Сферу, которую Теофил так бесцеремонно, что называется, скоммуниздил из ветхого дома Черносмольного, козлоногий закопал далеко в лесу, под одним из крепких дубов. Поднявшись с земли да отряхнув руки, он окинул место внимательным взглядом да навсегда его запомнил. Фэсска, стоящая позади него, покачала головой.
- Он же теперь от тебя не отвяжется, - проговорила она. Теофил повернулся к ней да подошел ближе. - Ну, Черносмольный... - пояснила девушка. - Ему эта сфера больше всего на свете дорога, он найдет тебя и... - она не договорила. Теофил резко подался к ней, стиснул в объятиях да впился в маленькие нежные губы поцелуем крепким. Девушка испуганно забилась, замолотила, как тогда, в древесном доме, кулачками по спине мужчины, раскраснелась от стыда да смущения, а потом сжала его спину да обмякла, прильнула к козлоногому всем телом, не сопротивляясь крепкому поцелую. Закончив страстный поцелуй свой, Теофил, ухмыляясь, подхватил девушку на руки да пошел с нею прочь, дальше в лес.
- Почему?... - пролепетала Фэсска тихо да сердито, утыкаясь чуть курносым носиком в его плечо. - Дурак! Я сама могу идти, пусти!...
Но Теофил, коварно улыбаясь, покачал головой.
- Не пущу.
- А коли я царапаться да кусаться начну?
- Начинай.
- И не боязно?
- Нисколько.
- Дурак! - снова буркнула Фэсска, смущенная да раскрасневшаяся. Теофил чуть склонил голову да с ухмылкой поглядел прямо ей в глаза. Девушка при этом, едва взглянув на него в ответ, опустила взгляд.
- Нет, так не пойдет! - сказал козлоногий, затем поставил девушку на землю да приподнял ее нежное личико за подбородок. - Погляди на меня, рыжик!
- Зачем?... - прошептала Фэсска нерешительно.
- Затем, что ты научиться должна в глаза смотреть собеседнику, прямо в глаза, будь то друг, будь то враг, Дьявол ли, сам ли Господь Бог, - ответил Теофил, разглядывая прелестные молодые да невинные черты девичьего лица. - Всегда на взгляд отвечай взглядом, не страшись чужих глаз, глаза тебе не сделают больно, коли сама ты этого не допустишь. Никогда не опускай взгляда, смотри прямо в глаза, выжигай их, дави их своими, и тогда уже настанет их, чужих глаз, черед прятаться да бояться. Ну, кажи мне свои очи, нимфа лесная! Кажи!
Девушка, нахмурившись, сделала над собой усилие да посмотрела прямо в глаза мужчине. Вмиг сердце козлоногого рухнуло куда-то вниз, опаленное глубоким да ясным взглядом карих жгучих глаз. Фэсска, ощутил Теофил, тоже задышала взволнованно да часто, но глаз не закрыла, не отвернулась, а продолжала смотреть. Стояли они, глядя друг другу в глаза, и оба тонули в глазах друг друга, пропадали, гибли да возрождались, ныряли в самое жгучее на свете пекло да пропадали в водах тягучего таинственного омута, который, всколыхнувшись, захлестнул их с головой да увлек в самые свои тайные глубины.
- Что с тобою?... - прошептала Фэсска, вслушиваясь в каждый хриплый да тяжкий вдох Теофила.
- Сам не знаю, рыжик... Тяжко дышать мне, стиснуло мне грудную клетку с сердцем в придачу, не отпускает... Глаза твои в черный омут меня тянут, будто трясина, не выбраться мне, уже с головою под воду ушел... А с тобою? С тобою что?
- А и я не знаю, что со мной... Будто почва из-под ног уходит... И сердце в груди...на части рвется... И хочется смотреть в твои глаза, адским пламенем полыхающие, хочется, хочется гореть в этом пламени целую вечность, только бы быть там, в глазах твоих, только бы быть...
- Так вон оно как... - ухмыльнулся Теофил, подойдя к девушке вплотную да прижав ее к себе, обнял он нимфу за плечи да запустил пальцы в её огненно-рыжие волосы нежно.
- Что?... - будто еле живая, прошептала Фэсска, обнимая его в ответ да прижимаясь к нему всем своим тоненьким телом.
- Вон она, значит, какая... Любовь...
****
С этих самых пор Теофил и Фэсска всё время проводили вместе. Вместе они купались в прудах да озерах, хохоча и обдавая друг друга водными брызгами, вместе они лазали в людские дома, с интересом изучая хранящиеся там вещи, вместе носились друг за другом по открытым обширным полям, валялись на земле друг подле друга да глядели в необъятные просторы неба, рассказывая о том, что или кого напоминает им сейчас пролетающее мимо облако. И постепенно разгорался маленький тлевший огонек карих жгучих глаз, разгорался, вился всё выше и выше, всё чаще улыбалась и смеялась девушка, расцветшая на свободе да от любви, будто прекрасная дикая лилия, раскинувшая свои лепестки навстречу солнцу. А Теофил, глядя на счастливое девичье лицо, улыбался и сам, и каждый новый день теперь казался ярче да теплее, а колючий подлый аспид боле не шевелился и не шипел, задавленный разбухшим, раздавшимся в размерах сердцем, коему отныне тесно было в грудной клетке козлоногого, потому как разбухло это самое сердце от великой любви, наполнилось любовью до краев. Нередко Теофил раскидывал вдруг руки и весело голосил: "Фэсска! Фэсска лучше всех!", и девушка тогда задорно прыгала ему на руки, обхватывала шею его, а ноги ее оказывались подхваченными сильными руками козлоногого, и так кружил ее мужчина, кружил, любуясь счастливым блеском карих глаз, и оба смеялись, оба падали на траву, заключая друг друга в объятия. "А коли сетовать на тебя начну?" - спрашивала Фэсска, обнимая Теофила. - "Коли бранить тебя примусь каждодневно? Не разлюбишь?" "Не разлюблю" - отвечал, ухмыляясь, козлоногий. - "Да и зачем бранить меня? За что? За что, коли живу я теперь одною тобой, а до тебя как будто бы и не жил вовсе?". Наткнулись они однажды на заброшенную хижину в лесу - и там и поселились, Фэсска, раздобыв в шкафу чайник, проявила себя как мастерица по отварам из всевозможных трав, улыбнувшись на это: "Я же зелья для Черносмольного варила! Вот, научилась, гляди теперь!", и угощала своего возлюбленного душистым пахучим чаем, а совсем скоро, отлучившись в лес, чтобы насобирать трав да кореньев, вернулась вся сияющая от радости да с кучей крупных апельсинов в охапке. "Чего это за диво?" - удивился фруктам Теофил. "Это апельсины, глупый! Фрукт заморский, да неподалеку деревце одно выросло чудом! Гляди, будто маленькие солнышки! Обожди, не ешь, я хочу чай апельсиновый попробовать сделать!". Вскоре насобирала Фэсска целых три мешочка апельсиновых корок вперемешку с разнообразными травами. "Я заговорила эти мешочки" - улыбнулась она. - "Корки в них всегда будут свежими, а засуженные травы придадут им небывалый аромат!". Теофил подхватил девушку на руки, закружил: - "Фэсска - лучшая зельеварка!". И с тех пор маленькая хижина, приобретшая уют и тепло домашнего очага, ежедневно благоухала ароматом апельсинов. Сатана, которого Фэсска испугалась поначалу, но потом привыкла, нередко захаживал к ним и пил вместе с ними апельсиновый чай, принимая участие в оживленных да ярких беседах, смеялся вместе с друзьями да радовался их счастью будто своему собственному. По ночам, сидя в компании лесной нечисти у потрескивающего костра, с замиранием сердца наблюдал Теофил, как задорно танцует Фэсска, танцует под чуть тоскливую мелодию, льющуюся из деревянной дудочки в руках мальчишки-фавна, как вьются ее огненно-рыжие волосы, ноги да руки взлетают и опускаются, рыжий пушистый хвостик кружится в такт, тоненький девичий силуэт изгибается и пляшет на фоне беспокойного пламени. Фэсска весело глядит на затаившего дыхание возлюбленного, кокетливо кружась в танце, смеется: "Тео! Тео! Ты такой же рыжий, как... Как апельсин! А апельсин - это маленькое солнышко! Это значит, что ты - мое солнце, мое солнце!". Рогатая и хвостатая нечисть добродушно гудит, а Теофил, задыхаясь от восторга и счастья, восклицает в ответ, взмахнув руками: "Фэсска! Фэсска, ты ведь тоже рыжая! Значит, ты тоже солнышко, только мое! Мое!". Он вскакивает, сгребает в охапку тоненький девичий силуэт да впивается поцелуем в улыбающиеся губы, плачет, сжимает хрупкую талию да пышные огненные волосы. "Мое солнце..." - шепчет он тихо, закрывая глаза. - "Мое солнце...".
Оставив позади шумливую нечисть да потрескивающее пламя костра, упали они в густую высокую траву обширного поля, жарко обнимаясь. Теофил, навалившись сверху, целовал нежный плавный изгиб тоненькой шеи, целовал яростно, горячо, а острые плечики Фэсски дрожали от каждого его поцелуя, изящные ручки вцеплялись в его плечи, и от каждого девичьего вздоха, от каждого смущенного стона ее кружилась голова Теофила, гудело да шумело в ушах. Тяжело дышал он, нежно гладил оголенные бедра Фэсски, сжимал ее, целовал, вдавливал в колючую сухую траву, а девушка стонала, закрыв глаза, сладостно, томно да с наслаждением искренним, изгибалась да гладила тонкими когтистыми пальчиками грубые плечи да напряженную шею возлюбленного, запускала коготки в его рыжие растрёпанные волосы, и касание это отзывалось мурашками и дрожью по всему телу мужчины.
- Тео!... Ох, Тео!... - девушка выгнулась, запрокинула голову, а Теофил стиснул возлюбленную, обхватил руками вокруг талии да уткнулся носом в небольшие оголенные девичьи груди, вдыхая чудесный головокружительный аромат ее кожи.
- Фэсска... - прошептал он хрипло да тяжко. - Фэсска... Неужто ангел ты, сошедший с небес... Неужто богиня... Богине этой согласен я молиться, согласен преклонить перед нею колени, лишь перед ней, ни перед кем на свете боле...
Нежные женские руки гладили его голову, перебирали короткие взъерошенные волосы.
- Коли я богиня... - несмело улыбнулись прелестные женские губы. - Прими тогда и символ веры своей вечной...
Теофил приподнял голову, а руки Фэсски взяли его правую руку да и надели ему на безымянный палец деревянное обручальное колечко.
- У меня такое же, – шепнула Фэсска. - На нем апельсиновая долька начертана...
А Теофил и сам уже рассмотрел, рассмотрел да сжал кулак до боли в костяшках, а затем подался вперед стремительно да и впился поцелуем в горячие девичьи губы...
Казалось, что рай настал на Земле. Казалось, что будет он продолжаться вечно, вечным будет совместное счастье Теофила и Фэсски. Но осень сменилась снежной зимою - а вместе с холодами пришли и те, кто разрушил теплое семейное счастье веселой рогатой пары.
****
В один из зимних морозных дней пронеслись над заснеженным лесом громовые раскаты выстрелов, крики, вопли. Выбежал Теофил из хижины как был, в обычных обрезанных штанах да рубахе, воззрился на кровавый восход, растекающийся по небу. За ним выскочила Фэсска с накинутой на плечи поверх одежды мантией из лисьего меха с хвостами.
- Что это?... - растерянно вопросил Теофил, глядя на багрянец зари зимней.
- Это кровь чья-то проливается, - ответила помрачневшая Фэсска.
Мимо них, выскочив из-за сугробов да утопая копытами в снегу, пронесся фавн, затормозил, крикнул им:
- Священники! В лесу священники! Бегите!
Теофил, выдыхая в морозный воздух облачка пара, обернулся на фавна, а затем вновь поглядел на небо.
- Священники?... - протянул он с недоумением, нахмурившись.
- Экзорцисты! - повисла на его руке напуганная да рассерженная Фэсска. - Выгнать, вестимо, народ наш из леса удумали! Да за что же?! - она зашипела, озлобленно глядя на восход, прижала к голове свои лисьи ушки. - Мы живем здесь по праву, это наши леса!
Неслись мимо них разнообразные лесные жители, фавны, нимфы, иные да прочие, напуганные страшно, стенающие да в ужасе стремящиеся прочь убраться подалее от неминуемой гибели, всё более прибывало их, всё более рогатых бежало мимо Теофила с Фэсскою, да и дёрнула нимфа козлоногого за руку:
- Бежать нам нужно! - взмолилась она.
- Бежать? - посмотрел на нее Теофил. - Просто бежать? Да коли сила есть этакая поганая, угрозою нам всем идущая по Земле, неужто мы от нее просто побежим? И доколе бежать нам от этой силы? Века, тысячелетия?
- Молю! - завопила Фэсска, потянув его за рукав. - Нечисть не просто так сломя голову несется! Сейчас мы спрячемся все, схоронимся, есть неподалеку место одно, есть норка!
- В норку? Как змеюка полевая, как крыса трусливая?
- Молю!!
Схватила Фэсска Теофила за руку да увлекла его прочь, вслед бегущей нечисти, сплюнул козлоногий сердито да и повиновался страху девичьему, за нею неотступно последовал. Бежали они, смешавшись с массою лесных существ, довольно долго, проваливались в сугробы, спотыкались, тяжко ловя ртами зимний воздух - от хлада да мороза этого болело в горле, Фэсска жалобно морщилась от боли в начинающих замерзать ножках, обутых в сапожки, соштопанные из не шибко тёплого меха - тогда подхватил Теофил ее на руки да так и побежал дальше, без труда всякого держа нимфу на весу крепко, а девушка благодарно уткнулась ему носиком в плечо да сжала тонкую ткань рубахи на его груди, напуганная, печальная, встревоженная.
Вскоре увидал Теофил впереди едва различимую под снегом огромную медвежью берлогу. Нечисть устремилась прямиком туда, не страшась встречи с лесным зверем, разбередили снег рогатые, гурьбою забрались внутрь. Осторожно пригнувшись да прижав к себе Фэсску, Теофил последовал за всеми да очутился в просторной земляной пещере - медведя в ней, к слову, не оказалось. Нечисть разбрелась по углам, спряталась, скучковалась. Тихонько плакали маленькие чертики, прячась за юбками нимф да рогатых дев, хмурыми да напряжёнными выглядели мужчины, прислушивались, дыхание затаив, да никто не ведал и вовсе, что же ещё в ситуациях подобных предпринимать обыкновенно надобно, мало кто из товарищей сих доселе с травлей экзорцистской сталкивался, в глуши самой живущий, куда обыкновенно человек и носа не кажет. Теофил поставил Фэсску на ноги, девушка прижалась к нему да обвила ручками его шею печально.
- Ничего, переждем, отсидимся, - прошептала она. - Они уйдут, никого не найдут, отступят, отступятся...
- Следы наши снаружи остались, - спокойно да серьезно сказал Теофил. - Найдут, наткнутся на след, куда тогда бежать велишь? - он окинул мрачным взглядом сгрудившуюся в берлоге нечисть. - Неужто любо вам, друзья мои сердешные, прятаться по норам да углам, будто тараканы да блохи? - недовольно обратился он ко всем присутствующим. - Так и будем вечно во страхе ныкаться по закромам, да только жизнь ли это? Не жизнь ни черта!
- У нас нет против священников ни оружия... - пискнул кто-то рогатый. - ...Ни, что называется, смелости шибкой...
- Тьфу! - Теофил со злостью сплюнул на земляной пол. - Замолкни, с-собака! Свободный народ? Свободные нравы? Лишь кучка мелкой погани!
- Тео, тише, тише! - взмолилась Фэсска, обнимая любимого да прижимаясь к нему всем телом. - Я знаю, что за беда опустилась на лес наш, и нам с нею не совладать, не выдюжить...
- Поведай, коли не знаю я!
- Ты! - раздался хриплый гулкий возглас, Теофил повернул голову да и оказался вдруг лицом к лицу - а точнее, лицом к капюшону - с Черносмольным. Тот вышел из толпы, тыча на козлоногого тощим угловатым пальцем да, притопывая ногой, воззрился на мужчину чернотою своего рогатого капюшона.
- О, и ты здесь, - беззаботно улыбнулся Теофил, и только Фэсска, прижавшаяся к нему, услышала, почувствовала, как учащенно да напряженно забилось в груди его сердце.
- Сферу мою назад вертай, козлиная борода! - проговорил злобно Черносмольный.
- Да обожди ты со своей сферой! Не о ней сейчас забота тебе, а о сохранности жизни своей, пропахшей болотною тиной.
