Тлеющий Ад 2. Чай из Апельсинов. Глава 4

Теофил, кряхтя, пошевелился. Осколки разбитого им недавно стекла звонко захрустели да зазвенели, падая с его спины, когда приподнялся он с трудом да медленно, опираясь руками о шершавый асфальт, сел на коленях, издал стон короткий да поморщился, покрутив да хрустнув при этом шеей.

- Вот окаянный асфальт, будь он не ладен, чуть шею мне не свернул, - проворчал Теофил, поправляя очки, которые носил он исправно да верно, а для чего носил - не ясно, так как не было ему нужды пользоваться линзами с диоптриями, видел-то козлоногий прекрасно и вблизь, и вдаль. Вестимо, без диоптрий были очки, красоты ради. - То ли дело падать на природные, натуральные дороги! Падай да падай себе, хоть обпадайся, сухая дорожная пыль стократ мягче, чем эта человечья придумка... - встал Теофил, кряхтя да бранясь, отряхнулся, да затем обернулся на окно, из коего понесло его прыгать некое время назад. - А где же этот... - пробормотал он, нахмурившись. Под "этим" он имел в виду отца Энрико. – Ушёл, что ли… Верно, подумал, что сбежал я. Ну и добро.

Почесал затылок Теофил задумчиво, отвернулся от окна да огляделся.

- Неужто так просто он взял да оставил меня непойманным... - хмыкнул козлоногий задумчиво, переходя улицу да гулко стуча копытами по тротуару. Означало появление отца Энрико, что В.А.Т.И.К.А.Н., организация некая, экзорцистов многих в себе собравшая да некогда страх наводившая дикий на силу нечистую во лесных свободных просторах, отсель далече, до сих пор существует, жива да действенна, так мало того, пришедшая нынче...сюда, в город этот? Да полно, нет, сего попросту не может быть! Люди, обыкновенные смертные люди, так долго не живут, старости притом не ведая!...

- Значит, нашел ты всё-таки способ... - произнёс Теофил понуро. - Нашел способ...дожить до наставшего году... Складно, ничего тут не попишешь, змея подколодная...

Множество мыслей в голове его клубилось нынче, самых разных, нескладных да друг с другом путающихся - то о прошлом воспоминания вылезут вдруг из памяти недр, тяжкие, страшные, то заботы о том, как теперь поступить да куда отсюда податься, оттеснят все прочие думы, то встанет пред глазами улыбающийся ненавистный лик седого священника, возникнет самовольно, неразборчиво что-то молвит, и из слов всех его невнятных лишь два зазвенят в ушах Теофила отчётливым да неприятным звоном: "Мой козлёнок"...

Вздохнул козлоногий тяжко, по тротуару бредя безлюдному да весь погружённый в раздумья, поднял затем взгляд серьёзный, вперёд устремил куда-то.

"Так," - подумал он напряженно. - "Надо чего-то делать."

И направился в ближайшую пивную.

... Забрался Теофил на стул высокий, о барную стойку облокотился устало. Покамест не было у него настроя, чтоб воровать пивные бочонки, дебоширить весело али же подругу искать пышногрудую плотских утех ради, не до того было, не к месту и вовсе, лишь выпить хотелось, облегчить малость тягость свою сердечную да думы ослабить нелёгкие.

- Псст! - шикнул он знакомому бармену, что стоял за стойкою этой чуть подалее да тряпкою тёр усиленно прозрачную массивную кружку. Взглянул бармен, бородатый да полный мужчина, на посетителя своего рогатого, коего видал уж тут не раз, когда иные в упор не замечали, нахмурился затем да продолжил понуро протирать стеклянную пивную посудину. Пусто было нынче в заведении этом, лишь мужиков пара за дальним столом, но и те разговором друг с другом заняты были, меж собою о чём-то спорили, сердито стуча кулаками по деревянной столешнице.

- Да не притворничай ты, не жмись, - шепнул с ухмылкой Теофил. - Нет никого, в удачное время зашел я.

  Отставил бармен кружку в сторону мрачно, облокотился о стойку прямиком напротив козлоногого да прошептал ему в ответ недовольно, враждебно:

- Слушай, если меня увидят разговаривающим с пустотою, то вмиг сочтут психом!

- А тебя так мнение общественное пустозвонное заботит? - коварно изогнул бровь Теофил. - Да и не пустота я, к тому же, а вполне себе цельная, готовая давно личность, не кипишуй, сердешный!

- Ты знаешь, о чем я, - буркнул бармен.

- Да налей ты мне чарку пенного, ну и удалюсь я вскоре, - улыбнулся козлоногий мирно.

Поглядел на него бармен с минуту, раздосадованный изрядно, да вздохнул затем, дескать, что с тебя взять, выпрямился, кружку взял, которую протирал усердно, да налил в неё из бочки пива желтоватого, свежего, на стойку пред Теофилом поставил, стукнув донышком глухо о поверхность деревянную да гладкую.

- На! Опять за мой счет?

Состроил Теофил лицо жалостливое, улыбаясь да склонив голову на бок, взглянул на мужчину лукаво.

- Ну ты же сам не принимаешь оплату златником! А иного у меня и нет с собою.

