Тлеющий Ад 2. Чай из Апельсинов. Пролог

"Тяжёлые времена рождают сильных людей. Сильные люди создают хорошие времена"
(с) древняя китайская мудрость.


- Держи его! Держи вора! Уйдет ведь!

По улицам шумного людного города, едва отошедшего от ночного сна - на небо только-только начинало выкатываться из-за горизонта неторопливое осеннее солнце, озаряя пока что тёплыми сонными лучами серые городские улочки - неслись, крича наперебой крепкие злобные ругательства, некие мужики неизвестные, парой минут ранее сломя голову выбежавшие из пивной поблизости, вышибив двери лбами со всего маху. Как оказалось по их выкрикам остервенелым да гневным, гнались они за кем-то, кто украл у зазевавшегося бармена бочонок с пивом, выхватил прямо из-за барной стойки да и был таков. Произошло это аккурат парою минут назад. Мужики, орущие ему вдогонку оскорбления, еще видели его рыжую короткую шевелюру невдалеке, когда вор завернул за угол дома в тихий безлюдный переулок, заканчивающийся тупиком - серой кирпичною стеной, на которой кто-то бесстыжий намалевал когда-то красной краской нецензурные строки о "любви" к своему городу.

Припал вор к стене спиною, устало привалился, задрав голову да сжимая несчастный пивной бочонок, а после захохотал - громко, звонко да радостно, и были в этом смехе и злорадное ликование, и отчаянность, и странная тоска одномоментно, а короткая козлиная борода его, рыжая-рыжая, как и волосы на голове, мелко тряслась от смеха этого в такт.

Мужчина перестал смеяться - он прислушался, замер, но улыбка всё равно не сходила с его лица. Выбежали из-за угла гнавшиеся за вором мужики, остановились, принялись лихорадочно вертеться на месте, оглядываясь да силясь увидеть, не мелькнет ли где бесстыжая рыжая шевелюра - стояли они прямиком напротив объекта погони своей, но отчего-то в упор его не видели, хотя как тут не заметишь, когда и спрятаться-то негде, одни лишь голые стены? К тому же, вор и не думал прятаться - он, вызывающе облокотившись о стену да подперев голову рукой, другой же рукой обхватив бочонок с пивом, наблюдал с насмешкою за растерявшимися завсегдатаями пивной забегаловки, следил за ними взглядом задорным да коварным, ибо знал, что не видят его мужики эти нынче - он сам так захотел, ведь, уже запыхавшийся, бежать далее исправно не мог да и не считал нужным, а посему, получив то, зачем он украл злосчастный бочонок - пиво, разумеется, а также дозу несравненного веселья да бодрости - решил отделаться от надоевшей погони так, как он всегда и привык. Не смогли преследователи разглядеть мужчину в светлом пустынном переулке, заканчивающимся тупиком, хотя он смотрел на них открыто да бесстрашно, с коварной улыбкой постукивая пальцами по боку деревянного бочонка. Стука этого мужики не слышали так же, как и не видели самого вора - раздосадованные да взмокшие от пота, нехотя поплелись они обратно да и исчезли за углом дома вскоре.

- Да говорю я, видел вот этими глазами, что рога из его лба торчали, - донеслись стихающие вдали слова. - Я те отвечаю!... Да не пьяный я!

- Будет вам наука впредь, - ухмыльнулся рыжий мужчина. - Глядеть необходимо пристальней, да не зенками своими слепыми, пропитыми наотмашь. Глаза видят лишь подвластное зрению, а мир – он не весь ему подвластен, ох не весь…

С этими словами вышел он из переулка, поправив бочонок подмышкой, покопался в кармане своих серо-голубых джинсовых шорт, выудил оттуда мятую самокрутку да закурил - цигарка загорелась и затлела сама собою.

Когда он шел, неспешно выпуская изо рта ввысь дымовые невесомые колечки, растворяющиеся постепенно над его головой - каждый шаг его гулко цокал по асфальтированному тротуару, эхом отскакивал от кирпичных стен многоэтажек, немых да серых, словно бы больных, столь мертво да жалко выглядели они этим солнечным утром. Прошёл мужчина мимо витрины, остановился, сдал назад и, затягиваясь самокруткой, задумчиво поглядел на свое отражение.