- Сожрать бы душонку твою жгучую!.. - потрясая кулаком, протянул Хозяин болот.
- Это еще успеется, - заверил его козлоногий с ухмылкой. - Но неужто и ты не готов со святошами биться?
Черносмольный потупился с досадою, опустил голову, ничего на вопрос сей не ответил.
- Тео... - пискнула Фэсска. - Это В.А.Т.И.К.А.Н. пришел по наши души! Чую я, чую я их, ни с чем не спутаю этот ужасный, резкий запах железа да серебра! Нет у нас противу них ничегошеньки, ни сил, ни оружия, ничего! Во главе их...самый страшный да сильный экзорцист... Идет о нем молва проклятая, до меня долетала, только всё смеялась я над нею, над молвою этой... А как родителей моих...забрали...то сразу улыбка вся и вышла...
Теофил обнял девушку да прижал ее к себе крепко.
- Значится, они уже давно нас всех преследуют... - протянул он задумчиво, а потом рассвирепел разом: - Так какого же беса мы отпор им не даем?! Как?! Где, где оружие?! Да дайте мне хоть вилы!!
- У них против нас всяческие приспособления святые, - подал кто-то голос. - А у нас против них ничего.
- Захотели бы всерьез отпор дать, так и нашлись бы и силы, и оружие! Ох... - козлоногий бессильно выругался, покачав головой. - Отчего никто мне не поведал ранее, отчего я не чаял беды?...
И вскинула голову Фэсска вдруг, принюхалась, повертела головою рогатой, а затем испуганно да отчаянно воскликнула:
- Ложись!!..
В тот же миг раздался сверху оглушительный, сотрясающий землю грохот. Задрожали стены берлоги, заходили ходуном, посыпалась земля, что-то взорвалось, разметало в клочья крышу берлоги, и засыпанные землею да снегом Теофил, Фэсска и перепуганная нечисть узрели в громадной бреши над головой черные силуэты экзорцистов.
- Так-так-так... - протянул с улыбкой самый высокий из них, стоящий впереди остальных да держащий нечисть на прицеле стального внушительного пистолета. - Волк нашел зайчиков! Зайчики спрятались в норке!
Заслонил Теофил собой Фэсску, тяжелым да злым взглядом глядя на экзорциста. Облачен был священнослужитель в черную сутану до пола, на шее его сверкали серебром три креста, все разных размеров, на плечах покоился черный да длинный овчинный тулуп, с высоким да широким меховым воротом. На носу мужчины сидели круглые очки со стеклами кроваво-красного цвета, а в зубах был зажат черный дымящийся мундштук. Несомненно, это был отец Энрико, ровно тот же самый, что заявился не так давно в облюбованную Теофилом квартирку с красной опечатанной дверью. Экзорцист окинул заваленную землею нечисть лукавым да торжествующим взглядом - и тут взгляд этот остановился на Теофиле, впился в него словно бы стервятник когтями в добычу, жадно, яростно, резко.
- Мальчики, - повелел, улыбаясь, отец Энрико экзорцистам за своей спиной. - Кого можно - схватить, кого не стоит - убить. А этих рыжих, - указал он пистолетом на Теофила и Фэсску. - Взять во что бы то ни стало!
Да и кинулись вперед экзорцисты, вскинув пистолеты да клинки серебряные, колья вострые в руках их сверкнули тотчас. Завопила нечисть, заголосила, испуганно бросилась врассыпную, кто-то падал, уже сраженный серебряною пулей, кто-то метался беспорядочно, обезумевший от страха, а Теофил увлек за собой возлюбленную свою за руку, кинулся с нею прочь, преследуемый четырьмя священниками, огибая всеобщую панику да стремясь до чащобы самой добраться, туда, где б не нашли их враги треклятые точно. Страшная, кровавая да безжалостная бойня вокруг воцарилась тотчас, один за другим гибли беспомощные лесные жители, падали, рассеченные надвое, кого-то хватали да рвали на части, будто не люди вовсе, а дикие волки, визжащих нимф таскали за волосы, всем рогатым обламывали рога, закалывали, бросали на кровавый снег. Никого беда не миновала: пуля роковая вонзилась Фэсске в ногу вдруг, вскрикнула девушка от боли, ахнула горько, пала, и кинулся к ней Теофил, на колени пред ней рухнул, пытаясь поднять нимфу на руки да сообразить стремясь отчаянно, что же ему делать дальше, а их тем временем окружили уже экзорцисты жестокие, что гнались за ними упорно, встали вокруг с оружием жгучим наперевес, но покамест не нападали.
- Нет!! - рявкнул козлоногий гневно, закрывая собой раненую возлюбленную да таращась на врагов дико. - Не подходить!! - зарычал он на экзорцистов, прижимая к себе раненую Фэсску, и пламень адов полыхнул в глазах его, столь жуткий для взгляда стороннего, что замерли священники и вовсе, остановились в нерешительности, смятённые взором сим, но вперед вдруг, минуя их, выступил сам отец Энрико, улыбающийся обыкновенно, самоуверенный, бесстрашно подошёл он к яростному козлоногому, закрывающему собою лежащую на холодном снегу Фэсску, поглядел на него весело.
- Не подходи, гнида!! - заревел со слезами на глазах Теофил, скалясь на священника, будто дикий зверь. - Назад!! Назад!!! - в полнейшей беспомощности и безнадежности смотрел он, как вскинул отец Энрико руку, держащую пистолет. Остальные экзорцисты же сузили круг свой, звон оков послышался тут же, цепей каких-то. Теофил бранился да скалился на надвигающихся священников в отчаянии да злобе, разумея, что нет у него при себе никоего оружия, ни когтей, ни рогов пошибче имеющихся, ничего у него нет, чтобы противостоять погибели собственной, чтобы защитить истекающую кровью Фэсску - обнял он поскуливающую от боли девушку, закрыл собою, сжал ее крепко-крепко, истошно рычал "Назад!!" да рыдал, отчаянно да горько. Да и не страшился за себя он, того не боялся, что с ним станется - он до боли, до ужаса тяжкого боялся за эту копну огненно-рыжих волос, за остренький курносый носик этот, за карие жгучие бездонные глаза да за задорный пушистый хвостик, прижимал Фэсску к себе да рычал, шипел на экзорцистов, безуспешно стараясь отпугнуть, отшвырнуть их гневом своим от возлюбленной, чтобы не трогали, не забирали, не отнимали... Но схватили его за волосы вскоре, рванули с силой, отняли плачущую беспомощную девушку, захлестнули цепь какую-то вокруг его шеи, и захрипел Теофил, заметался, аки бешеный, так, что повалил с ног двоих священников, что цепь держали эту, бросился к Фэсске, которую уже перекинули через плечо да несли прочь. Но прогремел вдруг резкий да громкий выстрел, всё перечеркнул собою: упал козлоногий лицом вниз в хладный снег, жгучая, страшная боль обожгла его в спине где-то, тут же раздался над лесом истошный, отчаянный крик Фэсски: "Тео!!...", который отрезвил мгновенно угасающее сознание Теофила - попытался мужчина встать, загребая пальцами колючий, обжигающий ледяной снег, подняться устремился несмотря ни на что, чтобы догнать, растерзать, убить, чтобы спасти любимую от роковой участи... Но в снег его резким болезненным толчком вдавил черный сапог с грубой подошвой, а над ухом прозвучал ласковый голос отца Энрико: "Поспи, козленок...", а затем померк свет пред глазами всё же, угасло сияние кристально-прозрачных снежинок, и пал Теофил лицом во снег хладный, потерял сознание, подняться так и не смог.
...Очнулся он затем в кромешной темноте. Издав стон тяжкий, сел козлоногий кое-как, спину раненую боль острая резанула при этом, но Теофил, ощутив боль эту, лишь поморщился на миг да прикоснулся рукою к ране невольно. Пулю, видать, уже вытащили, по ощущениям судя, но боль страшную не извлекли совместно с пулей, мучительною была эта жгучесть, тягостной, впрочем, не это заботило мужчину нынче, ох, не это...
- Фэсска... - прошептал Теофил отчаянно да с мукою в голосе слабом. Не думал он ни о ране, ни о пуле, ни о том, где находится сам, сердце его болело лишь за свою возлюбленную, жутко болело, давило, гулко билось, уставшее да измученное, и каждый вдох отдавался болью в грудной клетке. Теофил печально оглядел помещение. В темноте он видел так же ясно, как при свете дня. В углах комнаты узрел он кресты какие-то, распятия, по стенам кирпичным печати заклятые были начертаны, окон не было, мало было помещение данное да скудно, а сам Теофил оказался сидящим на койке жёсткой. Справа находилась тяжелая кованая дверь с небольшой решеткой вверху. "Тюремная камера, неужто?" - подумал козлоногий растерянно.
Теофил напрочь да совсем не разумел, что ему делать. Сию секунду готов он был сорваться с места, бежать на помощь Фэсске, куда угодно, лишь бы найти ее, лишь бы спасти, избавить от мучений, увести на другой конец света - он, козлоногий, сражаться хотел? Биться с врагом хотел? Да пошел он к черту, враг этот треклятый! Далась ему, Теофилу, судьба лесного народа! Пусть и народ этот отправляется к черту! Важна лишь Фэсска! Лишь она имеет значение, лишь она!
Поднялся Теофил с койки да мерил теперь беспокойным шагом невеликую тюремную камеру, осматривал стены, ощупывал, нет ли где какой-либо лазейки, какой-либо бреши, пусть хоть самой маленькой - должен быть выход, ведь он всегда есть, отовсюду, его не может ни быть! Но напрасно пытался Теофил отыскать этот самый выход - тюремные камеры в здании лесного штаба организации В.А.Т.И.К.А.Н. были закляты от и до по своему периметру, дабы никто из рогатых выбраться отсель не смог.
Сколь времени минуло с момента его пробуждения, Теофил не знал. Страсть как тягостно тянулось время это, мучительно, тоскливо да долго, вдоль да поперёк козлоногий камеру свою изведал, множество дум передумал, места себе от тревоги не находящий. И в одночасье грохот некий послышался со стороны двери железной да кованой, то бишь, отпирал засов кто-то, замками надёжными щёлкал да ключами звенел бодро. Вскочил Теофил тотчас с койки своей, куда присел в думах тяжких минутою ранее, настороженно воззрился он на появившегося в дверном проеме священника, незнакомого покамест, доселе не виданного. Строен да миловиден был мужчина этот, короткие белые волосы его вились кудряшками, а на лице сияла милая дружелюбная улыбка, только вот глаза да брови его надменные выдавали натуру истинную,"змеиную" да гадкую, что не сокрыть за улыбкою этой было, как ни пытайся.
- Теофил Батькович, я полагаю? - склонил голову священник, улыбаясь.
- А ты еще кто такой? - недружелюбно да злобно спросил напряженный Теофил.
- Фу, как грубо! - шутливо возмутился экзорцист. - Мое имя Закария, только вряд ли тебе это о чем-либо говорит.
- Не говорит, не шепчет и даже не гавкает, - сплюнул Теофил, прожигая святошу огненным тяжелым взглядом. - Где Фэсска, собака?! Отвечай, вошь гнилая!
- Спокойнее, рогатый! - усмехнулся отец Закария, глядя на пленника коварно. - Это рыжеволосая бабеха-то?
- Мать свою поганую звать так будешь! - зарычал козлоногий, шагнув вперёд с угрозою явной. Экзорцист невольно отступил назад. - Где Фэсска?!
- Вот затем и явился я к тебе, бесовская морда, - криво ухмыльнулся отец Закария. - Я, признаться, малость перестарался с пытками, - он хихикнул.
Оборвалось всё тотчас в груди Теофила, сел голос разом, охрип, пропал.
- Что...Что с ней?!.. - прохрипел Теофил с ужасом в глазах диких.
- Откинулась, горемычная. Замучил я ее до смерти.
Тотчас, опосля слов роковых, слабость в ногах козлиных воцарилась дрожью невольной, заходили ходуном пол, стены да ухмыляющийся отец Закария, поплыли, поехали в сторону куда-то, дышать стало невыносимо трудно. Сипел да хрипел Теофил, задыхаясь да прерывисто вдыхая хладный воздух тюремной камеры, глядел он на гадкую, жестокую улыбку на устах священника да слова не мог вымолвить, помутилось в голове да в глазах, тошнить начало, а в уши словно напихали толстой ваты; словно в горячке задрожали руки, в грудную клетку будто разом вбили миллион осиновых колов, и острые концы их растерзали, разорвали бедное теофилово сердце, раздробили ребра, изорвали собою легкие. Захрипел Теофил бешено, хватая ртом воздух в ужасе да боли лютой, кинулся на не слушающихся его более ногах к отцу Закарии, выбросив вперёд руки, силясь впиться пальцами в насмешливые глаза да раздавить их, размозжить белобрысую голову о кованую железную дверь - и отшатнулся от него экзорцист испуганно, руки пленника перехватив тотчас, да только ничего не успел соделать Теофил бедный, подогнулись ноги его ослабшие вдруг, грохнулся мужчина на колени пред отцом Закарией, затем и вовсе не устоял, пал целиком, судорожно хватаясь за сутану чёрную в попытках подняться да добраться до бесстыжих наглых глаз, но не поднялся, не смог, разжались пальцы, ослабла рука его да упала с головою вместе на хладный каменный пол, и покинуло рогатую голову сознание, провалился Теофил в черноту, затих у ног экзорциста да и не поднялся более.
- Откинулся, что ли? - равнодушно хмыкнув, поинтересовался отец Закария, нагнулся, проверил у лежащего без чувств Теофила пульс. - А, всего лишь обморок. "Необходимо, в таком случае, сообщить преподобному, что повременить придется" - подумал он и, приложив усилие, чтобы открыть тяжелую железную дверь, вышел из тюремной камеры вон.
...Настала тяжелая, горестная, страшная пора. Теофил, очнувшись да тут же вспомнив слова отца Закарии жестокого, заскулил, захрипел, царапая ногтями темный грязный пол.
"Замучил я ее... до смерти"
Согнулся Теофил, обхватив себя руками дрожащими, уткнулся лбом в пол да и закричал истошно, горько да мучительно, раздирая горло криком этим, зажмурившись да корчась от боли лютой на хладном да пыльном полу.
- Фэсска-а-а-а!! - задыхался он от горестного, отчаянного крика, от нестерпимой да страшной муки, что засела в грудной клетке да грозилась разорвать пополам; казалось, будто там, за ребрами, обливается всё кровью, растерзанное, разрушенное, исполосованное роковыми словами, и тяжело было дышать, не хватало воздуха, рыдал Теофил горько, хватался за волосы на голове, не в силах был даже подняться на ноги да так лежал, скорчившись, хрипел да стенал, бил да царапал пол; мужчину душило, давило, выворачивало наизнанку, поминутно он вновь проваливался в зыбкую черноту, теряя сознание, а когда приходил в себя, то всё начиналось по-новой. Время от времени с какой-то отчаянной да глупой надеждой думал козлоногий, что, возможно, экзорцист соврал, и на самом деле Фэсска жива - но тут же вспоминал он эти надменные, злые да коварные глаза, вспоминал да понимал, что с глазами такими о самом страшном не лгут - его совершают. И тогда агония, печальная, одинокая, продолжалась, со временем, спустя пару дней, сил на крик уже не было, и Теофил попросту хрипел, рыдая да задыхаясь, царапая горло да сжимая рубашку на груди, мотал головою да бился рогами об пол, беспомощный, разбитый, с развороченной грудной клеткой да с разодранным в клочья сердцем. Спустя еще несколько дней Теофил впал в забытье, бредил, не видел более стен невеликой тюремной камеры, лишь хрипел да лежал, будто мертвый, остекленевшим неподвижным взглядом глядел в никуда, а привычный огонь, что так часто полыхал в глазах его, ушел куда-то в глубину да затих, уступив свое место мёртвому тяжелому холоду.
И едва прекратили дикие крики Теофила доноситься из-за двери тюремной камеры спустя неизвестное количество дней, к козлоногому заявились какие-то неизвестные личности. Не слышал Теофил, как открывалась да закрывалась кованая железная дверь, не видел силуэты, вокруг него снующие, не чувствовал, как подымают его да перекладывают на койку, как пытаются его пробудить от безмолвного да мертвого забвения, суют какие-то таблетки, что-то говорят - ничего козлоногий более не чувствовал да ничего не видел, мелькали пред глазами его отрывки из счастливого да не столь далекого прошлого, из прошлого, когда звучал ещё задорно веселый девичий смех, когда копна огненно-рыжих волос переливалась будто златом в лучах теплого солнца, когда нежные да любящие руки обнимали шею Теофила, а губы улыбались вместе с карими жгучими глазами да шептали ему на ухо три заветных слова. Слезы ручейками тонкими текли по щекам мужчины, и лишь по ним - лишь по ним да по тяжко, гулко, с трудом бьющемуся сердцу - можно было действительно убедиться в том, что он не мертв.
