Тлеющий Ад 2. Чай из Апельсинов. Глава 1
Давным-давно леса земные шире были, обширнее да гуще, тянулись они на долгие километры по земле необжитой да свободной - так же тянутся сейчас их остатки, не идущие ни в какое сравнение со своими предками, нетронутыми рукою да помыслами эгоистичного человека. И шелестели эти предки, эти леса обширные да необжитые, зеленою свежей листвою, щебетали птицами, жужжали всевозможными насекомыми да скрипели могучими высокими стволами деревьев - словом, жили своею жизнью на полную мощь, не страшась того, что вырубят их под корень страшные зверские машины, не истопчут девственную землю, не встревожат да не разборонят - не добрались тогда до земель этих ни машины человеческие, ни сам человек, машины эти еще не освоивший окончательно.
Меж лесов нескольких тогдашних, на открытой равнине, раскинулось деревянными домишками многими поселение невеликое, деревенское, Зелёным Мхом оно значилось. Таковое имя выбрано было по причине мхов многочисленных, в округе, окрест, растущих. И жил в деревеньке этой народ людской некий, с законами природными в согласии да мире. Разные характеры были в поселении том мирном, и отношенья различные меж жильцами оттого складывались, кто-то в Господа православно веровал, кто-то религий сторонился и вовсе, но одинаково зато все верили, что уж коли не Господь сам, так нечисть всякая точно есть на свете этом, и страшна эта нечисть, ночами бродит, сидит в чащобах, порочна она да противна. Прост был норовом люд деревенский, работящ, жёны за хозяйством домашним следили да избы в чистоте да порядке держали, коров пёстрых доили, по грибы да травы во лесок выбирались, с детьми сидели да нянчились; мужья на охоту ходили, ловили рыбу в озёрах ближних, каждый занятие находил себе по душе да сердцу, врачевал ли, пахал ли землю, занимался ли скотоводством али делами иными. Старостой во времена те значился в народе этом мужик по имени Демид. Умён он был, ответственен, да суров шибко, брови его густые да чёрные хмурились вечно, а во глазу правом, местных девок пугая, бельмо сидело страшное - за бельмо это старосту так за спиною и звали, незамысловато да просто, когда проходил он мимо: Одноглазый, мол, идёт. Но не решался никто прозвище данное высказать Демиду в лицо, ибо каждый боялся бровей этих хмурых да мрачных, сурового взора затем, да и в глаз невидящий взглянуть подчас не каждый отваживался и вовсе. К тому же, палку витиеватую да крепкую носил с собою Демид постоянно, коей не одна спина уж за провинность большую да малую была погнута - с палкой это, сказывали, с рожденья самого он не расставался, лишь только появился на свет.
И прогремел вдруг в одночасье по деревне тихой да мирной слух один: будто бы Нонна Павловна, доярка местная молодая, бесёнка родила на свет. Спуталась с чертом, окаянная, да и произвела на свет божий богопротивного младенца.
Прогремел слух, проклокотал над избою каждой, будто гром безжалостный деревья могучие гнул, доклокотал и до Одноглазого Демида. Взял тогда староста палку свою излюбленную да верную, накинул тулуп на плечи - на дворе стояла осень, пасмурная да холодная - и, закурив папиросу, неспеша направился в сторону деревянного домишки, что стоял невдалеке от его избы, на окраине да близ лесочка.
А спустя мгновений пару и впрямь гром настоящий грянул, прогрохотал в вышине громогласно да пустил моросить о земную твердь мелкий дождичек. Добрался Демид тем временем до домишки ветхого, рукою отёр дождевые капли с намокших под моросью мелкой волос своих неопрятных да чёрных, а затем и постучал твёрдо в покосившуюся от сырости да времени деревянную дверь.
- Открывай, Павловна, не удалось тебе утаить звереныша своего! - громко да ясно сказал он опосля стука.
За спиною его, не обращая внимания на настырные да холодные дождевые капли, за шиворот неуютно падающие, уже сгрудилась толпа любопытных соседей - а ну и вправду бесенок? Вдруг не лжет молва людская? Опасливо поглядывал люд из-за плеч друг друга, да в то же время и с интересом явственным, на Демида глядели все да молчали покамест, лишь перешёптываясь порою тихо.
