Рассказы о войне ветерана 179

                СЛУЧАЙ  С  ПОЛЫНИНЫМ

                Повесть.
                Автор Константин Симонов.

Окончание повести.
Продолжение 6 http://www.proza.ru/2019/08/28/295

«Репродуктор громким, потрескивавшим голосом начал передавать последние известия. Сначала утреннее сообщение за 31 декабря, что наши войска вели бои с противником на всех фронтах, потом сообщение «В последний час» – о поражении генерала Гудериана и освобождении Калуги. Она выслушала всё до конца, подошла и вытащила штепсель. То, о чём говорил этот голос и что во всякую другую минуту заставило бы ее радоваться, сейчас вносило в её душу только новое смятение. Ей почему-то было стыдно этого голоса, стыдно всего того, что происходило вокруг неё в жизни, стыдно соседки Кузьмичёвой, стыдно ехавших сегодня утром на работу женщин, стыдно Полынина, который где-то там, у себя на аэродроме, проводил сейчас совещание со своими лётчиками… «Хоть бы он не приехал сегодня, чтобы я успела что-нибудь решить», – подумала она так, словно он должен приехать сию минуту.

 Убрав комнату, она заперлась на ключ и, дрожа, как в ознобе, не раздеваясь, только скинув валенки, легла на тахту, поджав под себя ноги и с головой накрывшись одеялом и полушубком.
Лежала долго, наверно, целый час, не двигаясь и не отзываясь на стуки Кузьмичёвой, которая два раза звала её к телефону. Потом раздался стук в наружную дверь, и она услышала голос Витеньки, разговаривавшего с Кузьмичёвой, уже в коридоре.
– Так всё-таки дома она или нет? – спрашивал Витенька.
– Дома, – недовольным голосом отвечала Кузьмичёва, – я ж вам сказала по телефону, что дома, но не откликается.

 Витенька подошёл к двери и стал сначала тихо, а потом громче постукивать в неё. Галина Петровна лежала, сжавшись в комок, и не отвечала. Потом она услышала, как Витенька чиркнул спичку: он смотрел, есть ли ключ в замочной скважине.
– Галя, ну что за глупости? – громко сказал он, увидев, что дверь заперта на ключ изнутри. – Что за глупости, я за тобой пришёл…
Галина Петровна лежала и молчала.
– Что за глупые шутки? – рассердился Витенька. – Вставай, а то я, ей-богу, дверь сломаю!
Дверь он не сломал, но несколько раз снова принимался стучать, говоря, что она по-дурацки ушла сегодня утром, что так не делают! Что он два раза звонил ей по телефону, и надо было встать, и подойти, и ответить ему по-человечески, если она почему-то именно сегодня не хочет его видеть. Он в конце концов не мальчик, чтобы околачиваться вот так под дверью! Он стучал и говорил, что ненавидит истерики и что если у неё ночью одно, а днём другое и она теперь передумала и решила не идти с ним на Новый год, то могла бы подойти и сказать это по телефону, а не вести себя как взбесившаяся овца!
«Ну что ж, он прав, – думала она, – в сущности, он прав… Сейчас встану и открою ему, и будет всё как было, и будь что будет…» Но на самом деле она сейчас уже не могла, чтобы всё было как было, и не могла и не хотела открыть ему, и продолжала молча лежать, сжавшись в комок под одеялом и под полушубком.
Наконец Витеньке надоело стучать и уговаривать. Он грубо сказал:
– Ну и чёрт с тобой! Истеричка! – И, грохнув наружной дверью, ушёл.

