Тлеющий Ад 2. Чай из Апельсинов. Глава 3

...Не раз с тех пор Теофила маленького пытались пристрастить к каждодневным молитвам, молчаливо да серьёзного ставила Нонна его на колени пред образами настенными, приговаривая: "Ничего, ничего, сыночек, наше дело молиться, наше дело малое, всё Боженька сотворит нам, пособит в судьбинушке нелёгкой, моли его, моли о прощении..."

И вскочил однажды рыжеволосый мальчишка, поставленный заботливою материнской рукою на колени перед ненавистными ему иконами, вскочил с негодованием, отчаянно да дерзко.

- О прощении, матушка?! -  воскликнул он со слезами на глазах, воскликнул, ребёнок малый, не разумеющий напрочь, чего же от него хотят всё время, всю жизнь, чего твердят да о чем требуют. - О прощении? О каком, о каком прощении, объясни!

- Тише, тише, сыночек, святые лики криком своим неосторожным распугаешь, - одернула его мать да протянула к нему руку, дабы на колени усадить обратно. Но оттолкнул Теофил её руку сердито, воззрился на женщину взглядом, отчаяния да боли исполненным.

- Ну и пусть слышат, пусть! - крикнул он, взмахнув руками да ударив копытцами о деревянный пол. - Пусть слышат, пусть объяснят, в чем я действительно повинен! Пусть объяснят, ведь не понимаю я, не разумею до сих пор, что за вина такая на плечах моих, что ты их, плечи эти, безжалостно к полу клонишь!!

Поджала мать губы печально, произнесла с укором:

- Побойся Бога, сыночек, побойся твердить слова срамные...

- Бояться?! - смотрел на неё взгляд ясный, искренний, очей глубоких да юных. - Бояться надобно?! А коли не желаю я бояться? Коли не желаю жить во страхе, чураясь шелесту каждой травинки, каждой хворостинки? Испепелит меня твой Бог, умертвит за непослушание? Так и пусть, пусть! Стоя умру, стоя, не на коленях!

- Теофил! - прикрикнула на него мать с укором, строго. Но бросился рогатый мальчик прочь от образов святых, мимо храпа Демида, из спальной комнаты слышного, прочь из избы, во двор невеликий - а там и чрез забор высокий перемахнул Теофил без труда да запинки, оттолкнувшись от земли резко ногами козлиными, окрепшими за года минувшие, набирающими постепенно свою силу. Взмыл мальчишка ввысь, через стену сию, от бед да ненастий его оградившую, от мира наружного, внешнего - а может, не его она ограждала и вовсе, а мир; может, мир светлый да великий защищала стена прямая, Демидом воздвигнутая, мир охраняла собой от мальчишки несчастного, несущего во лбу своём козлиные рога?

Приземлился Теофил за забором, в узловатых да колких кустах, вблизи да вплотную к забору растущих, упал слегка на одно колено, не рассчитав сил, но вскочил тотчас, в полный рост выпрямился, одёрнув рубаху холщовую.
 
Стоял он в кустах сих да глядел печально вперёд, на жизнь деревенскую, что раскинулась пред ним во всей красе своей обширной, с тоскою смотрел да с любопытством понурым: скрипели повозки, лошадьми запряжённые, гудели голоса людские, мужские да женские, жёны вёдра носили, коромыслами тяжёлыми покачивая на хрупких плечах своих, мужики - и бородатые, и не шибко - землю боронили да вспахивали, смеялись меж собой да гоготали; вблизи их играли да бегали дети, девчонки, мальчишки, возрастов всевозможных, смеялись да улыбались весело, беззаботно, радостно.

Стоял Теофил в кустах колючих, облаченный в рубаху поношенную да длинную, коей задумал Демид когда-то хоть на малость самую сокрыть с глаз своих его шерстистые козлиные ножки - стоял, потрёпанный, лохматый да понурый, да глядел всё, глядел на люд человечий, живущий счастливо, свободно да мирно, пусть порой и с горестями, с заботами всякими, да только что за жизнь без забот? Не бывает такой, а коли и была бы, так и не было бы в ней интересу. Рассматривал рогатый мальчишка житие деревенское, заборы косые аль ровные, избы да хижины, на лошадей глядел, кусающих узду да фыркающих, на детей беззаботных да радостных - глядел, глядел, всё не мог наглядеться, вобрать в себя желая как будто бы хоть малость какую-то от этого смеха, от счастья этого, коим сияли задорные детские лица. 

Но затихли постепенно живые звуки, шум голосов, стук грабель да лошадиное ржание, всё стихло вокруг постепенно, остановилось, затихла вся улица. Смотрели как один все на мальчишку рыжего, рогатого, всклокоченного, замершего в кустах колючих близ высоченного забора, прекратили свои работы, разговоры смирили, не смеялись более. Зашушукались бабки, девицы, впечатлительные особо, ко ртам ладони прижали, мужики угрюмые, дымя самокрутками, затылки чесали растерянно, в земле вспаханной по колено стоя, да и выдал один из них, о воткнутые в чернозём грабли опершись задумчиво:

- Н-да... Рогатый. Как пить дать, рогатый...