- Устарели твои стародревние деньги, брат, - вздохнул бородатый мужчина устало. – Сейчас этакая валюта не в цене уж, где и добыл-то? Хотя, знакомый коллекционер, думается мне, дорого бы за этот рубль отдал, на аукцион точно так же вполне можно с этой диковиной податься – а можно и в Ломбард отдать, выручить круглую сумму, но строго у нас сейчас с этим, слышал я, следят за счастливыми обладателями старого золота, а может, это опять лишь слухи, страшилки городские, да не рискну я, уж пойми…

Отхлебнул Теофил из кружки да кивнул согласно, не вникая особливо в то, о чем говорит ему бармен.

- Сам-то как, а? – сменил тему бородатый мужчина, закончив рассуждать о Ломбардах да запретах всяческих. – Несколько дней уж тебя тут не видно, думал я, может, случилось чего?

- Тебя всерьёз это заботит? – улыбнулся Теофил, изогнув бровь да внимательно глядя на бармена. Тот хмыкнул, пожав плечами, да принялся протирать тряпочкой очередной стакан.

- Больно веселый ты, знаешь. Не хотел бы я, чтоб ты пропадал. Так лихо под пенное ещё никто не отжигал.

- Да-а… - задумчиво протянул козлоногий. – Не знаю, смогу ли и далее в твоём трактире я дни коротать беззаботно да ярко.

- Запал кончился, что ль?

- Да запала у меня… на бесконечность вечностей. Не в том дело, - Теофил постучал пальцами по барной стойке нервно, пред собою нахмуренно глядя. – Подчас так хочется быть беззаботным да не ведать никоих терзаний, как эти, вон, - он кивнул в сторону мужиков за дальним столиком. – И никогда ни о чём не мыслить, никогда не испытывать тягость душевную, муку, сидящую на сердце грузом десятитонным. Может, тогда бы житие мне казалось стократ цветастей, может, тогда бы мне чудилось, что весело вокруг всё да ярко как прежде, печали б тогда я не ведал, не знал бы сердечного груза, а груз таковой против воли твоей жизнь да всё в этом мире в боле тёмные, боле мрачные цвета окрашивает.

- Брось хандрить, - дружелюбно посоветовал бармен, окинув рогатого собеседника равнодушным взглядом. – Выпей, расслабься, тягость с сердца вся и повыветрится.

- Экий ты смешной, - покачал головой Теофил, усмехнувшись невесело. – Вроде и в бороде уже проседь виднеется, а ума до сих пор не набрался. Да и с проседью ли ум приходит? Отнюдь, лишь с опытом шибким да с думами многими.

Хмыкнул бармен обиженно малость, но ничего на это не ответил.

- Делал я так уже, множество раз делал, - продолжал Теофил, разглядывая стеклянную кружку в руке. – Казалось мне, что забыться пойлом алкогольным – выход наилучший да самый верный, да только вот ежели и помогает этот срамной способ, то лишь временно, и вся тягость, весь груз душевный каждый раз опосля обрушивается да с новою силою давит, а пойло крепкое – не способ, не средство, помочь могущее в борьбе за покой душевный, а лишь бегство… - козлоногий невесело усмехнулся. – Лишь бегство от тягости этой. Снова. Набегался уж я, право… Остановиться пора, развернуться лицом к лицу. Не знаю… Но так мне мыслится. В смятении я, право.

- Лицом к лицу? Махаться опять с кем-то собрался? – подал голос бармен.

Склонил Теофил голову на бок, задумчиво разглядывая пляшущую в руках бородатого мужчины тряпку.

- Быть может, и махаться, - ответил он да затем перевёл взгляд на кружку в своей руке. – Доколе ж бегать? Чай, не принтер, или как это у вас там зовётся…

- Спринтер, - с доброй усмешкой поправил его бармен.

Теофил кивнул да вновь поднёс кружку к губам, сделал глоток, размышляя о своём о чём-то. И раздался вдруг глас знакомый да звонкий позади козлоногого, неожиданный, внезапный:

- Налей-ка мне, хозяин, самого лучшего, на твое усмотрение!

Едва ли пивом Теофил не подавился, заслышав голос, забулькал пенным напитком в горле, закашлялся. Придя в себя да прекратив давиться, скосил глаза он на севшего рядом мужчину кудрявого да стройного, в сутану чёрную одетого, в экзорцистскую. Да сразу узнал его козлоногий, по гласу ещё. То был отец Закария, товарищ Энрико, опосля священника седого по силе вторый среди экзорцистов упомянутого уже  В.А.Т.И.К.А.Н.а. Улыбнулся кудрявый мужчина бармену, облокотившись о стойку, да и добродушно ведь улыбнулся, вроде бы, открыто, да только брови его надменные да тонкие всё впечатление от улыбки портили, и во глазах обыкновенно нехорошее наблюдалось нечто, недоброе, хитрое. Склонил экзорцист голову на бок, глядя на бармена лукаво, и дрогнули коротко его белоснежные кудряшки, а очи надменные сощурились чуть, Теофила покамест не видящие.

Опустил Теофил руку с кружкою, что доселе держал пред собой, и во взгляде его, устремлённом на отца Закарию, пламень ненависти полыхнул тотчас, отяжелел взгляд этот, ожесточился разом. И было отчего козлоногому ненавидеть сего кудрявого экзорциста, как и, впрочем, на неприязнь и к иным священникам были у него причины, да только к Закарии особая у него была ненависть, жгучая, персональная, резонная.

