Звать её Мэлис часть 2

Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru)

                !в тексте присутствует обсценная лексика!

               

                ЗВАТЬ ЕЁ МЭЛИС
               
                /цинично-страшный рассказ в 2-х частях/

               


                Стихи, давно забытые, - исправлю,
                Все дни часами равными размерю,
                И никакой надежде не поверю,
                И никакого бога не прославлю.
                Владислав Ходасевич, стихотворение «Дома», 1908 г.



                Не сплю: чую, по двору нехто шастает. Глядь в оконце - то Федька Гнилозуб, шо три дни, как схоронили.
                Сидит, чисто упыр, посередь огороду, прям под луной… а очи, филололетавым, знацца, светом, исходють.
                Ох, думаю, не к добру… 
                Альманах «Вологодский хоррор», вып. 2-ой, экспедиция № 67.

               

                PARTE SECONDA, MISTICA (1- 7) /ЧАСТЬ ВТОРАЯ, МИСТИЧЕСКАЯ/
      
               

                Концовка того вечера выдалась просто шикарной: наскоро переодевшись, наперсницы отправились в «Бриз» - бар средней ценовой категории, одинаково расположенный и к пребывающим в плену нерастраченных амбиций, и к тем, кто давно понял, что большего в этой жизни х*й дождёшься. Катька предсказуемо была в леопардовом, с вырезом до пупа, - не удивительно, когда она начала показательно ржать, едва не опрокидываясь навзничь, половина присутствующих узрела полуголые буфера, чудом не выскакивающие следом, – и немедленно её возжелала. Мэлис без напряга сообразила, что Кэтрин явила публике ходульный сюжетец – красавица и чудовище, с чётко расписанными ролями, - ну и хуля? Что в этом нового и неожиданного? – а ей действительно хотелось банально «накидаться», посему она без перекура заказала третью – бармен задумчиво поднял бровь.
                Катюха уже с кем-то отплясывала, демонстрируя дивную хореографию, отточенную в придорожных кафе трассы Вологда – Питер; Мэлис, глядя на подругу, весело х*ела. Потом Катька с кавалером двинули в сторону сортира, и пришлось бухать в одиночку. Сидевшие с другого угла барной стойки офисные, по виду, хорьки, взялись пересмеиваться, посматривая в её сторону. Сквозь стелящийся туман подкравшегося опьянения, Мэлис поняла: пробил час. «Чё веселого нашёл, уёбыш – поделись!»  Хорёк ожидаемо поперхнулся своим пидорным «лонг-айлендом»: «Чего, извините, не понял?» «Да всё ты, задрот, понял!» - она, чуть качаясь, слезла с неожиданно ставшего невъебенно высоким, как пальма, табурета и направилась к «недоноскам». Дальше всё организовалось просто восхитительно: один из сидевших поднялся со словами «девушка, шли бы вы отсюда» и увещевательно положил ей руку на плечо – ой, зря ты, парень! Чётко её заломав, Мэл жестко пробила ему локтем в «солнышко»; краем глаза заприметила долговязого, в прыщах, рванувшего от игрового автомата друзьям на подмогу, – и встретила таким заебатым  «с ноги в грудуху», что бедолага отлетел обратно – в баре, притихнув, по-настоящему прихуели. Заводясь, как гладиатор от только что пролитой крови, Мэл вцепилась в следующего, собираясь знатно приложить е**льником о стойку – но тут подоспела охрана – обломали, суки! Один, с виду классическая «десантура», с ходу засадил ей «прямой» в голову – бля, как будто рельсой задвинул. «Вынос тела» из бара в памяти не задержался.
                Очнулась Мэлис в такси, на плече подруги. Та, в темноте салона вампирски отсвечивала разбитой в кровь губой и старательно придерживала, разодранного снизу, «леопарда» – уединившись в романтическом сортире, кавалер коварно затребовал «на клык» и «анала», а отказ поначалу не принял вовсе, шлёпнув с размаху Катьке по лицу ладонью, – пришлось душевно двинуть уроду в пах коленом – как учили. В общем, следуя сказанному в начале – вечерок удался на славу.    
               
