Даже сарай не уцелел. Отец очень сокрушался: там в подвальчике стояла целая бочка грибов. Ни каких-нибудь груздей-маслят – одни белые. Так ни грибочка и не съели из неё – всё сгорело. Впрочем, в таком положении были все вернувшиеся.
Осмотревшись, начали делить между собой уцелевшие строения. Кому-то достался колхозный амбар, кому-то сарай… Травкины поселились около речки в риге, в которой до войны мяли лён. Отец сделал там два окна, и она стала хоть немного похожа на жильё. Конечно, мечтали, что после войны построят дом. Но мечте было суждено сбыться лишь через 22 года.
А пока самой главной заботой была еда. Её не было совсем. Спасало колхозное поле с картошкой, которую не успели убрать до прихода немцев. Вот теперь старые и малые ходили туда, и собирали латурики . Сёстры Травкины не отставали от соседских детей. Зато, какие вкусные лепёшки мама пекла из этих латуриков.
Ещё детей подкармливала Клава. Познакомились с ней случайно. За полем у лесочка стояла наша часть, видимо, выведенная из боёв для короткого отдыха. Однажды Катя и Саша решили посмотреть, как живут красноармейцы. Первое, что увидели сёстры, были натянутые между стволов деревьев верёвки, на которых висели солдатские гимнастёрки. Худенькая черноволосая девушка в солдатской форме вышла из землянки проверить просохли они или нет. Заметила девочек:
– Вы откуда такие?.. – Замолчала, разглядывая, сестёр в рваных, явно с чужого плеча телогрейках и огромных немецких сапогах. Позвала, – А, ну, кто смелый, пошли со мной!
Уговаривать не пришлось – девочки спустились в землянку. Развязав вещмешок, девушка достала хлеб, сахар, протянула сёстрам:
– Завтра придёте?
– А можно?
– Миски принесите. Я вам супчика оставлю. Если не найдёте меня здесь, у любого спросите, мол, где Клаву найти – покажут, куда идти надо.
На следующий день, обгоняя друг друга, Катя и Саша бежали через поле к заветной землянке, пряча под рваными телогрейками одна кружку, другая, чудом уцелевшую кринку. В нерешительности потоптались у входа в землянку, осторожно заглянули:
–  Клава, ты здесь?
Вместе с ней, в этой землянке, жили ещё две прачки. Но только Клава встречала их радостно. Другие девушки наблюдали за происходящим молча. Увидев с чем, пришли сёстры, Клава покачала головой:
–  Как же вы через поле-то пойдёте? Весь суп расплескаете. Нате вот, – протянула котелок, – завтра с ним же приходите.
 Каждое утро сёстры ходили к Клаве, пока часть не получила приказ, и не отправилась снова на фронт. Никому из подружек ни словом не обмолвились о Клавиных супчиках да кашах – вдруг опередят. Понимали, что для всей деревни у неё еды не хватит. Конечно, того, что Катя и Саша приносили домой, тоже для их семьи было немного, но ни разу девочки не съели в одиночку ни ложки, ни кусочка из Клавиных солдатских обедов.
А те, кто постарше, ходили за речку. Только там их никто не кормил. На поле у берега в январе шли бои. Тогда погибших не хоронили – некому было. Вот теперь и занимались этим ровесники Бориса. Насмотрелись они там… Трупы, которые приходилось стаскивать к яме, были то без руки, то без ноги. У других отдельно голова валялась. А за то время, что лежали в поле непогребёнными, ещё и лисы погрызли. Долго потом Борису снились лица без носов и головы без ушей. 
Летом стало легче – крапива, лебеда, всё шло в еду. Особенно много рвали щавеля. Таскали его из леса мешками. Часть баба Маша несла в Детчино, сдавала в заготконтору. Часть Катя везла в Москву.
Главным в этих поездках было изловчиться так, чтобы, ухватившись за поручни вагона, ещё и мешок держать. Щавель-то сам по себе лёгкий, но, чтобы он в дороге не завял, его сбрызгивали водой. Вот и подержи такой мешок больше четырёх часов к ряду, не отпуская ни на секунду. Тяжело, конечно, ехать на подножке до самой Москвы, ещё и котомка за плечами назад тянет, а поезд мчится ого-го, как быстро. Но зато там, на Дорогомиловском рынке, щавель был нарасхват. Быстро его распродав, Катя на вырученные деньги покупала повал , и возвращалась домой.
Ездить на подножке без билета не разрешали – гоняли контролёры. Но на билет денег не было, вот Катя и рисковала собой на подножках товарных и пассажирских поездов. Мало того, что продувало её в пути всеми ветрами, так однажды чуть было не сорвалась. Сама не понимает, как задремала. Пальцы почти разжались… Вовремя Катя очнулась, схватилась за поручни, что было сил, и боялась до самой своей станции, хоть чуть-чуть расслабиться.
А дома, мама ошпаривала щавель, откидывала его на сито, лепила колобки и, обваляв их в купленном в Москве повале, пекла лепёшки. Ох, и вкусные же они были!      
Снова начала работать школа. Детвора радовалась этому событию несмотря на то, что ходить было не в чем. Ещё одежонку кое-какую справили, благодаря… убитым немцам. Конечно, только от безвыходности снимали с них форму, стирали, а потом матери и бабушки перешивали её для всей семьи.