- Какой, право, шумный у вас город! - улыбался кудрявый мужчина, совершив глоток из предложенной барменом кружки. - Чудная страна, непривычная, по-иному здесь всё, да однако же, так похоже!

- Вы явно не отсюда, неместный, то есть, святой отец? – осведомился бармен, со всеми да с каждым предельно вежливый - подчас сия вежливость принималась очередным посетителем за персональное расположенье да личное, к нему, случайному гостю, ибо каждому здесь хотелось искренно веровать, что то не бармен такой дружелюбный да вежливый к каждому на свете этом, а что лишь он, очередной выпивоха, снискал расположение барменское единственный, неповторимостью своею, особенностью, уникальность - каждому верить хотелось одинаково в инаковость свою да от прочей толпы отличность, в то время как отличности этой, на самом-то деле, и напрочь не было.

- Да, всё верно, бородатый, - неучтиво, но весело ответил отец Закария. – Прибыли мы с задумкою одною, уж не знаю, почему именно в город этот, но так начальство распорядилось!

- С какою же целью, святой отец?

- Вестимо, люд мирный защитить от лукавого, - ухмыльнулся экзорцист. – Такова миссия наша извечная, обязанность экзорцистская…

Да и не договорил отец Закария мысль свою беззаботную, ибо ощутил он внезапно, что уткнулось ему в затылок широкое да хладное пистолетное дуло. Издал священник смешок короткий, нисколь ощущению сему не удивившись, будто каждодневно с ним приключалось подобное что-то.

- О, да неужто тот это пистолет всерьёз, о коем я думаю, - протянул он с ухмылкою, не оборачиваясь. А бармен мелодию некую насвистывать усиленно принялся, поспешно ретировался подале куда-то, в другой конец барной стойки, изображая отныне вид, что протирает полки. - Ну здравствуй, Теофил Батькович, - улыбнулся отец Закария ядовито. - Вот так встреча.

Стоял Теофил позади него мрачно да и держал мужчину на прицеле пистолета широкого, вдавив его дуло в затылок священника неучтиво да грубо. Массивен был пистолет этот светлый, а сбоку на нём процарапано было слово "Нагган" чем-то острым да тонким. Серьёзен был козлоногий нынче, глядел на экзорциста тяжёлым горящим взглядом, держа палец на спусковом крючке, но не стрелял пока, не по причине какой-либо жалости, коей не было в сердце его к сему негодяю кудрявому, а по иным каким-то причинам.

- Как убить...серафима? - медленно да твердо вопросил он, не спуская страшного взгляда своего с кудрявой да белой головы. Отец Закария же, не страшась особливо, али просто делая вид, улыбался спокойно, отпил беззаботно из кружки стеклянной, на стол вернул её после.

- Я думаю, ты и так знаешь ответ на вопрос этот, - усмехнулся он беззаботно. - Коль скоро направил мне в голову оружье с серебряной пулей.

- Молвят, - Теофил презрительно покрутил пистолетом в руке, нещадно дуло его в голову экзорциста вдавливая. - Молвят, дескать, чтобы убить серафима, необходимо отсечь ему крыла его, все до единого, - козлоногий окинул тяжелым да злобным взглядом спину в сутане чёрной. - Вот только как быть, коли крыл треклятых под балахоном богомольским не видать? Не считаешь ли ты, не согласен ли... не достаточно ль будет, в таком разе, взять да и разрядить по-хорошему всю обойму в бесстыжую башку серафимову?

Крутанулся отец Закария на подвижном да высоком стуле спокойно, к Теофилу лицом оказался, и дуло "Наггана" тяжёлого в лоб ему прямиком уставилось. Экзорцист, улыбаясь, положил ногу на ногу да колено обхватил руками.

- Эх, Теофил-Теофил, сын дремучей доярки из Богом отринутых краев, - покачал он головой с издевательским сочувствием, окинув взглядом лукавым серьезного козлоногого мужчину, буравящего его тяжёлым, полным ненависти взором. - Как же тебя жизнь-то потрепала... Ладно, шучу-шучу, ты ровно тот же, ровно такой же, как в те замечательные года! А ты гляди, огонь-то, пламень твой адов, что из нутра грязного бесовского сквозь взгляд прорывается - не угас, не угас, ты гляди-ка!

- Закрой свой поганый рот, - бросил грубо Теофил, вдавив дуло пистолета в лоб священника пуще.

- Молчу-молчу, не серчай, Теофил Батькович! - усмехнулся отец Закария, всплеснув руками с насмешкой.

- Мне вот что интересно, - сказал затем козлоногий, задумчиво да мрачно глядя на экзорциста. - Крыла-то серафимовы, чай, большеваты будут в размерах своих, не скрыться им под столь плотной одёжей. Не спросил я этого у тебя тогда, не уточнил. А теперь и свиделись. Пропил их али продул в рулетку, сизый нос?

- Побойся Бога, копытный! - деланно возмутился отец Закария, но напряглись его брови надменные чуть заметно опосля вопроса этого. - Я служу Господу нашему единому, всемогущему, имею ли я право предавать Отца своего столь жалким способом?