- Не пущу! - донесся из нутра избы отчаянный женский голос. - Не пущу, уходи!
Нахмурился Демид пуще прежнего, вспомнив, что и вовек не отдаст мать добровольно чадо своё да во злые руки, от Бога ли оно, от лукавого ль, отошёл староста на шаг назад да и выбил тогда ногою дверь ветхую попросту, встряхнул плечами, тулуп свой оправив этак, да и вошёл в избу сурово.
В единственной да полупустой скудной комнате мерцала тускло лампочка под потолком электрическая, одинокая, ни абажуром каким не оправленная, ни плафоном стеклянным, нагая висела она на проводе тёмном, мигая порой по причине ненастья погодного. И во свете неуютном этом увидел Демид тотчас колыбель деревянную, у стены она стояла самой, жучком подточенная, скупая да одинокая.
- Уходи!! – тут же закричала женщина, укутанная в платок ситцевый, прежде подле колыбели она сидела на стуле, теперь же к старосте кинулась, лишь увидав его на пороге, схватила за ворот тулупа горько. - Демид, Демидушка!! - с мольбою в голосе слабом завопила она, и слезы градом полились по щекам её стройным, пропадая во ткани платка ситцевого на дрожащей груди. - Не тронь, молю, не тронь!! Не знала я, дура проклятая, не знала!!...
Оттолкнул её Демид от себя грубо, к колыбели затем приблизился, на стенания матери бедной не откликаясь и вовсе. Ввалились в избу зеваки с улицы, комнату собой заполонили, закапали кафтанами мокрыми на половые доски, и казалось нынче, будто даже света часть собою они поглотили, раскрытыми в ожидании ртами, покамест на подошедшего к колыбели Демида таращились. Склонил староста голову, воззрился сурово на ребёнка малого в колыбели этой, в пелёнки да одеяльце замотанного - не спал младенец, хоть глаза его были закрыты, и плакал он тихо, будто разумея взор враждебный, коим смотрят на него нынче, разумел да страшился взора этого, беспомощный, беззащитный да малый.
- Ну что там? Ну что? - шептали старосте в спину люди, будто не о живом существе, не о ребенке спрашивали, а о невиданной бездушной диковине.
Выпрямился Демид в итоге, затем обернулся к толпе.
- Рогатый, - произнес он серьёзно, и брови его, черные да густые, хмурились мрачно. - Да рыжий весь, что пакость.
- О-о-ой, не знала я!! - завопила, запричитала Нонна, закрыв руками голову, будто боялась, что вот-вот забьют её, закидают камнями, заколют вилами. - Не знала я, что демон он оказался, думала, мужик человеческий!!..
Загудела толпа, зароптала, каждый норовил, на носки подымаясь, разглядеть пошибче, не обманул ли староста, впрямь ли рога настоящие, прям ли чудище там нечистое ребёнка заместо.
- Тишина! - гаркнул Демид. Да и тотчас стало в комнате тихо. Слыхать лишь было, как капают капли с мокрых одежд, разбиваясь о деревянные половые доски. Стоял староста с минуту без движения и вовсе, думал усердно, лишь борода его, чёрная, клочковатая, невеликая, шевелилась тихонько. И поднял Демид голову вскоре, поглядел на люд, что дыхание затаил даже, да и произнёс затем:
- Живет пущай.
Загудела толпа возмущённо, брань послышалась некая, неодобрительные злые выкрики, да пресёк Демид шум этот тотчас, глас повысив, сказал громко, грубо, взмахнув рукою:
- Живет пущай! Чай, живое существо, чувствующее да думающее. Не возьму грех убийства ребенка на душу, и вам не советую этого делать. Пущай. Рогатый-не рогатый, а человек, всё же. Пущай живет, пока живется.
- Что, Демид, кишка тонка? - гаркнул из толпы беззубым ртом седой старик некий. Но так посмотрел Демид на наглого старца бельмом своим зловещим, что опустил тот взгляд сразу, потупился, да, проворчав невразумительное нечто, назад попятился, в толпы гущу, дабы из-под взора страшного поскорей убраться.
