Тлеющий Ад 4. Пролог

Пасмурное хмурое утро окутало пеленою едва различимого, однако всё же явственно проглядывающегося невесомого тумана многочисленные городские улицы, пока что безлюдные, чуть сонные, ибо не столь давно минула ночь, не столь давно рассветом разбередило небосвод пасмурный да низкий какой-то, неуютный – в городе, невесть какое и название-то носящем, начинался новый день, очередная ночь сменилась очередным же спокойным да малость мрачным утром, и было это утро ровно таким же, как и все предыдущие доселе, а ежели и отличалось как-то да чем-то, то этого, увы, за общею огромной схожестью увидеть было не так уж и просто. Спустя час-другой отправятся многочисленные горожане до работ собственных, проклиная эти работы, этот день да и всю жизнь эту в целом, ибо вновь очередное утро не дало им выспаться как следует, очередной звонок будильника вырвал их из сновидений блаженных да возвестил бескомпромиссно о том, что начинается вновь каждодневное мучение, ожидаемое, однако же столь ненавистное да надоевшее – страшен уклад жития городского для городского же люда, страшен да мучителен, однако же сами они его избрали, выбрали самостоятельно муку сию неотъемлемой чертою собственной жизни, сетует на выбор свой люд человечий, однако же переиначить да перевыбрать отчего-то не желает, ибо хоть и сетует люд человечий на жизнь собственную горемычную, однако же будто и не знает вовсе, что изменить эту жизнь, ему, люду, по силам, что жизнь свою изменить да поменять способен он в любой момент, стоит только возжелать да усилия некоторые приложить; однако, хоть и жалуется, хоть и плачется городской люд, тем не менее каждодневно принимает он покорною овечкой извечную тягость современного жизненного порядка, принимает, потому как для него подчас, увы, милее сетовать на судьбу, располагаясь при этом в стабильности да  под крылом некоего распоряжения свыше, чем жить в нестабильности и хаосе, заботясь о том, как бы день очередной прожить, но свободным. Свободе неспокойной да анархичной люд человечий подчас предпочитает стабильно уютную да беззаботную несвободу, и так было, есть да и будет, ибо не хочет человек меняться, не хочет ответственности, не хочет забот – ничего он, человек, не хочет, руководят им страстишки мелкие, и лишь единицы из многообразия человечьего единого находят в себе дерзость, силы да разумение, дабы выйти из общей этой массы да и произнести громко, что жить хочет эта единица по-своему, по велению сердечному, по разумению собственному, а значит – счастливо.

…Внезапный грохот огласил собою небольшой тихий проулок, не сильный грохот, однако же отчётливый, гулкий – вздрогнули мусорные баки у стены некоего кирпичного строения, покосились малость, когда материализовался да грохнулся внутрь их, на кучу сора разнообразного, некий рогатый франт, невесть откуда и взявшийся-то – бранясь, мужчина недовольно забарахтался на куче мусора, сжав в руке чёрный зонт-трость (погнутый слегка да с торчащими кое-где острыми тонкими спицами), кое-как вылез из бака, судорожно отряхиваясь да оправляя пальто своё чёрное, стильное, да малость потрёпанное, брезгливо отряхнулся со всевозможных сторон, одёрнул чёрные штанины да протёр белоснежным платочком носы лакированных мужских туфлей, затем выпрямился, откашлявшись да нахмурив брови свои надменные, поправил шитое белое жабо да и окинул затем серьёзным гордым взглядом тихую безлюдную улицу. Пронзительно-жёлтые глаза его сверкнули в пасмурном утреннем свете будто самые настоящие бриллианты али же сапфиры, впрочем, столь интересный цвет их не был единственной примечательной чертою этого внезапного щёголя, минутою ранее так отчаянно сопротивлявшегося груде мусора, в которой он очутился: сидели во лбу мужчины витые да прямые козлиные рога, высокие да острые, чёрные волосы его, явственно длинные, зачёсаны назад были да завязаны в хвост чёрным же внушительным бантом, несомненно образ сей дополняла козлиная бородка, не шибко длинная, но и не короткая; осанка рогатого франта этого была прямою, гордою, рост был довольно высок, стан строен и статен, нос с горбинкой да скулы выразительные придавали прочему облику ещё более явственные черты некоего аристократизма, который, ежели не был изначально присущ сему джентльмену, то, тем не менее, очень старался присутствовать в каждой его черте. Постукивая зонтом своим о сухой городской асфальт, направился мужчина невозмутимо куда-то прочь, шёл довольно целенаправленно, ибо прекрасно ведал, куда и зачем идёт – таким образом вышел он вскоре к некоей площадке детской, остановился у ограждения, пристукнув каблуками туфлей да заложив руку за спину, и спокойно да бесстрастно воззрился на непосредственного князя Тьмы, то бишь, на Сатану: Дьявол преспокойно сидел на небольшой детской карусели да размеренно, медленно, вращался с нею по кругу под периодический жалобный скрип застарелого ржавого механизма.