                — 1 — 
               
                А днём сегодняшним приходилось догуливать найденный бухгалтерией «отгул», сохранившийся с прошлого года, – блин, вот это и называется «полный соцпакет»! Его настоятельно посоветовал взять штатный тюремный психолог – да, психолог, без дураков, как в какой-нибудь USA’вской Folsom Prison^, штата Калифорния! На этом сходство и заканчивалось – дальше всё обстояло, как обычно. Местный «душеправ» был неряшлив, носил попугайской расцветки галстуки, имел осторожно-раздевающий взгляд и вонь изо рта. Вдобавок, всем в СИЗО было известно, что психолог прибухивает – каждый день и на рабочем месте – иначе, откуда бы узнали? А всех дел: от него ушла жена, и он, наплевав на различной тонкости психо-наработки, тупо калдырил. Поговаривали, раньше он работал в приличной, частной клинике. Но, опять же, как говорят, во время сеанса лечебного гипноза, введя весьма sexy-пациентку в состояние транса, вздрочнул ей на сиськи – пока та где-то бегала за розовыми зайчиками. И всё бы ничего, но днём ранее, глав. врач клиники распорядился в кабинетах практикующих психологов установить скрытые видеокамеры – чтоб обезопасить «честь клиники» в случае возможных эксцессов.
                И каково же было его изумление, когда на следующий день, за утренним «лате», бегло просматривая отснятое, он узрел коллегу, бодро кончающего на обнажённую грудь временно недееспособной пациентки. Да, вот именно для подобных ситуаций, сдаётся, и было придумано слово «п**дец». «Сор из избы» решили не выносить, предложив уволиться по-тихому. Но, сука, век интернета же – на радость конкурентам, а может, и по их заданию, видео слили на Ю-туб. Скандал получился на загляденье – жаль, Малахов такую тему проебал! С «психа» слупили охуенные отступные, чтоб баба не визжала, и турнули из частной практики с волчьим билетом. Жена, понятно, жить далее с нищим извращенцем не захотела – забрала дочь и ушла. А в тюрьме должность «психолога» пустовала, за что «хозяину» в «главупре» постоянно пеняли, – поэтому резюме «психа», смахивающее в финальной части на сценарий порнофильма, сочли вполне. И оказавшись на своём месте, он принялся активно помогать охранному контингенту бороться с депрессией и паранойей, правда, в своём случае, почему-то предпочитал «Кизлярский».
                Ну, а Мэлис, в нежданно свободный понедельник, продумала всё до мелочей: стирка, влажная приборка, постельное, когда высохнет, погладить. А может, днём и на «вещевой», что на Скобелевском, смотаться по-быстрому: джинсы бы прикупить, да и сигареты с чаем, Самвелу – хотя борзеет, хач, ей-ей борзеет…  Решив начать уборку с кухни, она, вполне логично, начала с кружки хорошего, свежесваренного, кофе. Запах далёких плантаций, мускулистых рабов и жарких страстей обволакивал ноздри, от чего жизнь казалась совсем ничего и только в самом своём начале – когда всё ещё можно исправить. 
                Отхлебывая кофе, горячий и ароматный, она не торопясь прикидывала: начать отдраивать плиту или ею завершить, вновь окунаясь в пахучий пар, предварявший сочный, душистый глоток. Но тут к безмятежному прихлёбыванию вдруг добавился тоненький, не лишённый приятности голосок, выводивший что-то мелодичное, а боковым зрением она заприметила нечто чужеродное, появившееся на кухне. Повернув голову, Мэлис, обомлев, застыла: на краю обеденного стола, болтая ногой, примостился вроде бы как 3 дня мёртвый, Попков А. А. – тот самый, несчастный мальчик, и напевал какую-то дурацкую, но щемяще знакомую песенку на английском: «Monday Monday so good to me|| Monday mornin’ it was all I hoped it would be» (Понедельник, понедельник, просто в кайф мне; в утро понедельника было всё, с чем связаны надежды – англ.)^^.
                Она вроде читала про такое. Точняк, несколько раз видела в кино. Но на деле это оказалось, п**дец, как страшно – главное, обыденно как-то, а от этого жутко просто до охуения! Ни тебе грома с молниями за окном, ни простуженно каркающей вороны – даже нет ухающего суфлёром будущих бед, лупоглазого филина в ближнем лесу, – ничего, б**дь, такого! Просто сидит на кухне тот, кого, по идее, намедни закопать должны были! И от прозаичной невозможности происходящего, хотелось, расплакавшись, громко сказать, что такого быть не может – вот только хуля с того? Брызнувшие вдруг во все стороны, звенящей розой, осколки выпавшей из рук кружки (ведь говорила отцу: пап, ну зачем кафель на пол класть, ведь не патологоанатомов семья обедать здесь будет – он так смеялся…), подтвердили ужасную реальность случившегося. Мальчик улыбнулся и ободряюще сказал: «Не бойтесь!»» - после чего запел чуть громче: «Oh Monday mornin’ Monday morning’ could guarantee||That Monday evenin’ you would still be here with me» (Эх, утро понедельника совсем не гарантирует, что вечером она всё ещё будет со мной – англ.).
                Тут Мэлис вспомнила, а вспомнив, дёрнулась, будто от капель раскалённого масла, брызнувших со сковородки: необычайно ясно увидела маму, поправляющую ей бант. На всю квартиру звучит эта самая “Monday Monday”. Папа вернулся из Москвы – его повысили в звании и утвердили следователем прокуратуры – самым молодым в штате, поручив расследовать дело какого-то «страшенного злодея» - так сказала бабуля. Они идут гулять. Он стоит, улыбающийся, красуясь джинсовой рубахой, посреди коридора их недавно полученной квартиры – в новенькой, красного кирпича, 12-тиэтажке, с огромной лоджией и кладовкой – в скором будущем её персональной «пещерой Алладина». Мама хмурится – музыка играет слишком громко, и с деланной (Мэлис сразу чувствует своим маленьким, оцарапанным сердечком) весёлостью говорит отцу: «Саша, ну посмотри, она вся в тебя: моего – ни капельки!» Точно! – самое первое признание в её жизни уродиной произошло именно под эту е**нутую песенку бездельников из Сан-Франциско, – но п*здюк-то дохлый откуда про это знает? С привычно взболтнувшейся в глазах ртутью злобы, она исподлобья глянула на Мальчика, но он так примиряюще улыбнулся и сказал с таким обезоруживающим укором: «Не злитесь, Алиса – это ведь я умер, не вы», что от того, как к ней, наверное, впервые за жизнь, обратились так подчёркнуто уважительно, на «вы», и сделал это покойник, а скорее от понимания, что в самом деле – ну, просто полный п**дец, она враз, на подломившихся ногах, шлёпнулась задом на хренов кафель и обречённо, в голос, заревела – сука, с того дня, как папка умер, так слёзы не лились!   
                Планы, как говаривал зам. по режиму во время инструктажа, сокрушённо глядя на часы, «пошли по п*зде». В кухонном шкафчике был коньяк, в холодильнике маслины, а на плейере – скачанный с Яндекса этот ё**ный «Назарет» - после «третьей» стал заходить, ни чё так, мудень сиплый надрывался, особливо в трэке, длинном и охуительно мрачном, где «Please don’t head shrink me||Don’t disquise your innuendos|| Make no lies to me||I can see the way the wind blows||Don’t debase me annihilate me||Please don’t judas me!» (Прошу, не выноси мне мозг, оставь свои /ко мне/ инсинуации. Сможешь ли не лгать? – я ведь чую, куда дует ветер! Не уничтожай меня, и не стирай – прошу тебя, не предавай! - англ.) ^^^ – к вечеру она уже дрыхла, с пьяной слюной изо рта и остекленелым взором распахнутых глаз – боялась, вдруг «жмур» подкрадётся. В пустой квартире, одна – её покинул даже призрак.
               