Множество дней экзорцисты упорно да долго откачивали бесчувственного Теофила, совали в рот ему таблетки неизвестные, поили отварами из разнообразных лечебных трав, чтобы пробудить его, вывести из состояния его хладного да мёртвого - да впрочем, делали они это отнюдь не по доброте душевной, а лишь по приказу отца Энрико, который добротою душевной не отличался тоже, лично заинтересованный в том, дабы выбрался Теофил из трясины этой дремучей, в которую его сейчас столь неотвратимо затягивало. Трясина не входила в планы преподобного Энрико, а посему продолжали экзорцисты ходить к Теофилу да пичкать его лекарствами, бить по лицу, образом сим думая привести его в чувства, иное придумывать, только чтоб очнулся пленник треклятый этот, пока однажды козлоногий, коего трясли усиленно, схватив за ворот рубашки, не перевел измученный, уставший да печальный взгляд на того, кто его тряс, да не прохрипел брань лютую в его адрес. Тотчас огрел его по лицу экзорцист оскорблённый, схватили Теофила прочие, рот ему разжали, сунув туда таблетки белые да круглые, ибо уразумели, что, видать, помогает лекарство это, продолжать с ним надобно.
Действительно, Теофил начинал понемногу приходить в себя. Начинал да испытывал жгучее, отчаянное желание вернуться обратно в трясину тягучую, снова впасть в забытье, не чувствовать, не думать, не видеть ничего пред собою, не только экзорцистов, не только темные кирпичные стены тюремной камеры - не хотел он видеть более ни небо синее с облаками воздушными в великих высотах, ни зеленые просторы лесов свободных, ни солнце дружелюбное да тёплое, ни снег колючий да хрустящий громко, ежели наступить на него, укутавший нынче леса да поля окрест, ничего не хотел видеть Теофил в этом мире, ни на что не хотел смотреть в одиночестве, без самого дорогого, без самого драгоценного, без самого важного. Всё на свете разом утратило для него смысл, разом потеряло ценность да красоту. Исчезла красота эта, погибла, угасла вместе с глубокими карими девичьими глазами. Не сопротивлялся Теофил даже, когда его, уже пришедшего в себя, тащили куда-то по коридорам враждебным да тёмным, ведь и сопротивляться более не видел он смысла - не противился он и тогда, когда поставили его на ноги, прижали к массивному да стоячему деревянному кресту, вделанному в пол да потолок, когда подняли вверх руки его, прислонив к концам горизонтальной балки креста, приставили к каждой ладони по железному толстому гвоздю да и вбили их с силой, пронзив обе кисти, пригвоздив их намертво к деревянному кресту. Очнулся Теофил от оцепенения тотчас, ощутив боль невыносимую да страшную, запрокинул он голову, стиснув зубы да зажмурившись, уперся затылком в балку креста, дыша шумно в муке этой, но стремясь ни единого стона не издать при этом, ни малейшего хрипа боли перед ликами глядящих на него экзорцистов. Руки его, пронзенные гвоздями толстыми, дрожали скорбно, стекала из ран кровь ручейками быстрыми, затекая в рукава рубахи; опустил Теофил голову бессильно, в пол копытами упёршись твёрдо да дыша тяжко да хрипло чрез зубы стиснутые, а затем вдруг ухмыльнулся криво да прохрипел:
- Эвона как...К кресту прибили?.. Как этого вашего?.. Умора... Богохульники, поди, даром, что рясы напялили...
Тут же ударили его по лицу грубо, за волосы схватили, запрокинули ему голову.
- Гляди ка, шавка блохастая вякает! - хохотнул один из экзорцистов. - Обкорнать бы язык поганый!
- Обкорнай, обкорнай, - ухмылялся Теофил, еле живой от боли. - И с обрубком я тебе, гнида, всё о твоей поганой роже расскажу...
- Сучье отродье! - заревел голос, но тут распахнулась дверь напротив, и в помещение вошел улыбающийся отец Энрико, только что пришедший с улицы - на меховом высоком вороте черного тулупа его поблескивал подтаявший снег.
- Ну-ка! - властно бросил он экзорцистам, и те покорно расступились. Поднял Теофил взгляд мутный, воззрился на высокий да статный силуэт преподобного, разглядел трость чёрную в руках священника, когда прошёл он мимо, сбросив на ходу с плеч тулуп свой, что тотчас был подхвачен подобострастными экзорцистами да вежливо определён на вешалку в углу. Оглядел Теофил затем помещение это мельком: под потолком светила одинокая электрическая лампочка, озаряя невеликую комнату тусклым да желтым светом, слева от двери да перед прибитым к кресту козлоногим покоился квадратный письменный стол у стены, на коем оказались аккуратно сложены неизвестные инструменты из сребра, предназначенные для борьбы с нечистью. Что находилось позади креста, Теофил разглядеть не мог.
- Оставьте нас, - прозвучал тем временем властный голос отца Энрико. Священники послушно удалились, закрыли за собою дверь. Подошел преподобный к столу письменному спокойно да неспешно, снял с носа очки круглые с кроваво-красными стёклами да заменил их на такие же точно, однако на обыкновенные, прозрачные да бесцветные. Покачиваясь при движениях его, посверкивала в тусклом свете лампочки жёлтой серьга серебряная в виде крестика в ухе правом, камушком рубиновым мерцала кратко. На правой же руке седого священника заметил Теофил перстень на пальце указательном, стальной али же серебряный - не понять с расстояния точно, лишь крест посередь перстня виднелся чётко в овале да на фоне чёрном. Глядел козлоногий в широкую спину священника взором мрачным да уставшим, дыша тяжело, да разумел превосходно, что пытать его, Теофила, собираются здесь нынче, безжалостно да зверски, вот только с какой же целью? Нечего у него, козлоногого, более взять, нечего узнать такого ценного, зачем же тогда преподобный гад мучить его хочет? Чего ради?
Обернулся тем временем отец Энрико к Теофилу да и улыбнулся ему дружелюбно, так, будто вместо пыток собирается распивать с козлоногим чай за дружеской да мирной беседой.
- Ну здравствуй, Теофил, - произнес он с улыбкою этой да подошел к пленнику неторопливо. Воззрился на него Теофил снизу вверх, ибо выше него был священник явственно, да затем и сплюнул злобно, с ненавистью лютой:
- Да пошел ты!..
- Ах, сколь недружелюбно, ну и ну! - и схватил внезапно отец Энрико пленника за волосы, рванул резко, запрокинул ему голову. Оскалился Теофил от боли слабо, закрыл глаза, да открыл тотчас, поглядел замученно да сердито прямиком в жестокие глаза за стеклами очков круглых. Впервые узрел он глаза врага своего столь близко да отчётливо, а узрев, оробел чуть, ибо что это были за глаза! Светло-серые, пронзительные огоньком безумия странного, пристально глядели они на козлоногого, едва ли не жадно и вовсе, и хлад некий по спине Теофила пробежал тотчас, ибо не видал он доселе таких глаз, о, да подальше бы от таких находиться и вовсе, на край света бежать самый, лишь бы взгляд таковой не на тебя был направлен...
- Боялся я, знаешь ли, что огонь твой, о коем наслышан я сполна, потух там, в темной тюремной камере, - улыбнулся отец Энрико. - Но, вижу я, не угас он, нет, вот же он, полыхает на меня из глубины глаз твоих, адов пламень!
- Это не адов пламень... - прошипел Теофил злобно. - Это мой пламень...
Экзорцист усмехнулся, покачал головой:
- Что за дерзость, что за бесстрашие! Глядишь на меня зверем диким, неужто разорвать да растерзать меня хочешь?
- Не отказался бы!.. - прохрипел Теофил яростно.
- Увы, козленок мой, увы! Рвать да терзать здесь будут только тебя! - улыбнулись тонкие губы беззаботно да весело.
Опосля слов сих сжалось в груди Теофила измученное сердце вдруг, учащенно забилось, и вновь по спине пробежали мурашки, не по себе стало тотчас. Выпустил отец Энрико волосы козлоногого из захвата прочного, и опустил Теофил голову, шумно да тяжело дыша. Слабость новую в ногах козлиных ощутил он, и задрожали пуще руки его, к кресту прибитые.
- Не страшны мне пытки твои треклятые, - прорычал козлоногий глухо, а дышать всё труднее становилось отчего-то, вопреки словам произнесённым. - И ни стона, ни крика не услышишь ты из уст моих в ответ на пытку, ни единого звука не вырвется из груди моей, хоть распятие ты серебряное затолкай мне в глотку!..
- Распятие серебряное? - с задумчивой улыбкой переспросил отец Энрико. - Отчего же, и затолкаю!
Обмер Теофил, оборвалось всё в груди его в тот же миг, ухнуло куда-то вниз, задышал он часто, лихорадочно, прерывисто, с ужасом наблюдая за тем, как берет преподобный со стола длинный серебряный крест да как подходит к нему, козлоногому, всё ближе с крестом этим в руке, с улыбкою на устах жестоких.
- Т-ты что, шутишь?.. - выдохнул Теофил, в отчаянии да бессилии глядя на священника. Вжался спиною он в деревянный столб креста, желая быть как можно далее от надвигающейся муки, и билось его сердце часто-часто, испуганное ожиданием приближающейся боли.
- Открой ротик, - нежно, любовно проворковал отец Энрико, вновь схватив Теофила за волосы да грубо запрокинув его голову.
- Нет!... Нет... - Теофил, зажмурившись, отвернулся, замотал головой, противясь отчаянно, но седой священник, впившись в волосы его пальцами до боли, рывком вернул голову его в положение прежнее да поднёс конец длинной балки креста к губам пленника.
- Давай, давай же, мой козленочек...Открой ротик... - горячо шептал отец Энрико над Теофилом, старательно запихивая крест ему в рот - и в итоге у него это, всё же, получилось. Плотно вошло распятие длинное да жгучее, проникло в горло задыхающегося от ужаса да боли Теофила до поперечной балки своей, обожгло всё горло серебром невыносимо; захрипел Теофил, вытаращившись от ужаса, едва ли и вовсе мог вдохнуть он, вне себя от нестерпимой муки, задрожали плечи его, руки, к кресту прибитые да обессилившие напрочь, истекали кровью алою, а отец Энрико, за волосы держащий голову пленника запрокинутой, с наслаждением любовался задыхающимся да хрипящим в ужасе да боли Теофилом; отпустив распятие, принялся священник расстёгивать пуговицы на рубахе козлоногого, улыбаясь мирно да подойдя к пленнику своему вплотную.
- Нравится? - ласково прошептал экзорцист, обдавая дрожащую напряжённую шею Теофила дыханием жарким, ибо склонился к нему непристойно близко. - Лично мне - очень!...
Кровь полилась изо рта Теофила бедного, закапала на обнажённую да шерстистую грудь его, на ткань рубахи белой, в горле обожжённом забулькало, а боль адская да жгучая разлилась по всему телу, до дрожи, до слабости. Выудил отец Энрико тем временем из кармана лезвие некое плоское да серебряное, провёл вожделенно по вздрагивающей грудной клетке пленника. Боль сильную причиняло Теофилу касание лезвия серебряного, будто калёным железом выжигали кожу, да пуще даже, не описать, не передать; с отчаянием страшным глядел козлоногий на улыбающегося отца Энрико, хрипя да булькая кровью с распятием в горле, священник же, вплотную к нему стоящий, провёл нежно пальцами по подрагивающей щеке его, любуясь мукою в его глазах, да затем подался вперёд да и вонзил медленно, плавно, лезвие серебряное козлоногому под ребро. Зажмурился Теофил от боли мучительной да резкой, вдохнуть пытался скорбно, однако каждый вдох мукою режущей да острой отдавался в новой ране; ещё ближе нагнулся к нему отец Энрико, с наслаждением слушая все его хрипы, да зашептал на ухо горячо, жадно, всаживая лезвие всё глубже да пуще:
- Ну... Ну же... Покричи для меня, козленок... Покричи...
Однако как бы ни усердствовал над Теофилом преподобный, ни единого стона, ни одного крика не проронил козлоногий, терпел, весь дрожа, мечась в нестерпимой муке, ко кресту прибитый прочно, даже слёзы горькие стремился он сдержать до последнего, не показать их, вынести, выдюжить... И мучил Теофила преподобный отец Энрико несколько часов к ряду, страшные инструменты на нём испытывая, покуда козлоногий, так и не выдавший ни одного стона боли, не потерял в итоге сознание. Очнулся он спустя время некое, весь в крови да уже без распятия во рту. На животе его алели кровоточащие царапины в виде улыбающейся рогатой рожицы - это художество преподобный начертал лезвием, то ли в шутку, то ли невесть зачем и вовсе. Подняв мутный, измученный, нечеткий взгляд, увидел Теофил отца Энрико, сидел экзорцист на стуле напротив, откинувшись на спинку, перебирал в руке чёрные чётки с крестиком да с довольным, удовлетворённым видом глядел на своего пленника, улыбаясь мирно.
Тяжело дыша, усмехнулся Теофил невесело да хрипло, проговорил с ухмылкою:
- А я понадеялся было, что это просто дурной сон... Ан нет, оказалось, что явь. Чего глядишь на меня так, будто соитие у нас с тобой было страстное да пылкое?
Отец Энрико хмыкнул.
- Всё тебе шуточки, за словом в карман не полезешь, язык-то хорошо подвешен, - улыбнулся он, а потом задумчиво да издевательски добавил: - Хм, а действительно, не подвесить ли мне тебя за язык? А? Что ты думаешь?
Вместо ответа Теофил злобно сплюнул в его сторону.
- Ну полноте, полно, не серчай! Я пошутил! - засмеялся отец Энрико.
- Шутки у тебя такие же гнилые, как нутро твое поганое, - ответил на это козлоногий мрачно.
И тут дверь входная отворилась со скрипом, и в помещение шагнул беззаботно улыбающийся отец Закария с бутылкой вина в руке.
- Слушай, не присоединишься ли... - он не договорил, осекшись на полуслове: взгляд его остановился на прибитом к кресту Теофиле.
- Теофил Батькович! - всплеснул священник руками да разулыбался ехидно, недобро. - Здрав будь, копытный!
Уставился Теофил на отца Закарию растерянно да поражённо, а потом взревел:
- Ты!!!
- Выйди! - велел отец Энрико Закарии, но тот не поспешил исполнить приказ этот, с интересом глядел он на козлоногого, да во взгляде его жестоком любопытство читалось недюжинное.
А глаза Теофила пламенем полыхнули адским, он оскалился от жгучего гнева да от боли в руках пронзённых, силясь освободиться, замотал головою, рванулся с силою, да затем ещё раз и ещё, рычал да рвался вперёд, стуча копытами по полу да всем сердцем жаждая растерзать того, кто принёс страшную весь, кто погубил его счастье.
- Закария! - во властном голосе Энрико недовольство прозвучало отчётливое, встал экзорцист со стула, и остановились у входа оба священника, наблюдая, как рывками выходят из деревянной балки креста гвозди толстые да прочные, как рвётся Теофил вперёд, скалясь, рыча от гнева да ужасной, невыносимой, оглушительной боли в пронзенных руках, рвется да рвется вперед, выдирает гвозди окончательно, выбрасывает из окровавленных онемевших рук да бросается к Закарии, обезумевший да яростный. Выскочил за дверь тотчас экзорцист кудрявый да наглый, уразумев опасность, отец Энрико же уверенно да властно перехватил бросившегося к двери козлоногого, схватил его за волосы, отшвырнул с силою к кресту. Ударился Теофил спиною о крест деревянный да прочный, не устоял на ногах, рухнул на пол, на колени, захрипев от боли. Подошёл к нему преподобный неспешно да и пнул вдруг резко крепким носом чёрного да грубого сапога по лицу, так, что очки Теофила слетели немедля, пали на пол со стуком лёгким, а из носа козлоногого кровь хлынула тотчас; поставил священник ногу на спину страдающему Теофилу, вдавил каблук квадратный грубо, надавил, пригнул истекающего кровью пленника к полу.
- И человек, и зверь, - ухмыляясь, проговорил отец Энрико, опершись о колено да глядя на козлоногого весело. - Но да неужто настоль одичал ты в лесах средь мелкой нечисти, что зверь в тебе преобладает пуще?
Теофил, склонённый к полу да на коленях стоящий, взять попытался очки упавшие, но не слушались пальцы рук дрожащих да раненых, не сгибались, не двигались.