- А, Вельзевул, - завидел рогатого франта Сатана, отвлёкшись от собственных тягостных мыслей, кои заботою неприятной отражались всё это время на лице его в виде вертикальной морщинки меж напряжённых бровей. – Повелитель мух да лорд мой верный… Долго же ты добирался.

- Прошу прощения, мой господин, - ответил Вельзевул, и голос его был красив, чист да по-мужественному низок. – Шибко желал миновать хотя бы в этот раз очередной мусорный бак, - он недовольно да едва заметно закатил глаза с некоей досадой. – Уж лучше пешим, чем, извиняюсь, мордою в мусор всякий раз. 

- Понимаю. Присядешь со мною?

- Стоять останусь, с вашего позволения.

- Молвят, в ногах правды нет.

- Правда во словах должна присутствовать, а не в ногах. Глупая человечья присказка, в который раз не на то глядят люди.

- А вот нынче мы и узнаем, есть ли правда во словах. В твоих словах, друг мой. За рыжим бесом я следить велел – следишь?

- Подопечный мой следит. Всякого уж понавыслеживал, ибо было, на что поглядеть.

- Что же было?

- Не сочтите за дерзость, мой господин, однако же назначать его… Неужели не нашлось для него иного удела?

- А чего тебе не любо? Самое то, да то даже не мой и выбор-то, так судьба распорядилась, хоть и не верую я в неё, а однако же порой распоряжается там себе понемногу, знать, коли уж распоряжается, значит, есть, а коли есть она, так, знать, как-то да выглядит, средоточием действий, противодействий да последствий, али же чьим-то сторонним помыслом… Ну да то не важно и вовсе. Как там Лилит?

- Оскорбилась малость поначалу, конечно же. Шутка ли, заправляла двумя этими стезями разом да извечно, а тут вы вдруг рассредоточили дело это на два фронта различных, не по нраву ей пришлась сия мера…

- Ну куда уж ей деваться, верно?

- Да. Впрочем, бес этот ваш народу полюбился. Знать, своё там меж ними нарисовалось, родное. Однако же вы бы видели… Пришёл, на троне развалился как ни в чём не бывало, выдал «знатное кресло!», а затем закатил столь дикую да долгую гулянку, что вырубило всех в итоге от хмеля да от плясок бешеных, еле живыми остались и вовсе.

- Очередная гулянка… - Сатана вздохнул тягостно да глубоко, подпёр подбородок рукою да с печалью явственной устремил взгляд понурый на железные цветные перекладины карусели.

А вздыхать столь тяжко и в самом деле были резон да причина у обеспокоенного Дьявола, ибо с того момента, как порешил Теофил непременно набить Богу морду, мотался он по миру неприкаянным, поначалу и вовсе отказывался от титула демонического, бранился, лютовал, потом запил – да и понесло затем рыжего беса, что называется, во все тяжкие: носился он по городам в пьяном угаре, гонял на всевозможных автомобилях, цеплял разнообразных химер да ведьм, закатывал невообразимые гулянки, дрался, потреблял алкоголь да дурман-травы всяческие, танцевал танцы срамные под смех да вопли восторженных девиц в клубах городских да барах, а товарищи его рогатые то вызволить его из загула страшного пытались, то выгораживали его перед Сатаною, и невесть что и делать-то планировали далее - вместо того чтобы озаботиться всерьёз ситуацией наставшей, носились они на пару с рыжим бесом, Чертовский буянил да дрался много, вместе с другом своим любимым кидаясь в самое пекло пьяных драк, Черносмольный удирал каждый раз в панике, преследуемый толпами рогатых да копытных пьяниц, Ешу разгуливал посередь побоищ сих с гитарой наперевес, да, улыбаясь мирно и беззаботно, наигрывал песни разнообразные, пока товарищи его молотили окружающих гуляк почём зря; Бура втянулся в разборки эти, однако же не просто дрался, а остервенело слишком, стремясь не только лишь покалечить, а подчас и убить вовсе, столь шибко его всё вокруг раздражало да бесило; Жуть во всём этом бедламе участия особо не принимала, заинтересовавшись кулинарным делом да местною выпечкой, а также попутно подлатывая боевые раны товарищей да с любопытством постигая город.

