Верую

Верую

… он с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали на сердце его кровоточащие раны.
Леонид Андреев, «Жизнь Василия Фивейского».

В тот день он снова ушел из дома куда глаза глядят. Дома снова был безумный скандал с родителями и участием младшего братика, которого они всегда вовлекали в это действо. На этот раз по его вине.
Впрочем, родителей всегда не устраивал его выбор, будь то поход в магазин или решение философских вопросов. Он никогда не понимал, как именно он появился в такой семье – семье, где главными ценностями была меркантильность и умение своевременно соврать. Как обычно, семья была для него худшим местом на планете. Когда на тебя круглые сутки кричат, любой человек захочет побыть один. Отсюда нужно было исчезнуть как можно скорее, и он уже придумал, куда. Собственно, поэтому он и уходил из дома – еще не зная, как туда добраться, быстро собрав вещи и бросив участливый взгляд на братика, глядящего на него испуганными непонимающими глазами. Несчастный малыш, я вынужден тебя оставить, иначе моя судьба даст крен. Уверен, без меня они полюбят тебя куда сильнее.
Он решил стать священником.
– Решил спустить в унитаз семейное дело? Плевать хотел на отца, да? Я для тебя этот фундамент двадцать лет готовил! – ревел отец, и его красные глаза, казалось, были готовы выкатиться наружу, обрасти кулаками и проучить неразумного наследника.
Он молчал и смотрел в пол. Нельзя было смотреть на отца, это он знал хорошо. Свежие синяки под футболкой еще болели.
Но он должен был поставить их в известность. Если бы он ушел, ничего не сказав, это бы противоречило всем рамкам морали. Он бы предал свое предназначение еще до того, как начал его исполнять. Он должен был сказать.
– Мог бы хоть бы медиком стать! Мать бы похлопотала за тебя, идиот! Но тебе, как всегда, надо было забыть про других!
Он думал о других, и поэтому поступал так. Объяснять что-то было бесполезно. Он молчал и чувствовал, как дрожат колени, ладони и пальцы. Перед отцовским гневом он шатался, как осинка на ветру. Да, когда родители ругались, он всегда чувствовал себя осиной – одиноким тонким деревом в роще, раскачивающимся на зимнем ветру, склоняющимся под осенним дождем, сохнущим под летним зноем, утопающим в весеннем паводке. Правда, внешне он меньше всего напоминал маленькое деревце, хрупкое и готовое сломаться под ударами судьбы: он не пошел ни в статного, подтянутого отца, ни в стройную, изящную мать. Рыхлый мальчик, что-то бесформенное в свободной темной одежде, всегда что-то читающий, замкнутый в себе – кажется, он раздражал родителей даже своим внешним видом. Несчастный большой мальчик, такой же несчастный, как и его младший брат. Совершенно разные, но в чем-то одинаковые дети.
– Эгоистичная дрянь, – его больно хлестнуло по лицу оскорбление отца. – Мы всегда поощряли твои склонности, всегда позволяли тебе делать, что ты хочешь. Никому и в голову не приходило отнять у тебя книги, забрать дорогой компьютер. И, конечно, тебе было плевать, сколько это все стоит. Сколько мы в это вложили. Сколько мы в тебя вложили!
Отец был старым адвокатом, хищным и жестоким, как опытная гончая. Он умел тянуть дела, умел их выигрывать и нисколько не пекся о судьбе своих обвиняемых – его интересовал только его собственный заработок, его выгода. Тот, кто должен был защищать, взывать к совести и чувствам, был антихристом морали. Когда-то его сын посмотрел фильм «Адвокат дьявола» – но даже его главный герой казался ему чище и лучше, чем его отец, земное воплощение сатаны, маленький человеческий дьявол с очаровательной белой улыбкой и вызывающим доверие лицом. Обвиняемые видели в нем Иисуса, верили, что он отпустит им их грехи и намолит им спасение, но сын знал, что отец равнодушен к подопечным – и выбросит того, кто ему не пригодился, в тюрьму на любой срок. Меркантильный дьявол в оболочке харизматичного красавца, он придумывал диковинные оправдательные речи, которые всегда имели эффект – но придумывал их только тогда, когда это оправдывалось достаточным количеством средств. Его гонорары были безумны, он просил ещё и ещё, и всегда – несоразмерно. У обвиняемых не хватало средств, но ему было плевать, и те, кто не платил, отправлялся отбывать наказание. Словно огромный паук, держал он под своим влиянием весь суд, договаривался с присяжными, юристом подзащитного и даже судьёй, оплетал своим обаянием всех и каждого, и всякий раз находил способ заработать – порой и тогда, когда отказывался кого-то защищать, если кому-то это было выгодно. Суд был оплотом безразличных ублюдков, бессердечных настолько, что дьяволопоклонники казались апостолами Христа. Конечно, Вася не хотел примыкать к этому обществу. Вязкая масса, переполненная деньгами, карточками и людьми-марионетками, способная свести на нет любые хорошие чувства в человеке. Его отец был гнусным человеком – и его работа была ему под стать.