И чувствовал маленький Теофил на себе эти тяжкие взоры, казалось ему, что лучше бы камни в него летели, до крови разбивая рогатый лоб да ломая хрупкие плечики, лучше б камни неслись до него со всех сторон возможных, со всего свету, чем ужасные, безмолвные взгляды эти - камни, плоть рассекая верно, не всегда краями своими острыми до души достать были способны, достигая до тела лишь, до наружности, но вот взгляды, но вот взоры немые эти, минуя плоть, минуя внешность, в самое сердце били собою, в душу детскую самую словно клинками неслись вострыми, о душе не заботясь этой, о целостности, сохранности её не тревожась. Напротив, скорее, не видели они, роковые взгляды эти, души в козлоногом мальчишке, в ребёнке малом, печальном, несчастном, за рога лишь его цеплялись, за рожки во лбу невеликие да крепкие, аки змеями обвивались склизкими да на рогах сих были только, не желая, не думая рассмотреть поточнее, есть ли душа в детском да хрупком теле али нет её там и впрямь, как окрест все мыслят.

- Зашибу, поганец козломордый, зашибу!! - распахнулась вдруг калитка забора с треском, и вылетел со двора Демид разъярённый, потрясая излюбленной узловатой палкой. Опомнился Теофил тотчас, едва лишь его заслышав, да и кинулся сразу же прочь. Кусты собой ломая, ненароком падая да тут же подымаясь вновь, нёсся мальчик вдоль забора отчаянно от Демида грозного, хрипящего позади бешено, и не ведал, куда бежит именно да и зачем, помыслить на миг краткий опасаясь даже о том, что же будет, ежели староста в итоге его нагонит. Нещадно царапали ветки древесные лицо мальчишки рогатого, когда бежал он, не разбирая дороги, сквозь лесок невеликий, али рощица была то некая, из лесу полосою узкой выдающаяся да собой отделившая Зелёный мох от озерка небольшого да заболоченного. К озерку этому и выбежал вскоре Теофил маленький, сквозь кусты продрался быстро, замер у брега, осмотревшись в панике, дабы узреть тропинку али дорожку иную, чтоб вкруг озера по ней устремиться - но не было тут ни дорожек, ни тропок, ибо брег озерца сего, ненадёжный, илистый, люд деревенский посещать не любил, ведь ходила молва по деревне верно, будто озеро покойное духом нечистым полнится. С чего так взяли, по какой причине - не ясно было, ибо ни разу в озере этом никто не утоп, ни разу не вылез с глубин его никто чудовищный, да впрочем, привык народ дремучий неизвестное да тайное дурным нарекать да опасным, такой уж был у него норов, такая была привычка.
 
Заслышал Теофил за спиною своей треск сучьев дикий, обернулся тотчас. Из колких зарослей позади Демид разгорячённый вылез, осатаневший от злости, сквозь кусты неприятные до брега он, наконец, добрался, сжал палку в руке крепко, воззрился на мальчика злобно. Уразумел Теофил, что тут-то его староста и схватит, сожмёт в пальцах грубых тощую детскую шею, встряхнёт так, что зажужжат в голове разом сотни пчелиных ульев, да и потащит обратно, в домишко тусклый да ветхий, тюрьмой да неволей страшною ставший для маленького Теофила, а уж коли притащит - тогда... Но не смог, не решился мальчик помыслить столь далече, да и не было на думы времени. Бросился к нему Демид суровый, руки вперёд выбросив, и ощетинились пальцы его аки лапы когтистые хищной да опасной птицы - да и не стал мальчик медлить далее, прочь отскочил да и к озеру кинулся резво.

- Стой!! - загремел голос старосты вслед.

Но бросился Теофил отчаянный в воду покойную да мутную, кое-как побежал копытцами козлиными по дну илистому, ощутив, как вязнут они отчётливо, проседают ненадёжно в грязный донный ил, оробел малость, но не остановился, не повернул назад в испуге.

- Стой!! - в голосе позади него, громогласном да жестком, будто недавний хруст ломающихся под ногами сучьев, зазвучала тревога явственно. Замер Демид на берегу озёрном, утопая сапогами грубыми в прибрежном иле, да и смотрел с ужасом, как отдаляется от него лохматая да рыжая шевелюра отчаянного рогатого мальчишки.

Намокла рубаха холщовая да потрёпанная, прилипла в дрожащему от хлада телу, и шёл вперёд Теофил маленький, с усилием ноги копытные отрывая от илистого дна, как можно выше подымая их, шагая как можно дальше. Но вскоре идти так уже не представлялось возможным - возросла глубина, по самый нос теофилов вода поднялась, и тогда подпрыгнул мальчик слегка вперёд да и поплыл усердно, воду хладную загребая руками, козлиными ножками дрыгая, да отплёвываясь, когда вода мутная попадала ему в рот али нос. Доселе он никогда не плавал и вовсе.

...Спустя время некое брег кустистый да дикий вместе с растерянно застывшем в иле Демидом остался совсем позади да и не тревожил более беспокойное детское сердце, стучащее гулко в груди плывущего вперёд Теофила. Да только иная беда возникла затем: силы убывать понемногу начали, всё менее их становилось в тощих мальчишеских ручках, усиленно загребающих воду.