                — 2 —
               
                Утром, с трудом донеся до ванной, то, что что с вечера от неё осталось (сука, как «псих» его литрами фигачит?!), ненавидя больше всего того мудака, что изобрёл будильник, она с трудом собралась с мыслями, чтобы отзвониться Катьке и попросить подмену – та на удивление легко согласилась, но усмотреть, где подвох, сил совершенно не доставало. Мэлис прошла на кухню, игнорируя упаднический антураж, оставленный с вечера в зале: с маяком торчащей пустой коньячной бутылкой и раскатившимися, точно в догонялки, маслинами на журнальном столике – п**дец, убралась, называется! Добравшись, она уронила в стакан с водой две «Упсы» сразу, и с глубинным наслаждением выпила. Минут через 15 полегчало до стирки и поверхностной, без резких нагибаний, уборки – show, мать его, must go on!  Тряпкой тёрла сноровисто, но без вдохновения; не крутя башкой и стараясь не утыкаться взглядом в зеркало, старательно пестуя в себе мысль, что вчерашнее ей привиделось. Чуть влажное бельё из машинки, сложив в таз, она вынесла на лоджию – и чуть не расплакалась: Мальчик сидел в распахнутом настежь центральном «окошке» застеклённой лоджии, бесстрашно (впрочем, хуля ему?) свесив с 11-го этажа ноги наружу, и по обыкновению, тихонько напевал: «Nothing’s gonna change my world, nothing’s gonna change my world…» (Ничто не в силах изменить мой мир – англ.) На сей раз Мэлис знала – это, блин, Beatles, – папенька частенько перед кончиной, приняв, бывало, соразмерно печали, весьма жаловал эту вещицу, и беря в руки, ни разу, наверное, в жизни, не настроенную гитару, выдавал токмо ему ведомую последовательность аккордов, впрочем, ни чуть не портившую его гнусавого пения, и затягивал: «Words are flowing out like endless rain into a paper cup||They slither while they pass, they slip away across the universe» (Слова падают, словно дождь бесконечный в бумажный стаканчик, - они мимо скользят, отправляясь через Вселенную - англ.) – чем выбешивал, помнится, просто слов нет – сговорились, они видать там, покойнички!
                Поняв, что мертвечонок откровенно стебётся над ней, Мэлис обречённо грохнула тазом об пол и тихо, но с угрозой, чувствуя, что закипает, сказала: «Тебе чего, б**дь, от меня надо? Ты, хуля, дохляк, до тётеньки доебался?» - но она даже испугаться как следует не успела: голова Мальчика супротив анатомических правил повернулась на 180°, став жутким образом смотреть со спины; шея начала, как шланг, удлиняться, а лицо стремительно превращаться в вовсе невообразимое, – и через секунду, клацнув зубами, на неё в упор смотрело жуткое рыло, точь-в-точь, как в «Чужом», со зловонным оскалом и дикой ненависти взглядом. В голову, с грохотом выбив входные двери ушей, ворвался хриплый рык: «Чё, голос подавать ещё будешь, подстилка арестантская? Да я те на раз очко в лоскуты распущу, страхолюдина ебучая!»
                Не помня себя, закусив губу до алой струйки крови, она оказалась на кухне, отчаянно-хаотично рассекая «зоновским» ножом воздух. На удобных, серых фланелевых брючках, треугольником, - там, где промежность, стало мокро и запахло мочой – она «брызнула» со страху. Мальчик беззвучно появился в дверном проёме: «Не надо, пожалуйста, злиться! Меня просто послали узнать, зачем вы это сделали?» Тяжело дыша, чувствуя себя в обоссанных штанах униженной, как никогда, сжимая в руке бесполезный нож (его, кстати, когда-то давно, через немыслимую оказию, прислал отцу ещё один его «клиент» - видный душегуб по кличке «Череп», которому папенька выхлопотал «20-цатник»; самолично им на зоне слаженный, с витиеватой гравировкой на клинке: «Смерть ментам!» - папа очень веселился, крутя в руках «подарок», но нож оказался неплохим и прижился на куне – охуеть же, в каком Зазеркалье такое возможно?), она с трудом сдерживалась, чтоб не заорать: «Кто? Кто, б**дь, тебя послал – и что вам, трупакам е**ным, от меня надо?» - и для пущей убедительности вопроса не запустить в него, хотя бы вот этим, сука, кувшином! Но вместо этого, тяжело выдохнув остатки страха, ссутулившись, будто безропотно приняла на плечи тяжкую ношу, поплелась в прихожую одеваться – стало ясно, бухлом сегодня не отделаться.
                Через четверть часа неуместной в Северной Пальмире смуглости таксист родом из Самарканда, лихо мчал её на Костромскую – по адресу, где Самвеловы кореша торговали шмалью. За пакет пахучей, даже через полиэтиленовую упаковку, «флоры», ушли джинсы и блузка в придачу. Улыбчивый ара задержал её руку в своей чернявой «власянице»: «Чё грустная такая, а? Раздевайся, посидим, выпьем, поговорим, кино посмотрим…» Мэлис с надеждой на драку, с вызовом протянула: «Вот ты, п**дец, затейник! Аниматором в «Ашане», небось, подкалымливаешь?» Тот сразу изменился в лице: «Зачэм грубишь, а? Думашь, не прыжмём, сука мэнтовская?» - и сделал попытку рывком заломать ей руку. Мэлис легко вывернувшись, двинула его в кадык и сделала подсечку – ара позорно сел на жопу. На шум из комнаты, лениво ковыряясь спичками в зубах, выползли двое – жирные, спокойные и уверенные в полезности своего дела – ради которого, не грех и «ментовскую» дерзкую вальнуть по надобности. Понимая, что с тремя ей полюбас не справиться, Мэл выхватила из кармана «шокер» - блин, удачно положила – ей, как и остальным «дамам», его подарили мужчины-коллеги по СИЗО на 8-ое марта – девки тогда просто выпали в осадок! Е*анутей тюремных ментов, конечно, надо ещё поискать!
                «Краями разойдёмся, парни, была не права!» - процедила Мэлис, борясь с искушением насадить на кулак зубы поверженного хача. Ниже ростом резко выплюнул спичку: «Забуд дорогу сюда, понеля?» - и она, не дожидаясь, что скажут другие, рванула дверь на себя. В «маркете», у испуганно округлившей глаза казашки (узбечки, туркменки, таджички – да ебу я, у кого?) от предъявленной служебной «ксивы», истребовала бутылку водки и к ней джина – нажраться подразумевалось с гарантией.
                Что и говорить, а «в жопу угаситься» получилось – последнее, что она запомнила, с глумливой улыбкой, по-бл*дски, кончиком языка обмусоливая свёрнутый косяк – это укоризненный взгляд Мальчика, который, впрочем, куда-то исчез после 5-го, может, 7-го, тоста: «Ну, бляха, будем!» Спалось просто охуеть как тревожно: во сне покоя не давал некто, смахивающий прикидом на средневекового монаха, в чёрной рясе с капюшоном и подсвечником в руках. Он семенил, сука, кругами, изредка протягивая к ней «семисвечник», и без конца, как в режиме «repeat», заунывно, по-пидорному, тянул: «No, no please don’t judas me!» - после 3-го или 4-го круга, вьебать ему шокером захотелось аж до дрожи, – но тот беспомощно потрескивал, уже успев разрядиться – менты, верняк, на Троицком закупались, иль на «Апрашке»^^^^ - жлобяры х*евы.
                По утру, с трудом понимая, где она и зачем, – и куда подевался тот мудак со свечами, Мэлис минут 5 тупо слушала заходящийся в истерике будильник. Твою ж в башку без вазелина! – сегодня ж на работу!   
               