– Сынок, лучше бы ты послушался отца. Мы ведь и правда в тебя много вложили. Ну, если тебе совсем не нравится его работа – я выбью тебе место в нашей больнице, а потом – в частной клинике. У нас же есть связи, мы сможем все организовать! Ты только послушайся нас, сынок.
Мать разговаривала умоляющим голосом, и от этого в его душе только сильнее росло ничем не угасимое отвращение. Какие они добрые и хорошие, хотят ему помочь, каждый готов пойти навстречу, договориться, отыскать, устроить… Только ему это было нисколько не нужно.
В них никогда не было души. Как звезды сложились так, чтобы отец и мать, словно еще в колыбели продавшие души, нашли друг друга и заключили этот бесчеловечный, противный самому Богу союз?.. И почему у них родился он – тот, кто всегда хотел служить Богу...и людям.
Конечно, его младший братик больше подходил его родителям, чем он. Безусловно, он был идеальным сыном, достойным отпрыском достойного семейства. Он пошел в отца и вобрал красоту матери – в его ангельском лице светились отцовские черты, и, уже в пять лет, его нечеловеческая, дьявольская харизматичность. Внутренне содрогаясь, старший сын иногда ловил себя на мысли, что сравнивает своего брата с Люцифером – внешне совершенное божественное создание, внутри – дитя ада. И, конечно, милое семейство, которое было куда ближе к бесам, чем к ангелам, старательно пыталось переманить малыша, в котором уже был внутренний надлом, на свою сторону. Старший брат замечал, что в определенной степени они преуспели.
Вот, например, сейчас.
– Почему ты никогда не слушаешься маму с папой? Ты что, их не любишь?
Безвинные голубые глаза взирали на него из-под пушистых черных ресниц. Сам ангел взирал на него с бежевого ковра на полу в окружении своих небрежно раскиданных игрушек. Маленький братик, как же ты заблуждался. Как жаль, что ты об этом пока не узнаешь. Если вообще когда-нибудь узнаешь…
– Саша, я люблю маму с папой, просто мы не во всем согласны, – дрожащим голосом, пытаясь изобразить спокойствие, произнес старший сын. Конечности тоже предательски подрагивали, не слушаясь, и сдержаться в этой ситуации становилось совершенно невозможно, но он пытался.
– Ася, ты со всей семьей так разругаешься, – таким же невинным голосом, как и раньше, но с пугающими нотками презрения и раздражения вымолвил Саша. – Очень жаль, что ты такой, Ася.
Очень жаль. Он пытался не разрыдаться, пытался поддержать мужской авторитет, но все было зря. В глазах уже щипало, и сил оставалось совсем немного. 
– И нам жаль, что ты такой. Видишь, даже Саша это понимает, – подала голос мама; в нем были укоризненные интонации
– Извините, что я такой. Но я имею право быть таким, какой я есть, – проглатывая слезы, тихо, но твердо произнес мальчик, завешивая такие же, как у Саши, голубые глаза челкой черных волос. Если его брат был похож на ангела, он был похож на трагического героя книги; если бы он стал актером, он мог бы хорошо сыграть Гамлета. Впрочем, то амплуа, которое он избрал, ему тоже подходило. Но он видел в этом предназначение, а не роль.
– Василий, ты самый бесполезный ребенок на свете. Ты безнадежен. Иди, куда хочешь. Лучше бы ты пропал.