"Еще немного, еще чуть-чуть!" - думал мальчик, стиснув зубы решительно. - "Берег уже близко, я выдюжу, выдюжу!" - но брег соседний двигался навстречу выбивающемуся из сил Теофилу невыносимо медленно, настоль, что, казалось, не двигается он и вовсе, молчаливо взирая тянущимися к небу древами на отчаянного паренька, борющегося за жизнь свою посередь небольшого, но глубокого да равнодушного озера.

"Не могу больше..." - в панике думал Теофил, но тут же самостоятельно себя одёргивал, хмуря брови сердито. - "Могу! Могу! Не потопит меня вода стоячая - ничего б, коли была живая, бегущая, там потонуть не стыдно, но в стоячей, в спящей воде... Не потону!"

И рвался он вперёд упрямо по водной покойной глади, всем телом вперёд бросался, со всех имеющихся сил, хватая руками воду, да только не выдюжить подчас на одном упрямстве, коли окромя его сил иных у тебя не имеется - выматывался мальчик всё пуще, гудели неокрепшие мышцы, лишались сил своих всё шибче с гребком каждым. И делал теперь Теофил маленький передышки секундные меж взмахами рук, зависая в воде на миг, а затем, лишь только начинал он погружаться вглубь, вновь тогда рывок совершал отчаянный. "Выдюжу" - думал он настойчиво при этом. - "Справлюсь, справлюсь!"

Да только вот словно бы свинцом налились ручки уставшие да тощие, тянуло вниз их, ко дну илистому да чёрному, едва ль подымались они и вовсе.

"Да как же это..." - подумал мальчик, испуганно силясь подчинить себе свои руки вновь, чтобы снова загрести, захватить бездушную воду. - "Да как же это... не выдюжить... Не справиться... Да возможно ли такое - не справиться?..."

Лютее стал хлад за минувшее время, собою конечности сковывал, до нутра пробирал самого, да столь шибким воцарился он по итогу, столь охладил собою тщедушное детское тело, что закрываться глаза Теофила вскоре начали, брала верх усталость страшная, пленял холод, всё тепло живое из мальчишки вытеснил.

- Нет... - прошептал Теофил, не бросая попыток грести. - Нет... Как это...Как это, не выдюжить?... - и, посопротивлявшись еще малость глазами закрывающимся, без чувств уронил голову в воду.

...Очнулся маленький Теофил спустя время некое прямиком под открытым небом. С трудом раскрыл он глаза свои выразительные, пред коими всё ещё сновали да плавали странные нечёткие тени, да и узрел облака неспешные, что плыли чинно в высотах небесных, гонимые ветром, белоснежные, яркие, громадные. И поразился мальчик вдруг громадности этой невольно, помыслив мутно, как же так облака эти, при всей громадности собственной, умудряются невесомыми быть да лёгкими - быть может, забывают они о громадности этой, о размерах своих обширных, да и летят посему ввысь без труда всякого, зависают в просторах небесных да и живут там отныне, к солнцу близкие, все тягости земные на земле и оставившие, свободные, покойные, вольные...

И вдруг рядом кто-то гавкнул.

Приподнялся Теофил с трудом, на спине доселе лежавший, да и огляделся, устремившись узреть источник столь внезапного звука. И увидел мальчик подле себя пса дворового, чёрного, тощего, с ушами стоячими да острыми. Вывалил пёс из пасти язык розовый да глядел добродушно на удивлённого мальчишку глазами чёрными, умными. Нахмурился Теофил, силясь уразуметь, чего это приключилось такое да откель взялась дворняга эта, а затем и увидел вдруг, что шерсть собачья короткая намокшею выглядит явственно, бегут с неё наземь капельки частые мелкие, и глядел Теофил на эти капельки, задорно струящиеся с шерсти чёрной да во траве всякий раз пропадающие, наблюдал за бегом их взглядом мутным, бездумным, ибо никак всё с мыслями не мог собраться верно - да в итоге и прояснился взор его, уразумел маленький Теофил, опешил.

- Так это ты... Меня... Того... - выдавил поражённо мальчик, во все глаза глядя на пса чёрного, спасшего его от погибели из озерка недавнего да тихого. Гавкнула собака твёрдо да качнула странно головою влажной, будто бы "да!" так сказала, по-собачьи, по-своему. И подался тогда Теофил ко псу отважному, заключил его в объятия крепкие, обнял, так, как даже мать свою не обнимал, пожалуй, и загудело в голове его от рывка резкого, затрещало страшно, но не обратил мальчик на то внимания, уткнулся лицом он в шерсть собачью да мокрую да и повторял всё шёпотом, поначалу тихо, невнятно, а затем всё громче да твёрже:

- Спасибо... Спасибо!.. Спасибо тебе!..