                — 3 — 
             
                Издалека она приметила, стоявшую прямо у КПП заметную, странную машину – длинную, чёрную иномарку, с кузовом, переходящим в багажник, – ишь ты, long black car – ну, чисто St. Louis, ей-богу! Такие вроде называются «универсал» - точняра, у неё машинка в детстве была, «Волга-скорая помощь»! Краткое воспоминание о детстве оптимизма не прибавило, и Мэлис, надвинув «форменное» кепи поглубже, чтобы не травмировать караульных видом измождённого излишествами анфаса, переживая тяжкое раздражение и общее уныние организма, что для краткости зовётся «похмельем», приняла влево, дабы обойти сверкающий лакированной ночью, «кадиллак». Тут она её и увидала – высокую, во всём чёрном, с копной настоящих, видать сразу, белокурых волос под охренительно элегантной траурной шляпкой с настоящей, как в фильмах, вуалью в чёрный горошек, даму. А по-другому и хрен скажешь – дама, perfect, без дураков – она и стояла так, как умеют стоять только прирождённые дамы, а не «повылазившие» из гетто с Петроградской моромойки, на насосанных «лексусах» и жопой отработанных «лабутенах». Но та застыла, не обращая внимание ни на что вокруг: нахмурив высокий, чистый лоб античной богини, смотрела в единственно ей ведомую даль. Мэлис вдруг остановилась, как вкопанная, внезапно всё поняв, трусливо юркнувшим за селезёнку сердцем: машина – катафалк, а «богиня» – мать Мальчика, Попкова А. А., приехавшая забрать тело сына. Одновременно с ней что-то поняла и дама: медленно, словно беря в залом, она заполучила испуганный взгляд Мэлис, лишив способности бежать и сопротивляться; а заполучив, обожгла его своими, сверкавшими айсбергами ненависти, бездонного отчаяния, огромными, синими глазами. И страшными! Губы её, даже побледневшие от горя, всё равно бывшие сладкою грёзой скульптора или художника, невнятно шепнули – не разобрать, кроме последнего: «…проклята!»
                Не помня себя, Мэлис очутилась в корпусе. Камеру 1.9. выводили на плановый шмон, и Катька, верная своему бл*дскому рефлексу, прохаживалась вдоль строя заключённых, виляя задом, как заградительный буй на морских волнах. Арестанты одобрительно, с чувством, всякий раз гудели, провожая её корму пламенными взглядами, – вот ведь нимфоманка х*ева! Да им, моржам оголодавшим, хоть какая пройдись рядом – за топ-модель сойдёт любая!
                Мэлис, стараясь унять противную дрожь, подкатила к записной блуднице: «Кэт, здорово, слушай, айда по-быстрому раскуримся – депрессуха одолела, сил нет!» Катюха в испуге шарахнулась в сторону: «Мэл, ты чё, совсем за выходные е**нулась?! Щас всем выводным на внеплановый инструктаж пи*довать велено – после твоего трупика, кстати!» С «трупиком» овца, конечно, лишканула – Мэлис молниеносно схватила её за воротник и жёстко, рывком притянув к себе, выдохнула пополам с сиплым свистом: «Ещё раз, лярва, такое ляпнешь, я те прямо здесь живодёрню такую устрою – охуевать устанешь!» Катька в ответ странно, услужливо обмякла и глянула ей в глаза с собачьей покладистостью, - да что, б**дь, сегодня за день такой? Идёт оно всё! – и Мэлис двинула искать Самвела, зная, что у того всегда найдётся «плановая» заначка. 
               