 По той злобе, с которой он сказал «ну и чёрт с тобой» и грохнул дверью, она поняла, что теперь она должна бежать за ним и просить у него прощения или он постарается сделать как-нибудь так, чтоб её не было в театре. Обязательно постарается, если она не попросит у него прощения и не захочет жить с ним.
«Взбесившаяся овца», – вспомнила она его слова и с ожесточением подумала: «Ну и пусть, пусть взбесившаяся овца, а жить с ним всё равно не буду. И всё равно пойду завтра в театр и скажу этому худруку, что хочу у них работать и что он сам уже обещал мне и теперь должен взять меня… И если Витенька станет мешать этому, я всё равно буду бороться, – с несвойственной для себя решимостью подумала она. – И кто-нибудь мне в этом поможет. Там же собрались такие хорошие люди! Разве без хороших людей мог бы в такое время быть такой театр?»
– Галя, не случилось ли с тобой чего? – подойдя к дверям, тревожно спросила Кузьмичёва.
– Нет, ничего, – сказала Галина Петровна. – Просто не хотела с ним разговаривать.

 Она сбросила с себя одеяло и полушубок, села на тахте и пригладила волосы.
Через полчаса должен был прийти Полынин. «Он придёт, а я уйду и больше никогда его не увижу… Никогда», – вдруг со спокойным отчаянием подумала Галина Петровна. «Сейчас напишу ему записку и уйду… А если он прочтёт и останется ждать меня?» – с вдруг вспыхнувшей надеждой подумала она. Но эта попытка обмануть себя продолжалась всего секунду. «Нет, не будет ждать. Я напишу так, что не будет ждать. Я должна написать так, чтобы он не ждал. Если я могла так, как всё это было вчера, какая я ему жена?» – подумала она о себе с той нравственной силой самоосуждения, на которую уже давно не считала себя способной. Она спокойно оделась, причесалась, надела полушубок и валенки, поискала на трельяже и медленным, твёрдым, необычным для неё почерком на листке, вырванном из старой тетрадки с ролью, написала Полынину: «Я не рассказала вам всей правды про себя. Может быть, раньше могла бы, но не решилась, а теперь уже стыдно и незачем. Я много думала о вас и поняла, что вы не станете верить тому, кто уже один раз вас обманул. И это правильно. Для вас будет лучше, что вы не женитесь на мне. Прощайте».

 Она перечитала записку, задержалась на слове «стыдно», но не стала вычёркивать его, а вместо этого вычеркнула слово «прощайте» и приписала: «Наверное, я ещё и сейчас могла бы обмануть вас, но я этого не хочу, и поэтому мне не стыдно перед вами. Прощайте». Она снова порылась на трельяже и нашла почти не начатую пачку маленьких лиловых конвертов. Их подарил ей Витенька перед войной на Первое мая. Она отшвырнула эти конверты и стала было складывать записку просто так, уголком, но потом передумала.
«А, теперь все равно!» Взяла конверт, вложила в него записку, запечатала и, ничего не надписав, положила в карман полушубка.
– Галя, – окликнула её из-за двери Кузьмичева.
– Да, сейчас…

 Галина Петровна встала и, застёгивая крючки полушубка, вышла из комнаты.
– Ты куда? – удивлённо спросила Кузьмичёва.
– Ухожу.
– А как же лётчик твой придёт?
– Ничего, придёт и уйдёт. Вы будете дома?
– Да. Я завтра в утреннюю.
– Я потом приду, – сказала Галина Петровна. – Посидим с вами, попьём чаю… Всё-таки Новый год.
– Да уж какой там Новый год… – вздохнув, сказала Кузьмичёва. – А что ж, когда он придёт, сказать ему?
– Отдайте вот эту записку.
Галина Петровна вынула из кармана конверт, сунула в руки Кузьмичёвой и, почувствовав, что сейчас разревётся, быстро вышла из квартиры.