С обувью было совсем плохо. С тех же немецких солдат снимали сапоги. Вот только перешить их было нельзя. Так и ходили, набив носа лоскутками, чтоб не болтались. Но они всё равно соскакивали с ног, гулко бухая каблуками по земле и, шаркая подошвами, словно в них шли не дети, а старики. Но в немецких сапогах теперь ходили не только го;рошные. Редко у кого уцелела довоенная обувь. А эти, тяжёлые, на несколько размеров больше, чем нужно, с железными набойками на каблуках, страшно громыхали по деревянным школьным полам. Но детям это даже нравилось. Они специально стучали ещё громче, радостно вышагивая по коридору.
Наконец восстановили колхоз. Название оставили прежнее «Н-ский полк». Работы в нём хватало всем. Катя вместе с матерью и другими взрослыми и пахала на быках, и боронила. Весной и осенью даже школу иногда пропускала.
Но тяжелее всего приходилось летом. Замученные оводами животные, вместе с боронами убегали в кусты. У детей не хватало сил их удержать. Приходилось догонять и снова гнать на поле, упирающихся, упрямых быков. Слушался Катю безропотно лишь чёрный бык с огромными рогами по кличке Закат. На нём она могла даже кататься, словно он лошадь.
В колхозе Кате нравилось. Любая деревенская работа приносила только радость. Правда зарплату колхозникам не платили. Рассчитывались трудоднями. В урожайные годы на них выдавали зерно. Чтобы смолоть его в муку, приходилось везти на мельницу, которая была только в Таурово. Народу собиралось со всей округи видимо-невидимо. Очередь с вечера занимали. Так и ночевали около мельницы.
А в 43-м в семье Травкиных случилось пополнение. Родилась Аня. Только вот отцу понянчить дочку не пришлось – пришла повестка. Осталась Наталья с семерыми детьми мал-мала меньше. Хорошо хоть мать её, бабушка Маша, была ещё в силе помочь, а так совсем тяжко пришлось бы. Легко, конечно, тогда никому не было. Глядя на других, и Наталья карабкалась, старалась выдюжить свою долю. Василий писал, что воюет, в Белоруссии. Письма приходили редко. А потом и вовсе не стало от него вестей.
Наступил май 45-го. В редкую семью их деревни вернулись мужики. А Наталья не знала жив муж, или сложил свою голову на чужбине. Кто-то подсказал измучившейся от неизвестности женщине, написать в часть. Как умела, Наталья объяснила командиру свою беду, попросила ответить, жив ли её Василий.
Ответа не дождалась, но зато вернулся муж. Оказалось, что встретил он в Белоруссии женщину, которая запала ему в душу. Вот после Победы он к ней и уехал. Да только не мог в те годы член партии бросить свою семью. Разыскал его политрук части, пропесочил, как надо, и отправил к жене и детям. Наталья простила Василия, ни разу потом не упрекнув в случившемся – чего не бывает, когда мужик без бабьего присмотра остаётся. Жили они дружно до самых своих последних дней. 
В 48-м перед самым шестнадцатилетнем, отец обнял Катю:
– Дочка, ты только не подумай, что гоню тебя из родительского дома. Но послушай моего совета: уезжай в город. Если паспорт здесь получишь, вовек из колхоза не вырвешься. Пока мы живы, чем сможем, станем помогать. Зато паспорт всегда при тебе будет, а не у председателя под замком.
Видя удивление и нерешительность Кати, отец добавил:
– Не заладится городская жизнь, сюда всегда вернуться можно.
Мать тоже убеждала Катю:
– Отец дело говорит. Не успеешь до дня рождения уехать, потом не вырвешься.
И Катя решилась. В далёкой Ивантеевке прошли её юность, молодость… жизнь. До преклонных лет трудилась она на местной фабрике. Снискала уважение коллег, нашла замечательных подруг. Но родные Верхние Горки, так и не отпустили её. Вернулась Екатерина Васильевна в родную деревню, где каждая улочка, каждая полянка в лесу, каждый поворот дороги напоминают о детстве, о войне…
Ничего не забылось. Упрямая память бережно хранит и сегодня каждый день той горькой и страшной поры, словно вся она изрыта, исковеркана взрывами и землянками, да обожжена пожарами.
 Наверное, поэтому, как яркая полоска утреннего солнца, согревает её душу светлый праздник Победы. Каждый год в этот день Катя с сестрой и, выросшими детьми ходят к тому месту, где была Клавина землянка. Сегодня от неё осталась только поросшая густой травой яма, а берёзки, за семь с лишним десятков лет выросли так, что кажется макушками, подпирают небо. Постарели. И берёзы, и девчушки, что в далёком 42-м прибегали сюда с подаренным прачкой Клавой котелком.
С каждым Днём Победы Екатерине Васильевне всё труднее даётся эта дорога. Нет больше сестры Саши. Их вообще осталось только двое из большой когда-то семьи – сама Екатерина Васильевна, да сестра Рая. Та самая, которую последней вытащили из горящей сторожки в смоленской деревушке. Но ни разу они не изменили многолетней традиции: в радостный майский день женщины накрывают праздничный стол именно у Клавиной землянки. В память о её добром сердце, благодаря которому выжили в самый голодный год своей долгой жизни. Посидят на полянке, вспомнят войну, помянут павших, всплакнут над своей нелёгкой долей.
– Лишь бы никогда больше войны не было, – вздохнёт Екатерина Васильевна.
– Не будет, Катя, не будет, – уверенно ответит ей Раиса Васильевна.
И затянут песню. Звучную, широкую. Такую же как Россия и русская душа.