И знал рогатый несчастный мальчик, знал наверняка да точно, что псу тощему этому, язык добродушно вывалившему, никоего дела нет ни до рожек крепких, изо лба мальчишеского растущих, ни до мохнатых козлиных ножек с копытцами раздвоенными да чёрными - пёс спас его просто, просто так, оттого, что тонул мальчишка, а тонущего спасти всегда надобно; оттого, что разумел пёс, к водной глади обширной несущийся со брега на помощь ребёнку тонущему, что погибнет вот-вот да угаснет невеликий, лишь начинающий разгораться всё ярче огонёк жизни детской, разумел да не мог допустить, чтоб захлестнула вода, затопила огонёк этот малый, ибо каждый из огоньков подобных гореть хочет искренно, сиять жаждет, пламенем ярким плясать под лучами солнечными, под проливными дождями да снегами хладными, солнцу спешит радоваться, дождю, снегу, коль уж появился на свет он, коль уж зажёгся, насладиться хочет днём новым каждым да каждою грядущей ночью - воспылав однажды, не хочет более гаснуть, потушенным не хочет быть никогда.

****

Скоротали они ночь вместе в лесочке этом, чёрный да тощий пёс обсох вскоре, а обсохнув, привалился вплотную к дрожащему от хлада спящему мальчику да тепло своё отдать ему постарался, жар сердца собачьего щедрого, весь, что только в нём имелся. А на утро вернулся Теофил домой, приоткрыл осторожно дверь входную скрипучую, в комнату прошёл медленно. Зачем вернулся он в тюрьму свою да неволю, Теофил не знал и сам, впрочем, вероятно, по матери болело его детское сердце, не возжелало покинуть матерь, доброе да чуткое нынче.

А в комнате тем временем Демид его ждал взъерошенный да пьяный, на стуле сидел он подле стола кухонного, на спинку устало откинувшись, да прикладывался поминутно к бутылке пивной в руке.

- Живой! - завопила Нонна, едва завидев сына, вскочила она с табурета да протянула к мальчику руки печально, однако толкнул её Демид на табурет обратно, в плечо женское да хрупкое вдавив тяжёлую грубую руку. Глотнув из бутылки в последний раз, ибо закончилось в ней хмельное пойло, поднялся староста на ноги, кряхтя да бранясь, да угрожающе взглянул на Теофила. 

- А ну, сымай! - голос его, грубый, страшный, аки ножом резанул по слуху, оглушил рогатого мальчика, зазвенел оконными стеклами.

Теофил, понурый да мрачный, за полы рубахи взялся опосля приказа твёрдого, подымать было начал, но затем спросил тихо:

- Чего сымать-то?

- Штаны свои сымай, бесовское отродье! - рявкнул Демид, схватив со стола узловатую палку.

Не видать было под рубахою длинной, но прятались под нею штанишки простые, обрезанные коротко, ибо в длинных не шибко удобно было б с ногами козлиными, верно.

- Демидушка!.... - завыла Нонна горестно, руки к груди прижав.

- А ты, - зыркнул на женщину бельмом жутким пьяный староста. - Падай в ноги мне, баба, падай и молись, молись мне аки богу своему треклятому!

Послушно пала на колени женщина, головою об пол деревянный биться принялась, молитву причитая некую. При виде матери беспомощной сжалось тотчас болезненно сердце мальчишки рыжего, забилось чаще во гневе праведном.

- Оставь ее в покое! - воскликнул он да и кинулся вдруг на Демида в ярости. И сам не ведал Теофил напрочь, чего же в момент этот соделать он хочет, ударить ли мучителя, в глаза ли вцепиться его жестокие, задушить ли, схватив за поганое горло - не ведал, но знал одно лишь: нельзя стоять да глядеть без дела, нельзя терпеть обиды страшные да муку стороннюю лицезреть равнодушно негоже.

- А ты, гнусь подзаборная, - перехватил Демид с лёгкостью Теофила рукою, и пальцы его грубые горло мальчишки жестоко стиснули, сдавали с силою; ощутил Теофил, захрипев мгновенно, что в воздух взмывает он - то староста пред собою его поднял, без труда оторвав от пола, да в глаза ему прямиком воззрился. - А ты, чирей гнойный, сымай портки свои да задом мохнатым поворачивайся, пороть тебя буду! - и опосля слов этих бросил он мальчика к стене грубо, аки вещь какую-то и вовсе. Ударился Теофил с размаху спиной о стену, пал на пол скорбно. Помутилось в глазах его тотчас, комната ходуном заходила, накренился куда-то пол деревянный да тёмный.

- Чего распластался?! Подымайся, гнида собачья! - прозвучало сверху, и обожгло болью жгучей макушку мальчика следом: схватил Демид его за волосы растрёпанные да рыжие, рванул вверх, дабы встал парнишка на ноги снова.

Не глядя на зрелище это, продолжала тем временем Нонна в молитве малодушной об пол биться, вопила слова пустые заунывно да протяжно, едва ли не плача.

- Ишь, молится баба, колотится! - рявкнул мальчику, приходящему в сознание, Демид. - И ты, сученыш, молись, молись! Глядишь и вымолишь пощады себе, рогатая погань! - толкнул он Теофила грубо да резко прочь, в угол комнаты этой, в коем сгрудились уныло образов святых понурые лики, на стенах да на полу тоже. Не устоял на ногах мальчишка, рухнул к ликам, повалил за собою иконы, что попадали на него сверху тотчас, и углом твёрдым одной из упавших лоб ему до крови расшибло. С трудом поднялся маленький Теофил, образа от себя отбросив, встал, пошатываясь малость, да и прохрипел вдруг будто бы враз повзрослевшим голосом, на Демида озлобленного глядя:

- Молиться? Кому? Тебе, что ли?