   Ростом он был не слишком высок, но и отнюдь не низок - этак метр восемьдесят с лишком. Полноват в животе, крепок да грубоват во внешности своей, не шибко опрятен, но с претензией на стильность. Белая рубашка его была явственно неглаженной уж если не с начала времен, то точно множество лет, джинсовые шорты испачканы дорожной пылью, некогда насыщенный окрас их давно побледнел от бесчисленных лучей солнца. На носу мужчины посверкивали на свету подвеской на дужке очки в тонкой тёмной оправе. И что за диво - во лбу его прочно засели да торчат вверх крепкие толстые рога, а ноги мужчины, облаченные в затертые шорты - все в коротком коричневом меху, козлиные, да с копытами массивными да тёмными, которые минутой назад так звонко цокали по асфальту городского тротуара. Но более всего - даже более рогов и копыт - внимание на себя обращал его взгляд: тяжелый, огненный, выразительный взгляд крупных глаз, очерченных под низом своим темными кругами усталости. В этом взгляде было всё: были в нём дерзость, негасимый задор, что-то, что ломали в своё время, гнули, но так и не смогли ни доломать, ни догнуть; были в нем и радость, и печаль, и боль, и злорадное ликование, и сила; не замутненные колкою пылью многочисленных дорог, не выцветшие под знойным яростным светом солнца, не потухшие, не погасшие, сияли они огнем ярким, полыхал вечный пламень, который, казалось, сжигал не только всех в округе, но и самого его обладателя подчас. Многих он опалил этим взглядом, многих сжег, но многих и согрел, многим горько плакавшим осушил их слезы вместе с причиною слез.
 
   Задумчиво да как-то меланхолично оглядел себя мужчина этот, вновь затянулся самокруткой да взглянул куда-то за собственное отражение затем, в непосредственные просторы ресторанчика, скрывавшегося за витриной. Он, выпуская изо рта колечки дыма, рассматривал посетителей, сидящих за чисто убранными столиками - все они, посетители эти, смеялись, болтали о всевозможных глупостях да выглядели, все как один, с иголочки, словно тыча своими разноцветными одеждами в носы друг другу - нет-нет да и взглянет кто-либо, а не смотрят ли на него, а не приклеился ли к его внешности чей-то завистливый да заинтересованный взгляд? Один лишь козлоногий мужчина, держащий подмышкой украденный бочонок пива, не смеялся, не до смеха ему было отчего-то теперь, не наблюдалось прежней да задорной улыбки на лице его. Он постоял-постоял, задумчиво попускал дымовые колечки - да и бросил деревянный бочонок в витрину стеклянную, устало, но с силой, словно хотел не витрину эту злосчастную разбить да раскрошить на осколки, а все эти пустые смеющиеся лица за нею. Раздался оглушительный звон стекла бьющегося, мгновенно послышались взволнованные да испуганные крики посетителей ресторанчика из-за столов. Мужчину, конечно же, никто не заметил.

Звали его Теофил. Теофил Хакасский. Тео - "для друзей", то бишь. Отчества своего козлоногий не знал, либо не помнил - либо и не было его у него и вовсе никогда. Впрочем, может, он и не хотел его помнить.

Не так давно хохотавший в безлюдном тупике, веселый да беззаботный, сейчас он вдруг помрачнел разом, неспешно бредя по тротуару в одному ему лишь известном направлении. А может, и ему оно не было известным тоже.

"Надобно было подольше с выпивохами повозиться", - подумал он. Зачем это было "надобно"? Для чего? Неизвестно...
 
Мужчина поднял взгляд. Навстречу ему шёл люд разнообразный - многочисленные прохожие, спешащие бог знает куда, по каким-то своим суетливым делам. Теофил хмыкнул, вздохнул, закрыл глаза - а когда открыл, то все люди эти, все прохожие, разом вдруг терять свой облик человеческий начали, прямиком на глазах да сходу: из тел людских вырывались, вылезали да вились мерзкие, страшные гады, крылатые да перепончатые твари, отпочковывались они да отрывались от спин, плеч, голов, оскаленные грязные пасти раскрывались будто бутоны цветов гигантских на лицах человечьих, струпьями на коже рыла вылезали свиные, нависали поверх над изначальным человеческим носом, и деформировались так тела людские бесконечно, извивались да кровоточили, грязною чёрной жижей обдавая сухой да пыльный асфальт.