Вася смолчал. Он медленно, не поднимая головы, развернулся и пошел в свою комнату. Бесшумно закрыл дверь, собрал свои немногочисленные пожитки в рюкзак и осторожнее всего – маленький черный томик Библии. Он глубоко вздохнул и погладил шероховатую поверхность книги, затем выдохнул, быстро пролистал несколько страниц и нашел нужный отрывок.
– Глубоко смири душу свою. Помни, что гнев не замедлит, и что наказание нечестивому – огонь и червь, – выговорил Вася тихим, срывающимся голосом, уже не пытаясь сдержать слезы, текущие по щекам. Затем он медленно переместил взгляд красных глаз к низу страницы:
– Во всех своих делах помни о конце своем, и вовек не согрешишь. – хриплым шепотом произнес он, чувствуя, как он совершенно лишается голоса от слез, и закрыл книгу мокрыми пальцами, стараясь не задеть драгоценных страниц.
– С Богом, Вася. Как еще ты найдешь свое спасение, как не в смирении? Где еще ты найдешь свое смирение, если не в церкви?.. Чем закончишь ты, если не уйдешь?..
Он закрыл глаза, ощущая, как по коже струйкой скатываются последние слезы. Пора в путь, Василий. Иначе никак.
В рюкзаке лежала пара рубашек, джинсы, черные брюки и футболка. Рядом примостились книги: уже упомянутая Библия, «Имя розы» Умберто Эко и «Идиот» Достоевского. Вася хотел бы взять с собой всю библиотеку, но решился на кражу только этих двух книг; Библия же принадлежала ему самому. Еще в четырнадцать лет он с карманных денег купил это издание в лавке букиниста. Мать была очень удивлена – и недовольна – тем, на что он потратил свои маленькие финансы. Конечно, по мнению адвокатской семьи, деньги стоило тратить совсем иначе, но хотя бы в этом Вася был самостоятелен. Хотя бы в этом…
«Глубоко смири душу свою». Он всегда следовал этому указанию: покорно терпел побои отца, истерики матери, злобу маленького брата. Терпение стало его жизненным кредо: он лишь виновато улыбался на издевки одноклассников и все так же молча, как и прежде, стал терпеть, когда его начали бить. На полноватом теле Васи не было живого следа. Это не интересовало его родителей, не останавливало детей, не трогало учителей. Но Вася верил: Бог видит его смирение и ждет, когда он к нему придет. Вася мечтал помогать людям, сколько бы зла ему они не принесли.
Вася твердо решил отдать жизнь служению Богу ещё до того, как прочитал Библию и стал знать ее вдоль и поперек. Васе было двенадцать, когда он понял, что единственный, кто поможет ему – Бог. Он и раньше, лет с восьми, втайне от родителей ходил в церковь – учился молиться у местных бабушек (несмотря на их ужасный характер, Вася как-то умудрялся найти к ним подход), узнавал имена святых. Уже тогда далекие святые, изображенные на иконах, живущие на небесах стали ему ближе своих родных. Вася никогда не был счастливым ребенком, но тогда, в двенадцать, в его день рождения, отец избил его особенно жестоко, а потом – уличные мальчишки, дети местного криминального населения. Адвокатская семья жила в плохом районе, но никто не решался поднимать руку на кого-либо из них. На кого-либо, кроме Васи. Вася всегда был отдельно от семьи, отдельно он оказался и для своих одногодок, воспитанных алкоголиками и ворами. Не надо было вмешиваться в судьбу красивого мальчика, которого они тогда били – видимо, показательно, в воспитательных целях. На что он вообще рассчитывал – он, толстый мальчик из богатого семейства, тот, кого в школе дразнили маминым пухляшом, ни дня не проходивший в спортивную секцию, никогда не выигрывающий в драках с одноклассниками?.. Но он выступил в его защиту. И, конечно, не победил.
Тщедушный мальчик-блондин истошно кричал; его белые волосы лежали на грязном асфальте, плавали в луже, в которую его периодически окунали. Юное узкое лицо было невероятно красивым; в нем угадывались аристократические черты. Он был хорошо и со вкусом одет: на нем был синий костюм и даже галстук – фиолетовый, с белыми крапинками. До того, как его начали бить, его волосы, видимо, были уложены в модную прическу. Кажется, Вася знал, за что его били. И он тоже знал, хорошо знал.