И дрогнули при звуке гласа сего плечи демидовы невольно, а сердце жестокое, изношенное жизнью да пьянствами, забилось часто да тяжко - узрел Демид пламень странный, полыхнувший в глазах мальчишки, что стоял, на мужчину в упор глядя бесстрашно да мрачно, а из раны на лбу рогатом капля кровавая вниз стекала, тонкая, быстрая. Яростный, жгучий да яркий, взвился огонь, как тогда, у постели матери - но в день тот сей распалившийся было пламень истлел тут же, погас, утих, полыхав всего долю секунды; а нынче огонь этот, вспыхнув столь быстро, горел да вился, собою жёг испуганные глаза Демида, и тотчас захотелось старосте загасить, потушить эти страшные горящие очи, как угодно, чем угодно, водой ли, слезами ль, потушить, унять, убить бесстыжие всполохи.

- Да, мне!! - рявкнул Демид громогласно, подскочил к Теофилу храброму да наградил его с размаху ударом узловатой палки по лицу прямиком. Отшатнулся к стене мальчик, оглушённый ударом сим, упал на заскрипевший пол, да только ни единого стона не услышал староста из уст его, ни единого, ни одного: слёзы обиды потекли по щекам ребёнка рогатого, закапали на пол подле ног Демида, и помыслил тогда мужчина злорадно, сверху вниз на Теофила бедного глядя: "Вот, погас твой бесовской огонь, погас!" Но когда приподнялся Теофил маленький, когда, отерев кулаком эти слёзы, взглянул он на Демида смело, тотчас пропала улыбка довольная с лица жестокого старосты: в глазах детских всё тот же огонь полыхал да вился, пылал сквозь горькие слёзы, не сумевшие унять его, погасить его неистовство адское.

- Тебе? - с насмешкой вопросил Теофил, глядя взором жгучим прямо в глаза Демиду. - Я и Богу-то не молюсь и молиться никогда не стану, а ты требуешь, чтобы я перед тобою на коленях ползал?

Чуть не задохся Демид от ярости, засипел шумно, ибо злобою дыханье спёрло.

- Не указ мне ваши иконы, - продолжал Теофил, ухмыльнувшись. Текли по щекам его слёзы всё ещё, но сквозь боль да обиду улыбался он нагло. - Вон они, валяются безвольными деревяшками. Не указ мне ваш Бог, не боюсь его я, пусть злится, пусть стирает в порошок - да не сотрет, обожжется.  И ты мне не указ, - сплюнул мальчишка старосте под ноги. - И тебя не боюсь я.

Стоял пред ним Демид растерянный, глотал ртом воздух во смятении лютом, он сказать что-то силился, крикнуть, рявкнуть, да не выходило напрочь, булькало в горле, сипело, не слушался голос, отказали губы. И озлобился тогда мужчина пуще, нагнулся резко, схватил ухмыляющегося Теофила за волосы рыжие, да со всей яростью, со всей имеющейся силы приложил его лицом о деревянный пол, да так, что аж затрещали доски. Казалось, будто разум и вовсе покинул демидову голову, себя заместо оставив лишь мысль одну, одну лишь цель, звенящую, тяжкую, гулкую: стереть, содрать с лица детского наглую, ужасную, поганую ухмылку эту! И бил всё да бил Демид Теофила бедного об пол, молча, злобно, страшно, да вскоре слабою боль эту мальчишка рогатый чувствовал - мутнело в глазах, уплывало сознанье, и снова пред глазами тени чёрные залетали, забегали. И бросал мальчика староста безжалостный к стенам, ломал, бил, будто до смерти решив искалечить, да только ничего уже Теофил не чувствовал, провалившийся в вязкую черноту.

****

Опосля случая этого страшного ушёл маленький Теофил из дому. Очнувшись на матрасе своём, на полу подле стены, поднялся он кое-как на ноги, избитый, едва живой и вовсе, и тяжко болело всё тело хрупкое да детское, одною раной открытой казалось, такою, что прожгли сребром калёным до нутра самого да и долго ещё его там, внутри, держали. Вышел мальчик во двор, пошатываясь на ногах нетвёрдых да за стены держась невольно, споткнулся на ступенях крыльца невеликого, едва не упал.

- Сыночек, сыночек, куда же ты? - вышла к порогу за ним печальная Нонна.

Остановился Теофил подле калитки закрытой, за ручку взялся, да и бросил, не обернувшись:

- Не подходи ко мне.