- А у тебя, дед, не тонка, вестимо? - добавил староста с угрозою суровой в голосе. - Так выди вперед, коли храбрый, я кишку-то твою на кулак и намотаю, проверим заодно толщину ее!
Загоготала толпа одобрительно, закивал люд раболепный да и высыпал за Демидом наружу, на улицу из домишки ветхого, восвояси отправились жители, в тулупы да куртки от дождя да хлада кутаясь. Демид же остановился на пороге, обернулся да и бросил заплаканной Нонне ровно:
- Смотри у меня. Воспитаешь бесом - к бесу тебя и отправлю, воспитаешь человеком - будет тебе и прощенье-угощенье. Как назвала-то?
- Т.. - несмело выдавила женщина, кутаясь в платок ситцевый. - Т-Теофил Хакасский...Так…
- У-у, бесовское имя, - Демид сплюнул наземь сердито. –Хакасский – кликуха то, как у пса треклятого, аль фамилья? Муженёк твой несостоявшийся распорядился? Что ж, имя еще полбеды. Беда будет, когда нутро свое гнилое окажет.
- Не окажет! - зарыдала вновь Нонна. - Не окажет!...
- То-то! - сверкнул на нее бельмом Демид. - Смотри у меня! Да попомни: человеком воспитаешь – так человеком и будет, а воспитаешь бесом – так и будет бес! Железное правило, нет ему супротива! Приглядывать за вами обоими буду, - сказал он так да и сошел с крыльца злосчастной избы, до дому спокойно отправившись.
****
- Запомни, сынок: когда ты родился - небо плакало...
__________
Теофил, заснувший под звуки включенного телевизора, поморщился сквозь сон да издал тяжкий короткий вздох али же стон, нахмурив брови.
__________
- Почему? - спрашивал рыжеволосый мальчик мать свою, за минувшие несколько лет исхудавшую сильно. Во лбу его, ловя блики лучей солнечных, пробивающихся с трудом сквозь задернутый тюль на окнах, торчали аккуратные да невеликие покамест рожки.
- Ну, - невесело улыбалась ему мать. - Видимо, то Господь с ангелочками рыдали, завидя твое появление на свет.
- От счастья? - с надеждой спросил мальчик и цокнул невольно копытцем ноги козлиной о деревянный пол. - От счастья рыдали, матушка?
Опустила взгляд женщина странно, виновато будто, да затем и ответила тихо:
- От счастья, сынок. От счастья...
Но лгать сыну родному не смогла Нонна долго, да и не по причине устоев своих моральных да нравственных, ежели и имелись таковые в голове её да сердце, а лишь из-за вечера одного, неуютного да пасмурного - сим вечером маленький Теофил, как и обыкновенно, во дворе играл перед домом. Дом же, с пор недавних, забором прямым да высоким обнесён был верно, и гладки были доски эти, без корешком да зацепок всяких, прилегали друг к другу плотно, двор роковой от мира целого стеною оградив нерушимой.
" Мама, я хочу играть снаружи, с ребятами!" - просил не раз мальчик. Но мать отвечала: "Позже, сыночек, позже. Подрастешь, подвытянешься, станешь большеньким, вот тогда будет можно..." Но рос Теофил, а обещанное "позже" всё не наступало, и каждый раз находились этому причины новые.
И вот однажды, вечером хладным да пасмурным, мальчик рогатый, коему на момент тот лет осемь от роду исполнилось давеча, появился на кухне родного дома с лицом разбитым, окровавленным сильно. Мать, стряпавшая на кухоньке, обернулась к нему с улыбкою мирной, дабы позвать сына к ужину, да и обмерла тотчас, обомлела от зрелища страшного.
- Сыночек! Что с тобой, родной?! - воскликнула она, бросившись к Теофилу да схватив его за плечи.
- Мне просто хотелось посмотреть, что находится за нашим забором, поиграть с ребятами, - ответил мальчик печально. Весь в синяках он был, в царапинах, одёжа его порвалась кое-где, с макушки же и вовсе клок волос рыжих был вырван изрядный. - Разве мне нельзя знать о том, что за забором? - спросил он наивно, подняв брови жалобно. - Мне нельзя?
- Ну что ты, - заплакала Нонна и вовсе, прижала мальчишку к себе, огладив его мягко по макушке всклокоченной. - Не в том ведь дело, сынок... Не в том ведь дело...