– Оставьте его! Зачем вы его обижаете?.. – как всегда, слегка подрагивающим голосом громко произнес Вася, пытаясь быть уверенным.
Инициаторы драки посмотрели на него как на дурачка. В их наглых глазах пряталась усмешка, удивление и интерес – действительно, казалось невероятным, что жалкий толстый мальчик со длинными черными волосами, сальными и спутанными между собой, трясущийся от страха, собирался защитить этого маленького богатея. Но он стоял, залезая грязными коричневыми ботинками в лужу, куда окунали жертву, запахивал свой серый замызганный плащ (вот бедолага, думал, что в драке ему останется до него дело!) и прямо глядел своими круглыми сине-зелеными глазами, в которых стоял чистый ужас.
– Смешной парнишка. Кой черт тебя принес, недотепа? – оскалился самый крупный из парней. Несмотря на малый возраст, у него уже отсутствовала часть передних зубов, но зато круглое большое лицо, скривившееся в мерзкой ухмылке, было переполнено ярко-рыжими веснушками, прыщами и шрамами. Как будто сама улица смотрела на Васю; но он, следуя своей морали, не в силах сдержать сочувствие к избиваемому мальчику, не отворачивался и прямо смотрел ему в глаза, подавляя дикий страх, проникающей дрожью в члены.
– Возлюби ближнего своего, как себя самого, – с отчаянием произнес Вася, быстро хлопая глазами, но не отрывая их от обидчиков. Мелкий дождь перешел в сильный ливень с ветром, и под этим ливнем Васю кидало из стороны в сторону. Его трясло.
Агрессоры, уже не скрываясь, смеялись в голос, на время оставив избиение мальчика-аристократа. Рыжее лицо сплюнуло в крупные, грубые ладони, растерло плевок и насмешливо произнесло:
– А ты, видать, из церкви, недоумок?
– Из церкви… – тихо и немного удивленно ответил Вася. По своей наивности он решил, что парни как-то прознали, что он идет из церкви домой.
– Да что ты с ним разговариваешь? Начистить бы ему лицо, да и дело с концами, – лениво проговорил более мелкий парнишка, почти такой же худой, как жертва, но жилистый и подтянутый – было видно, что в драках он принимает участие почти каждый день.
– Пожалуйста, Бога ради, не бейте этого мальчика, он ведь ни в чем не виноват, – быстро заговорил Вася, осмелев перед замедлившимися обидчиками. – Помни заповеди и не злобствуй на ближнего…
– Нет, ребята, он вообще какой-то ненормальный, – покачал головой до сих пор молчавший парень с гладкими черными волосами и непроницаемым, пугающим лицом. Его тонкие губы сложились в усмешку, но выражение лица так и не поменялось. Карие глаза сузились и стали ещё злее. Он сделал едва заметное движение рукой в сторону Васи, и Вася испуганно отступил на шаг. Раздался громкий всплеск. Не было бы этого всплеска, может быть, все бы было иначе, но, услышав его, парни будто озверели. Их грубые, глупые лица переполнились дикой яростью, как будто они давно ждали этого момента.
Вася понял, что отступать некуда. А ещё – что он не сможет от них отбиться. Но он не убежал.
– Да его же трясет, как бешеную собаку, – проговорил рыжий вожак, сплевывая на лицо побледневшему от ужаса блондину. Улыбаясь отвратительной улыбкой, он с наслаждением наблюдал за тем, как вязкая струйка стекает по узкому лицу мальчика, заползая в светлые, будто золотые, орехового цвета глаза и пробираясь прямо в рот, в красные, будто вычерченные, угловатые губы. Он увидел в жертве то, что хотел – скрытое за ужасом омерзение, прячущееся где-то на дне потухших, ставших почти прозрачными, глаз – отшвырнул избитого мальчика вбок, на землю, мельком глядя на то, как его белоснежная кожа стирается об асфальт, покрываясь бордовыми царапинами, а костюм покрывается мокрой грязью, и решительно выступил вперед – в сторону Васи.
– Бей его, ребята.