                — 4 —
               
                И тьма спустилась на жизнь её - «беззвёздная, библейская» тьма, – если кто читал Писание или слушал King Crimson. Мальчик отныне приходил постоянно. Нет, он не лез к ней с разговорами. Не пугал, по принятому у них там обыкновению, двигая взглядом мебель, хлопая дверьми и разбивая на кухне чашки. Нет – он просто присаживался где-нибудь в уголочке и тихонько напевал, будучи поразительно осведомлённым в репертуаре «свингующих» 60-х: Hollies, Stones, Monkees, Simon & Garfunkel – где только, сучёныш, нахватался таких раритетов? Doors с их дебильноватой “Unhappy Girl” – не без умысла, вестимо; с блеском выдавая финальную строку: «You are dying in a prison of your own devise» -  вот кто он после этого? Ей, выросшей на правильной, без затей, музыке – ну, «Король и Шут» там, Linkin Park или Slipknot, за пару вечеров этого старпёрского караоке искренне блевать хотелось, – но ведь дохлый, чего с него взять?
                За 3 недели такой жизни Мэлис осунулась и похудела – красоты ей это, понятно, не прибавило – она стало болезненно-страшной, словно выпущенная из хосписа помирать на природе. Ей даже, пугливо бледнея, уступали место в транспорте – п**дец, прибыли на конечную, называется! Из-за размолвки с хачами пришлось прикупать «траву» у местной шпаны, дравшей, как и положено соотечественникам, безбожно, три шкуры – и вскоре на ганджубас ушли почти все сбережения. В «алкомаркете» с неброской учтивостью предложили дисконтную карту – выпасли, видать, суки, как она им выручку каждый вечер делает. Мечты о будущем стали предсказуемо однообразны: она либо еблась до потери сознания с Ди Каприо, времён «Отступников», либо кого-нибудь убивала – не важно кого, главное, чтоб с хрустом костей и мясистым месивом отшибаемых внутренностей – «кума», например. Ко всему, печальным, завершающим полосу «непрухи» аккордом, она совершенно разучилась кончать. К камерным «глазкам», ясно, её теперь и тросом было не подтянуть. Но в процессе ебли с Самвелом, аккурат в момент финальной тряски, регулярно перед глазами появлялся Мальчик, лежащий нагишом в тюремной «мертвецкой» (они с Катькой за каким-то х*ем попёрлись смотреть, дуры конченные!) – и всё, как отрезало – внутри становилось суше, чем в пустыне. Самвел, до того пылкий и неутомимый, тоже сникал, обескураженно и сокрушённо бормоча: «Слушай, чё сухой такой, а, нэ пайму?» Ну, а сосать она отказывалась, как и прежде; кроме того, ей-то в том, что за радость?
                А под самый занавес, когда, казалось, из всего возможно наихуёвейшего, с ней всё и случилось – даже с избытком, ей банально наваляли на татами – и кто! – Синцов, ментяра гламурный! Провёл, сука, весьма изящно, удушающий захват, и пришлось позорно молотить ладонью, прося пощады – это было, как говорят в Катюхиной версии, «англосексы» - «too much»! «Мэл, подруга, верняк, сглазили тебя!» - с пьяной уверенностью заявила Катька в процессе их «девичьих» посиделок за 0,7 текиллы. А после, порядком изумив, полезла вдруг сосаться с лесбийски-слюнявыми вывертами языка – не жизнь, сука, а шкатулка сюрпризов!
                Впервые после похорон приснился отец – сгорбленный, совершено седой, в холщовой хламиде на два размера большей; на спине криво намалёвана цифра «7» в круге. Мэлис было кинулась к нему, но он, против обыкновения, так жалобно на неё глянул, что защемило сердце, и запинаясь, прошептал: «Доченька, плохо мне здесь, из-за убивца того, – и мамка твоя со мной разговаривать не хочет!» - затем, сморщившись по-стариковски, будто собирался заплакать, неожиданно смачно сплюнул, крикнув кому-то: «Пидорасы!», и тоненько, на манер юродивого в опере у алкаша Мусоргского ^^^^^, запел: «Nothing’s gonna change my world…» - Мэлис проснулась, судорожно и громко вдыхая воздух, словно вынырнула из толчка. Господи, ну где душе отдохнуть-то, а?
                Последним гвоздём в крышку гроба простых, человеческих удовольствий, пришпилившим её, аки бабочку к куску поролона, явилось внезапное освобождение Самвела – и ведь о том ни словом не обмолвился, уёбок носатый (и не только), сваливая в свой далёкий Гюмри. Его папаша, мобилизовав, видно, всех рыночных мандаринщиков, собрал нужную сумму, – и видео с дорожной камеры, зафиксировавшей, как потомственный джигит лихо сметает на своём джипе с перехода несчастное семейство, чудесным образом исчезло. «А раз так, у меня нет никаких оснований удерживать невиновного человека под стражей!» — подытожил жизнерадостным стуком молотка судья, обеспеченный, похоже, до конца дней своих, доставкой мандаринов на дом. В зале суда стало невыносимо тихо от бесконечного позора происходящего; за дедом-отставником привычно подкатила «Скорая». 
                Без регулярного перепихона вскоре стало совсем невмоготу. Мэлис, что и говорить, привыкла к жеребиному напору горячего армянина, и лишившись частых и бурных соитий, начала натурально чахнуть. Посему, сразу прислушалась к разговору «об этом» в дежурке, предводительствовала в котором тётя Маша Измайлова — «корпусная» блока «крытки» — обладательница столь мощных достоинств, что художник Васнецов наверняка нашёл бы ей место на своей знаменитой картине^^^^^^^ — если б только увидел. С учётом поголовной субтильности и половой чахлости нынешних «вырожденцев», как она презрительно именовала современных мужчин, теть Маша в личной жизни ожидаемо была несчастна, но не унывала, — а секрет оказался на удивление прост — приобретённый в секс-шопе внушительных размеров «дилдо». Имея охренительный стаж за плечами и будучи не попрекаемого авторитета, прихлёбывая ядрёный, мало чем уступающий по крепости «чифиру», чаёк, она вещала в полной, уважительной тишине: «Девоньки, нема базару — это ж какая удача, скажу я вам! Ни бутылку не надо ставить, котлет нажарив; ни тебе трусов с носками вонючими по всей хате… всех дел-то: коньячку принять для «заводу» и DVD с Домогаровым завесть — такой красавчик был, покудова не спился — следовал сокрушённый, основательный глоток из огромной кружки с надписью «Бой-баба», — вот, опосля лубрикатором своего «дружка» смажу, «Бандитский Петербург» иль «Марш Турецкого» включу — и, еби меня, Шурик, я вся твоя — без остатку! Пару раз, девоньки, кончаю — век премии «за выслугу» не видать!» — клятва, что и говорить, «внушала», и ей едва ли не аплодировали стоя.
                Мэлис, здраво понимая отсутствие в этой области перспектив, решила прислушаться к совету старших и попробовать. Магазинчик назывался «Уголок Фрейда», куда она явилась, нацепив чёрные очки и натянув до ушей кепку «Hard Rock Cafe». Чёрт — да их там, как лыжных палок оказалось — всяких и разных! Кое-как, потея и краснея, выбрала с помощью продавщицы, милой дамы лет 40-ка, вроде бы подходящий — Androyd Style, 17 см., автономное питание, — бля, вот если б по «обкурке», спросила бы, где примерочная, а так — тихо, про себя, подумала: интересно, тётке этот «Шервудский лес» херов ночами снится, или она привыкла?
                Дома, махнув вискаря для разогрева, и щедро смазав «андроида», гладкого и розового, словно инопланетный недоросль, вазелином (лубрикатор для мажоров!), она запихнула его в себя и включила. Минут 10 Мэлис терпеливо сносила, как в ней, снизу от живота, что-то жужжит и елозит, настойчиво представляя распалённого страстью Ди Каприо, или, в порядке импортозамещения, актёра из сериала «Полицейский с Рублёвки», как его? — Петров, во! Но, заскучав, поняла очевидное: ни Петров, ни тем более Ди Каприо так жужжать не станут. Упаковывая «хер» обратно, удосужилась прочитать на чеке: «товар возврату или обмену не подлежит» — зашибись: 4999 руб. на х*й — в полном смысле слова! Но следом сообразила отметить на календаре Катькину «днюху» — этой профуре в самый раз будет, целоваться небось полезет…   
               