А в чем оно, дело это, она так и не объяснила.
****
Не раз наведывался к ним суровый деревенский староста, Демид Одноглазый; садился за стол он, не глядя на то, как суетится вокруг него Нонна с баранками да чайником, а наблюдая лишь, как играет маленький Теофил в солдатиков на коврике жёстком у кровати.
- Ну чего? - поворачивался Демид, наконец, к женщине, да задавал короткий, но понятный ей вопрос.
- А ничего, - вздыхала она.
- «Ничего» - тоже уже «что-то», - нескладно да задумчиво отвечал староста, косясь на беззаботного мальчишку, раскидывающего вокруг себя игрушечных деревянных солдатиков. – Суетись, баба, суетись, - он постучал кружкой по столу, тем самым приказывая Нонне подлить кипятка. - Живи, значится. Жизнь, то бишь, она суета, неприкаянная да одинокая. От суеты кто бежит да нос воротит – знать, от жизни самой бежит, от жизни воротит свой нос. Такая вот тебе от меня философия.
- Слухов-то много по деревне гуляет? – поджала губы женщина, ставя чайник на стол.
- А чего тебе слухи? Чай, не псы подзаборные, не кусаются, - хмыкнул Демид.
- А может… - Нонна села на табурет рядом да опустила голову печально. – А может, и кусаются…
- Экая нежная. Заварила кашу и сетуешь теперича, что, мол, горяча да жжётся, - хмурый мужчина окинул печальную собеседницу тяжёлым взглядом да всё же ответил на заданный ему ранее вопрос: - Много.
Нонна вздохнула тяжко.
- Сижу тут словно подневольная, словно в клетке али заточении каком, - прошептала она, ненароком взглянув на сына, который в данный момент выстраивал солдатиков в ряд.
- Жжётся каша, тобой заваренная, жжётся. Привыкай её такою кушать. Горло обдерёт, нутро растревожит, не даст покою да роздыху.
- Когда ж она остынет, эта каша…
- То-то и оно, никогда, вестимо. Народ-то лютый, дремучий. Дьявола шибко страшится. Впрочем, и Бога тоже. Всего он страшится, этот люд, а когда страшится – лютее зверя дикого становится. Из дома не выходи. Закалечат. Сюда к тебе не суются со страху пред бесёнком твоим да пред моим на то запретом.
- Нешто столь ужасен нрав людской? Соседи ведь мы, ранее в делах хозяйственных подмогу друг другу оказывали, здоровались всегда с улыбками на лицах.
- Беса из нутра своего гнилого да блудливого выпустила - а на народ сетуешь. Улыбаются, здороваются, да вилы дома каждый из них хранит, подтачивает нарочно да исправно – беспричинно, думаешь, подтачивает?
И продолжал ходить к ним Демид и далее, и продолжал играть в солдатиков рыжеволосый рогатый мальчишка, не подозревая и вовсе, сколь тяжким грузом висит он не только на сердце матери, но и на душе всей деревни. Да и берегли его от подозрения этого, от этого знания, берегли, пока могли.
****
Вскоре Демид, уставший, видимо, таскаться каждодневно к ним в дом понапрасну, и вовсе у них поселился. Не женат он был, дни да ночи коротал обыкновенно в лачуге своей хладной да в одиночестве полном, а ныне ему, похоже, оно надоело. В домишко Нонны переселился он вскоре, так объяснил ей это, что глаз да глаз за пацанёнком взрослеющим нужен, надзор постоянный, то бишь, а не то учинит о чего-нибудь "этакое", а его, Демида, и рядом-то не окажется.
- Да что же учинить-то он может такое? - всплеснула руками Нонна, покачала головой, да разве воспротивишься тут старосте-то, да еще и с таким бельмом во глазу? Размажет, раздавит аки блоху, и ради чего, спрашивается, и было сопротивление это?
А размазать и раздавить Демид мог и впрямь, вот только знали об этом совсем не многие в тихой да мирной деревне этой.
Однажды велел он Нонне приучить сына к ежедневным молитвам.
- Я вижу, ты, Нонна Павловна, богу по утрам молишься? - сощурил он больной глаз, взглянув на женщину хитро.