Он не услышал, как рыжий сказал эти слова, только прочитал по движениям губ. В следующий момент он уже лежал на асфальте, ощущая пинки по животу, спине и ногам.
Парни не скупились. Рыжий в здоровых сапогах с большой подошвой особенно старался проучить заносчивого толстяка – радостно смеясь и будто бы подпрыгивая, он выкидывал длинные ноги вперед и со всей силы впечатывал их в полный живот Васи, становясь еще радостней с каждым ударом, отдающимся в стопу.
Вася молчал. «Глубоко смири душу свою», – думал он, глядя на проносящиеся над ним ботинки, почти перестав ощущать боль от ударов. Потом старший пнул его носком ботинка в лицо, и он закрыл глаза. А потом в нем как будто что-то щелкнуло.
– Помогай ближнему по силе твоей и берегись, чтобы тебе не впасть в то же! – изо всех сил закричал он, ощущая, как худой ударил его по лицу. Но в последний момент он увидел, как он испугался, как он был ошарашен – и, чувствуя, как зажатые легкие не дают вздохнуть, на последних вздохах вскрикивал:
– Никто… из вас… да не мыслит в сердце…своем…зла!
Дыхание кончилось, и Вася, с каким-то жутким удовлетворением наслаждаясь текущей по лицу кровью, яростно ныл-скрипел из-под ботинка старшего:
– Будь…те…все…единомыс…ленны…
Кажется, рыжий, окончательно испугавшись и разозлившись, пнул его настолько сильно, что выбил зуб. Но Вася не замолчал. Он упорно продолжал издавать что-то невнятное, проглатывая звуки, шипел в образовавшуюся от зуба дырку:
– с…стрда..тельны…брат…любивы…
Он перестал понимать, что происходит, но продолжал произносить какие-то отрывки из священного писания; челюсть, то ли вывихнутая, то ли сломанная, не подчинялась, разум был затуманен, и последние произнесенные слова Вася слышал только сам.
– Слушай, пойдем. Хватит ему уже, – опасливо предложил рыжему худой, перестав наносить удары по обезображенному лицу Васи. Рыжий тихо неопределенно хмыкнул, словно решая, стоит ли продолжать избиение, потом неохотно отступил и свистнул. Град ударов прекратился, и Вася понял, что этот свист символизировал завершение охоты. Непонятно почему, но он еще оставался в сознании, инстинктивно не открывая распухших глаз.
– А с этим что делать? Он, кажись, не очухался. – кажется, худой был самым здравомыслящим из всей этой компании. Вася не видел этого, но мальчик-блондин лежал, свернувшись крючком, и не реагировал ни на что. Вася не знал, сколько его били, но, судя по всему, минут пятнадцать, не меньше. Похоже, что всё это время прошлая жертва так и лежала, превратившись в неподвижный клубочек.
– Закрой рот, какая тебе разница? – раздраженно-испуганно выпалил рыжий, но подошел к мальчику. Он неуверенно потрогал его ногой – блондин не реагировал. Затем грязно выругался и приказал, уже почти не скрывая страха:
– Пошли отсюда, быстрее, быстрее, черт!
Компания парней испарилась так, как будто её никогда и не было. Вася понял это по приглушенному дождем топоту шагов. Плеск луж выдавал их. Тот самый, из-за которого они решились его избить.
Дождь, казалось, не собирался кончаться, и лил почти с той же силой, что и пятнадцать минут назад, нетерпеливо стуча по изуродованному лицу Васи. Мокрые, испачканные в крови волосы лежали по бокам, а часть их приклеилась к ранам. В голове натужно звенело, все тело гудело, и ни одна конечность не собиралась повиноваться.
– Смиритесь под крепкую руку Божию. Да вознесет вас в своё время.
Вася неслышно, едва перебирая губами, превратившимися в кроваво-опухшее нечто, вымолвил слова, все ещё почему-то утешающие его. Даже когда дождь бьет со всей силы, следуя за обидчиками, когда твое тело отказывается тебе служить, когда ты не уверен, что дойдешь домой, что вообще сможешь встать – Бог поможет. Кто, если не Бог?..