                — 5 —
               
                Однажды, вымотанная полуторамесячным общением с «потусторонним» (кто бы знал, как эти X-files заебали!) до бесчувственности манекена — «псих», глядя на неё, даже бухать стал реже, всерьёз обдумывая тему диссертации «Одномоментное прерывание гиперактивной половой жизни как доминанта в фундаментировании депрессии» — вот мудло учёное!, Мэлис валялась в остывающей ванне, опасливо поглядывая на дверь — но Мальчик не появлялся — на доклад, видать, свинтил, к Люциферу или к кому там ещё — Павлик Морозов х*ев!
                Завораживая, подкапывал в неестественной тишине, кран: кап, кап-кап, кап — смыс-ла-нет-нет… Скосив глаза, она убедилась: точно, никого — и сейчас же, не раздумывая, чтобы не успеть испугаться и передумать, скользнула по краю ванной, как в детстве с горки, под воду. Распахнув рот, она глотала, глотала, мыльную, вонючую (абрикос или персик?) воду. Перед глазами завращались прощальной каруселью разноцветные круги, увлекая за собой туда, в спасительное «ничто»… 
                Сука, так её не рвало ещё ни разу! Мэлис, выбросившимся на берег китом, лежала в абсолютно пустой ванне, изрыгая мощные струи воды. Мальчик примостился на краю, возле аккуратно приготовленного полотенца, сочувственно поглядывая на неё и, разумеется, напевая: «All you need is love, love is all you need!», в паузах забавно изображая горниста. Всё стало ясно: пока она честно хлебала противную воду, сучонок материализовался и выдернул затычку. «Бля, он же призрак бесплотный, как же у него такое получается?» — горестно хлюпая остатками воды в горле, вслух подумала она. «Мы многое можем!» — с достоинством отозвался он на её недоумение, прервав свои задолбавшие вокализы. Точно! — фильм назывался «Привидение», и жмурики там вовсю оттягивались — по-взрослому, друг друга всякой х*йне обучая и мирных граждан пугали, гондоны бестелесные. И артист там такой смазливый, с именем забавным — Патрик! Помнится, все так умилялись, как, мол, здорово придумано — хуюманно, — оказывается, именно так и бывает на самом деле!
                Не утонув, Мэлис смирилась, словно замерла в некой, подвешенной точке — зависла маленьким мушиным тельцем в серой паутине дней — одинаковых, бессмысленных и страшных. Каждодневно бухать прекратила — владелица 20-тисантиметрового «Шурика», тётя Маша, встретив её в коридоре на пересменке, без лишних слов рывком притянула к себе и ухнула в лицо чесночным, с нотками корейской моркови, басом: «Дитя, лакать завязывай, — или к е*еням, на вылет — ты уже в "чёрном» списке!"» Мэл достало силы воли жемануть на тормоз; впрочем, она уже всерьёз подумывала сваливать из тюрьмы, доработав до Нового года, чтобы «тринадцатую», «пайковые» и проч. — а там, хоть стоянки стеречь, иль супермаркет — по хую, главное, чтобы ночью — и никого не видеть. Покуривать, правда, продолжала. Время от времени они с Катькой брали «сухонького» и раскуривались, как чабаны в выходные, изливая друг другу души. У той, не смотря на смазливое личико и классную фигуру, жизнь оказалась — х*й позавидуешь: пьяный, развратный отчим, забитая, запуганная мать; младший брат — уверенный, бляха, имбицил. Сдохнувший, некогда шумевший полнокровной жизнью, райцентр, вырваться из котрого можно было лишь двумя путями: через кладбище или тюрьму, — но Катька хитрожопо сообразила зайти в узилище со служебного входа. Раз у них даже до полноценного «лесбоса» дошло — ни чё так получилось, прикольненько.
                В качестве альтернативы исчезнувшему бухлу, взялась истово тренироваться в «рукопашке». Первым делом в ответку жестоко наваляла Синцову: п**дец, как кайфово стало, когда тот принялся скулить с заломанной рукой — жаль, тренер прервал — его Мэлис слушалась и уважала. И однажды, открыла она для себя страшную, жестокую забаву.
                Поздними вечерами затягивала на себе оставшийся от отца фиксирующий корсет (он, преследуя очередного злодея, кинувшегося уходить дворами, на ходу выпрыгнул из машины, и крепко повредил спину), но пластинами вперёд — чтобы грудь, значит, и пузо защищали. Перчатки-«обрезашки» прошила вручную, подложив войлок, там, где костяшки — бить стало охуительно клёво. Капюшон на голову, капу в рот — и шла на улицу искать поддатых, борзых мужиков — чисто «Бойцовскй клуб», однако. Дерзко задиралась и с наслаждением, до замиравшего в глотке хриплым воплем, дыхания, п**дила болезных в «в баб и ссуль»…