 Когда через четверть часа после ухода Галины Петровны раздался решительный стук в дверь, Кузьмичева пошла открывать с тоскою в душе. Неожиданный уход Галины Петровны был для неё непонятен. Особенно после того, как приходил Витенька, стучался к ней в дверь, а она так и не открыла ему, даже не ответила ни одного слова. Утром соврала про подружку, ночевала вчера всё же у него, но, видно, у них всё поломалось…
Кузьмичёва обрадовалась за Галину Петровну, что она так и не пустила к себе Витеньку. Витенька ей смерть как не нравился, а лётчик своей настойчивостью и своими разговорами по телефону, наоборот, пришелся по душе, и после неудачного прихода Витеньки ей хотелось, чтобы у Галины Петровны с этим лётчиком всё вышло по-честному. Но уход Галины Петровны и эта записка, лежавшая у неё в кармане жакета, смущали Кузьмичёву и путали все её мысли. Кто его знает, что там в этой записке; судя по лицу Галины Петровны, когда она уходила, вряд ли что-нибудь хорошее. Открыв дверь, Кузьмичёва увидела худощавого, молодого ещё лётчика в новенькой серой шинели по всей форме. Лицо у лётчика было весёлое и румяное с мороза, под мышкой он держал небольшой фанерный ящик и как вошёл, сразу поставил его на пол у дверей.
– Мне к Галине Петровне, – сказал он.

 Кузьмичёва прикрыла за его спиной дверь, чтобы не дуло с лестницы, и виновато сказала, что Галины Петровны нету дома. Лётчик растерянно стащил ушанку, недоверчиво посмотрел на неё и, как дитя, почесал затылок. Потом спросил, не ошибся ли он квартирою.
– Нет, не ошиблись, – сказала Кузьмичёва. – Правильно нашли. Только нет её, ушла.
– А когда придёт?
– Не знаю.
– А давно ушла?
– С четверть часа.
– А может, она скоро вернётся?
У него было такое расстроенное лицо, что Кузьмичёва ещё и сейчас не решилась отдать ему записку, а только держала руку в кармане жакета и всё трогала и трогала бумажку пальцами, словно проверяя, здесь ли она. Хоть бы не было её, этой записки, хоть бы не надо было отдавать её!
– А куда она ушла? Может, её на работу вызвали? – спросил лётчик.
Кузьмичева пожала плечами.
– Кто её знает…
– Может, её можно подождать? У меня почти два часа времени есть.
Кузьмичёва снова пожала плечами. Лётчик стоял в нерешительности.
Потом он покосился на стоявший у него в ногах ящик и сказал, что кое-чего привёз тут Галине Петровне, может, можно это оставить?
– Ну что ж, раз принёс, оставь, – сказала Кузьмичёва на «ты» – и оттого, что лётчик был молод, и оттого, что она испытывала к нему расположение и жалость. – Дверь у ней открыта, возьми сам занеси.

 Полынин, всё ещё не предчувствовавший ничего плохого и только очень расстроенный тем, что сегодня уж, наверно, не увидит Галину Петровну, нагнулся, поднял ящик и, держа его в руках, вслед за Кузьмичёвой вошёл в комнату Галины Петровны.
– Куда поставить? – спросил он, оглядывая комнату.
– Куда хочешь, туда и ставь.
Он сначала хотел поставить ящик на тахту, но, увидев, что на ней лежит одеяло, поставил рядом на пол и, разогнувшись, всё ещё не решив, уходить ему или попробовать всё же подождать, стал оглядывать комнату.
Нет, не такой представлял он себе жизнь артисток, когда смотрел на них на сцене – нарядных, одетых то в одно, то в другое красивое платье, с улыбками выходящих кланяться, когда все стоят и хлопают им. Он никогда особенно не задумывался над этим, но ему казалось, что, наверное, после спектаклей они уезжают к себе домой, где всё так же красиво и нарядно, как на сцене, а он стоял в узкой и длинной, как коридор, давно не ремонтированной, полутёмной комнате со столом, двумя стульями, поцарапанным старым шкафом и кушеткой, накрытой выцветшим половиком. В комнате было холодно, на табуретке горела керосинка.