- Имеешь-не имеешь, не несет это для тебя, знать, смысла веского, коли балуешься ты алкогольным пойлом в таверне этой, - прошипел Теофил совсем уже яростно.

- Да почто ж ты песочишь меня, будто праведником да слугою Божьим вдруг сделался! – вновь всплеснул руками священник, улыбаясь. - Ты, рыжий бес, не дури, ведь чистишь, ей-богу, хлеще проповедника!

- Всё с тобою ясно, - сморщил нос Теофил брезгливо. - Да и тогда еще было ясно. Почто песочу? Да по то, наглая морда, что обида меня берет порою лютая. Знаешь, на что обида?

Отец Закария помотал головой отрицательно.

- На то обида, что гоняют нашего брата, изводят да мучат, попрекая сатанинской печатью, а таких, как ты, пропивших метку святую да божию, продувших совесть в карты да над горем чужим зубоскалящих, лелеют да любят, и знаешь, за что лишь? Ведаешь? За то, что у вас с самого с изначалу крыла святые за спиною перьями пляшут. А у нас, вишь ли, рога изо лба торчат, - Теофил постучал пальцем по лбу своему рогатому мрачно. - И уж коль торчат эти рога, то ничего ты, к чертовой матери, не докажешь, не объяснишь, что ну вот уродился ты такой рогатый и что нет в этом твоей повинности, что рога-то хоть и твердые, жесткие да страшные, да душа от них разительно отлична.

- Да от меня-то ты чего алчешь, горемычный? - выслушав эту тираду, спросил ухмыляющийся отец Закария.

- От тебя? - переспросил козлоногий, будто впервые увидел кудрявого экзорциста и вовсе. - А от тебя, гнусь ненаглядная, я алчу лишь твоей смерти.

Да и нажал Теофил затем твёрдо да безжалостно на спусковой крючок пистолета массивного. Прогремел оглушительный выстрел, и казалось бы, вот и конец настал улыбающейся наглой роже, да только за миг некий краткий, опередив роковую пулю, вывернулся отец Закария аки змий какой-то, крутанулся на стуле, пал в бок куда-то, вскочил ловко да и наградил козлоногого  ударом резким по лицу да ногою в сапоге высоком да грубом. Отшатнулся Теофил оглушённый, за нос разбитый схватился, надвинул очки повыше, дабы не свалились во драке, а в руках экзорциста посох возник вдруг некий, серебряный да в виде креста святого, и опёрся отец Закария на посох этот, глядя на Теофила мрачного с насмешкою дерзкой, усмехнулся затем:

- Скоро наши придут, рогатик. Недолго свободным гулять тебе осталось. Против меня переть вздумал? Да на что твой расчёт и вовсе, на что ставку совершал, окаянный?

- Я ставки не делал, - хмыкнул козлоногий злостно. - Но знаю, что ты, вестимо, любитель.

Расхохотался отец Закария ядовито, недобро, покачал головою, встряхнув белоснежными кудрями.

- Остер ты на язык свой бесовской, остер, как и в прежние годы! - и отяжелел затем взгляд экзорциста, беззаботный доселе, почернел будто, улыбка сошла с тонких уст, злоба во глазах полыхнула - да и произнёс Закария грубо, язвенно, прожигая противника яростным взглядом: - Только вот рыжухе твоей не помог этот острый язык, не спас ее, не воскресил, в муках она подохла, когда отсёк я поганые волосы, адским пламенем рыжеющие, и бросил к ногам, и втоптал в землю!

Рявкнул Теофил тут же, бешено, испуганно да яростно, с невыносимою болью да мукой в голосе севшем:

- Заткнись!!

А отец Закария захохотал вновь - и всё смеялся, смеялся, смеялся, да и поплыли странно пред Теофилом язвительный лик его, надменные тонкие брови да прищур глаз жестоких, исказились, зашатались мутно, и схватился козлоногий за волосы свои рыжие горько, до боли пальцами впился, согнулся чуть, зажмурившись в отчаяньи страшном, да повторял раз за разом под смех оглушительный да гадкий:

- Заткнись! Заткнись!! Заткнись!!

Закончив смеяться вскоре, промурлыкал с улыбкою отец Закария, на козлоногого скорбного глядя:

- Ну что ж, покуражились и хватит, дорогуша. Мне пора уж, ко своим надобно. А ты беги, беги до поры до времени, везде найдем, под землею отыщем и с того света потребуем, коли нужда в этом будет шибкая!

- Сдохни!! - зарычал Теофил громогласно да яростно, вскинул руку с пистолетом да разрядил едва ли не весь магазин в лицо смеющееся да надменное, вот только лик этот, бесплотный да призрачный ныне, на дым серый распался вдруг, вспыхнул невесомым всполохом, и ворвались в дым этот пули серебряные, собою пронзили, не причинив, к сожаленью, вреда никоего, устремились далее тотчас да и врезались в один из пивных бочонков позади стойки барной, с треском дыру в нём проделали знатную, и хлынуло оттуда немедля наружу хладное да пенное пойло.

- Да что же это такое!! - воскликнул с негодованием бармен, спрятавшийся доселе за барною стойкою, а нынче вскочивший да засуетившийся вокруг бочонка разбитого.