- Зверь? - прохрипел он, кое-как поднимая очки обеими руками да возвращая себе на нос, из коего кровь лилась водопадом. - Да кто же тут зверь? А? Кто же, я тебя спрашиваю? - обернулся он на отца Энрико с гневом во глазах огненных, руками в пол упёршись.
- Да ты, - ухмыляясь, ответил экзорцист да лишь шибче вдавил подошву сапога грубого в спину пленника. Теофил, стиснув зубы, уперся локтями в пол бессильно, опустил голову горько, но тут же поднял, поглядев на преподобного мрачно.
- Да нет, - усмехнулся он злобно. - Не я здесь зверь, а вы. Вы все здесь звери. Святоши? Богопоклонники? Тьфу! Листами библии вы, вестимо, в нужнике подтираетесь, готов я об заклад биться! Да все вы здесь лютее бесов, лютее всей нечисти вместе взятой! Но коли я зверь, то лучше уж зверем быть, чем человеком! Человек, вот уж не вру, и хоть ты бороду мне секи да за язык меня подвесь, хоть в зад мне теперь засунь свое треклятое распятие - человек пуще всякого зверя, пуще черта, беса, да самого Дьявола пуще! И ежели человеком быть - значит, быть безжалостным, бездушным, бессовестным да безмозглым чудовищем, то я, в таком разе, не хочу быть человеком и говорю спасибо своему папаше, коего не видал никогда, спасибо за то, что я хотя бы наполовину, хотя бы частично, как вы изволите выражаться, зверь!
Слушал отец Энрико тираду Теофила с улыбкою да беззаботно, однако постепенно исчезла улыбка сия с лица его, отяжелел взгляд к концу тирады, ожесточился. И стоило лишь договорить Теофилу, нагнулся преподобный тотчас, схватил его за волосы, рывком поставил на ноги, затем и вовсе за горло стиснул да вжал в крест деревянный грубо, сдавив столь сильно, что захрипел козлоногий отчаянно, хватая ртом воздух, отпихнуть, сжать руку священника попытался пальцами дрожащими да бессильными, но не смог, взглянул в глаза жестокие да хладные за стёклами круглых очков - глаза эти, огоньком безумия горящие, в каждую чёрточку на лике Теофила вглядывались жадно, в каждый признак муки, в каждую черту боли истинной, и уразумел козлоногий, задыхаясь да в глаза эти снова глядя, уразумел, на кой оставил его себе экзорцист этот проклятый да зачем пытал, мучил его зачем - затем лишь, что по нраву отцу Энрико живую да чувствующую душу мучить, терзать да любоваться страданием сторонним ему по нраву, изувер он, мучитель да изверг, и нет тут причин более, не нужны живодёру причины.
Дождался отец Энрико полуобморочного состояния задыхающегося Теофила да разжал пальцы затем. Хрипя дико да дыша шумно, сбивчиво, рухнул козлоногий к ногам священника, едва ли живой и вовсе.
- Мы - дети Господа нашего, - произнес спокойно да твердо отец Энрико, глядя на корчащегося да кашляющего на полу Теофила сверху вниз. - Его волю принявшие да волею его направляемые. Мы вершим благое деяние, избавляя мир насущный от порождений Тьмы, от прислужников Сатаны, от скверны да грязи, мир насущный пачкающих. Вы прячетесь во Тьме, мы же несем в себе Свет пречистый, непорочный Свет, Господом данный. Ваше место у ног наших, обязаны вы преклоняться да ползать во грязи перед нами, детьми божьими, пред паствой его священной.
- Паствой... - прохрипел Теофил, усмехнувшись презрительно. - Вот точно...Стадо баранов... Не грей мне уши, святоша, не нуди речи праведные, коли рыльце твое в пушку... Всякая тварина хочет жить... Всякий огонек жизни прячет свое пламя от дуновений ветра, гаснуть не желая... Загубил ты сотни невинных жизней, даром что "нечистых"... Ну да не могу отвечать я, кто там невинен, кто виновен... Только знаю я, что ты, мразь поганая, в сотни раз виновнее будешь... "Не убий", да? "Возлюби ближнего своего", да? Как там вам это писано? Пошли вы все к черту... Богом прикрываясь, в богов играете... Ну играйте, играйте, пока играется...
Опустился отец Энрико с улыбкою на корточки пред тяжело да хрипло дышащим Теофилом, поглядел на него ласково.
- Может, и играем, - доверительно произнес он. - Только вот, ты в моих ногах сейчас ползаешь, а не я в твоих.
Сжалось сердце Теофила болезненно тотчас, уколом острым его пронзило, полоснуло чем-то жгучим. Затравленно да уязвлённо поглядел Теофил на седого священника, на то, как выпрямился тот снова, встав пред пленником в полный рост да улыбаясь во своём превосходстве, да затем опустил козлоногий голову отчаянно, ничего не ответил, и под весёлый смех отца Энрико закапали из закрытых глаз его на залитый кровью пол горькие да частые слёзы.
****
Минула тяжкая, страшная неделя почти непрерывных пыток. Каждый вечер заканчивался для Теофила потерей сознания, каждое утро начиналось с улыбающегося отца Энрико. Закончилась неделя сия в тот момент, когда экзорцист откровенно да страстно впился поцелуем в окровавленные губы вновь прибитого к кресту Теофила. Не удивился сему козлоногий, не испугался, не разозлился, лишь слёзы потекли по щекам его обречённо, и на вопрос немой во глазах преподобного прошептал он горько: "Да делай ты что хочешь...". Тогда освободил отец Энрико руки Теофила, бинтами перевязал их с улыбкою мирной, а затем и повёл пленника покорного прочь из пропахшей кровью невеликой комнаты, по длинным коридорам устремились они куда-то, по ковровым дорожкам красным да в полумраке, да и привёл отец Энрико Теофила в комнату некую, в спальню свою, то бишь. Окинул Теофил взглядом печальным помещение данное: посередь комнаты - стол широкий, далее, к окну ближе да слева - кровать размеров внушительных с балдахином бордовым, вдоль стен иных - шкафы, тумбочки, зеркала, креслица небольшие; ковёр красный на полу покоится обширно. Провёл отец Энрико пленника своего вглубь комнаты, дверь закрыв на замок, усадил за стол, сам к буфету подошёл неспешно, вино достал оттуда.
- Отведаешь со мною? - осведомился экзорцист.
Теофил молча мотнул головой.
- Может, тогда мартини?
- Что это за невидаль? - бесцветным голосом спросил Теофил. Не ведал он, на кой и вовсе вопросил это, ибо плевать ему было и на мартини, и на всё прочее на свете этом. Опустилась пред ним на стол бутыль откупоренного уж мартини да два бокала высоких. Сел отец Энрико рядом, на стул иной, разлил алкоголь по бокалам, а затем долго да непринуждённо болтать о чём-то принялся, глядя на козлоногого с улыбкою довольной да не сулящей ни черта благого. Не слушал болтовню его Теофил понурый да печальный, глядел он в крышку стола тёмного взглядом невидящим, не разумел слов, до него будто из-за пелены водной доносящихся, столь глухо они звучали для Теофила нынче, да и не подымал взгляда вовсе, не шевелился особо, лишь руки его раненые да перевязанные бинтами, на коленях сложенные, подрагивали поминутно, с плечами на пару.
Закончив свои россказни, развернул отец Энрико стул свой к Теофилу ближе, замолчал, улыбнулся нежно, любуясь пленником своим печальным, а затем произнёс:
- На колени, козлёнок мой.
Малость очнувшись от оцепенения тяжкого, поднял Теофил взор потухший, на священника поглядел рассеянно, спросил хриплым да тихим голосом:
- Чего?
- Встань на колени, золотце, - повторил нежно отец Энрико, улыбаясь да внимательно глядя на козлоногого.
- Пред тобой, что ли? – бесцветно да равнодушно вопросил Теофил. Наплевать ему было, что будет с ним далее, не было более ни страха, ни злобы, ничего. Ничего не чувствовал мужчина нынче, кроме страшной да гудящей пустоты в своей груди.
- Ну а перед кем же ещё, родной, - склонил голову на бок отец Энрико. – Не встанешь сам – так я тебя заставлю.
- Лучше заставь. Добровольно не встану, хоть что ты со мной делай. Ни перед кем не становлюсь я на колени.
- Что ж...ладно, - и схватил отец Энрико Теофила за волосы, не вставая со стула, впился пальцами грубо, до боли, потянул, заставив козлоногого встать да опуститься пред ним на колени на тёмный да хладный пол. Встал Теофил так, повинуясь руке властной, да поглядел на священника снизу вверх тяжёлым, мрачным взглядом.
- А теперь целуй сапоги, - проворковал отец Энрико с улыбкой, и, ответа не дожидаясь, поставил левую ногу на спину Теофила, надавил с силой, склонил печального пленника ко своему левому сапогу.
...Закончив вскоре с этим да вновь держа за волосы Теофила скорбного, повёл его седой священник к кровати грубо да властно, бросил на неё с силою, сам ко столу вернулся да глотком единым осушил бокал с мартини. Сел Теофил на кровати обширной, взором мутным глядя на высокий да статный силуэт экзорциста, и гулко да тяжко стучало сердце его в грудной клетке, истерзанное муками, израненное, разодранное болью до страшной, звенящей пустоты. Покорно ожидал козлоногий участи своей грядущей, сидел он, руки сложив на коленах мохнатых да затравленно наблюдая за мучителем жестоким, да стемнело уж в спальне этой роскошной, задёрнуты были занавески тёмные да тюль невесомый прозрачный, а за окнами, видать, давно уже наступила ночь. Закончил отец Энрико распитие напитка спиртного, будто в предвкушении услады нарочно медлящий, а затем обернулся к пленнику своему неспешно, подошёл затем, сутану на ходу расстёгивая, велел ложиться на спину. Лёг Теофил послушно, на подушки мягкие голову положив лохматую, раскинул руки бессильно да уткнулся взглядом равнодушным в темноту балдахина бордового. Сняв одёжу верхнюю да кресты свои, остался отец Энрико в одних брюках; сбросив сапоги, залез на кровать он, сорвал нетерпеливо с пленника штаны его короткие, затем и рубаху снял, и скользнул взгляд его по кольцу обручальному на безымянном пальце правой забинтованной руки; хотел было экзорцист снять кольцо это незаметно, но прошипел Теофил тут же: "Не трожь", и колечко осталось нетронутым. Раздвинул отец Энрико грубо пред собою ноги козлиные да мохнатые, навис над печальным пленником, припал поцелуем жарким да горячим к его шее, гладил бёдра, подрагивающие кратко под прикосновеньями этими.
- Что, нравится? - ухмыльнулся экзорцист, намекнув на подрагивание это.
- Против шерсти гладишь, - хрипло отозвался Теофил, не глядя на священника.
Схватил тогда отец Энрико Теофила за волосы, заломил шею его, голову запрокинув ему назад, изогнул, ямки ключиц целовать жарко принялся; часто да тяжело дышал козлоногий, закрыв глаза скорбно, каждый поцелуй этот чувствовал, каждое касание рук горячих наседающего сверху отца Энрико, и по щекам его, едва ли в темноте различимые, слёзы текли горестные, отчаяния слёзы, сердечной тягости. Расстегнул седой священник брюки свои, выпрямился, подхватил затем Теофила под мохнатые бёдра, подался вперёд уверенно, и не смог сдержать Теофил стон бессильный да горький, отчаянный, муки да боли исполненный, когда накрыл отец Энрико его собою, вдавил в кровать, единым с ним воцарившись да двигаясь в нём вожделенно. Упёрся Теофил руками перебинтованными в плечи преподобного, отпихнуть силясь напор его жестокий, но не повиновались руки, дрожащие да ослабшие, не было никоих сил и вовсе. Жадно, торжествующе да с наслаждением великим вглядывался отец Энрико в скорбный лик своего пленника, любовался его мукою, с удовольствием недюжинным слушая каждый его беспомощный стон.
- Ну...Ну же...Покричи для меня, Теофил... - горячо шептал он над козлоногим, вдавливая себя страстно, пылко да грубо. – Не молчи… Давай…
- Почто...Как девку...Почто ты меня...как девку-то?.. - простонал Теофил, запрокинув голову да бессильно упираясь в широкие напряженные плечи священника. Слёзы унижения да стыда текли по щекам его, падали на подушку тёмную да оставались на ней малыми, едва заметными пятнышками.
Остановился вскоре отец Энрико, развернул Теофила на живот движением властным, и уткнулся козлоногий в подушку лицом в отчаянии, на коленях встав да локтями пред собою упёршись. И усмехнулся экзорцист весело:
- Да у тебя хвост есть, оказывается!
Сжал он козлиный хвост с кисточкою на конце в кулаке крепко, рванул на себя, вперёд подавшись одномоментно. И заскулил Теофил, в себя священника приняв покорно, застонал горько, упёршись в подушку руками да уткнувшись в неё лицом, но тотчас схватил его отец Энрико за волосы растрёпанные, от подушки оторвал, выгнуться заставив, и донеслись до замученного Теофила слова экзорциста жестокого:
- Ну нет, так совсем не слышно твоих сладких стонов!
Безжалостно да грубо совокуплял отец Энрико скулящего да стонущего Теофила до утра самого, менял позы, со всех сторон насладиться желая мукою пленника скорбного, жадно вглядывался в страдающий лик его, с наслаждением любовался слабыми попытками Теофила отпихнуть от себя мучителя, руками его обессилившими, дрожащими козлиными бёдрами, тонким хвостиком с кисточкой на конце, целовал напряжённую шею Теофила, стонущие да приоткрытые губы, наседал да давил, ещё более распалялся от мольб остановиться, а утром оделся, улыбнулся да и оставил разбитого, униженного, обессилившего Теофила в одиночестве, удалившись по своим делам.
****
Лежал Теофил, раскинув над головою чуть подрагивающие руки, одеялом накрытый по пояс, глядел в черноту балдахина сверху потухшим, мёртвым взглядом, а по щекам его всё текли да текли слёзы, прекращаться не желая и вовсе. Там, в комнате пыточной, ко кресту прибитый, молча выносил он каждую зверскую пытку, выносил, сходя с ума от мучительной боли да сознание теряя и вовсе, но ни разу себе не позволив издать ни единого стона, ни единого крика, столь желанного жестоким мучителем. А тут, в постели - не вынес. Не смог. Не смог сдержать стон презренный да малодушный, позора не выдержал, унижения, победного блеска жестоких, жадных да пристальных глаз. Зажмурился Теофил отчаянно да горестно, закрылся руками, зарыдал глухо, и рыдания его, измученного, истерзанного морально да телесно, опустошённого сумасшедшею болью, тонули гулко в высоких да тёмных стенах, в безмолвном да равнодушном потолке, в бокале с недопитым мартини, тонули, никем не услышанные, не замеченные, в тяжёлой тишине спальной комнаты.
Спустя время некое смог Теофил найти в себе силы, чтобы сесть, спустив козлиные ослабшие ноги с кровати высокой, поглядеть на шорты, что пополам порвал преподобный в пылу своей страсти, а затем подняться кое-как да на ногах дрожащих и заглянуть в шкаф напротив. Там нашёл он халат фиолетовый да атласный, надел тотчас, запахнул, обвязавшись поясом, а после подошёл к окну, занавешенному тюлем да шторами, приоткрыл занавеску бордовую да поглядел наружу, сквозь массивную да прочную решётку с той стороны. Узрел он сугробы белоснежные, затем - забор высокий да каменный с проволокой колючею наверху, за забором, вдалеке где-то, лес виднелся свободный да тёмный, недосягаемый ныне, недоступный. Уткнулся Теофил бессильно лбом рогатым в стекло окна прочного, ощутил тотчас хлад обжигающий да зимний. Так стоял козлоногий какое-то время, глубоко да тяжко дыша с глазами закрытыми, затем отошёл от окна, к зеркалу подошёл поблизости, на стене оно, округлое, подле шкафа висело. Остановился Теофил напротив, взглянул на отражение своё печально. Растрёпаны были волосы его рыжие пуще обыкновенного, под глазами измученными - круги тёмные, так и оставшиеся там навеки; не шее кровавые синяки алели жутко. Остановился взгляд Теофила на руках своих, перебинтованных да ослабших, поднёс он к лицу их, поглядел на колечко обручальное на безымянном пальце, взять его попытался, стиснуть, сжать до боли, но не сгибались пальцы забинтованных рук, не двигались, и беспомощно скрёб Теофил ногтями пальцев негнущихся деревянное кольцо с начертанной на нём апельсиновой долькой, в руки взять его силясь, оскалился от досады да горечи немыслимой, подошёл к зеркалу вплотную да лбом в него уткнулся, вглядываясь в глаза собственные, стремясь рассмотреть в них нечто измученно, разглядеть, пусть и не на поверхности самой, не на виду, но в глубине хотя бы, прошептал горько: "Где?.. Где же он...негасимый...где же?..", а затем, рассвирепев в одночасье, саданул со всей силы руками обеими по зеркалу, так, что полетели со звоном на пол осколки стекла сверкающие тотчас, россыпью на ковёр красный рухнули. А Теофил, ощутив, что вот-вот покинут его всякие силы, что упадёт он скоро, на ногах слабых не держась более, осел в кресло ближайшее, аккуратное да со спинкою резною, спрятал лицо в ладонях да и сидел так долго, не пошевелившись даже, когда зашла в номер уборщина робкая - не глядя на Теофила, подмела она полы, убрала осколки стекла разбитого, стол протёрла, шкафы, да и удалилась затем.