- Так как же не молиться-то, молюсь, молюсь каждое утро, и вечерами молюсь, - кивала женщина.
- Так пусть бесенок твой молитве святой приучается, глядишь, и поотпадают рога-то, а? Заметил я, что он образов твоих, на стене вывешенных, сторонится.
Склонила Нонна голову да и кивнула молча. Знала она уже, хлебнула, что бывает, когда предложения демидовы без внимания с ее стороны остаются, знала, поэтому потерла зачем-то плечо левое, будто проверила, цело ли оно, на месте ли в суставе, а затем и привела сына к образам вскоре.
- Не надо, матушка, ну ты чего, мне и так неплохо, - отпирался маленький Теофил, но поставила его пред иконами мать сухо, после, уже гораздо мягче, на колени велела опуститься, да и сама так встала.
- Сложи руки вот так, вот так, - показала мальчику женщина сложенные в молитве руки свои, и тот сделал, как она велела - казалось бы, безропотно выполнил, но брови нахмурились при этом, напряглись. И начала Нонна монотонную молитву, тянула слова её, напевала плавно, аки платочки белоснежные из кармана одно за другим их вытягивала, и слово каждое это противным было мальчишке рогатому, слух его аки ножом вострым резало, и морщился мальчик невольно, отводил взгляд от образов настенных. И наблюдал за сим Демид суровый со скамьи напротив, внимательно глядел да пристально, да стоило только закончиться молитве тягостной, поднялся староста тотчас, шагнул к Теофилу да и рванул его вверх вдруг за ухо левое.
- А-а-ай! - заголосил мальчик, а староста прошипел, к нему склонившись:
- Видел я, бесенок, видел, как зенки свои воротишь от святых ликов! А ну, может, и сгоришь, к распятию серебряному прикоснувшись ручонками скверными?
- Демидушка! - взмолилась Нонна, сложив руки перед ним так же, как доселе пред образами святыми. - Пощади, родимый! Ребенок же еще!
- А, боишься?! Боишься, зна-аешь, что сгорит! - сверкнул бельмом на неё староста злобно; выудил он вдруг из кармана крест серебряный да и сунул мальчишке грубо, дабы взял. Едва ли не плача, взглянул Теофил на крест святой да и схватил его сердито, будто бы назло, но завопил тотчас горько, ведь обожгло сребро распятия святого руку его сразу, аки угли костра раскалённые, ежели не пуще и вовсе. Выпал крест из руки его, гулко об пол деревянный стукнулся.
- Ха! - торжествующе гаркнул Демид. - Ожогся! Ожогся, чёртово отродье! А ну, сымай рубаху!
- Но папенька... - заскулил маленький Теофил, прижав обожжённую руку к груди - по наставлению матери, отцом с пор недавних звал он теперь старосту, ибо сказала мать, что так оно надобно, уважить кормильца нужно, почёт оказать ему этим.
- Сымай, я те сказал! - рявкнул Демид и сам же, самостоятельно, стянул с упирающегося мальчика рубаху его холщовую, а после схватил его за руку, к себе дёрнул, дабы стоял смирно, поднял распятие с пола да и влепил крест сей с размаху парнишке по груди, прижёг безжалостно да злобно, без сожаленья, без раздумий. Закричал Теофил бедный, дико, горько, как кричат, верно, те, кого пытают в концлагерях да тюрьмах, заметался, вырваться стремясь отчаянно, и образа святые затряслись отчего-то на стенах, заходили ходуном их понурые да невнятные лики.
- Демидушка... Окстись!... - причитала Нонна, ползая пред старостой, изводящим ее сына, на коленях.
- Молись! - зарычал на нее Демид. - Молись мне, баба, молись аки богу своему юродивому!
- Почто ж юродивому?... Почто ж, Демидушка?... - плакала женщина, глядя на то, как корчится да рыдает сын её родный от боли нестерпимой да жгучей.
- По то, что не уберег тебя, дуру лупоглазую, от беса лютого! По то, по то самое! Молись мне, баба, читай свою тягомотню!
Припала Нонна к ногам мужчины жестокого да принялась биться лбом о деревянный пол, рыдая да бормоча молитву, разобрать слов которой сквозь рыдания эти не представлялось возможным и вовсе.