Теофил, невидящим да отчаянным взглядом всё еще глядя туда, где стоял мгновением назад смеющийся отец Закария, держал пистолет в руке вытянутой, и плечи его крепкие тяжко вздымались дыханием трудным, да оттого отяжелело его дыхание, что сердце в груди измученное аспид сдавил колючий, тугой да бездушный, и давил, давил, терзал чешуёю своею, дикой болью засел он в мышце сердечной, ни вдохнуть под тисками такими, ни выдохнуть.

- Заплати за это, хоть чем, хоть бородой своей рыжей драной! - донесся до Теофила злой крик бармена, но не было козлоногому дела ни до бочонка разбитого этого, ни до ярости во крике барменском, ни до чего иного в городе этом не было ему нынче дела.

- Заплати за бочонок!!

Но что весит, что значит несчастный пробитый бочонок этот, если в груди, в душе Теофила самой, зияла брешь стократ страшнее да тягостней?

****

Минуло несколько тяжких да тёмных лет с тех пор, как Демид разъярённый посадил Теофила маленького на цепь в холодном да душном подполе. И каждый день на протяжении лет сих, мучительно долгих да тягостных страшно, видел рогатый мальчик лишь черноту кромешную, глухую да вязкую тьму пред собой да вокруг,  и глядел он в неё постоянно, днями целыми, ночами, не ведая времени напрочь. Но не была тьма эта такой же во глазах его, как если бы глядели в неё глаза человечьи, и, поначалу тяжёлая, привычней становилась она постепенно, спокойней, не тяжко да мрачно смотрел в неё Теофил понурый да пленный, ошейником грубым скованный, а спокойно да ровно теперь, свыкся с нею, собою в ней растворился как будто, естеством своим всем с пеленою чёрною слился, уразумев, что намного милей ему тьма эта, нежели свет дневной да яркий. После сна забывал он порою, что оковою железной шея его невольна, и встать тогда порывался, мысля, что былое ему просто пригрезилось - но жёстко звякала цепь тугая да прочная, и тотчас вспоминал Теофил о тяжёлом массивном ошейнике, намертво Демидом защёлкнутом. И тогда взгляд его, спокойный да сонный, разгорался вдруг, распалялся, поднимал мальчик голову мрачно, зрил взором горящим в черноту кромешную, туда, где временами крышка в потолке откидывалась, пропуская в подпол Демида жестокого, по земле нагой да хладной в темноте подошвами сапог грубых шаркающего - глядел да улыбался, нагло, смело да решительно. Чему улыбался он, по какой причине - неизвестно то было и вовсе, ведь чего улыбаться, коли прикован ты навеки к стене в черноте кромешной да хладной? Чему улыбаться, коли сидит на шее твоей прочно ошейник железный да тяжкий? Тут слёзы лить впору, весь мир проклинать да бранить, стенать, скулить, поминать обидчиков словами нелестными да горькими во страшной глухой неволе, а не улыбаться, не ухмыляться, не скалиться! Но не лил слёз мальчишка рогатый, не клял никого да не сетовал. Лишь ухмылялся он молча да яростно в темноту холодную да ждал, ждал, когда вновь откинется крышка скрипучая тюрьмы его страшной, то свет дневной да блеклый пропуская внутрь, то иной, желтоватый да электрический; ждал, когда снова зашаркают по земле подошвы сапог тяжёлых, когда из черноты окажет себя злое лицо Демида, освещённое лампою в грубой руке - чтоб точно так же, как темноте улыбался безмолвной, ухмыляться лицу сему злобному, нагло да без всякого страху. И свирепел Демид, бесился, злился, избивал узловатою палкою улыбку сию адскую, дабы выбить её с лица мальчишеского напрочь, наземь, на пол земляной да грязный, да растоптать подошвой сапога поношенного, чтобы боле никогда не появлялась она на лице гордом да детском, чтоб никогда не пугала боле, не терзала видом своим жестокое демидово сердце.

Вот только сделать это у Демида так и не вышло.

И скука страшная грузом десятитонным на душе Теофила лежала, ибо ничего он не мог во плену своём делать, кроме как сидеть лишь покорно на старом матрасе да думать, отчаянно сражаясь со скукою этой, и множество дум да мыслей разнообразных за всё это время ему передумать выдалось, да только не было места в размышлениях сих родной да несчастной матери, не вопрошал себя мальчик рогатый, где она нынче да почему же к нему не приходит - плевать ему было, придёт к нему мать али же нет, плевать, коли придёт всё же, безразлично, падёт ли к ногам его в мольбах о прощении али же, Демиду подобно, ударит сына по лицу наотмашь, разобьёт, боле не тая да не сдерживая страху своего да ненависти к мальчишке копытному. Не тревожило Теофила маленького, что происходит с ней нынче да жива ли она и вовсе. Всю любовь теофилову к матери собственной она же, Нонна, и погубила, со лбом своим вместе любовь разбила эту, покуда билась об пол деревянный в молитве малодушной у ног жестокого старосты. Разбила навеки, так, что не собрать да не склеить, быть может, сама того не желая.