А Теофил тем временем не представлял и вовсе, что же делать ему надобно, как бежать отсель да что предпринять и вовсе. Знал он, чутким слухом слышал, что стерегут вход в комнату эту охранники-экзорцисты бдительные, не допустят они побега, пленника из спальни не выпустят, сколь ни пытайся миновать их. Сидя в кресле да лицо закрыв забинтованными ладонями, чувствовал козлоногий себя беспомощным напрочь, целиком, подневольным да подвластным, и чувствование это сжигало да разъедало будто нутро его, унижало, терзало измученное да уставшее сердце. Не отнял козлоногий ладоней от лица и тогда даже, когда вошёл в комнату отец Энрико, облачённый в чёрный тулуп свой, покрытый мелкими да частыми снежинками, что стремительно таяли, попавшие в какое-никакое, а тепло помещений жилых. Поглядел с улыбкою экзорцист на Теофила горестного, подошёл к нему, руку в карман запустив, да сказал ровно:
- На. Легче станет.
Отнял Теофил ладони от лица медленно, посмотрел на то, что протянул ему седой священник. А то оказалась самокрутка некая. С минуту молча глядел козлоногий на предложенное, да затем взял её кое-как, засунул себе в рот. Тотчас вспыхнула самокрутка в губах его, задымилась, затлела безо всякого огнива.
- Чудеса, - хмыкнул на это отец Энрико, отвернулся, подошёл к шкафу да снял с плеч свой черный тулуп. Теофил, глядя в пол мрачно, вдохнул глубоко дым смолистый, выплюнул сигарету прочь, запрокинул голову медленно да и выпустил изо рта в потолок тёмный своё первое в жизни невесомое дымовое колечко. Наблюдал он равнодушно, как колечко это летит до потолка до самого, да растворяется постепенно, разбивается о зыбкую черноту да пропадает и вовсе - а затем сказал ровно, твёрдо:
- Отпусти меня.
Обернулся к нему отец Энрико, улыбнулся с насмешкою, но ласково.
- Отпустить? - переспросил он, улыбаясь.
- Отпусти, - повторил козлоногий. - На кой я тебе. Я же грязь просто, нитожность, чье место на коленях, в ногах, пресмыкаться да ползать мне по земле грязной надобно у ног твоих. Так ты, кажись, говорил. И какого тогда беса в койку меня потащил, такую-то мерзость?
Подошёл к Теофилу отец Энрико с улыбкою мирной, нагнулся, упёрся руками в резные подлокотники кресла. Вжался Теофил в спинку кресла невольно, почувствовал на себе взгляд внимательный да пристальный, но сам не посмотрел в ответ, не мог смотреть на мучителя нынче.
- Ты не просто нечисть, нет, ты не такой же, как те, что полегли от рук моих во лесах всяких, - проговорил отец Энрико, и низкий да чуть бархатный голос его нынче будто клинком серебряным слух Теофила резал. - Я, признаться, шибко до экзотики охоч. С нимфами греху предавался, да не понравилось мне. Разного рода личностей наблюдал, не счесть. Но такого, как ты, мой козленок, я встречаю впервые.
- Какого "такого"? - тихо спросил Теофил, глядя в сторону, в пол. - Какого?
Горячая грубая рука прикоснулась к щеке козлоногого, и вздрогнул Теофил от касания сего невольно, ощутил печально, как огладил его отец Энрико нежно, ласково.
- Такого прелестного, - улыбнулся седой священник, любуясь пленником. - Такого складного да милого. А ну, кажи мне свой адов пламень, рогатик, кажи, больно уж люб он мне, больно уж любо в его всполохах греться...
И оттолкнул вдруг Теофил от себя отца Энрико яростно, вскочил резко, воскликнул отчаянно да горько:
- Не подходи ко мне!!
Священник отступил на пару шагов назад, улыбнулся снова:
- Ну чего же ты, родной мой?
- Я тебе не родной!! - прорычал в бешенстве козлоногий, потрясая руками дрожащими. - Я тебе не родной!! Не подходи!! - Он попятился, завидев, что шагнул к нему отец Энрико ближе, посторонился в панике, упёрся в шкаф спиною, да и подался к нему священник быстро, выхватил чётки чёрные с крестиком на конце да и захлестнул ими горло пленника, сдавил, затянув грубыми руками до предела. Захрипел Теофил, забился отчаянно, отец Энрико же прижал его к дверце шкафа, чёток не выпуская из рук, впился поцелуем жёстким в приоткрытые губы козлоногого, всё сильнее сжимая петлю вокруг его горла; но затем ослабил удушье, отстранился чуть, вдохнуть Теофилу позволив свободно. Хрипло да часто дышал козлоногий, упёршись затылком в дверцу шкафа устало, да глядел затравленно на улыбающегося отца Энрико.
- Ну давай, гнида ползучая... - прохрипел Теофил. - Задави меня, только так, чтобы насмерть, ну, давай!
Страшное, роковое состояние переживал Теофил нынче, разбитый да сломленный рухнувшими на голову его событиями - состояние готовности умереть. Вся пережитая боль, все мучения, утраты, будто ядом пожгли всё в душе его бедной, порушили, уничтожили, истерзали, и не знал Теофил более, ради чего да для чего жить ему теперь на этом свете, ведь погиб смысл жизни его истинный, загубленный отцом Закарией, и даже если выберется он, козлоногий, из места сего проклятого, из плена лютого, даже если бежать он сможет - то куда, куда ему бежать? К кому, к чему? И главное - зачем? Зачем жить ему теперь искалеченной, изуродованной жизнью без смысла да счастья?
- Задавить? Не-ет, что ты! - и вновь затянул отец Энрико чётки вокруг шеи пленника, вновь хватал Теофил воздух ртом мучительно да отчаянно, всё равно стремясь прожить ещё мгновение, невесть зачем, но прожить ещё хоть самую малость. - Я не хочу лишаться своего сокровища!
Дождался экзорцист жестокий, когда посинеют губы Теофила явственно да когда глаза его закатятся едва, а затем ослабил захлёст тотчас, дабы и впрямь не задушить насмерть, снял чётки резко, и Теофил, хрипя да приходя в себя постепенно, осел на пол бессильно, схватившись за горло да шумно и тяжко глотая воздух. Отец Энрико же прошёл мимо да в кресло рядом опустился спокойно, беззаботно.
- Нет, козленок мой, - поглядел он с улыбкой на измученного да хрипло дышащего Теофила. Козлоногий взглянул на него мельком да вновь отвёл взгляд, кашляя да держась рукой за горло. - Я тебя не убью, - священник положил ногу на ногу, взял с тумбочки бокал с мартини, отпил. - Но и жить тебе не дам, - закончил он с улыбкою мирной.
Закрыл Теофил глаза устало, прислонившись спиною к дверце шкафа, запрокинул он голову, упёршись затылком в дверцу, вдохнул глубоко под пристальным взглядом преподобного.
- Хорош Свет пречистый...- выдавил он с трудом. - Вроде жизнь поддерживать должен...А он, наоборот, жить не дает...
...Таким образом, минула еще одна неделя. Проснувшись однажды утром, уразумел Теофил, что зажили руки его, срослись сухожилия порванные, восстановились связки да мышцы - уразумев чудо, стиснул козлоногий правую руку в кулак тотчас, руку с кольцом обручальным, приложил колечко к губам, зажмурившись горько, да так и лежал в кровати роскошной, покамест не вернулся отец Энрико. Не ночевал преподобный в кровати со своим пленником, боялся он, верно, что задушит его Теофил попросту однажды ночью али двинет по голове тяжёлым чем-то да насмерть тотчас, да и боялся-то резонно, ведь и впрямь воспользовался бы козлоногий возможностью любою с мучителем своим расправиться верно. Уходил посему отец Энрико под утро, возвращаясь днём, по ночам Теофила мучил, собою его терзая безжалостно, нередко пропадал по делам своим неким, экзорцистским, и тогда оставался Теофил в одиночестве надолго, в спальне полумрачной с зарешеченными окнами да в халат атласный одетый: и либо сидел козлоногий без движения и вовсе, в одну точку пред собою глядя, либо спал, жаждая никогда не проснуться более, со временем привык к плену, книги читать брал с полки шкафа, но плясали строчки пред глазами его, не разумелись буквы, расползались, и захлопывал Теофил книгу отчаянно, бросал от себя прочь да закрывался ладонями горько, разбитый, несчастный да опустошённый болью. Узнал он от отца Энрико, что Закария - не человек вовсе, а серафим, что вызвался наградить экзорцистов средствами некими, эликсирами али же иным чем-то, и первой из услуг данных было средство, что помогло бы узреть глазу человечьему силу нечистую, обыкновенно для человека незримую; второе же должно было даровать жизнь вечную всерьёз, но, как уразумел Теофил, было оно ещё не готово, а лишь планировалось, изобреталось будто, шибко долго да трудно. Измученный да уставший, не противился Теофил, когда тискал его отец Энрико бесцеремонно за щёки, по заду шлёпал, стол обслужить приказывал, когда с товарищами-священниками отмечал преподобный какую-то очередную победу неизвестно над чем - в спальне дверь находилась некая, поначалу незамеченная козлоногим, в кухню прямиком вела она, в персональную, и готовил там Теофил покорно похлёбки всякие да блюда прочие гостям, будто и вовсе перестав отдавать отчёт себе в том, что делает, что врагу аки пёс наученный служит.
- Козленок мой, будь добр, приготовь нам рябчиков да прочее известное, ну ты и сам знаешь, сам умеешь!
Это отец Энрико, скатерть опрятную на столе оправляя, бросил Теофилу бодро, ибо должны были к нему вот-вот гости прийти очередные, священники некие, что начальствовали над конкретными отрядами экзорцистов, но все как один подвластными чину преподобного значились. Не говоря ни слова, прошёл Теофил в кухню невеликую, вздохнул тяжко да готовить кушанья принялся нужные, поминутно гремя посудою да хлопая дверцей холодильника. Спустя полчаса где-то вышел козлоногий в комнату обратно да с подносом в руке, на коем блюда покоились некоторые, да и узрел равнодушно, что расселись уж за столом обширным священники обещанные, с отцом Энрико говорили они на темы разные, преподобный же с ними вместе за столом присутствовал, улыбался им вежливо да всем отвечал любезно. Увидав Теофила, расплылись товарищи эти в улыбках гадких да загоготали привычно: козлоногий диковиной для них стал своеобразной, развлечением этаким, ведь не каждый же день тебя настоящий, всамделишный бес обслуживает за столом, прислуге подобно! Присутствующие священники, к тому же, осведомлены были прекрасно об отношении преподобного к Теофилу, и посмеивался исподтишка каждый, мол, мохнатеньких любит глава экзорцистов, зверушек копытных заместо личностей человечьих в постели предпочитает тискать. Посмеивались - да в глаза отцу Энрико всё равно лишь с почтением великим глядеть смели да с уважением искренним, никак иначе.
Расставил Теофил на столе кушанья, мартини разлил по бокалам под любопытными да насмешливыми взглядами гостей, да тем временем один из них, отцом Иосифом значащийся, обратился к отцу Энрико с усмешкою:
- Преподобный! Так ведь и набросится на окаянного, а доколе ж можно не пущать кудрявого на застолья?
- Это верно, - отозвался отец Энрико, покивав в ответ. Откинувшись на спинку стула, наблюдал он с улыбкою ласковой за покачивающимися полами атласного фиолетового халата, покамест ходил Теофил вокруг, разливая спиртное в бокалы мрачно. - Негоже! - усмехнулся седой священник. - Мучается ведь, горемычный, от отсутствия компании нашей. Козленок мой, поди сюда, - ласкового позвал он козлоногого. Подошёл к нему Теофил понуро, и усадил отец Энрико его на стул рядом, сам встал, взял из шкафа верёвку тугую да прочную, вернулся обратно, заломил Теофилу руки назад, за спинку стула, да там и связал их крепко-накрепко.
- Да удержит ли? - осведомился отец Иосиф.
- Удержит. Впускайте!
И в проёме дверном, будто услыхав издали вердикт сей, показалась тотчас улыбающаяся да наглая физиономия отца Закарии.
- Други мои! Ну наконец-то! Рогатик не страшен боле? - насмешливо вопросил он, скользнув ко столу легко да бодро. Поднял Теофил голову резко, заслышав глас ненавистный, воззрился на серафима гневным да тяжёлым взглядом, но тотчас схватил его за волосы отец Энрико, севший за стол обратно, голову ему назад запрокинул да прошептал на ухо ласково, подавшись ближе:
- Будешь дергаться, сладкий мой, так в самом деле распятие в зад тебе засуну, - отпустил он волосы Теофила тут же, опосля слов сих, и опустил козлоногий голову обречённо, зубы стиснув с досадою жгучей да в беспомощной, немой ненависти.
- Фи! Сидеть за одним столом с нечистью? - подал надменный голос некий старец с окладистой седой бородой - отец Аврелий, вестимо. - Что за глупости!
- Уходить не спешишь, однако, - хрипло усмехнулся Теофил, глядя в пол. - Шибко жратвой халявной брюхо набить хочется, да, рожа бесстыжая?
Запыхтел возмущённо отец Аврелий, заслышав непомерную наглость, нахмурил седые брови да махнул рукою на козлоногого гневно, указал на него отцу Энрико:
- Это что еще такое?! Это как называется?!
- Это называется "правда", - взглянул на возмущенного священника Теофил. - Что, глаза режет?
Засмеялся отец Энрико беззаботно, потрепал пленника по волосам растрёпанным нежно.
- Ну что за прелесть! Милый он, не правда ли? - улыбнулся преподобный ласково, негодование отца Аврелия игнорируя напрочь.
Отец Закария тем временем рябчиков жареных уплетал вовсю, в разговоре общем не принимая участия. Прочие священники, коих четверо было, опосля слов преподобного одобрительно закивали тотчас, засмеялись сдержанно, многозначительно поглядывая друг на друга.
- Беспредел! - всплеснул руками отец Аврелий да за бокал с мартини схватился в сердцах, глоток возмущённый сделал, хмурясь да с досадою покачав головой.
Отец Закария же отхлебнул прямиком из бутылки, оставив в покое рябчиков, разулыбался вдруг да сообщил коварно:
- Ох, как же всё-таки занимательно порою лесной народец пытать!
Взглянул отец Энрико на Теофила ненароком: уткнулся козлоногий в пол мрачным да тяжёлым взором, да руки его, за спинкой стула связанные, в кулаки сжались следом, едва лишь заслышал он серафима снова.
- Тут сатирчик один... Слуш, Теофил Батькович, а ты-то не сатир ли? Да не, - серафим развязно махнул рукой. - Сказывают, получеловек ты да полубес. А может, это и есть сатир? Да, верно! Ну да не суть! Так вот, один сатирчик тут, чтоб я его, вестимо, не мучил, так задорно мне на дудочке своей сыграл, о! Лесной мотивчик, сказал! Умеючи свои трели выводил, как сейчас помню, хоть сей момент в пляс! - вскочил отец Закария со стула тут же да и закружился в танце всерьёз, улыбаясь задорно, выбрасывая вверх руки да подымая коленки тощие. - Ла-ла-ла! А-ха-ха-ха! Ей-ей, чудные трели!
Поднял Теофил взгляд тяжёлый, ненависти да боли исполненный, воззрился на кружащегося в танце серафима злобно. Дрогнули руки его, дыхание перехватило отчего-то, всё труднее давались вдохи, будто нет боле воздуху места в груди, ибо всё там собой гнев заполонил праведный.
- Гнида... - прошипел козлоногий сквозь зубы. Скрипнул стул под ним угрожающе, копыта козлиные по полу скрежетнули следом.
- Тео, - спокойно окликнул его отец Энрико, попивающий мартини из бокала.
- Бедный, бедный сатирчик! - смеялся отец Закария, танцуя. - Теперь уж не поиграет, ей-ей, не поиграет! А когда-то бабе Теофила Батьковича точно так же наигрывал, пока танцевала она, шлюшка лесная! Не поиграет уж теперь, да не беда, шлюшка-то тоже боле не потанцует!