 Всё ещё продолжавшее смущать его, несмотря на решение жениться, представление о том, что Галина Петровна живёт какой-то своей, особенной, другой, незнакомой ему жизнью, вдруг исчезло. Увидев ее комнату, он понял, что она живёт жизнью бедной, трудовой и полной лишений. Жизнью, хорошо знакомой ему с детства и не имевшей никакого отношения к тому чёрному сказочному платью с серебряными блестками, в котором она выступала на концерте, когда он впервые её увидел. Правда, она и раньше говорила ему сама о своей юности и о том, как ей трудно приходилось, но одно дело – её слова про то, что было с ней когда-то десять или пятнадцать лет назад, и другое дело – эта её комната. Он мог бы сейчас привести в эту комнату свою мать, и познакомить с Галей, и сказать, что женится на ней. И всё это сказанное здесь, в этой комнате, не удивило бы и не испугало его мать.

 А Кузьмичёва всё стояла рядом с Полыниным и, щупая пальцами записку, всё не решалась отдать её. Что написано пером, того не вырубишь топором: отдашь, потом не воротишь. «Может, она потом и пожалеет, – подумала она о Галине Петровне, – да будет поздно».
– Давно в одной квартире живёте? – спросил Полынин, ещё раз окинув взглядом комнату.
– Я-то с девятнадцатого года, как буржуев уплотняли, – сказала Кузьмичёва. – А она восьмой год. По ордеру получила, от театра. Жил тут до неё бухгалтер, Кобылин, помер, а она получила.
– Ладно, я пойду, – сказал, наконец, Полынин, твёрдо решивший для себя, что Галину Петровну срочно вызвали на работу – что ж могло быть ещё? – Вы ей передайте, что я утром позвоню. Сразу как с полетов вернусь.
Кузьмичёва ещё раз потрогала рукой в кармане записку и, наконец, решилась. Они оба уже вышли в коридор.
– Нате, – протянула она конверт, – она тут вам записку оставила. – Отдала конверт и, скрестив руки на груди, прислонясь к стене, стала смотреть, как лётчик, разорвав конверт, читает записку.Брови у него нахмурились, а губы сжались.

 Должно быть, записка и вправду была не к добру.
– Так, – сказал он, положив записку в карман. И, посмотрев на Кузьмичёву, вдруг спросил: – Что она, замужем, что ли?
– Одинокая она, – уклончиво сказала Кузьмичёва. Она не знала, что пишет Галина Петровна в своей записке к этому лётчику, но и лжи брать на душу тоже не хотела. Хотя они прожили с Галиной Петровной в этой квартире семь лет и она любила и жалела её, правда, жалела больше, чем любила, но этот лётчик, которого она впервые видела, был ей чем-то ближе, чем Галина Петровна.
– Что значит одинокая? – настороженно спросил он.
– А то и значит, что одинокая. Хорошая женщина, но неудачная.
– Что значит неудачная? – снова настороженно и сердито спросил лётчик.
– А ты её спроси, что меня спрашиваешь?
– Мне её поздно спрашивать, – с тоской сказал Полынин и вдруг, повинуясь этой охватившей его тоске и чувству доверия к стоявшей рядом с ним и сочувствовавшей ему женщине, вынул из кармана и протянул ей записку. – Нате, прочтите!

 Кузьмичёва взяла записку и медленно, по складам, стесняясь своей малограмотности, прочла её. Записка показалась ей путаною, такой же путаною, как вся жизнь Галины Петровны, семь лет проходившая на её глазах, но было в ней, в этой записке, и просто непонятное: после того, как приходил сегодня Балакирев, и после всего, что он кричал здесь в коридоре перед дверью Галины Петровны, Кузьмичёва понимала, что Галина Петровна не хочет обманывать этого лётчика, а в своей записке она писала про какой-то обман.
– Нате, – сказала она, вздыхая и протягивая Полынину записку.
Лётчик, судя по выражению его лица, ждал, что она что-то скажет ему. Если бы она не видела, что он ждёт, то не сказала бы. Но раз ждёт – хорошо, она скажет.
– Был у неё тут один. Но теперь нету. Приходил сегодня, к ней в дверь ломился – не пустила, даже слова ему не сказала.
Говоря так, она считала, что делает своими словами добро Галине Петровне, не беря при этом лжи на душу.
– Из театра? – сорвалось у Полынина, прежде чем он успел остановить себя.
Услышав его вопрос, Кузьмичёва кивнула и, уже кивнув, увидела его потемневшее лицо.
– А ты-то неженатый? – спросила она.
– Неженатый.
– И не был женатый?
– Не был.