И ровным был голос его, ныне тихий, равнодушным да мрачным, безразличие страшное сидело в нём тягостью жуткой. В одночасье да быстро там, во гласе, оно появилось, когда увидел мальчик, теряя сознание под очередным ударом Демида, что мать, не подымая на них взгляда, всё так же в молитве лбом об пол бьётся - и зародилась тогда в гудящей голове Теофила маленького покамест мутная, но конкретная да прочно засевшая там мысль: да разве способна мать, родная да любящая, безропотно ползать в ногах изувера-отчима, покамест тот, ополоумев, сына её убивает родного? Да, отчимом тогда Демид Одноглазый Теофилу назначился, мужем - Нонне, без расписки да свадьбы, ведь "времена ныноче тяжкие", и поначалу мыслил наивно мальчик, что полюбил, значит, староста мать его, теофилову, потому как зачем люди женятся? Зачем в единство вступают брачное? От любви да по любви лишь, не иначе, и нет причин других тут да и быть не может. Однако чем более наблюдал он брани, срывавшейся с уст Демида в адрес Нонны, чем дольше бил да таскал за волосы староста бедную женщину, стоило ей лишь поперёк воли его молвить что-нибудь, тем явственней правда горькая мальчику открывалась рыжему, страшная явь жития человечьего.

- Сынок... - прошептала Нонна в ответ, но как-то безучастно тоже, блекло.

Открыл Теофил калитку скрипучую да и вышел со двора вон, не говоря более ни слова.

"Не может" - подумал он в ответ на свою недавнюю мысль. - "Не может. Точно так же, как не может любящая мать так отдергивать руку от рук своего сына ".

****

Дни да ночи проводил Теофил в лесах близлежащих с другом своим единственным да новым - с псом чёрным да тощим, что от погибели спас его не столь давно. И звал пса этого мальчик просто да без премудростей всяких - Чёрный. Не сумел он клички поинтереснее выдумать, да и не ведал, как имена эти придумываются и вовсе. И вместе рыбу они ловили в озёрах местных, вместе на куропаток охотились, друг за дружкой наперегонки гоняясь - то бишь, кто больше куропаток словит. Научился Теофил скоро по корягам да мхам болотным скакать ловко, аки олень лесной али иной кто копытный, да посему не уступал боле псу в проворности при охоте резвой, и отныне нередко выходила у них "ничья" справедливая в погонях за лесною дичью.

Но однажды, уж вышло так, поголодали они изрядно, и понял Теофил вдруг, что глада никоего не чувствует он напрочь, ни слабости опосля, ни сил упадка, и день ходил он специально без приёма пищи, второй затем, третий, неделю - да и уразумел затем, что, видать, не шибко и нужна ему еда-то, без неё он жить вполне способен, видать, рогам да копытам обязан в этом, природе своей, наполовину нечеловечьей.

Часто видели Теофила да пса его во лесах ближних деревенские жители, издалека наблюдали порою - да и сторонились, понятно, крестом себя осеняя. И пса ведь теперь чурались не менее, чем мальчишку рогатого, твердили про животину мирную, обыкновенно почему-то шёпотом:

- Ишь, и собака-то бесовская, вся чёрная!

Хотя, к слову, ничего бесовского пёс чёрный в себе не таил, был рожен в одном из дворов деревенских, шесть братьев имел, рос в ящике тесном, а батькой его был Полкан с перебитым ухом, коего все в лесной деревне знавали прекрасно да объедками кормили радушно. Но не обижался пёс на молву людскую нелестную - задорно язык розовый вывалив, пихал он нос свой мокрый Теофилу в руки, глядя на мальчика глазами глубокими да умными, и взглядом сим говорил ему будто: " Я не обращаю внимания, и ты не обращай. Ну их, пусть твердят себе невесть что! Люди злы на язык, жестоки, но бьются в их грудных клетках точно такие же живые сердца, как у нас с тобою!"

- Тебе легко говорить, - будто разумея взгляд этот ясный, отвечал псу Теофил да трепал его за острые тощие уши. - Ты-то не носишь рога на голове, да и копыт у тебя нет.

"Что рога? Что копыта?" - глядел на друга пес, виляя хвостом. - "Коль не могут понять люди, что не рога да не копыта определяют то, что взрастёт по итогу в сердце, то и неча, пусть себе болтают, пусть!"

- Пусть? Так житья мне от этой молвы нету, - вздыхал мальчик. – В лесу я, будто беспризорник, шатаюсь, крова не имея.

«Сам себе ты дом, сам себе ты кров! Пусть болтают, пусть!»

- Пусть?... - задумчиво подымал Теофил взгляд, глядя на шумливые древесные кроны в небесных высотах.  - Ну пусть болтают... Пусть болтают, пока болтается...

****

И пару месяцев во скитаниях сих аккурат минуло, когда стряслось вдруг непоправимое да страшное. Шёл тогда Теофилу год этак тринадцатый, чуть подвытянулся рогатый мальчишка, окреп поболе, ловкий ныне да в обносках щеголяющий прежних. Полдень царил во лесу свободном да тёплом, когда ворвался Теофил в деревню бешено, пронёсся по улицам людным, стуча копытами оземь да поднимая ввысь пыль дорожную, и, на люд местный не глядя, осматривал он закоулок каждый, каждый двор, отыскать силясь единственного да верного друга, чёрного тощего пса. Пропала собака давеча, прежде в деревню ушедшая, а ведь заклинал мальчик друга - не ходи до деревни треклятой! Сорванцы местные ко псу недавно приглядываться начали, камнями всякий раз в него бросали, когда бежала собака по делам своим чрез деревню до леса, а ныне пропал пёс, и чуяло сердце мальчишье, поганцы эти к пропаже причастны точно!