                Так говаривал дядь Гена, упокоившийся, кстати, пару месяцев назад. Ну, «упокоившийся» — это охуенно корректная в данном случае фигура речи, — на самом деле его обнаружили забеспокоившиеся коллеги, посиневшего и уже как двое суток висевшего в ванной на крюке для полотенец — как знал, видать, на 2 здоровенных шурупа, оный крючок в своё время присобачил. Правда, ходили слухи о связи дяди Гены с чеченами. Их с папенькой, как самых строптивых ментов в отделе, в 90-е дважды туда гоняли в командировки на 3-4 месяца (Мэлис это время жила у бабушки, чего хватило для вполне осознанной клятвы, данной однажды вечером, стоя наказанной в углу — никогда не становиться старухой!) И вроде, опять же по слухам, дядя Гена с ними чуток корешился, настолько, что его попросили изъять пистолет, из которого ихний малый вальнул одного неуступчивого банкира, из «вещдоков» — и хорошо заплатили. Дядя Гена скатался с женой и дочерью в Турцию, сыграл сыну достойную свадьбу. Но «важняк», ведший дело, сгрёб все улики и отвёз к себе в сейф в прокуратуру. Младшенькому сыну главы абреков, тому, что палил в банкира и по случайным прохожим, дали 20. Абреки, понятно, оскорбились и поставили дядь Гену на счётчик — но это слухи, а что случилось на самом деле — кто теперь расскажет?               
                …Била их Мэлис, не жалея — до слякотного чавканья месива из крови, слюны и зубного крошева под кулаками. Дрожа от возбуждения, прибегала домой, запаливала косяк, врубала «Meteora»^^^^^^^ — и без всяких там смазочных изысков, просто плюнув, прилаживала «Гошу»  в себя и на четверть улетала, представляя изнасилование ротой швейцарских гвардейцев. «Гоша», к слову, был тот самый, по случаю реабилитированный, хер Androyd.
                Раз, маясь от трезвого безделья и 100%-го одиночества (Мальчик куда-то запропастился), она достала коробку с памятно-неудачной покупкой. Долго, хмурясь, разглядывала его, гладкого и розового, словно привет из иного, благополучного мира — где даже члены, сука, выглядят как конфеты. Поглаживая безукоризненной ровности розовую головку, почему-то вспомнила Гошу Куценко, а припомнив, чуток взволновалась, даже увлажнилась — и как-то оно пошло-поехало, само собой. Поймав «волну», Мэлис с наслаждением, очень к месту, выхватила из памяти искажённое болью лицо Синцова, придавившего её к татами, но не сумевшего довести захват до конца, — и вывернувшись, она заломала ему руку до хруста. Она, упиваясь, восстановила гримасу боли на его смазливом лице, с трудом подавленный стон, — и кончила, б**дь, как 100 лет уже не кончала!
                Так «Гоша» и прописался в её горестно-нескладных, одиноких ночах. Мальчик, правда, став однажды случайным свидетельством оного распутства, стыдливо отвернувшись (не, ну ни охуеть ли, а?), пытался, запинаясь, что-то сказать, пафосно-серьёзное, вроде «Алиса, время у нас на исходе!», но без всяких сантиментов был послан туда, откуда, вполне логично, в самом начале и явился — в пи**ду. Однако, с раннего утра накатил такой депресняк, что твой бульдозер — даже дышать не хотелось! Уязвляющим баннером-растяжкой, через весь мозг, висело: «В кого, б**дь, я превратилась?» — причём, редчайший случай — немудрёный ответ таки присутствовал в вопросе.
                Стало невыносимо одиноко, словно за окном был не с трудом и неохотой просыпавшийся микрорайон, а бескрайняя, выжженная пустыня. После этой нехитрой, но весьма драматичной метафоры, она решила — п**дец, с неё довольно! Тихо прошлёпав босыми ногами на кухню, она выгребла из «аптечки» всё, что там имелось ещё с батиных времён. Потрошила в ладонь не глядя, запивая подаренным на 25 лет, бурбоном “Wild Turkey” — хрен ли оставлять, чтоб на поминках выжрали? Губа, суки, прилипнет — не отдерёте! Дальше всё пошло по нарастающей — знать бы наперёд, что так х*ёво будет, лучше б повесилась! Её вдруг стало накрывать и придавливать огромной, плотной подушкой. Страшно мутило, а сердце взялось замирать, превращая хлюпанье банального насоса в раскатистые, обнимающие целиком, звуки огромной маримбы, заполнявшие всё вокруг, без остатка, готовя Мэлис к неизбежному уходу. Вдруг появился огромный оранжевый кролик — точь-в-точь, какой у неё был в детстве, папе какой-то хороший знакомый привёз для неё в подарок, вроде из Германии, — только размерами с корову. У него были неожиданно задумчивые глаза и толстенные, ишачьи губы, которыми он нежно посасывал чупа-чупс с арбуз размером, весьма эротично…  ротично… тично… ично… но…
                Эй, занавес!
               