И настало образом сим Теофилу четырнадцать лет, а затем и пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... Рос мальчик рогатый во плену своём тягостном, возмужал рано, вскоре проклюнулась с подбородка его бородёнка тщедушная рыжая, покамест невеликая, юная. За нею вскоре тронула щёки щетина едва заметная да первая, да таковою и осталась, колючая чуть вкруг лица да зачинающего виться пучка козлиной бороды. Волосы на голове не отрастали более обыкновенной величины своей, так и остались короткими, непослушно да лохмато топорщась в разные стороны. Окрепли мышцы детские, хоть и негде им было тренировать свою силу да крепость, раздались вширь плечи, рост вытянулся, а рожки, опиленные некогда, отрасли уж да крупнее заметно стали. Демид, глядя на взросление своего пленника, брезгливо сплевывал на грязный пол:

- Ишь, растет птица подневольная, обрубили рога ему - так новые отрастил, гнусь рыжая...

А для деревни тем временем тоже безрадостные времена настали, тяжёлые да страшные - на поселение мирное занялись, участились набеги народу пришлого, злого, смуглого, черноглазого да на расправу скорого. Невесть откуда пришли разбойники эти, кочевники, не имеющие крова окромя свободных природных просторов, и жестоки были захватчики эти, чужую кровь аки воду лили, на то не глядя, что жива эта кровь, жить отчаянно хочет да с их собственной в этом схожа. Оказывал Демид с мужиками местными крепкими супротив да отпор уверенный врагу беспощадному, и год миновал за набегами сими, за кровопролитною частою бранью. А там и зрелость настала для мальчишки рыжего, осемнадцать лет наступило ему от роду. И был рогатый юноша отныне шибко похожим уже на Теофила теперешнего, что стоял нынче посередь пивнушки с пистолетом в руке - но лик его юный не был тронут покамест морщинами взрослыми да живот ещё не располнел от многочисленных кружек пенного, был тонок, крепок, молод.

И вот однажды крышка тюрьмы его тягостной, подпола глухого да тёмного, заскрипела вдруг, распахнулась, изо ржавых петель выломалась, улетела куда-то прочь, и спустились в подпол мужики черноглазые да смуглые, пятеро их было, в руках держали они лампы керосиновые зажжённые, кровью да грязью нещадно замызганные.

- Гляди! Дак оно, значится, и правда, что ли? - подал голос один из них, когда свет керосиновых ламп пал на острые да крепкие рога во лбу Теофила, что сидел на матрасе изношенном, сложив ноги козлиные да руки на них положив, кандалами закованные(предосторожность демидова). Поднял Теофил взгляд серьёзный, воззрился на пришельцев нежданных глазами выразительными да бесстрашными, ухмыльнулся мрачно.

- Ослеп? Правда! - грубо ответил ему мужик, вставший чуть первей остальных. - Коли не мерещится нам всем, спертого воздуху чужих земель надышавшимся!

- Не мерещится, не мерещится, - подал Теофил возмужавший да окрепший голос, нынче хриплый чуть по причине молчания долгого.

- Али черт ты всамделишный, что рога во лбу носишь? - удивленно выдал один из мужиков. - Человек ли диковинный, бес ли человекоподобный?

Хмыкнул Теофил с насмешкою, и звякнул на шее его ошейник железный гулко, дрогнул в такт подскочившему кадыку.

- Кто видит меня человеком, - ответил бесстрашно рогатый юноша. - Для того я человек. А коли видит меня бесом кто - для того я бес.

- А для себя-то, для себя-то самого кем ты себя определил? Кто ты для себя?

Окинул Теофил тяжёлым да смелым взглядом сгрудившихся пред ним мужиков, что смотрели на него глазами чёрными с интересом да с опаскою, пряча, коли беда, в одеждах своих ножи да кинжалы кривые вострые, хмыкнул снова, потише, полыхнув ненароком светом желтых керосиновых ламп в выразительных очах своих, да затем и ответил:
 
- Я это я.

****

Выволокли его из подпола, наружу из избы, и свет дневной да чистый резанул глаза Теофилу больно, обжёг, к темноте покойной привыкшие, и зажмурился юноша тотчас, опустил недовольно голову да так и шёл с глазами закрытыми невесть куда, ведомый грубыми руками за плечи.

- Кто ж так тебя, рогатик? - спрашивал хриплый громкий голос справа. - Кто ж тебя в подпол душный упрятал да на цепь ржавую посадил?

- Отчим, - отвечал Теофил, не видя, кто его спрашивает.

- Отчим? Ну, знамо дело! Экий изувер тебе выпал вместо родного батьки! Бил?

- Бил.

- Часто? Шибко?

- Чаще да шибче, чем можно вообразить.

- Страдалец! Хоть и рогатый, а вроде и говорить с тобой не боязно!

- Да ты гляди, гляди! - зазвучал новый голос, на этот раз слева. - У него ж и ноги-то в шерсти все, да с копытами, с копытами! Одежонку тебе надо какую, а то тряпица одна на поясе!

Молча слушал Теофил галдящих спасителей своих, да глаза всё открыть не решался, ибо даже чрез веки смеженные яркость дневного света была для него болезненна.

- Распахни зенки-то свои, дай взглянуть на душу твою, коли сам ты этого не против!

- Говорят, что нет у меня души, - ухмыльнулся Теофил. - А зенки не открыть мне так легко, к тьме да черноте за пять лет привыкшие.