Добрался Теофил вскоре до забора некоего, в одном из дворов он высился, обширный да плотный, и там, за забором сим, сбирались дети местные часто, знал Теофил это наверняка: тайком от взрослых играли они каждодневно в домино да карты, по птицам стреляли из самодельных трубочек, камнями в дворняг кидались местных; выбежал Теофил из-за дома соседнего да к забору кинулся этому, а когда достиг его, взгляд подняв - обомлел тотчас, обмер, застыв на месте да наземь осев и вовсе, в лохматые волосы пальцы запустил отчаянно.

Прибит был гвоздями к забору плотному пёс тощий да чёрный, мёртвый, испачканный кровью, и не было у него головы боле - отрубленная, валялась она внизу пятном одиноким да тёмным, кровавым багрянцем залив траву да пыльную каменистую землю. Поплыло всё пред глазами Теофила тут же, заплясал забор, закачался на пару с трупом страшным, и запрокинул мальчик голову, дрожащими пальцами в волосы свои впившись словно бы с помыслом прочь из головы их выдрать, да и закричал отчаянно, горько, дико, воплем сим до хрипов разодрав себе горло. Казалось ему, будто мир на глазах его рушится, нет боле тверди, пропала опора всякая, а в груди, пуще боли в ожоге распятьем, пуще ломоты тошнотворной под кулаком Демида жестокого, горело всё жутко, разорванное зрелищем страшным, разодранное в клочья да аки когтями до крови иссечённое чьими-то - то сердце мальчишки бедного по другу любимому мучилось, в лихорадке утраты стенало, безумное, да боль сия, пожалуй, ни с чем на свете не была сравнимою, будто сотни осиновых кольев вонзились в мышцу сердечную разом, и болью несносною было нутро перекручено. Замотал Теофил головою рогатой, хрипя да крича в агонии горькой, и будто рёбра вломал кто-то внутрь ударом страшным, дышать стало трудно да больно и вовсе, словно в лёгкие острия этих рёбер вонзились, собою растерзав их навеки. Пал Теофил лицом вниз на землю пыльную, рогами в неё упёрся, скрёб песок жёсткий пальцами, задыхаясь, зажмурившись горько да слёзы роняя отчаянно, за горло своё хватался, в муке адовой корчился да не мог совладать с нею напрочь, с невыносимою болью утраты дорогого да любимого друга. Не обратил он внимания даже, что схватили его руки чьи-то за плечи, за волосы, потянули куда-то рывками, но лишь то взволновало мальчишку, что от забора злосчастного прочь его волокут.

- Нет!! - прокричал он хрипло, отчаянно, пытаясь вырваться, сквозь слезы глядел на собачий труп на заборе. - Черный!!! Черный!!!

И зашевелилась внезапно голова собачья, что лежала в траве подле забора плотного, обернулась, оскалилась, воззрившись невидящим взором остекленевших да мёртвых глаз на подростков жестоких, что прочь Теофила оттаскивали, да и поползла по земле стремительно, аки змея извиваясь, разогналась, кинулась, вцепилась в руку подростка, что тащил Теофила с иными вместе. Завопил парень испуганно, затряс рукою, отшатнулся.

- Живая!! Живая!!!

…Что было далее, Теофил бедный почему-то не помнил. А очнулся он привязанным ко кресту деревянному да стоячему. Разодрана была одёжа на рогатом мальчике, в синяках было тело тощее, в порезах каких-то. Поднял он голову, взглядом мутным окинул детей неизвестных, вокруг него столпившихся. Во дворе некоем действо происходило это, вдали от родительских пристальных глаз.

Мальчишка некий, парик судейский на себя нацепив, читал остальным какую-то ересь с замусоленной да грязной бумажки, а едва закончил он чтение это, вышел вперёд конопатый да крупный парень, к Теофилу связанному подошёл с ухмылкой, из-за пазухи ножовку кривую выудил. Не говоря ни слова, схватил конопатый за волосы пленника бедного, едва лишь к нему приблизившись, да и принялся тотчас отпиливать рог его правый, на потеху толпе. Дёрнулся Теофил испуганно, закричать попытался тотчас, да только рот его кляпом каким-то оказался заткнутый, платком грязно-белым перевязанный.

- Изыди! Изыди! Изыди! - насмешливо засмеялись дети, скакать на месте затеяв. Кто-то спички достал из кармана, и уразумел Теофил, что на щепках стоит да газетах.

Отпал рожок маленький вскоре, со стуком ударился оземь, да и за второй рог конопатый мальчишка сразу же принялся. И мотал Теофил головой отчаянно, мычал громко, на детей жестоких в ужасе глядя, заплакал и вовсе. Разумел он, что едва только будет отпилен рог оставшийся, едва лишь падёт вниз, на землю да во траву жухлую - воспылают тогда под ним, Теофилом, газеты да щепки древесные, взовьётся пламень безжалостный, охватит его с крестом совместно; привязанный к кресту крепко-накрепко, глядел Теофил несчастный на чумазые да надменные лики детей, со смехом вопящих "Изыйди!", и не ведал, откель в них, в этих юных да детских лицах, надменность такая ужасная, откель в сердцах их малых столь страшная, слепая злоба, столь ярая ненависть к нему, к нему, не соделавшему им ничего дурного, ничем никогда их не оскорбившему да никоим образом никогда не желавшему им зла. Аки звери настоящие, скалились дети в улыбках жестоких, на муку пленника глядя, но ежели люди они, коль людьми они истинно рожены - откуда, о, откуда в улыбках их оскал очутился звериный?..