- С-сука!! - зарычал Теофил в ярости дикой страшно, заметался, силясь порвать путы да кинуться на серафима наглого, дабы перегрызть ему глотку, улыбку разбить мерзкую, по полам переломить ублюдка, дабы не смеялся более, не произносил слов гадких дабы. Всполошились священники, покосились на пленника встревоженно. Зашатался стул его, затрещал, заходил ходуном да и опрокинулся назад спинкою, грохнулся козлоногий со стулом вместе, рухнул на пол со всего маху, и спинкою деревянной по рукам ему рубануло связанным, придавило их к полу больно. Оскалился Теофил от боли этой да от ненависти разом, замотал головой да ногами забил козлиными, подняться безуспешно силясь, и под смех Закарии оглушительный да звонкий наклонился к нему спокойный отец Энрико.
- Тео, - ласково улыбнулся он. Поглядел на него Теофил тотчас, воззрился диким да яростным взглядом. - Мы как договаривались?
Уразумел Теофил, о чём говорит ему священник, зажмурился горько да отвернулся. Поднял его отец Энрико вместе со стулом обратно, на ножки стул поставил снова, сел за стол и сам как ни в чём не бывало. Облокотился отец Закария о столешницу, рукою подперев подбородок, да посмотрел коварно на замученного, злого Теофила, что дышал тяжко да глядел пред собою разбитым, печальным взглядом.
- Какой сердитый! - ехидно проговорил серафим, улыбаясь нагло. - Да не кручинься ты так, Теофил Батькович! Гляди, как с нами весело! Ей-ей! - и вновь серафим закружился в танце, вновь засмеялся, злорадно да коварно поглядывая на страдающего пленника. Издал Теофил стон горестный, полный муки да усталости страшной, запрокинул голову, взор измученный устремив в потолок, закрыл глаза затем, и под смех да гогот священников гадких потекли по щекам его стремительные да горькие слёзы.
****
Так, за неделей следовала вторая, затем третья, а там уже и месяц подходил к концу, зачинался новый. Казалось Теофилу всерьёз, будто ад настал на земле, да не всеобщий, однако, а его личный, его персональное пекло, ради него лишь соделанное - но за какие грехи? За какие проступки? Сидел козлоногий в кресле отрешённо да безмолвно, глядя пред собою потухшим, потерянными взглядом, покорно терпел, как отец Энрико, за спинкою кресла стоящий да болтающий с пленником о своём о чём-то, заплетает в короткие да лохматые косички волосы его растрёпанные да рыжие, забавы ради ль, али красоты во имя; сидел Теофил, потерянный да разбитый, и думал, с трудом, с усилием недюжинным, ибо не удавалось ему мыслить нынче исправно, будто голова в одночасье отключилась напрочь, осмысливать явь наставшую отказавшись и вовсе; вопрошал сам себя козлоногий мысленно, отчего же есть в мире страдания, настоль страшные, для чего они да с каким резоном, неужто он, Теофил, повинен в чём-то пред Богом да за провинность свою теперь несёт взысканье? Али может, повинен в том он лишь, что уродился рогатым да копытным, а потому на счастье да радость никоих не имеет прав да и впрямь по жизни в ногах у святош пресмыкаться должен? Под болтовню преподобного беззаботную катились из глаз Теофила замученного слёзы обиды да боли, но не о себе скорбел он, не о себе болело его сердце, а лишь о красоте погубленной, о замученной прелести жгучих да карих девичьих глаз - она, красота эта, эта прелесть, разве была повинна в чём-то? Пред святошами? Пред миром целым? Пред Богом треклятым, ежели есть он и вовсе на свете этом? Разве была она причиною чьему-то горю, беде чьей-то? Да разве же была она, красота глубоких карих глаз, бедой да горем? Лишь счастьем была она, усладой да радостью, так по какой же причине, по какому закону лютому погибли глаза эти да угасли? Сиять бы им, жить, кружиться бы над миром огненно-рыжей копне волос чудесных, лесную свежесть в себе несущих, но закон неизвестный чей-то, жестокий да беспощадный, погасил огонь этот, затушил, унял, убил. Что за закон это? Каковы его цели? Зачем же столь лют он да страшен? Божий ли закон это али произвол людской лишь? Не Божий, не Божий, не Божий... Не уберёг Теофил, не спас от произвола страшного пламень жгучих да карих глаз, винил себя в этом нынче, во всём на свете себя винил, корил себя в беспомощности да бессилии подлом, в том, что не способен повернуть время вспять да изменить всё руки мановением, в том себя винил, что не Бог он, что чего-то не может, что не в силах он встать тотчас да вдарить со всей силы имеющейся кулаком да по мерзкой экзорцистской роже - но почто же не может? Что мешает, в чём препона? Но не слушаются ноги нынче, не встают, нет в них силы, нет в них воли, угас в уставших, мрачных глазах огонь былой, не пылает боле, не руководит ногами да руками, духом не руководит и вовсе, лишь хлад проклятый льдами страшными царит во глазах Теофила, из глубокой да тёмной пропасти наружу смотрит, что зияет расколом жутким на месте души былой, и недвижим хлад этот безмолвный, мёртв он, ужасен. Плевать Теофилу ныне, что спустя миг некий вновь рванут его за волосы грубо, по лицу ударят с усмешкою, задушат, истерзают, сломают в который раз, не видел он смысла сопротивляться более, перечить да молить о пощаде смысла не видел, да и в целом, в общем, во всём на свете, не было для него более веса, не было ценности, не было смысла.
- Какой ты у меня красивый, козлёнок мой! А ну, поцелуй папочку!
Оглушительный да пьяный смех Закарии где-то рядом.
- Как же быстро все они дохнут, не выносят истязаний, слабый, хлипкий народец! Что, Теофил Батькович, зенки свои мрачные на меня уставил? Не любо? Молчи да терпи, рогатик! Молчи да терпи!
Миг – и пересуды священников за столом накрытым.
- А ну, бес поганый, неси яства! Ей-ей, наливай! К ногам! У, погань нечестивая, знай свой место!
Ещё миг – чётки удавкой на шее. Кресты, распятия, святая вода. Латынь, фразы, в муках корчит. Дыхание преподобного жаркое удавки вместо, собою аки удавка душит.
- Давай, давай… Покричи, козлёночек мой, больно будет недолго, обещаю, обещаю…
Утро, день, ночь. Боль, боль, боль. По кругу, по кругу, по кругу…
****
Однажды, одним одиноким, холодным да неуютным утром, лежал Теофил в кровати, одеялом с головой укрывшись, да ронял слёзы тихо да молча в темноте тяжкой, стиснув в кулаке обручальное колечко с начертанной на нём апельсиновой долькой. Не забыл он, не отринул, свято хранил в измученном сердце, в памяти мутной, звонкий да счастливый девичий хохот, задорный блеск жгучих да карих глаз, хранил да берёг воспоминания тёплые эти, ибо лишь они у него теперь и остались, лишь в них существовало теперь да жило задорное счастье с волосами огненно-рыжими, только в воспоминаниях сих мог Теофил любоваться нежным да прелестным женским ликом с весёлою, изящной улыбкой, да посему лишь крепче сжимал он в кулаке деревянное заветное колечко, зажмурившись да уткнувшись лицом в подушку горько, вспоминал да плакал молча, одинокий, разбитый да горестный.
И вдруг ощутил Теофил, что тянет за уголок одеяла кто-то, осторожно, да настойчиво всё же - открыл козлоногий глаза да и узрел удивлённо склонившуюся над ним девушку-уборщицу, что приоткрыла одеяло молча да глядит на мужчину с сочувствием искренним, смущённо закусив губу.
- Чего тебе надо?! - рявкнул Теофил в сердцах, закрывшись от нее рукой.
- Извините, я не хотела вас разозлить... - опустила взгляд девушка, взмахнув длинными ресницами. - Я просто поняла, что вы плачете...Хотела…посочувствовать…
Теофил с досадой накрыл лицо подушкой, и из-за подушки этой донеслось до уборщицы глухо:
- Оставь меня в покое!
- Ну не серчайте, обождите, - девушка, сжав в руке метлу с совком, присела на краешек кровати.
- Уходи, уходи прочь, - буркнул козлоногий. - Не могу я, золотце, на баб сейчас зенки пялить, сил нет боле...
- Да может, помочь я вам могу чем-то?
- Чем, красавица? - отнял Теофил от лица подушку всё же, взглянул на девушку с усмешкою горькой. - Коли только преподобного батьку порешить сможешь, тогда да, по гроб тебе благодарен буду.
И обернулась уборщица вдруг настороженно, осмотрелась странно да опасливо, а после вновь поглядела на пленника да и выдала внезапное:
- За сим и пришла.
Помыслил Теофил на миг некий, что почудилось ему и вовсе. Потряс головой он, удивлённо на девушку глядя, затем спросил растерянно:
- Ась?
Уборщица поджала губы робко, подалась к нему чуть ближе:
- Говорю, помочь вам больно хочется, приходила я сюда убираться множество раз, и всякий раз сердце мое обливалось кровью. Знаю я, знаю, что силой вас здесь преподобный держит, знаю я, также, что за человек он, гнилой насквозь, о делах его страшных многие здесь наслышаны...
- Ты хочешь убить его?! - удивленно да шумно прошептал Теофил, приподнявшись да сев затем с надеждою во глазах искренних.
- Не сама, - опустила взгляд девушка. - Я с другом вашим разговаривала... Хороший у вас друг, Т...Теофил, да? Так вас зовут? Друг, говорю, у вас хороший, верный...Беспокоится за вас шибко...
- А что за друг? - выдохнул козлоногий. - Что за друг-то?
- Я имени-то не спросила... Ну такой, рогатый, статный, высокий, внешность козлиная, да взгляд мрачный, уставший...
И чуть не расхохотался Теофил опосля слов этих, зажал рот руками, на уборщицу весело глядя - впервые за долгое время веселье кольнуло сердце измученное, кольнуло больно, остро, ведь мышца сердечная, израненная вся, теперь одинаковой болью сопровождала и печаль, и радость всякую.
- Не забыл, не забыл обо мне, бафометова рожа!.. - улыбаясь, проговорил Теофил. - Так чего ж решили-то вы? Чего делать надобно?
- Я приведу вашего друга с собой, - ответила уборщица, улыбнувшись слегка. - Вам немножко обождать придется, потерпеть чуть-чуть еще, я приведу его, как только настанет время выбрасывать мусор из баков, выйти смогу из здания, вот тогда и придет ваш друг.
- Ох, удружила, прелестница... - Теофил, поморщившись, схватился за сердце вдруг, посмеиваясь весело.
- Вам плохо?! - встревоженно всплеснула руками девушка.
- Нет, в порядке всё, принцесса... - тяжело дыша да сжав халат на груди, ответил ей козлоногий. - Сердце горемычное, верно, отвыкло радость испытывать...
...Ушла уборщица вскоре, более решив не задерживаться в комнате данной, ибо мало ли что заподозрить могут, Теофил же вскочил с кровати, к зеркалу тотчас кинулся да и вперился взглядом в глаза свои в отражении.
- Ну! Ну же! - прошептал он, вглядываясь в отражение глаз - а в глазах, покамест приметный едва да слабый, начинал пламень его негасимый разгораться явственно, задавленный да замученный прежде, теперь же оживший от известия радостного, распаляющийся с новою силой. - Да! - с ликованием да в торжестве победном воскликнул козлоногий, узрев отдалённые живые всполохи. - Жив! Жив! Я жив!.. Не потушишь ты меня, нет, не задавишь!..
Раскрылась тем временем дверь входная со скрипом кратким, да вошёл в комнату отец Энрико беззаботный, взглянул он на Теофила, к зеркалу припавшего близко, ухмыльнулся, тулуп свой чёрный в шкаф спокойно вешая, и следил за преподобным козлоногий в зеркало мрачно, за каждым движеньем его наблюдал горящим да тяжким взглядом.
- Всё пламень свой адов рассмотреть стараешься? - улыбался экзорцист ласково, смахнув мелкие капли растаявших снежинок с тулупа. - Ну посмотри, посмотри, а коли найдешь, разглядишь, так и меня зови, вместе полюбуемся!
- На, любуйся, гнида! Любуйся! - да и развернулся к нему Теофил тотчас, ухмыляясь победно, смело взглянул на священника, твёрдо. Напрягся отец Энрико при словах сих, нахмурил брови, повернулся - да и обмер, замер на месте растерянно, прошептал:
- Да быть того не может...
В выразительных, подчеркнутых темными кругами измученности глазах своего пленника увидел он всё те же пламенные всполохи, что вились в глазах этих ранее, давно, да ведь погасли затем, исчезли же, так нет, нет, вновь они полыхают, глаза эти страшные, вновь!
- Что за шутки?! - взревел отец Энрико, бросился он к ухмыляющемуся Теофилу да и ударил его кулаком по лицу с размаху. Отшатнулся козлоногий, встряхнув головою, ибо в ушах зазвенело люто, но ухмыляться не прекратил. Схватил его экзорцист за ворот халата атласного, рванул вверх, вдавил спиною грубо да резко в зеркало округлое на стене тёмной. Тотчас треснуло зеркало несчастное от удара этого, посыпались на пол звонкие да блестящие осколки.
- Откуда?! - прорычал отец Энрико, тряся ухмыляющегося Теофила грубо да взглядом диким в него вперившись. - Откуда он взялся?! Что его зажгло, что распалило?! Я исправно гасил его, всем, чем мог, гасил! Как мог! В чем дело?!
- Верно, дело в том, - хмыкнул Теофил бесстрашно, а затем подался вперед чуть да и прошептал священнику на ухо с насмешкою: - Что он негасимый.
Едва ли не задохнулся от злости отец Энрико, заслышав ответ наглый, с силой бросил он козлоногого на пол, подскочил, наградил его яростным ударом сапога куда-то в бок. Скорчился Теофил от боли, охнув тихо, но улыбаться не перестал, молча выносил каждый удар последующий, опершись локтями об пол, и пустою была для него эта боль, неважною и вовсе, незначительной.
- Я исправно убивал тебя, исправно! - злобно воскликнул отец Энрико, распалившись да пиная Теофила безжалостно. - На коленях ты передо мною ползаешь, на колени я тебя поставил! И убивал, убивал постоянно, не жалея сил! В чем же дело?!
Закашлял Теофил опосля удара нового, на полу подле ног экзорциста скорчившись, но не видать было на ковре красном кровавых да мелких капель, что из горла его вместе с кашлем вырвались; отёр рукою рот козлоногий, поглядел на священника с ухмылкою наглой да прохрипел:
- А я не умираю, на коленях стоя.
Опустился отец Энрико пред ним на корточки, внимательно глядя на окровавленный лик пленника, и хлад жестокий горел нынче в его безумном взгляде.
- А как ты умираешь? - прошипел он с угрозою. - Как ты умираешь, я тебя спрашиваю?
Засмеялся Теофил хрипло, сплёвывая кровь усердно, опустил голову устало - да и долго так смеялся он, странно, поначалу тихо, да затем всё громче, будто и им овладело безумие некое, персональное, иное. Не выдержал отец Энрико, схватил Теофила за волосы, дёрнул вверх.
- Отвечай, когда тебя спрашивают!
С трудом прекратив смех свой болезненный, поглядел Теофил на экзорциста с насмешкою смелой, и глядел так какое-то время в глаза его прямиком, а затем и произнёс:
- Ты уж прости меня, друг сердешный, за то, что сейчас скажу я тебе...
- Ну?! - нетерпеливо рявкнул отец Энрико. - Отвечай! Как ты умираешь?!
Смотрел на него Теофил, посмеиваясь чуть да поминутно кашляя, молчал поначалу, всё в глаза ему зачем-то глядя, а затем и ответил:
- Да никак.
Хмыкнул отец Энрико, в ответ на него спокойно зрящий, а затем выпустил волосы его из захвата крепкого, поднялся медленно, выпрямился, прошёл к бару, налил себе там мартини в бокал высокий, покрутил бокал сей в руке, из стороны в сторону содержимое по стеклу гоняя задумчиво, затем отпил.
- "Никак"... - произнес он мрачно, пред собою растерянно глядя.
Теофил, кашляя да сплевывая кровь, поднялся на колени тяжко, встать попытался затем, но дрогнули колени его мохнатые, подогнулись, и припал козлоногий спиною к стене ближней, схватившись за вскружившуюся внезапно голову.
- Нет ничего невозможного, козленок мой, - продолжил тем временем отец Энрико. - И негасимых гасили, и несломимых ломали...
- Хреновые из них "несломимые", раз ломались по итогу, - хмыкнул Теофил, отирая окровавленный рот рукавом халата.