- Пять лет! Изувер, вандал! Ну ничего, ничего, сдюжат глаза-то, не сгорят! Открывай!

- Сдюжат, - кивнул рыжеволосый юноша. - Сдюжат. И не такое сдюживали.

Открыл он глаза, сдвинул брови от резкой боли в глазницах, опустил рогатую голову мрачно.

- Пообвыкнуть надо, - сказал он, сквозь прищур узкий глядя на мужиков любопытных.

- Ну пообвыкни, пообвыкни!

****

Привыкли вскоре глаза Теофила к дневному да белому свету, хоть и побаливали ещё заметно да колюче, и увидел рогатый юноша, подняв взор, что дымится нынче деревня Зелёный Мох, избы да сараи чёрные стоят, обугленные, понурые да мёртвые, не играют по улицам дети, не квохчут куры, кобылы да кони шумно узду не покусывают, лишь смерть повсюду лежит кровавая, трупы, то бишь, по тверди земной повсеместно разбросаны, и не народу пришлого тела это бездыханные да мёртвые, а жителей деревенских да местных.

- Это вы их так? - спросил Теофил равнодушно, хотя уже знал ответ на свой вопрос.

- Мы, рогатик, мы, кто ж еще, если не мы? - ответил ему атаман, главарь разбойничьей шайки, высокий да статный мужик бородатый, более с боярином схожий, нежели с бродячим разбойником - но выдавали натуру его разбойничью глаза горящие да чёрные, разрез рта косого насмешливого да взгляд, не по-боярински дикий.
 
- Кажи нам отчима своего, между делом-то, уж мы пособим, чтобы от мук адских света белого не взвидел, коли жив он среди пленных! - ухмыльнулся атаман рослый, кладя руку на плечо Теофилу. Юноша кивнул задумчиво, ничего не ответил.

- Хромой! Сыми с его наручники! - распорядился мужик, гаркнув в толпу негодяев окрест. Вышел от прочих к нему разбойник какой-то, и впрямь хромым оказавшийся, подковылял он к Теофилу с опаскою, в замке на оковах его с минуту поковырял кривою вилкой, из кармана её предварительно выудив, да и сбросил с рук пленника былого оковы железные да тяжкие.

- Как звать-то тебя? - между тем вопросил атаман, с интересом разглядывая нового знакомого.

- Теофил.

- Теофил? Фил... Филька! - переиначил на свой лад мужик да хохотнул, дружески хлопнув юношу по спине. - Ну, гостем будешь, милости прошу к скромному шалашу, угощением и выпивкой не обидим да не обделим!

- Благодарствую, только дозволь мне сначала пленных твоих рассмотреть поближе, - поглядел на него Теофил серьёзно.

- Ба, что за взгляд! - поднял удивленно густые черные брови атаман разбойничий. - Ну и взгляд! Будто пламень жаркий вьётся! Души у тебя, говорят, нема? Так брешут же, врут, окаянные!

...Очнулся Демид, залитый кровью да связанный по рукам да ногам, грязный, в одёже рваной да сбившейся, застонал глухо, закряхтел да заёрзал. Лежал он подле колеса одной из деревянных повозок, нагруженных добром награбленным. Пошевелился, поднял устало голову - да и замер, воззрившись испуганно на подошедшего к нему Теофила, над пленником мрачно нагнувшегося. Кинули юноше рогатому уж рубаху на плечи белую да штаны какие-то обрезанные выделили, дабы не гулял без одёжи, нагой вполовину, и принял он благодарно дары эти, рубаху застегнул на все пуговицы.

- Теофил... - выдохнул Демид, едва шевельнув разбитыми до крови губами.

- Неужто? - усмехнулся юноша, опустившись пред ним на корточки да насмешливо глядя на еле дышащего от испуга бывшего старосту ныне разрушенной деревни. - А я думал, у меня другие имена! "Бесовское отродье", "рыжая гнида", "чирей гнойный", например. А?

Опустил Демид взгляд стыдливо, ничего на это не ответил.

- Мать сгубил, меня на цепь... - продолжил Теофил с угрозою тяжёлой в голосе. - А не ты ль говорил, не ты ль? "Вырастишь как человека - будет человеком, а вырастишь как беса - бесом и станет". Не кругли зенки-то свои бесстыжие, не кругли, мать это мне рассказывала, не сам я услышал, неразумным младенцем будучи. Не ты ли это говорил? А сам чего, забыл наставление свое?

- В...В каком смысле?... - прошептал хрипло Демид.

- Как человека ли ты растил меня? Как человека ли? Каждодневно напоминая мне, что во лбу у меня рога, каждодневно указывая мне на мое бесовское происхождение, каждодневно ломая об меня свою узловатую дубину - это, мыслишь ты, называется "растить как человека"? Бесом ты меня растил, да и вырастил настоящим, чистым бесом! Человек вырастил бесом! А человек ли ты, в таком разе? Человек ли ты сам?

Хрипло дышал Демид побитый, глядел испуганно в глаза Теофила горящие, и будто насквозь эти очи прожигали его огнём своим, больно глядеть в них было, под взглядом их было мучительно.
 