Теофил вздохнул понуро. Надоело ему страшно видеть одно и то же каждый день, каждые утро да вечер - смертельно осточертели ему все эти зубастые рожи поверх людских лиц, все эти кровавые извивания, все эти когти да хвосты; ни одного человека не видел он среди этого сброда, ни одного, из тела которого не вылезало бы что-либо нелицеприятное. Козлоногий вздохнул еще раз. Он остановился посреди тротуара да вопросил сам себя задумчиво:

- Хм, а где же я запамятовал свой пиджак?

С мыслями о пиджаке дошел он до небольшого парка, сел там на скамью, зажмурился, потряс головой, затем открыл глаза. Прохожие вновь предстали перед ним в первоначальном своем человеческом виде.

- Хоть не будут глаза мозолить, - буркнул Теофил. - Обрыдли.

Он огляделся да заметил возле себя рыжего гладкошерстного кота. Кот вылез из кустов да теперь крался куда-то мимо.

- Кис-кис-кис, - ухмыльнувшись, позвал его козлоногий. На удивление, кот остановился, обернулся на него да затем подошел, неспешно да мягко ступая подушечками пушистых лапок по каменистой земле парка.

- Куда бежал-то, киса? - улыбнулся ему Теофил. Кот не ответил, щуря желтые глазищи. - Рыжий... - протянул мужчина да взлохматил свои волосы рукой, вздохнув. - Я вот тоже рыжий. Глаголют, что у таких, как мы, души нет, а, киса? Что на это скажешь?

Кот по-прежнему не отвечал, он лишь помотал тощим хвостом да дернул острым ухом.

- Да в волосах ли душа-то, в цвете ли их, - махнул рукой Теофил. - Не в волосах, не в цвете она... Да вот она, вот где, - он ударил себя рукой в грудную клетку. - И коль болит там, коль ворочается огненный змий в этих недрах, кусая да сдавливая своими чешуйчатыми кольцами сердечную мышцу - значится, присутствует там что-то, какая-то душевная субстанция, значится, не пусто там, не бездушно. Даром что слезы не текут из глаз - так выплаканы уж все, уж и не осталось их боле, слез-то этих треклятых. И вроде и хочется, чтоб вытекла одна да вторая, ну хоть пара эта, хоть две слезинки, разумею я, что легче от этого порою становится, коль огненный змий свой яд сквозь эти слезы чутка пропустит - так нет их, ни одной нет, хоть о стенку ты головой расшибись. Были - да вышли все, давно вышли.

Кот мяукнул.

- Чего тебе? - словно уж забыв о нем да тотчас вспомнив, откликнулся Теофил. - А, держи, - и он вдруг выудил из кармана несколько крошек кошачьего сухого корма да кинул их наземь пред котом. Тот немедля захрустел подарком, благодарно мявкнув.

- Ишь, животинка, - по-доброму ухмыльнулся Теофил. - Кушай, пока кушается, чего уж...

Он перевел взгляд на гуляющих по парку людей. Бранились пьяные мужики, играли в песке дети, многочисленные мамочки с детскими колясками вышагивали туда-сюда, болтая по телефону да друг с другом; в кронах деревьев щебетали то ли воробьи, то ли синицы - Теофил всё время забывал разобраться да запомнить, кто из птиц какой издает щебет: для него все эти птичьи звуки были красивы, и он не считал нужным подразделять их на названия. Щебечут - ну и пусть, ну и добро, а кто, какая там птица - да и не важно уже, важно, что щебечет, важно, что живет.

- А везде птицы эти поют одинаково... - проговорил Теофил. - Что в городе, что в лесах... В лесах-то их, вестимо, поболе будет, пошумливее они в природных просторах. В городских границах, знамо, человек на себя все лавры шумливости взял, первым в этом себя определил. Ну и пусть себе шумит в городах, пусть, а в природу и не суется пущай, неча ему там, вандалу, делать.