 Она вздохнула, даже не задумавшись над всей важностью своего вопроса и его ответа, а просто почувствовав, что нет, ничего у них не получится.
– Жениться на ней хотел, – сказал Полынин, глядя в лицо Кузьмичёвой. Сказал так, как сказал бы своей матери. Сказал, надел ушанку и протянул ей руку. – Будьте здоровы!
И она, пожимая его руку, уже не спросила, будет ли какой-нибудь ответ Галине Петровне, потому что знала: не будет никакого ответа. Уйдёт – и больше не придёт. Вот тебе и весь ответ.
– Ящик-то заберёшь? – вдруг вспомнила она, когда Полынин был уже в дверях.
Но он только махнул рукой и вышел.

 Когда Галина Петровна выбежала из дома, торопясь и боясь, что она задержалась и может встретиться на лестнице с Полыниным, она сначала не думала, куда идти, и просто пошла по улице, глубоко засунув руки в карманы полушубка и поводя под полушубком плечами, чтобы унять колотившую её дрожь.
Но потом, когда она уже бесцельно прошла три перекрёстка, ей захотелось вернуться и увидеть Полынина. Она не обманывала себя и возвращалась, не надеясь на то, что вдруг столкнётся с ним и тогда всё кончится как-то иначе, чем кончилось. Она просто хотела увидеть его. Она перешла через улицу, наискосок от своего дома, быстро свернула в переулок и осторожно выглянула из-за угла. У подъезда её дома стояла выкрашенная белой краской «эмка». Значит, Полынин уже приехал и сейчас там, наверху, у неё. Она представила себе, как Кузьмичёва открывает ему дверь и отдаёт ему записку и как он читает её. Ей почему-то казалось, что он будет читать записку не там, у них в квартире, а потом, уже выйдя на лестницу.
Потом она вдруг подумала, что у них в подъезде почти темно и он не сможет прочесть там её записку, а, наверно, выйдет и будет читать её, остановясь у подъезда. Подумав об этом, она испугалась, что не выдержит, если сейчас увидит, как он выйдет и будет читать её записку. Испугалась, но не ушла, а продолжала смотреть на свой подъезд, около которого стояла машина.

 Из машины вылез водитель в полушубке, обошёл её вокруг, постучал валенком по скатам, потом прислонился к машине и, вытащив из кармана папиросы, закурил. А Полынина всё ещё не было.
«Что же он там делает? Почему он так долго там? – подумала она. – Неужели остался ждать меня?»
Мужество ещё не покинуло её. Она не знала, что будет с нею потом, но сейчас она не хотела, чтобы он ждал её. Ей было холодно стоять, прислонившись к холодной стенке. Трое прохожих прошли мимо неё, и все трое оглянулись. Водитель докурил папиросу, снова обошёл «эмку» кругом, постучал по скатам и залез в машину.

 В эту секунду из дома вышел Полынин. Вышел быстрой, бесповоротной походкой, не остановился, не оглянулся на её дом, подошёл к машине, открыл дверцу, сел и уехал. Он был всего в двадцати шагах от неё, но она не крикнула и не задержала его. «Вот и всё», – подумала она, проводив глазами машину. И, дойдя до своего подъезда, стала медленно подниматься по лестнице. Всё было так же, как вчера, когда она приехала: то же разбитое окно над полутёмной лестничной клеткой и тот же снег на ступеньках…».