                — 6 —
               
                Её снова рвало, как неживую. На сей раз в услужливо подставленный тазик. «А-атлично, сударыня, ну-ка ещё разок!» — приятно баритонило над ухом. Ей запрокинул голову высоченный мужик, весь в белом, но, по ходу, ни х*я не ангел — от него сильно пахло хорошим коньяком и частым сексом по обоюдному согласию, — сжав скулы, заставил раскрыть рот и просто х*йнул в неё литровую кружку воды. «Ну-с, голубушка, извергнем!» — но Мэлис только выгибалась, издавая кряканье рожающей утки. «Па-а-а-аможем!» — и тотчас в глотку, как в дурном сне об оральном изнасиловании, бесцеремонно вторгся толстенный палец руки в резиновой перчатке. На эту, б**дь, «ласку», Мэлис отозвалась сразу: «У-уа-ааа!»
                Опустошённая, тихо и бессвязно мыча, Мэл приходила в себя, слушая, будто через полуметровый слой ваты, жизнеутверждающий трёп врача со «Скорой»: «Ну, что же вы, голубушка, из-за сущей ерунды руки-то наложить на себя решили? Ну, бросил, подлец, ну и ладно! Вы молоды (запнулся), красивы — всяко жизнь устроите, — а она у всех у нас одна, не гоже так безрассудно поступать-то!» Смысл им сказанного неспешно добрался до её сознания и устроился в нём. Подняв на бонвивана от медицины глаза выпотрошенного селезня, полные изумления, как у рабыни из бесконечного бразильского сериала, узнавшей вдруг, что ни х*я она не рабыня, а графская дочь, Мэлис просипела подсаженной гортанью: «Кто кого бросил?» «Да парень ваш! Да, и скажите спасибо вашему младшему братцу — если б не его звонок, везли бы вас сейчас в морг, голубушка! Кстати, где он, не вижу? — исключительной воспитанности юноша, доложу я вам!»
                Мэлис, скрипнув зубами, поняла: этот дохлый Чип-н-Дэйл, вновь некстати материализовавшись, позвонил в «неотложку»; а уразумев, что пидарёнок в покое её не оставит, зарыдала с таким отчаянием, что врач, оборвав свой душеспасительный монолог на полуслове, подняв задумчиво бровь и глядя на спасённую, тихо дивился, насколько же странной случается жизнь, — иногда заставляя так страстно её не желать.       
                Что ж до Мальчика, то он внешне начал отчётливо портиться: на лице стали проявляться странного рода кривые полосы, будто разломы, а глаза чётко уже отливали потусторонним, тускло-жёлтым светом. Но голосить, сучёныш, не прекращал — в пору было устраиваться ди-джеем на «Ретро-FM» — столько она всякого старья за это время переслушала. Сказать честно, бывало, что и нравилось: например, очень трогательно, с почти ангельским интонированием, он выводил старинную «Ruby Tuesday»^^^^^^^^^ : «…Don’t question why she needs to be so free||She’ll tell you it’s only way to be…» (Не спрашивай, зачем ей свободной нужно быть — она ответит, что так единственно в жизни должно быть — англ.) — брало за душу, хуля там, и случалось, Мэлис, запрокинув голову, старательно и тонко (она хаживала, помнится, в хор — в какой, скажите, жизни с ней это было?) подхватывала обалденный припев: «Goodbye Ruby Tuesday who could hang a name of you || When you change with every new day still I’m gonna miss you!» (Прощай, Рубиновый Вторник, — кто назвал тебя так? И пусть всякий раз ты другая — я грусти по тебе буду рад. — англ.).
                И кто знает, сколько бы это длилось: ночные шатания и драки возле баров; разбитое, распухшее лицо, недоумённые взгляды коллег по работе, сама работа, ничего, кроме отупелой ненависти не вызывавшая; вдруг оказавшаяся «стопудовой» лесбухой Катька, всякий раз умолявшая зайти, и позволявшая вытворять такое, что «три икса» отдыхают! И постоянное, изматывающее присутствие рядом того, в существование которого разум и под охуенной шмалью отказывался верить!
                Но однажды ей, мёртво засыпавшей теперь, как правило, только под утро, приснился удивительно ясный, сказочный, как детское кино за 10 копеек, сон. В нём мама была молодой и красивой — у Мэлис даже стеснило в груди, — полная ожидания долгой, счастливой жизни, а папа, в своей только купленной джинсовой рубахе, ещё совсем не седой, походил на частого, но малоизвестного ныне актёра. Смеясь, они шли под руку, изредка оборачиваясь к ней: «Алиса, доча, догоняй!» — а она, переполненная понимания, что её кто-то любит, всё пыталась поспеть за ними, чтобы сохранить, не потерять того неземного, редкостного чувства — знать, что ты кому-то дорог и нужен. Но не успевала: лишь ветер, ветер играл с её пышным, розовым бантом, забавляясь, трепал её по щекам — ветер…
                Проснувшись в 5 а.м., она поняла — пора! — и никто ей не помешает. Мальчик спал на диване, поджав ноги и зябко обхватив худое тельце руками: плед, в крупную, «шотландскую» клетку, валялся на полу. Мэлис вспомнила, что в детстве очень любила, проснувшись перед школой, кутаться в него, дожидаясь, пока папа принесёт сваренное на молоке, какао. И обжигаясь, пить частыми, мелкими глотками самый вкусный какао на свете; а он в это время размеренно гладил её по голове и шептал: «Всё у нас будет хорошо, милая, всё будет хорошо», — п*здел, как обычно, мент поганый. Она шла в школу, и там её снова пинали, дразнили, а после уроков били — жестоко, скопом; галдя, вываливали книжки в грязь из портфеля — она потом долго и старательно их отмывала. А после смерти папы никого не осталось — кто захотел бы вот так погладить её по волосам…
                Мэлис подняла плед и заботливо укрыла им спящего, тихого и прекрасного, как эльф, Мальчика. Его губы тронула еле заметная, по-детски трогательная улыбка, полная истинной, безусловной благодарности — и Мэлис, дёрнувшись, как однажды, в детстве, тронув «вилку» от торшера, поняла — она прощена! Стараясь не расплескать это невыносимо прекрасное чувство, она медленно подошла к окну. Дождь, бисерно-капельной каллиграфией расписывался на стекле в собственной неприкаянности. Она распахнула окно: резкий, порывистый ветер развязным любовником тронул её за грудь, чувственной моросью обозначил на губах поцелуй. Звал, манил за собой, обещая, как водится, весь мир… Не думая, не боясь покинуть и не жалея своего мира, с высоты 11-го этажа казавшегося убогим и жалким (да так оно и было), она взобралась на подоконник — и без страха шагнула в его объятия, совершенно уверенная, что уж он-то точно её не отпустит.   
                Ей показалось, что она не ошиблась: ветер радостно подхватил её и понёс далеко ввысь, навстречу Тому, Кто способен понять и простить. Любого. А более остальных тех, кто, не потупив взора, мог сказать ему: «Domine non sum dignnus» (Господи, я недостоин /милости Твоей/ — лат.).
               
                — 7 —
               
                Ступая вниз, Мэлис не могла видеть, что позади стоял, торжествующий Тот, кого она называла Мальчик, — снимая кусками ненужное ему теперь человеческое лицо. Адового жара глаза его мертвенно светились довольством, ибо Он знал точно — Бога она не увидит теперь никогда.
                И не встретит её отныне ни лев, ни бык, ни орёл, ни ангел — ни человек. 

               

                Примечания автора:
               
                ^Обыкновенная, в общем-то, американская тюрьма, ставшая известной благодаря песне “Folson Prison Blues”от 1955 года, легендарного кантри-исполнителя Johnny Cash’а. Включена в «500 лучших песен всех времён (164-ое место)» по версии журнала Rolling Stone;
               
                ^^Хит № 1 американского поп-квартета Mamas & Papas в 1965году, куда более известного по песне «California Dreamin’»; 
               
                ^^^Мрачная, длящаяся более 9-ти минут, композиция “Please Don’t Judas Me” группы Nazareth, завершающая их, пожалуй, самый удачный альбом “Hair Of The Dog” от 1975 года; 
               
                ^^^^ТК «Троицкий рынок»; «Апраксин двор» — вещевые рынки в нынешнем Санкт-Петербурге;   
               
                ^^^^^Опера М. П. Мусоргского «Борис Годунов»; 
               
                ^^^^^^Подразумевается самая известная картина художника — «Богатыри»; 
               
                ^^^^^^^Наиболее успешный альбом американской группы Linkin Park;   
               
                ^^^^^^^^Хит группы Rolling Stones, возглавивший  сотню лучших, самого престижного американского чарта Billboard за 1967 год.