Теофил говорил сам с собой - рыжий кот, дожевав крохи корма, уже скрылся в кустах. Да и собеседник ли кот? Молчаливая зверуха, ничего тут не попишешь. Вспомнил Теофил ненароком, как однажды он вел разговор с попугаем - впрочем, не разговор это был даже, а самая настоящая ссора: тряс козлоногий птичью клетку да бранился на птицу сердито, а попугай, в свою очередь, истошно молотил крыльями по прутьям да вопил пронзительным противным гласом изъяснения, ничуть не уступающие в крепости. Дело это было на птичьем рынке, и продавщица, располневшая дама в возрасте, перекрестилась бессчетное количество раз, оседая на табурет при виде сего зрелища. Теофила-то она не видела, видела лишь, как ходит ходуном с адским грохотом птичья клетка. А отчего козлоногий повздорил с попугаем, чем ему досадила несчастная птица - кто уж теперь упомнит?

Вспомнил это Теофил - а рассказать-то и не кому. Он повертел головой в поисках нового собеседника, но взгляд натыкался лишь на людей, а с людьми козлоногому разговаривать отчего-то не хотелось.

В этом и состояла его жизнь на данный момент: бесцельно шатаясь по городу, Теофил отчаянно искал что-то, что растрясло бы, развеселило да разбудило его душу - то вот бочонок с пивом украдет, сделав при этом так, чтобы его заметили, то учинит иную пакость, то напугает кого рогами да копытами своими. Мужчина часто коротал время в разнообразных забегаловках, барах, клубах. Он напивался, буянил, обжимался с девицами, пред которыми представал без рогов во лбу да с ногами человечьими, что требовало от него небывалых на то усилий, танцевал до упаду, удирал от тех, кто хотел разобраться с ним "по-мужски", то бишь кулаками да дракой, а иногда и не удирал вовсе, когда настрой был подходящий - и махался со смутьянами, махался до той поры, пока живого места на нем не оставалось. Вваливался без сил в свою маленькую квартирку, в которой отродясь не прибирался, падал прямо в прихожей да так и засыпал, а когда просыпался, то никаких следов от побоев на нем уже не было, порванная в драке одежда была целой - только вот душа, увы, одна всё не заживала, не затягивалась подобно синякам да ранам на теле, не зашивалась сама собою подобно его одежде. Умывался тогда Теофил холодной ржавою водой из-под помятого крана в ванной - помятым стал кран этот из-за того, что однажды по нему хорошенько саданули со злости - смотрелся после в треснутое зеркало на стене, глядел, как тонкие струйки воды стекают с его волос по лицу да капают на пол со звоном, и казалось ему, что это вовсе не капельки воды, а что он сам это рассыпается по крупицам, падает со звоном на пол да разбивается о холодную кафельную плитку, да так, что уже не собрать воедино.

Вот и сейчас открылась со скрипом входная дверь, жалобно треснула - где там в ней что треснуло, было не ясно - и Теофил, закрыв за собою дверь эту да шагнув в прихожую, зацепился за колючий пластиковый коврик на полу, матерясь, полетел наземь да и растянулся на полу лицом вниз.

Квартира эта, как поговаривали во всём доме, обладала духом нечистым. Умер в ней когда-то жилец один, так с тех пор квартира и стоит опечатанная. Только вот слышат соседи, как время от времени скрипит дверь входная, будто бы действительно открывается, и кровь стынет у них в жилах, когда за скрипом этим следует хлопок - закрывается дверь, то бишь. Нередко самые смелые подходили к злосчастной квартире, но дверь, как и прежде, была опечатана, заклеена крест-накрест, и звуков вышеописанных издавать не могла, и смельчаки уходили, холодея от мыслей о том, что скрипы-то да хлопки всё же мерещиться им не могли.

- Федя! Федь!! Опять скрипит, снова! - послышалось испуганное восклицание Тамары Никитичны, розовощекой пухлой женщины в летах.

- Да утихни-ты, кажется тебе, - раздался в ответ сердитый мужской голос.

Затем дверь соседней квартиры открылась медленно, и на лестничную площадку вышла, запахивая на себе халат банный, Тамара Никитична, настороженными да широко распахнутыми глазами таращась на закрытую да заклеенную красную дверь.