- Занятный ты кадр, Теофил...Ох, занятный... - задумчиво произнёс отец Энрико. Поставил бокал он на полку шкафа, затем к козлоногому обернулся спокойно, и узрел Теофил вдруг, что сверкнул сталью в руке священника знакомый уже да массивный пистолет. Подошёл преподобный к Теофилу неспешно да молча, вскинул руку да и направил дуло пистолета прямиком в его рогатый лоб. Но не оробел козлоногий, не испугался, не сжался, напротив, выпрямился он шибче, подле стены стоя, расправил плечи да в глаза священнику прямиком воззрился с ухмылкою смелой из-под пистолетного дула, нисколь не страшась мучителя.
- И что же, не боишься? - хмыкнул экзорцист.
- Ничуть.
- А коли выстрелю?
- Жми. На колени не встану, молить ни о чем не буду.
- Хм. Ну а так? - и подался отец Энрико к Теофилу резко, да и прежде, чем тот и опомниться-то успел, запихнул дуло пистолета прямиком ему в рот, вжав пленника в стену грубо. С ужасом вытаращился Теофил на священника, головой замотал протестующе, вцепился пальцами в руку экзорциста судорожно, отпихнуть его от себя силясь, но вдавил отец Энрико пистолет по самое горло, с наслаждением любуясь Теофилом хрипящим да попытками его освободиться. Запрокинул он голову пленнику рукою свободной, во глаза выразительные да испуганные глядя, и залился Теофил краскою от смущения странного, но не отвёл взгляда всё же.
- Ну а так? Страшно? - поинтересовался с улыбкою отец Энрико, любуясь смущенным Теофилом. Козлоногий отрицательно помотал головой. Тогда опустил его седой священник на колени пред собой силою, за волосы его сжимая да пистолета не вынимая из его рта, и повиновался Теофил вынужденно, на колени встал, за сутану преподобного схватившись, скорбный вид имел он нынче, униженный, подрагивали мелко его плечи да от стыда дикого в жар бросало люто.
- В глаза мне смотри, - грубо велел отец Энрико да запрокинул голову ему пуще. - В глаза смотри! - рявкнул он. Поднял Теофил нерешительно взгляд затравленный, поглядел на мучителя с трудом явственным, священник же, за волосы его стиснув крепко, лишь глубже погрузил пистолетное дуло в его горло, назад потянул неспеша, да затем опять вперёд устремил медленно, да и опять назад, и опять вперёд, и опять назад... Залился Теофил краской, захрипел возмущённо да униженно, вцепившись дрожащими пальцами в ткань сутаны чёрной, зажмурился он печально, не в силах глядеть далее на своего мучителя, и даже окрик "В глаза смотри, сказал!" не сумел заставить его поднять скорбного взгляда. И вынул вскоре отец Энрико пистолет из теофилова горла, прекратил постыдное действо, насладившись сполна - зажал Теофил рот ладонями горько, осел на пол бессильно да и опустил печально голову, и подрагивали плечи его невольно, когда сжался он весь пред жестоким отцом Энрико, силясь побороть поганое чувство унижения да стыда лютого.
- Встает у тебя на такое, вестимо? - прохрипел Теофил, всё так же зажимая себе рот. - Змеюка подколодная...
Хмыкнул беззаботно отец Энрико, глядя сверху вниз на дрожащего пленника, произнёс с улыбкою мирной:
- Знай свое место, нечисть. У ног моих оно расположено.
Усмехнулся Теофил тогда, дыша хрипло да тяжко, поднял голову, посмотрел на священника мрачно.
- Всё меняется, папаша, - ответил он с ухмылкой на это. - Всё меняется.
Покачал головой отец Энрико, хмыкнул снова, отошёл затем к шкафу, спрятал пистолет на одну из полок, а после вернулся, схватил Теофила за волосы грубо да и за собой повёл властно, прямиком до кровати роскошной. Морщась от боли да противясь слабо, вынужден был козлоногий повиноваться снова, последовал за преподобным послушно, и бросил экзорцист его на кровать с силою, спиною на перины белые, сам навис сверху тотчас, сжал горло Теофила крепко, взглядом своим безумным воззрившись в уставшие глаза пленника, в измученные, но столь внезапно да дерзко воспламенившие в себе непокорный, жгучий пламень; глядел настороженно на него Теофил в ответ, дыша с трудом сквозь хрипы тяжкие да схватившись за запястье руки, его душащей. Вторая рука преподобного, бесцеремонная, грубая, гладила бёдра его мохнатые, скользнув под чуть раскрытые полы фиолетового атласного халата.
- Всё меняется? – вопросили жестокие тонкие губы да улыбнулись затем, и всё бы отдал Теофил за то лишь, чтоб суметь разбить улыбку поганую эту, тяжело дышал он, покорно терпел касания грубой руки отца Энрико, и впервые за время долгое вывела его из себя покорность собственная, собственная послушность да безропотность. Попытался Теофил освободиться из захвата прочного, руку со своего горла стянуть стараясь, да безуспешно всё, не хватало сил нынче, пропали они напрочь, не слушались.
- Я не позволю смотреть на меня таким взглядом, козлёнок мой, - глядел отец Энрико ласково на Теофила страдающего, гладя его по мохнатым, чуть дрожащим бёдрам. – Мне не нравится этот взгляд, он неправильный.
- Чем это…он неправильный?.. – прохрипел Теофил злобно.
- Таким взглядом смотрят те, кто выше, - улыбнулся экзорцист. – Не по росту выше, а…скажем…по статусу духовному. Таким взглядом обладают победители. Но ты, - он ещё крепче сжал горло пленника в жестоких пальцах. – Ты не победитель, ты ни в чём не победил. Это я победил, я, не ты. Не смотри на меня этим взглядом, козлёнок мой, не смотри, иначе мне придётся самостоятельно вновь убирать из твоих глаз этот гадкий взгляд, и коли ничем из того, что я пользовал ранее, этот взгляд не убирается, тогда я попросту вырежу его ножом вместе с твоими чудесными глазками.
Тотчас после слов этих в жар да хлад бросило Теофила разом, и сжалось сердце во страхе подлом, в настоящем да сильном страхе, хоть и зарекался козлоногий не страшиться ничего на свете этом, всё одно, вспыхнул страх вдруг искрою неприятной, разбередил измученное да уставшее сердце, чаще заставил забиться.
- Вырежешь?.. – прошептал козлоногий, и дрогнул голос его невольно, предательски надломился.
- Вырежу, - провёл преподобный нежно рукою свободной по дрожащей щеке пленника. – Потому что ты меня не слушаешься. Ты должен быть послушным, покорным, милым. А этот взгляд всё портит. Только… - он нагнулся ещё ближе, бесцеремонно да твёрдо глядя в испуганные глаза Теофила. – Как же тогда я буду любоваться твоими чудесными глазками, если их больше не будет? Как же? Не-ет, - отпустил священник горло Теофила, взамен же стиснул руками обеими его лицо. Вцепился козлоногий пальцами слабыми в его руки, с ужасом на ласковый лик своего мучителя глядя, и от ласковости этой стало ему по-настоящему страшно, ибо ласковость данная пугала собою люто, нездоровая, больная, садистская, хотелось от неё бежать на край света самый, далеко-далеко, чтоб никогда её больше не видеть, никогда чтобы более не знать, ибо с ласковостью этой вершил отец Энрико каждую пытку, страдание каждое дарил он своему пленнику с этой нежной улыбкой на тонких жестоких устах.
- Не-ет, - повторил отец Энрико, любовно поглаживая испуганно дрожащего Теофила. – Мне любы эти чудесные глазки, и даже взгляд этот гадкий я прощу им, только будьте со мной, чудесные глазки, будь со мной, мой родной, мой милый козлёнок…
- Я тебе не родной… - прошептал Теофил с отчаянием горьким в голосе, мотая головой обречённо. – Я тебе…не родной…
- Родной, - улыбнулся преподобный, любовно гладя козлоногого по щекам, шее, волосам растрёпанным да рыжим. – Конечно же родной… Не переживай, козлёнок мой… Я останусь с тобой навсегда… Навсегда-навсегда…
Слёзы покатились по щекам Теофила после слов этих страшных, зажмурился он, не в силах более смотреть на мучителя своего ласкового, прошептал, отрицательно мотая головой:
- Нет… Нет…
- Навсегда-навсегда, - повторял отец Энрико, любуясь рыдающим Теофилом да улыбаясь мирно. - Навсегда-навсегда…
****
И вот, наконец-то, событие долгожданное настало вскоре. Разбитый после очередной ночи в компании отца Энрико, спал Теофил, закутавшись в одеяло горестно, когда скрипнула дверь входная внезапно - а то девушка-уборщица прошла в комнату спокойно, та самая, спасение козлоногому обещавшая. Подошла она к кровати поспешно, отложила прочь ведро да швабру, склонилась на Теофилом спящим, а затем вдруг хлопнула его по плечу бодро да и возвестила чужим, мужским низким гласом:
- Просыпайся, соня!
Открыл Теофил глаза тотчас, заслышав знакомый голос, проснулся моментально.
- Рогатый! - с восторгом воскликнул он, сев резко да воззрившись на уборщицу рядом. - Где он? - спросил с нетерпением козлоногий, закутавшись плотнее в халат атласный, огляделся растерянно.
- Да здесь я, - произнесла девушка голосом Дьявола, глядя на Теофила в ответ, и обеими руками по груди себя хлопнула, для убедительности пущей. Поднял козлоногий удивлённо брови, глаза вытаращил, на уборщицу с недоумением глядя.
- Святые треники пророка Иоанна... - протянул он поражённо.
Сатана хохотнул весело.
- Эк чего выдал, - усмехнулся он добродушно. - Ну, чего таращишься-то так, не знаешь, что ли, что вхож Дьявол в тела да сердца людские порою?
- Да позабыл как-то, - мотнул головой Теофил, а затем и расцвел в счастливой улыбке. - Пришел! Неужто пришел! Заключил бы тебя в объятия дружеские, да, пойми, не могу я к телесам женским покамест...
- Не беда, вставай быстрее, бежать нам надобно.
- Б...Бежать? - растерялся Теофил. - Обожди, экий резвый! Нам святошу главного умертвить надобно!
- Как?! - недовольно взмахнул руками Сатана. - У меня нет оружия, только ведро да швабра! Я вытащить тебя отсюда хотел и с помыслом этим пришел!
Встал Теофил с кровати поспешно, перевязав халат поясом потуже да на уборщицу внимательно глядя.
- А куда мне бежать-то? - спросил он спустя минуту да с болью в голосе явственной. - Куда? И на кой?
- Что значит "на кой"? Не дури, горе мое рыжее.
- Я и не дурю. Незачем бежать мне, мне что здесь, что на воле, всё одно - тюрьма. Всё одно, боль да пытка, только здесь пыток поболе, а снаружи - одна, да самая страшная.
- Да какая?
- Одиночество.
Ничего не ответил Сатана на это, растерялся будто, и молчание гробовое на время некое воцарилось тягостно.
- Не к кому мне бежать отсель, друг мой сердешный, не к кому, умерло мое счастье, - продолжил Теофил затем, печально глядя на девушку-уборщицу. - Смысл угас вместе с ее очами, нет боле смысла на этом свете.
- А как же я? - внезапно спросил Сатана.
- Ты?
- Я не хочу тебя лишаться.
Опустил Теофил взгляд виновато, ничего не ответил.
- Да и потом, неужто...неужто...Я не знаю... Ты жив, так живи! Живи! Она бы хотела этого, Тео, - горько посмотрел на друга Дьявол. - Я знаю, и ты это знаешь. Она не хотела бы тебе такой участи, такой боли. Она бы хотела...чтобы жил ты дальше, жил да радовался солнцу, небу, ветру, радовался и за себя...и за неё. Молю тебя, заклинаю, живи! Не ради себя, так ради нее!
Взглянул Теофил на колечко своё обручальное на безымянном пальце руки правой, стиснул кулак, прижал к губами горестно, глаза прикрыв.
- Фэсска... - прошептал он любимое, дорогое имя. - Прости меня, Фэсска... Я у тебя такой дурак... - да затем и направился он уверенно да быстро мимо девушки-уборщицы, к шкафу одному подошёл, по полкам там шариться принялся.
- Ты чего удумал? - спросил Сатана растерянно, глядя на то, как роется в содержимом шкафа козлоногий усердно. Теофил же тем временем выудил вдруг с полки верхней стальной да прочный кейс.
- Святоша спрятал тут пистолет свой треклятый, - объяснил он Дьяволу. - Пущай теперь без него побегает.
- Замок закрыт, верно? - осведомился Сатана, указав на кейс.
- Заперт прочнее некуда, - с досадой кивнул Теофил. - Ну ничего, это пусть. Ты мне скажи, как мы выйдем-то отсюда?
Призадумался Сатана на миг, а затем ответил:
- Есть у меня одна идея.
Вышел он в теле уборщицы за дверь тотчас, времени не теряя попусту, к охраннику обратился там одинокому, возвестил нечто, опосля чего ворвался охранник в комнату оперативно, встревоженный изрядно, да там и огрел его Теофил по голове кейсом со всей дури, из-за двери выскочив. Рухнул экзорцист на пол без чувств тут же, а Сатана, вернувшись в спальню, закрыл за собою дверь, а после, под удивлённым взглядом Теофила с кейсом в руках, пал он на охранника вдруг, словно бы без чувств тоже, и обмякло тело уборщицы спустя миг краткий, охранник же, напротив, ожил, встал с пола, девушку с себя сбросив, да подмигнул козлоногому с ухмылкою, дескать, в порядке всё, я это, Дьявол, не экзорцист прежний.
- Складно! - одобрил Теофил, подняв удивлённо брови.
- Что ж, надеюсь, действием своим не привлеку я внимания особливо, всё же против воли его в его же тело вторгся… - пробормотал Сатана, осмотрев приобретённую плоть, да сообщил Теофилу затем: - Порешил я так: сейчас я тебя под видом пленного отсель выведу, наружу, то бишь, а там бросим это тело прочь да и рвем когти подалее.
- И ты думаешь, нам поверят? - недоверчиво хмыкнул козлоногий.
- Да, - просто ответил Дьявол.
Теофил с досадой взмахнул руками.
- Валяй! Только кейс-то как?
- Да оставь ты его!
- А на кой добывал тогда?
- Ну понесу его, мало ли кейсов на свете.
На том и порешили.
Вывел Сатана-охранник Теофила из комнаты спальной, заломив ему руки за спину, так, как обыкновенно ведут куда-то пленника, да и пошли они по коридору поспешно прочь, делая вид, что не побег это и вовсе.
- Ты дорогу-то знаешь? - шикнул ему Теофил недовольно.
- Запомнил. Тихо ты, молчи, дурной.
В целом, задумка их покамест проистекала успешно: священники встречные лишь кривились на Теофила презрительно, ибо каждый считал долгом выказать презрение собственное богохульной да мерзкой нечисти, крестом себя порой осеняли даже, на охранника же и вовсе не глядел никто, никому до него не было дела. Пару раз лишь останавливали их некие, вопрошая, куда ведут пленника нынче, да и отвечал Сатана-охранник серьёзно, что к отцу Энрико ведёт он невольника верно, по его же приказу недавнему. И опосля объясненья этого ни у кого не оставалось вопросов более, кивали священники, по делам своим устремлялись далее, в дела же преподобного влезать не желая и вовсе, от греха подальше. И плутали Сатана да Теофил по коридорам местным время некое, ибо всё-таки запамятовал Дьявол дорогу нужную, но в итоге выбрались они, всё же, в коридор иной да длинный, и в конце его двери высокие да тяжёлые предстали взорам их явственно.
- Это выход! - не сдержался да шепнул Теофил взволнованно.
- Он самый.
- Быстрее надо!
- Уймись, дойдём ведь нынче.
И всё ближе подходили они ко дверям заветным, едва ли не срываясь на бег, ибо обоим хотелось убраться отсель как можно скорее да более никогда места сего не видывать, преодолели они половину коридора длинного, но открылись вдруг двери тяжёлые эти, заскрипели, заскрежетали протяжно, и узрел Теофил отчаянно отца Энрико в проёме дверном, в чёрный тулуп свой облачён был священник обыкновенно, на носу его нынче очки сидели со стёклами кроваво-красными, в зубах мундштук дымился спокойно, в руке же правой держал преподобный трость свою с набалдашником в виде головы барана. Прошёл отец Энрико подалее чуть, но двери закрыть за собой не успел, воззрился на беглецов удивлённо. И рухнуло всё куда-то вниз во груди козлоногого, остановился Теофил с Сатаной на пару, вместе смотрели они на священника, не разумея покамест, что же делать им далее, настороженно замерли, сразиться за жизнь свою в любой момент готовые.