- Мама! - прорыдал маленький Теофил, со всех сил вырываясь из захвата Демида. Крепко держал его староста за руку, железно да грубо, до ломоты в плече тощем, казалось, ещё чуть-чуть, да и переломится хрупкое детское плечико - но что ломота эта и вовсе, ежели в груди, до нутра самого, будто всё напрочь выжгло мукою сердечною страшной? - Мама, матушка, поднимись, не делай, что он приказывает, не делай этого! Я выдюжу, справлюсь, вставай, матушка!
- Ах, выдюжишь?! - взревел Демид, отбросив распятие прочь да руками обеими вцепившись в рожки невеликие, растущие изо лба мальчика. - Выдюжишь, значит? Не вырос дюж еще, чтоб выдюживать!! Самостоятельно рога пообломаю, пообломаю беса, в тебе сидящего, с рогами вместе вышибу!
- Пообломай, пообломай! - злобно вскрикнул мальчик, стиснув сильные да грубые руки старосты в ответ. - Да новые вырастут! Новый бес проклюнется! Не вышибешь его, не вытащишь!
- Что же ты такое говоришь, сынок!... - истошно прохрипела Нонна да и пала без чувств на пол.
Тотчас прекратил Демид попытки рога её сыну выломать, поглядел на неё растерянно, на полу без чувств лежащую, сплюнул сердито да и потащил затем женщину в комнату спальную. С тех пор, как поселился староста в доме этом своевольно, времени не терял он даром - да и разгородил единственную комнату широкую перегородками неопрятными, тем самым две комнаты отныне из одной соделав, основную да спальную. В спальной кровать он оставил, на коей с Нонной вместе коротал ночи, затем шкаф да пару стульев. А вне опочивальни этой осталось остальное всё - кухонька невеликая, шкафы иные, ещё вещи какие-то...и Теофил. Постелил ему Демид у стены матрас затёртый да старый, "спать тут будешь", сказал. Ну мальчик и спал - а что же ему оставалось делать?
...Очнулась Нонна вскоре, спустя десяток минут. Приподнялась она на кровати слабо, и тотчас кинулся к ней Теофил заплаканный - узрела женщина бинт на груди его некий, прилепленный неаккуратными пластырями, то сам Теофил прилепил, без сторонней помощи. По щуплой груди детской из-под бинта сего кровь стекала тонкими да редкими струйками.
- Матушка! - воскликнул мальчик, припав на колени перед кроватью. - Матушка, ты как?
Он взял ее печально за руку - и вдруг выдернула мать свои пальцы из ладоней его невеликих с опаскою да брезгливостью странной. Опомнившись, улыбнулась она сыну затем, да только поздно. Жест этот, испуганный да резкий, выбил Теофила из колеи тотчас, оглушил, будто ударили мальчишку со спины да по голове мешком с мукою тяжёлым; звон странный в ушах воцарился, а пред глазами раз за разом одна и та же картина крутилась по-новой: рука женская с брезгливостью да страхом отдёргивается от маленьких детских рук. Раз за разом, раз за разом...
И увидела тогда Нонна в глазах своего сына блеск странный, вспыхнувший на миг да и потухший тотчас, но он был там точно, был там блеск этот, этот всполох, в глазах мальчишки невеликого да рыжего, поднявшего взгляд растерянный с рук своих, воздух сжимающих заместо руки материнской, да поглядевшего на женщину страшным, чужим взором, затухшим тут же да в обыкновенный его взгляд обратившимся снова, в обычный, печальный чуть да невинный.
- Мама... - шепнули еле слышно его губы. - Мама, ты меня любишь?
Растерялась поначалу Нонна, но спустя миг ответила:
- К-конечно люблю, сынок, конечно люблю...
Но в память надолго ей врезался тихий, поникший голос сына родного, и вопрос его, отчаянный, горький, каждый раз звучащий в голове ее немного иначе: "Мама, ты меня любишь? Мама, а ты меня любишь? Мама, а любишь ли ты меня? Мама, а любишь ли ты меня вообще?!"
Ну а Теофилу навеки запомнилась запинка матери в ответе на его вопрос.
Свидетельство о публикации №219083100106