Теофил же, не обращая внимания на ставшие уже привычными ему да посему обыденными встревоженные голоса соседей, всё еще кряхтел от боли на полу.

- Треклятый палас, да будь ты не ладен, разбить башню мою хочешь али что! - злостно буркнул козлоногий, поднимаясь да потирая ушибленный лоб. Тут услышал он наконец-то, что за входной дверью, на лестничной площадке, явственно кто-то топчется, пошаркивая домашними тапочками тихо, но отчётливо да встревоженно – услышал да обернулся, прислушался к незваному гостю.

А Тамара Никитична, стоя перед дверью лишь в одном розовом халате да в тапочках на босу ногу, задумчиво разглядывала дверь.

- Наклейки целы вроде... - пробормотала женщина да осенила себя крестом. – Чертовщина, не иначе…

Теофил усмехнулся. Он хорошо был знаком с это немолодой да нервной женщиной, вот только сама она об их знакомстве не ведала напрочь -  нередко от нечего делать, "коротая бесконечность вечностей", как выражался козлоногий, провожал он Тамару Никитичну по утрам до мусорных баков и обратно - женщина имела привычку выкидывать утром мусор. Теофил ходил с ней просто так, интереса ради, хотя каков был интерес в выносе мусора, не знал и он сам. Также провожал он в институт иногда и дочь ее, Ольгу, на то любуясь беззлобно, как прыгают да кружатся на ветру ее русые косы. Девчонка была, что называется, красавицей писаной, и ухлёстывало за ней парней количество несметное, многих из которых Теофил в свое время ненароком покалечил, то подножку им подставив, то спустив с лестницы - так, из вредности да куражу ради. За Ольгой даже молва потом закрепилась, преследует, мол, ее ухажеров дух покойного жильца из опечатанной квартиры, недаром, ох недаром там дверь-то поскрипывает да хлопает! В целом, недалека была молва эта от правды, да только спускать ухажеров Ольги с лестницы вскоре Теофилу поднадоело, а уж потом и бросил он надоевший кураж, не бросая, однако, привычки любоваться подпрыгивающими на ветру русыми косами.
 
- Вот привязалась баба, дома не сидится, - хмыкнул Теофил да коварно ухмыльнулся.
Да и ахнула соседка в тот же момент, захрипела на весь подъезд от ужаса невыносимого: запечатанная доселе красная дверь заскрипела вдруг, затрещала, раскрылась медленно-медленно - а в проеме дверном на побелевшую от страха Тамару Никитичну уже глядел рыжий рогатый бес, то бишь Теофил, для пущей убедительности постукивая правым копытом об пол.

- Чего обмерла, карга старая, али соседа не признала? - издевательски выдал он, и глаза его полыхнули задорным пылким огнем, моментально спалившим все остатки мужества в полной груди женщины.

Тамара Никитична завопила - так, что едва не вылетели стекла из окон на всех этажах - да кинулась в свою квартиру, ударилась случайно, забилась, словно пойманная горлица, о дверь, да и пала без чувств наземь, а точнее, на помытую недавно ею же самой плитку лестничной клетки.

Теофил расхохотался, опершись рукою о  стену в прихожей, но смех его длился недолго - постепенно сошел на нет да затих, оставив только улыбку на лице козлоногого, которая, вслед утихшему смеху его, скоро исчезла с лица мужчины точно так же. Остался только полыхающий взгляд негасимых глаз - но глаза горели не весельем да задором, а оставшимися после них разочарованием да досадою некой. Теофил поглядел на лежащую без чувств женщину, к которой уже спешил где-то за стеною ее муж, путаясь в клеенчатых занавесках ванной комнаты - мылся человек, что поделать - и хмыкнул. Ему не было жаль пожилую пухлую богомолку, не было совестно за то, что будет у нее теперь на лбу, коим она разбилась о дверь собственной квартиры, огромная шишка али гематома, не заботило его и то, что женщина, вполне возможно, испустила уж дух - и не ясно, от страху ли бешеного или от непосредственного удара о дверь. Сожалел Теофил лишь о том, что радость да ликование, пробудившие на какую-то долю секунды его сердце, которое оплетено было, как говорил он сам, колючим ядовитым аспидом, пропали слишком быстро, не оставив после себя ничего, ничего ровным счетом, только лишь дурацкую пустоту.