Тревожился Сатана шибко за товарища своего, за друга лучшего да верного, посему не стал тянуть, да и вскоре исполнил задумку  свою, ибо обещался же, что демоническим статусом его одарит – вот и одарил, и, знать, отрезвила рыжего беса забота наставшая хотя бы малость некую, любопытство взыграло в нём, да, однако же, на пару с досадою.

«Ну ты дал!» - зазвучал в голове Дьявола да из памяти громкий, насмешливый голос Теофила. – «Чего ж мне с ними  делать?»

«Ну, коли с каким вопросом придут к тебе – разбери да разъясни, научи их»

«Да чему я могу их научить? Я так научу, что потом переучивать придётся! Не впёрлось мне это, сердешный, дополнительною тягостью всех одарил ты» - да и укатил затем рыжий бес на «Ренегаде» своём, то бишь, на джипе красном, куда укатил – не понятно, да только обеспокоился Сатана, взволновался за состояние душевное друга своего лучшего, потому как что-то в глазах его насторожило Дьявола, было там что-то, в глазах этих, в этом взгляде, такое, что и не определить-то даже конкретным словом, но что явственно заставило князя Тьмы обеспокоиться да задуматься, а всё ли в порядке с рыжим бесом, всё ли осталось как прежде?

- Н-да… - протянул Сатана задумчиво да печально, размеренно кружась на медленной да поскрипывающей детской карусели под скептичным взглядом сдержанного Вельзевула. – Куда-то его понесло, горемычного… Натворит бед, дурная башка…

- Схватите да на цепь посадите, - хмыкнул Вельзевул с насмешкой. - Выискался мститель, тоже мне… Всех нас под удар поставит, лучше бы и впрямь должностью новой озаботился, а так…

- Зверя дикого да на цепь? Птицу вольную да в клетку? Птицы в клетке, знамо, петь перестают. Чахнет зверь на цепи.

- А вдруг, чудом, и одомашнится?

- Он-то? – Дьявол усмехнулся, покачал головой. – Нет. Да и не позволю. Свободную волю да на цепь… Страшное говоришь, Повелитель мух.

- Извините, мой господин, - Вельзевул недовольно отвёл глаза от мрачного князя Тьмы, засунул свободную руку в карман пальто да слегка поёжился от прохладного осеннего ветра. – Да только вы за беса этого тревожитесь пуще, чем за дальнейшую судьбу всего нашего народа.

- Не твоего ума дело, за что я более тревожусь, а за что менее, да как поступаю при этом, - Сатана поглядел на демона со страшной да зловещей тяжестью во взгляде, и будто грузом десятитонным легла эта тяжесть на плечи недовольного да сдержанного Вельзевула, однако не подал он виду, что ощутил явственно этот груз, опустил он голову слегка, улыбнулся спокойно, прикрыв глаза снисходительно, затем сказал:

- Верно, не моего. Ваше это дело, - он поднял голову да взглянул на князя Тьмы с привычною надменностью во взгляде, да и не была эта надменность конкретно в адрес Дьявола, а была она во взгляде этом всегда, потому как являлась неотъемлемой да довольно яркой частью натуры Повелителя мух, столь же яркой, как жёлтый блеск глаз его нечеловеческих. – Однако ежели Небеса рухнут нам на головы, то всех нас это будет касаться, не только лишь вас, ибо ежели рухнет Небо, то всех тут накроет падением своим, абсолютно всех.

- Я понял твою мысль.

- О большем и не прошу. Что же далее делать надобно?

- Продолжай наблюдать. Да крутани-ка меня посильнее, вишь, замедляется.