- Ну всё, покуражились и хватит! - рассёк собою воздух внезапно знакомый да грубый голос, да и увидал Теофил сквозь слёзы Демида хмурого - шагал староста к детям с витиеватой да крепкою палкой в руке, рукою на них махнул, дабы кураж свой поспешили заканчивать. Завыли дети расстроенно, отступили, попятились, а Демид подошёл к кресту, распинав по дороге газеты да щепки, развязал Теофила заплаканного, от креста отвязал, схватил за плечо его грубо да и повёл за собою куда-то. Не противился мальчик ему нынче, не злился, пред собою глядел он, на пыль дорожную, и не было во глазах его какой-либо дерзости, лишь хлад безжизненный явственным был там точно. Привёл Демид его к дому родному, затащил внутрь грубо, за собой увлекая рывками; поднял взгляд Теофил печальный, едва лишь в комнате они очутились, да мать свою тотчас увидел - сидела она за столом кухонным, на коленах сложив свои руки да голову опустив странно, не шелохнулась даже, когда застучали по полу знакомо козлиные копытца раздвоенные. Растрёпаны были волосы Нонны нечёсаные, на руках алели синяки да ушибы свежие, а взгляд застывший, неподвижный напрочь, вниз был направлен, мимо рук скорбных женских, сквозь колена да пол деревянный, устремлён был на что-то иное, лишь женщине одной видимое.

Опустил Теофил голову грустно, отвёл от матери взгляд. Подтащил Демид его тем временем к подполу, к крышке широкой деревянной в полу тёмном, прошипел злобно:

- Жалел я тебя, мразь поганая, да, видно, зазря!

Нагнулся он, откинул квадратную крышку да и поволок мальчика тотчас в подпол чёрный. И пусто там было, холодно, на полках вдоль стен солений да заквасок стояло немного, а у стены последней самой матрас лежал на земле потёртый. Из стены над матрасом сим кольцо железное торчало грубо, и нисходила от него цепь тяжёлая вниз, чуть ржавая, неуютная. Не говоря ни слова, бросил Демид Теофила на матрас неопрятный, нагнулся затем, схватил мальчишку за волосы рыжие да и защёлкнул на шее его со стуком гулким железный да массивный ошейник, коим цепь упомянутая заканчивалась.
 
- Теперь тут твое место, зараза, - выплюнул Демид, взглянув на мальчика мельком, заметил во лбу его рог недопиленный, схватился за него тотчас да и отломил резко, с треском да хрустом тихим. Отодвинулся Теофил ко стене холодной, сел спокойно, поджав под себя козлиные ножки, руки сложил на коленях смирно. 

- Переломил! - продемонстрировал с торжествующей улыбкой Демид маленький рог печальному пленнику. - Переломил, оторвал! И самого тебя переломлю, переломлю, точно так же!

Хмыкнул Теофил ровно, не поднимая взгляда с рук своих, сказал на это:

- Вот когда подпилят меня точно так же, как рог мой, когда подпилят за тебя, тогда, может, и переломишь. Не сможешь иначе, самостоятельно, без чьей-то подмоги. Вот только душа живая - не рог мой подпиленный да хрупкий, прочнее она, душа, и даже подпиленную ее, даже надломленную, не переломить так легко.

Сплюнул Демид с досадою на пол тёмный, нагнулся угрожающе к мальчику да и зашипел, схватив его за ошейник железный да к себе рванув неучтиво:

- Так то человеческая, то людская душа! А в тебе хоть сердце-то бьется, колотится? Тьфу! Ну пущай за меня и подпилят, пущай, коли нужда в этом есть сторонняя! Уступлю начало - а там уж сам доломаю! Только вот нет пока нуждающихся, не видно их поблизости, а потому сам я, самостоятельно, понемногу, неспеша подпиливать буду! И постараюсь, уж поверь мне, гнусь бесовская, постараюсь переломить да разломить, постараюсь, и переломится, и разломается! А сломанная душа - не рог, новая не отрастёт, не починится! - и оттолкнул Демид от себя Теофила, на место вернул брезгливо, презрительно.

И снова сел Теофил, поджав под себя ноги, ухмыльнулся, руки на груди скрестив, сказал спокойно:

- Ты переломи сначала, гнида. Переломи, а там уж и поглядим, срастаются ли души опосля разломов.

Не говоря более ни слова, так пнул его Демид жестокий по лицу сапогом тяжёлым, что запрокинулась голова мальчишки бедного, заломилась к стене невольно, а из носа разбитого кровь хлынула тотчас, потекла по улыбке губ бледных, по шее, в ошейник затекла железный, на рубаху разодранную закапала. Да так и сидел Теофил, скрестив на груди руки, улыбаясь да истекая кровью из носа, покуда не закрылась за Демидом деревянная крышка подпола, погрузив помещение, и без того мрачное, в кромешную глухую темноту.