- Это что еще такое? - прозвучал в гробовой тишине властный да грубый голос отца Энрико.
- Сюрприз, твою мать!.. - в отчаянии взмахнул руками Теофил да и замолчал сразу.
Перевёл отец Энрико взгляд на Сатану-охранника, изогнул бровь с недоумением.
- Предательство? Как интересно...
- Не, ты мужика не обижай, он не виноват, что под руку попался, - хлопнул охранника по плечу Теофил, ухмыляясь. - Слухай, давай я лучше историю занятную расскажу! Собрались мы как-то раз трактор свистнуть у деревенских, я да мой товарищ один, не знаешь ты его, ладный он, даром что копытный! - козлоногий принялся вдруг болтать что попало, не представляя напрочь, как выход найти из ситуации данной. - И вот забрались мы в трактор, а это было такое прекрасное утро, петухи орали так, что прям заслушаться, и я как - р-раз! И потом...
- Теофил, - протянул с улыбкой отец Энрико да и шагнул вперёд неспешно, прямиком к беглецам неудачливым.
- Что? - настороженно вопросил козлоногий, так же медленно отступив вместе с Сатаной-охранником назад.
- Неужто хочешь ты меня покинуть? - улыбаясь, спросил экзорцист. - Я же люблю тебя, мой козленок...
- Не смей!! - рявкнул вдруг Теофил яростно, остановившись. - Не смей заикаться о любви, мразь!! Не любовь это, ты не умеешь любить!! Да и тебя никто никогда не полюбит!! И я не люблю, коли интересно тебе это, гнида поганая!!
Остановился отец Энрико напротив него да близко совсем, поглядел прямо во глаза его измученные да гневные.
- Совсем-совсем не любишь? - поинтересовался он лукаво да с улыбкой, только вот в глазах хлад жестокий угрозою сверкнул лютой.
- Совсем, твою мать, совсем!! - прорычал в лицо ему Теофил бесстрашно, а позади козлоногого вырос вдруг Сатана настоящий самый, покинул он тело охранника да предстал отныне в истинном своём виде, облачённый в длинную да чёрную мантию до пола самого. Поглядел он на экзорциста мрачным, тяжёлым взглядом, а тот, вовсе не ожидавший невиданного доселе явления, растерялся малость, но виду не подал.
- А это еще кто? - спросил священник ровно.
- Это? - обернулся на друга Теофил, затем поглядел на экзорциста с насмешкою, ответил весело: - Эт Сатана!
Сощурился отец Энрико малость, глядя прямиком на Дьявола да во глаза его крупные, и неизвестно было, испугался ли он, али и вовсе не воспринял ответ Теофила всерьёз, впрочем, спокойным выглядел отец Энрико да взволнованным не шибко, лишь улыбки более на устах его не было.
- Что это за шутки? - спросил он твердо, покачивая мундштуком в зубах.
- Да какие тут шутки, - хмыкнул Теофил. - Сатана, друг мой сердешный да лучший, чего тебе не ясно?
- С дороги, - приказал Дьявол твёрдо, глядя в глаза экзорцисту мрачно. Но тот приказ сей выполнять не спешил и вовсе, стоял он лишь, мундштук задумчиво покусывая, да смотрел на Сатану как-то странно.
- Так неужто и Бог есть? - вопросил, наконец, отец Энрико растерянно, с недоумением да во смятении искренном.
- Эк тебя от вида друга моего шибануло! - усмехнулся Теофил, подняв удивлённо брови. - Ты чего, папаша? А кому ж ты тогда несешь службу?
Глядел отец Энрико на князя Тьмы задумчиво да рассеянно, помолчал он время некое, о чём-то своём размышляя, верно, да затем и произнёс совсем уж бесцветным гласом:
- А действительно... кому?...
А позади Сатаны да Теофила уже вовсю шумели экзорцисты, сбегаясь к коридору длинному, ибо неладное они, наконец, заподозрили, да кинулись теперь к беглецам уверенно, оружие обнажив серебряное, потрясая распятьями да клинками всякими. Схватил Дьявол Теофила за руку, обернувшись на толпу сию вопящую, козлоногий же кейс стальной подхватил с пола, подле охранника доселе лежащий, и бросились они прочь затем, обогнув отца Энрико оперативно да быстро, вломились в едва прикрытые двери да и на улицу вырвались бешено, а преподобный же, посторонившись чуть да пропуская мимо себя озлобленных экзорцистов, стоял всё задумчиво, покусывая дымящийся мундштук, да глядел спокойно Теофилу вслед.
...Бежали Сатана да Теофил прочь со всех ног, миновав забор каменный с колючею проволокой поверх да во леса свободные вырвавшись скоро, тянул Дьявол Теофила за собою за руку, козлоногий же кейс стальной к груди прижимал прочно, едва поспевая за другом, и неслась за ними ватага экзорцистов яростных, неотступно священники за ними следовали, отпускать их не желая и вовсе.
- Слухай, сердешный, я выдохнусь скоро, - запыхавшийся Теофил кивнул в сторону разъярённых преследователей печально. - А эти не отстанут. Сил нет у меня покамест для марафонов подобных...
- Потерпи, родной - ответил Сатана, в отличие от друга, нисколь не уставший. - Осталось недолго.
Да и выбежали они вскоре на пустырь некий. Очищен был пустырь сей от снега кем-то, а на земле стылой увидал Теофил издали пентаграмму начертанную точно.
- Детишки местные подсобили, - хмыкнул Дьявол, устремившись к пентаграмме тотчас. Оглянулся Теофил встревоженно на экзорцистов треклятых: стрельбу вскоре те по бегущим затеяли, и летели вслед козлоногому с князем Тьмы пули серебряные да стрелы вострые, до цели не достигая покамест. Вбежал Сатана в круг заклятый быстро, Теофила за собою увлёк, к себе прижал его да в объятиях крепких стиснул, да и взметнулся тотчас пламень великий да неистовый из земной тверди, от коего в ужасе отпрянули подоспевшие в то время экзорцисты, захлестнул огонь сей стоящих в пентаграмме заклятой, поглотил собою, увлёк куда-то, да и исчезли Теофил с Дьяволом спустя мгновение, будто не бывало их тут и вовсе.
****
В ином всполохе пламени адова возникли они в пентаграмме другой, далёкой от недавней шибко, ибо в чащобе леса заснеженного да зимнего она находилась нынче. Опёрся Теофил рукою о древо ближайшее, кейс во снег хладный бросив, зажал рот рукою, сдержать устремившись позывы рвотные, да затем, совладав с собою, прохрипел стоящему рядом Дьяволу:
- Хороша поездочка... Укачало малость...
Хмыкнул Сатана разумеюще, ничего не сказал на это да и заключил вдруг товарища в объятия сердечные да крепкие. Ойкнул Теофил жалобно, ибо неслабо его сдавило, до ломоты опасной в рёбрах, да улыбнулся затем, обнял князя Тьмы в ответ.
- Я рад, что смог спасти тебя, - произнёс Сатана мирно. - Жаль, раньше подоспеть не смог... Когда еще экзорцисты до вас не добрались, - он разжал объятия, и отступил Теофил от него на шаг, усмехнулся горько, поднял кейс со снега да окинул лесную чащобу уставшим, печальным взглядом.
- Уйти мне отсель надобно, - сказал он с горечью в голосе. - И не только из-за святош треклятых. Не смогу я...по тем же тропинкам ходить, что с ней ходил. Не смогу в тех же озерах купаться, те же места лицезреть. Не смогу тем же солнцем любоваться, коим любовался с нею.
- Солнце одно лишь над нами светит, - мрачно сказал Сатана на это. - Одно оно, нет другого.
Теофил тяжело вздохнул.
- В том и смысл весь, рогатый... - ответил он с печальною улыбкой. - В том-то вся трагедия...
Кивнул Сатана понимающе, склонив голову, ничего по поводу данному не сказал более.
- Напоследок хижинку навещу нашу, попрощаюсь, так сказать... - добавил Теофил задумчиво, устремившись по сугробам куда-то прочь.
... Остался Сатана снаружи, позволил другу в одиночку проститься с некогда уютным да светлым невеликим домиком, ныне же остывшим давно, холодным, мрачным. Прошёл Теофил в небольшую кухоньку, печально оглядев разложенные по полкам шкафчиков ветхих утварь разнообразную всякую, коренья, травы. Запустил он руку затем в одну из плетёных корзинок, достал оттуда мешочек тканевый, верёвочкой перевязанный прочно. Сел Теофил за стол после, положил пред собою мешочек этот да и развязал затем. И пахнуло тотчас апельсинами свежо да чудесно, так же точно, как пахло вечерами мирными в невеликой да уютной хижине этой, тогда, когда звучал ещё звонким смех задорный девичий, живой, счастливый да родной несносно. Да и уткнулся Теофил бессильно в стол лбом рогатым после, руками обхватил себя, зажмурился горько да и заплакал тихо, заскулил едва слышно, зарыдал отчаянно, стянул затем со стола мешочек, прижал к себе аки святыню единственную да и сидел так какое-то время, роняя слёзы на старый да скрипучий стол безо всякой скатерти.
...Вышел из хижины он с небольшою торбой через плечо. В торбу эту помимо мешочка заветного запихнул Теофил стальной украденный кейс, затем с Сатаною вместе дошёл он до дуба конкретного, разбросал под дубом сим снег поспешно, откопал сферу Черносмольного вскоре, в торбу положил её тоже.
- Всё взял? - осведомился Дьявол спокойно.
Теофил кивнул.
- Жаль, одежи нет у меня иной, - оглядел он себя, облаченный в фиолетовый халат, в коем сбежал из рокового плена.
- Приобретем после. Куда ты желаешь направиться?
- Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда.
...Да и покинули Теофил и Сатана лес зимний да хладный вскоре, и много где побывали на пути своём долгом, повидали многое, в города подались и вовсе, облачился там Теофил в рубашку белую, в коричневый пиджак в клетку да в серо-голубые шорты, одёжу данную стянул он под шумок в магазине местном, халат же атласный выбросил прочь, дабы никогда его более не видеть. И пустился Теофил вскоре, что называется, во все тяжкие: дебоширил, пьянствовал, с девками распутными гулять начал, знакомясь в ними в клубах, барах да забегаловках разных, весел был да беззаботен, улыбался много, анекдоты травил похабные, машины угонял человечьи да девок своих на них катал, рассказывал нередко Дьяволу: "Бабы...Да они одинаковы все. Потряс пред ними купюрами, достаток свой показал - и они твои уже, ползают у твоих ног. Бабы... Да, баб нынче много... А вот даму, женщину истинную, принцессу, найти средь них шибко трудно... Да и не водятся среди них дамы-принцессы, они - иные, лучше, порядка другого. А этих...пруд пруди. Одинаковые все, дурочки...Им так легко запудрить мозги...". А бывало, ночами - почему-то всегда одинокими, не было отчего-то в это время с козлоногим его улыбчивых распутных девиц - Теофил, сжимая в руке деревянное обручальное колечко с изображением апельсиновой дольки, рыдал, проклиная весь мир да себя в том числе, да разумел превосходно во страдании одиноком, что самого главного, самого драгоценного у него более никогда не будет, ибо он навсегда это утратил - семьи. Вспоминал он уютный маленький домик в лесу, вспоминал громыхание чайника на плите, нежные женские руки на плечах, тепло, доброту, искренность да любовь, вспоминал да рыдал отчаянно и горько, ведь знал Теофил, что, как бы ни стремился он забыться в многочисленных женских объятиях, в клубных танцах, в выпивке в барах - объятия эти холодными были, циничными, эгоистичными да чужими, ведь от него распутные девки лишь одного желали вечно, и не было им дела до тягостей его сердечных, до того, каков он душою да сердцем, иное им было надобно, интересовало иное; клубы да бары фальшью сквозили, корыстью, не было в этом чистых, искренних, добрых чувств. Не были эгоистичными, циничными, холодными да чужими лишь уют маленькой кухни, свист чайника на плите, чудесный запах апельсинового чая, жгучие бездонные карие глаза да долгие, нежные да сокровенные объятия ночами тёмными. Это были чистота, искренность, единство да понимание. Это была семья. Это было счастье. Было - и нет его. И более никогда не будет.
...Однажды вспомнил Теофил про кейс стальной, украденный им у отца Энрико, да и пожелал открыть его зачем-то. Соорудил отмычку он, в замок сунул, покрутил усердно. Происходило сие в облюбованной козлоногим квартирке, жильцами покинутой верно - в каждом городе, ежели нужно было, находил Теофил квартиры подобные да жил в них, покамест возможно было оное. Щёлкнул замок вскоре, да и откинул Теофил крышку кейса прочь. Узрел он внутри пистолет знакомый, затем монеты какие-то неизвестные, бумаги прочие, но внимание его книжечка привлекла некая, в переплёте чёрном да с гравировкой в виде креста. Взял Теофил книжечку эту в руки с любопытством, раскрыл да и уразумел тотчас, что это дневник своеобразный, оказывается. Полистав страницы с недоумением, наткнулся козлоногий вдруг на упоминание о себе.
"Теофил теперь мой" - гласило начало заметки. Козлоногого аж передернуло от неприязни, едва прочитал он эту фразу. " Вскоре уразумеет он, как сильно я его люблю. Пока что он очень на меня сердит, но полюбит меня так же сильно, ведь я убрал с дороги его девку, а это значит, что нам теперь никто не помешает быть вместе". Задрожали мелко руки Теофила от гнева да злобы лютой, но продолжил читать он покамест, нахмурившись да помрачнев изрядно. "Не по нраву пришлось мне, как подохла деваха рыжая. Сказали мы, дабы умоляла она о пощаде, но она лишь глядела в глаза мне молча да не отвела взгляда до тех пор, покуда Закария не вбил кол серебряный в ее сердце. И откуда только взялся столь дерзкий взгляд?"
Слезы закапали на страницы дневника, стекая ручейками по щекам Теофила скорбного.
- Не отвела взгляда... - прошептал он печально. - Не отвела до последнего...
"Теофил спит в моей кровати. Ах, какой же он милый! Любо мне несносно, как круглит он глазки свои чудесные в моменты некие, а ещё он прелестно сопит во сне. Я хочу ему подарить всю свою любовь. Я потушу огонь его круглых глазок, и тогда он точно никуда от меня не уйдет. Мне так нравится его чудесный хвостик! Теперь он носит мой фиолетовый халат, и мне по нраву и это, ведь халат очень сильно ему идёт. Мой козленок самый лучший на свете!"
Не смог Теофил читать далее, отбросил он книжечку прочь да закрыл лицо ладонями горестно.
- Дурной... - вырвалось у него шепотом. - Напрочь...
Посидев так какое-то время, отнял Теофил ладони от лица, поглядел на пистолет, что покоился в кейсе, затем взял его, повертел, разглядывая. Не обнаружив названия марки, взял он отмычку, подумал какое-то мгновение, а затем процарапал острым концом отмычки на пистолете сбоку: "Нагган".
- Аки в боевиках прям, - усмехнулся Теофил, покрутив пистолет на пальце. Он не был до конца уверен в правильности написания сего заморского слова, но это его мало заботило нынче. Закрыл Теофил кейс, отпихнул ногой подалее, затем упал спиною вниз на кровать неопрятную да жесткую, посмотрел в невысокий потолок. А спустя секунду поднес дуло пистолета к виску.
...Но выстрела не прозвучало. Не нажал Теофил на курок. Вздохнул он, затем подкинул пистолет в воздух, взмахнул рукой - и пистолет исчез вдруг в огненном внезапном всполохе. Этому научил козлоногого Сатана - образом сим можно носить с собой вещи разные, без кульков да сумок и вовсе, да из пламени доставать их обратно, взмахом руки таким же. Обучил Теофила Дьявол и уходу в надпространство незримое, то бишь, благодаря сему, подобно нечисти прочей, незаметным стал Теофил человечьему глазу, ибо так уж заведено было, тайно от людского племени рогатым жить надобно, почему да зачем - не понятно, ну да свои у князя Тьмы заморочки, коли уже решил так - знать, зачем-то оно и надобно.
Поднялся Теофил с кровати, подошел к окну, посмотрел на суматошный город печально да хмуро.
- Прожить бесконечность вечностей, занимаясь ничем... - протянул он да хмыкнул презрительно, затем выудил из заднего кармана шорт самокрутку некую, закурил, выпуская изо рта небольшое дымовое колечко. - Как это глупо...
В целом, прожил Теофил на этом свете уже около ста лет.
Тлеющий Ад 2. Чай из Апельсинов. Глава 7
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2019
Свидетельство о публикации №219083100129
Свидетельство о публикации №219083100129
Рецензии