Ощутив исчезновение обидчиков, организм Васи благоразумно отключился минут на десять. Когда Вася пришел в себя, дождь не закончился, но наконец стал немного меньше. Он с трудом разлепил веки, слипшиеся между собой от крови. Обзор значительно снизился – кажется, компания умудрилась ненароком попасть ему и в глаза. Темные тучи превратились в сероватые облака, ветер стих. Нужно было вставать, иначе семья начнет его искать, и тогда не поздоровится. Впрочем, после того, как отец несколько раз ударил его по ребрам, а потом по ногам, закрыв в комнате, возвращаться совсем не хотелось. Безумный отец, верно, бесы, которые всегда тебя одолевали, совсем овладели тобой – и теперь ты с каким-то ненормальным удовольствием бросаешь меня на пол, около стены, а потом колотишь ногами и руками, как какую-то падаль. И, конечно, мама и брат все знают. Мама и брат считают, что это правильно. Бедный глупый Сашенька, что с тобой сделает эта семья.
«Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои», – пронеслось в голове у Васи. Нужно было простить их, их всех, как их прощает Бог, как их прощают божьи слуги, ангелы, земные святые. Только Вася отчетливо понимал, что простить не получится. Иначе и жить незачем.
В тот момент, когда болели все его кости, когда окровавленную кожу в царапинах и синяках страшно саднило, Вася не думал о мальчике-аристократе, избитом ещё до него, все так же лежавшим недалеко от него, под деревом, свернувшимся, как утопленный котенок. Прошло уже около получаса, а мальчик даже не двинулся. И, когда Вася, спустя ещё десять минут, нашел в себе силы подняться, ощущая, что ему сломали руку, он увидел неподвижное тело мальчика, за которого вступался. И, хоть Вася и был очень набожен, он понимал – здесь одними молитвами дело не обойдется.
Вася ходил в далекую церковь, расположенную в глубине спального, неблагополучного района, где жила адвокатская семья. В переулке, невесть почему забитом старыми деревьями, было тихо и пусто – сюда не забирался почти никто. Никто не помог бы им с мальчиком. Похлопав руками по карманам заношенных джинсов, Вася понял, что быстро ретировавшиеся хулиганы отняли у него и телефон, и, не в силах удержать свое малодушие, почувствовал дикий ужас и ещё большее нежелание возвращаться домой. Хоть он был и мал, ему все равно было мерзко от себя – может быть, мальчик рядом умирал, а он думал о том, как ему возвращаться домой. Внезапно Вася подумал: «Он богат. У него точно должен быть телефон». С неожиданной смелостью, он начал обыскивать карманы красивого синего костюма мальчика, нащупал что-то плоское и квадратное и вытащил наружу.
В кармане мальчика-аристократа оказался дорогой телефон, одна из последних моделей, который был даже дороже его недешевого телефона, приобретенного отцом. Васе повезло: телефон не был заблокирован паролем. Он быстро набрал номер скорой, и, отчаянно сражаясь все с тем же малодушным стеснением и страхом перед людьми, с которым сражался уже много лет, Вася, запинаясь, тихо и невнятно сказал:
– Переулок Кольцовский, здесь умирает человек.
Диспетчер задавала ему ещё какие-то вопросы, давала какие-то советы, но он не стал её слушать и повесил трубку. Одинокий, асоциальный Вася, конечно, не знал, как делать искусственное дыхание. Он попытался заставить себя перебороть страх и измерить мальчику пульс, прикоснулся к холодной и мокрой, липкой руке, долго и мучительно искал вену, прожимая бело-синеватую кожу, но не смог ничего нащупать, и так и просидел с мягкой, податливой рукой мальчика в руке до приезда скорой помощи.
Завидев машину с красным крестом, Вася, снова сильно дрожа, спрятался за стену одного из четырех домов, уместившихся в переулке. «Опять этот малодушный страх», – зло подумал про себя мальчик, но остался за надежной стеной. Непреодолимый, никогда не проходящий страх сковывал его, превращал в камень – сродни тем, к которым он прислонялся, стоя около дома. В этот раз он был особенно сильным. Первый шок от двух избиений следом прошел, и Вася нутром ощутил, что происходит что-то плохое, что-то ужасное.