- И коли человек ты, то, скажи мне, ответь мне по правде, по истине, - прошипел козлоногий юноша, брезгливо морща нос. - В чём тогда различие между бесом да человеком? В чем оно, отличие это, о коем вы все молча знаете, да не говорите? Так, может, бесом быть, рогатым да копытным, правильнее, лучше, чем быть человеком, таким, например, как ты?

Демид продолжал хрипеть, раскрыв разбитые в кровь губы да таращась на гордое лицо пасынка, а затем опустил взгляд, отвел, не в силах больше выдерживать полыхающий пламень устремлённого на него взора, да пробормотал:

- Тушил я огонь твоих бесовских глаз, тушил исправно да шибко... А он всё сильнее возгорался, всё яростнее, раз от разу... Я тушил - а он разгорался, я тушил сильнее - и разгорался он тогда сильнее тоже. Скажи ты мне напоследок, родной... Отчего оно так? Отчего не тухнул огонь твой, хоть и гасил я его уверенно да исправно?

  Глядел Теофил молча на хрипящего, едва живого отчима, что не решался боле взгляда на него подымать, поглядел так с минуту, невесть что и вовсе разглядеть в его лике пытаясь, да затем и ответил просто:

- Потому что он негасимый.

И словно водой ледяной в одночасье окатило Демида связанного, окунуло как будто в лёд да пламень разом, до дрожи, до боли.

"Потому что он негасимый"

Вздымались плечи мужчины тяжело да часто, ибо трудно дышать ему в одночасье сделалось, и засели в мыслях мутных слова роковые навеки, страшные, правдивые слова.

- Негасимый... - пробормотал Демид в бреду как будто, тихо, в растерянности да смятении лютом. - Вот оно что... Вот оно что... Негасимый...

А Теофил поднялся тем временем, в полный рост выпрямился, глядя на старосту мрачно, поднял ногу козлиную с угрозою страшной да и ударил его вдруг копытом в лоб резко, столь мощно, злобно да сильно, что запрокинулась голова Демида назад, упала на сырую землю да так и осталась лежать неподвижной навеки.

****

Сели разбойники пировать да победу отмечать свою прямиком на земле голой, на траве жухлой, залитой алою кровью. Разложив вокруг себя еду да спиртное, добытые из домов деревенских, мужики хохотали звонко, бранились, беседовали друг с другом во пиру этом бодром, и весело было им посередь деревни разрушенной, беззаботны разговоры их громкие были. Сидел Теофил средь разбойников молча, наблюдал за ними тяжёлым внимательным взглядом, за всеми в целом да за каждым из них в отдельности, и не казалось ему, на удивление, диким, что негодяи грубые эти по-дружески да мирно друг друга по спинам хлопают, смеются, о пустяках болтают всяческих, покуда окрест стоят дома обугленные да страшные, покуда лежат вокруг бездыханные кровавые трупы мужей, жён, деток... Не казалось сие Теофилу отчего-то ни дурным, ни гадким, ни жестоким. Плевать ему было на деревню погибшую, в коей сам он родился осемнадцать годов назад, на детей да младенцев убитых, так и не познавших жизни, на судьбы загубленные люда целого плевать ему было искренно, на всё, что стряслось здесь, на всю эту кровь, на всё это горе.

- Скажи, - повернулся он к атаману рядом, покамест смеялся тот с кем-то в алкогольном угаре бодром. - Отчего? Отчего не испугались вы рогов в моём лбу, отчего Сатаны отродьем не окрестили с презреньем, за копыта на ногах козлиных бранить отчего не начали?

- Да потому что сами мы все тут рогатые, - усмехнулся мужик весёлый, постучав кулаком по лбу да глядя на юношу с задором во глазах тёмных. - Сами мы все с копытами, сами мы стоим в очереди, ведущей к котлам кипящим, а коль стоим мы в ней, так смеем ли судить ближнего своего за что-либо явное и неявное?

Хмыкнул Теофил, призадумавшись над словами сими, да ничего на это не ответил.

...И собрали разбойники вскоре добро награбленное, рассовали по повозкам да телегам, уезжать собрались, нестись да бесчинствовать дале, к другим деревням, к другим местам.

- С нами отправишься али куда в другую степь подашься? - спросил атаман Теофила дружелюбно, на повозку одну забравшись да сев во главе, за поводья взявшись.

Подумал юноша с минуту, затем ответил:

- Благодарствую за приют, угощение да избавление от плена долгого, да только должон я своею пойти дорогою, свой путь обрести да по нему лишь двигаться, и, чует мое сердце, не пересекается, не перемежается мой путь с вашим.

- Ну, добро, - согласно кивнул мужчина. - Свободен ты теперь, рогатик. Чай, не заплутаешь в лесах диких - по глазам вижу, по глазам читаю, что дик ты так же, как леса эти, так же опасна да неизведанна душа твоя, как непроходные чащобы, как болота топкие. Не пропадешь. Скорее, лес пропадёт в тебе, чем ты в нём. Ступай, ступай с Богом...али с Дьяволом. С кем угодно тебе, с тем и ступай. А ну! - он махнул рукой разбойникам, за поводья дёрнул, тронулись в путь телеги нагруженные под бодрые возгласы негодяев весёлых, и вскоре Теофил остался в одиночестве стоять посередь обугленной деревни Зелёный Мох да задумчиво глядеть вслед исчезнувшим меж лесными деревьями повозкам.