Сплюнул Теофил на свой пластиковый коврик, который недавно отправил его в нелестный полет до полу, да закрыл дверь, защелкнул замок. Снаружи, с лестничной клетки, донеслись взволнованные голоса соседей, постепенно подтянувшихся из квартир своих на истошный крик женщины. Засуетились, забегали по лестницам, кто-то уже звонил в скорую, вызывал полицию да отчего-то пожарную службу разом, но Теофилу уже не было до этого дела. Козлоногого не тревожило, помрет ли краснощекая богомолка - его волновала другая мысль: а жив ли он сам?

По обыкновению своему, прошёл Теофил шагом тяжким в ванную, крутанул вентиль с голубым кружком посередине, и в раковину хлынула прохладная беспокойная вода. Изредка, проживая в этой квартире, мужчина задумывался, отчего же в опечатанном помещении до сих пор не перекрыта вода да отчего до сих пор есть возможность включить свет, нажав на выключатель на стене -  но задумываться об этом он не любил, так как считал, что человечьи это штучки какие-то, «экономические», как он говаривал, не разумея значения этого слова, но понимая, что вовсе не хочет знать ни того, о чём он отозвался как об «экономическом», ни подлинного значения этого употребляемого им термина.
 
Козлоногий набрал воды в ладони, окатил себя раз, другой, затем и третий, оперся о раковину обеими руками да посмотрел в квадратное зеркало над нею. Из зеркала взглянули на него выразительные глаза с тяжелым взглядом, повидавшие уже так много за свою жизнь, что впору уж сказать им одно единственное: "Хватит. Хватит глядеть этим тяжелым взором, хватит видеть, различать цвета и оттенки - окружающей обстановки, природы, неба, одежд и душ людей, хватит, нагляделись, пора на покой".

- Какой, к чертовой матери, покой?! - рявкнул Теофил вдруг яростно, с такой силой сжав раковину, что побелели костяшки пальцев да затрещала пожелтевшая  от времени керамика. - Какой, я тебя спрашиваю, покой ты хочешь мне подсунуть?! - кому козлоногий кричал слова эти, не было ясным до конца, но кричал он в зеркало, на отражение собственное, которое, повторяя за ним каждый его жест, каждое слово движением отражённых губ, кричало на него в ответ. - Не погасли еще, горят, полыхают! - прохрипел Теофил, глядя прямо в глаза отражению. - Так и пусть полыхают, пусть! Весь мир сожгут! Сожгут да не погаснут! Хватит пламени, хватит на бесконечность вечностей!

По лицу его с намокших волос стекали капельки воды, срывались с кончика рыжей бороды да капали на холодный кафельный пол - и вновь почудилось Теофилу, что это не капельки воды разбиваются там, внизу, а сам он, сам он разбивается вместо капелек о равнодушную плитку, и вмиг по спине пробежал странный озноб, вмиг затаилось, приглушилось дыхание козлоногого, уступая право звучать пуще да громче звону бессовестных молчаливых капель.

Козлоногий разжал пальцы, отпустил раковину, завернул вентиль на кране, затем вышел, прошел в захламленную комнату да рухнул без сил на потертый коричневый диван, который под этим падением жалобно хрустнул да заскрипел.

Теофил устало уставился в потолок. Там он разглядел желтые разводы, паутину, иной какой-то мусор - разглядел в десятитысячный, пожалуй, раз, да тут же забыл о нём до раза под номером "десять тысяч один". Впрочем, раз этих, конечно же, могло на самом-то деле быть намного больше. Кто ж ведет им счет?

   Отвернулся Теофил, повернулся на левый бок, дотянулся до пульта да щелкнул кнопку включения телевизора. Черный телевизор, старенький, пыльный, замерцал светом экрана выпуклого, демонстрируя усталому взгляду кадры неизвестного сериала.

   И под шум телевизора Теофил, погрузившись в нелегкие думы, закрыл глаза, поджав под себя свои козлиные ноги и скрестив руки на груди, да и уснул вскоре.