В силу своей замкнутости Вася плохо осознавал, что происходит. Он отстраненно, будто бы взлетев над собой, будто перестав быть человеком, наблюдал за действиями врачей. Они двигались, будто неживые, как бумажные куклы на ниточках – быстро, непонятно и неестественно, но последовательно, словно отрепетировав все тысячу раз. Они что-то говорили – урывками, коротко, и Вася не слышал их слов. Но с порывом ветра он услышал одно слово – «мёртв».
– Бог дает благодать, и нет иного Бога, но он не спас этого мальчика. Он не спас меня. И умрут безвинные. Это значит, что Бога нет?..
Вася стоял на балконе высокоэтажного дома, одного из редких в этом районе, и не решался посмотреть вниз. Он смотрел только в небо и на далекие, серо-черные дома. Было влажно и холодно. Он хотел бы увидеть в воздухе ангелов, серафимов с белоснежными огромными крыльями, парящими ввысь, трубящих в трубы, что возвестили бы конец света, ибо именно так он себя и ощущал. Он знал, что светлые ангелы с добрыми лицами, в которых он верил, не помогут ему.
Вася знал, что самоубийство – грех, и что в двенадцать лет думать о самоубийстве не следует, но сейчас это знание отошло на задний план. Сейчас для него не существовало ничего, кроме боли – его боли и боли того маленького мальчика в красивом костюме, мертвого мальчика. Его не дождутся родители. О своих родителях он не думал – он знал, что был для них нежеланным сыном. Все это – не то, что нужно знать детям в двенадцать лет, но Вася знал это, куда лучше, чем математику или биологию. Вечно побитый и напуганный, ожидающий очередного удара, он знал правду, только старался скрывать её от себя, старался не думать об этом, старался верить в божье прощение и в спасение. Вместе с такими же несчастными бабушками, для которых жизнь превратилась в ад, Вася истово молился и верил – Бог спасёт. Но Бог не спас невинного, и никогда не помогал ему избежать драк ни с отцом, ни с одноклассниками. Бог будто ослеп, будто умер – ещё давно, когда создал этот мир, и оставил людей наедине с такими же людьми, с озверевшими от злобы и отчаяния животными. О, Бог, ты солнце и щит, ты даешь благодать и прощение, но почему ты оставил нас?.. Неужели и тебя кто-то убил, кто-то из тех, кого ты спас и простил?..
Ветер вернулся с прежней силой и начал дуть Васе в изуродованное лицо. Он словно пытался оттолкнуть его обратно, туда, откуда он пришел. И Вася, утопленный в своей боли, изломанный несправедливой судьбой, он все ещё пытался себя остановить – неосознанно, почти не задумываясь, не вникая. Он пытался разлепить опухшие губы, искусанные до крови, пытался мучительно выговорить, выдавить из себя, выдохнуть одно слово: «верую». Вася все ещё пытался поверить в Бога – доброго, всепрощающего, распявшего своего сына на кресте ради людей, ради детей своих.
Ветер дул, раскрывая едва закрывшиеся раны. От него болели синяки и глаза, спрятавшиеся за вздутыми веками. Бог молчал. Бог…терпел?..
Вася ушел с балкона, молча спустился по лестнице, отсчитывая шаги, и, не проронив ни слова, вернулся домой. Он загрузил одежду в стиральную машину, заправил её порошком и ушел к себе в комнату, осторожно закрыв дверь. Он не хотел бы, чтобы его семья, его добрая, любимая семья, каждый день избивающий его отец, безразличная мать, обманутый, уничтожаемый родителями брат узнали о случившемся. Они никогда не знали о том, как его били, и Вася не хотел этого менять.
Вася уверовал. Вася решил стать священником.
Шесть лет он молился, читал Библию, изучал Евангелия и послания апостолов. Кончиком пальца он водил по строкам, закрывая глаза. Он выписывал цитаты в маленький серый блокнот, который прятал под подушку, зная, что отец будет в ярости, если найдет этот блокнот. Он молился и взывал, и верил в Бога – долготерпеливого, страдающего, чистого душой, готового погибнуть за людей – такого, как Христос. Он купил себе дешевый крестик, но носил его в кармане, зная, что родители ненавидят все, что связано с религией. Он молчал, узнавал, впитывал веру. Он открывал Богу свое сердце, чтобы поселить его там. Все это помогало ему перенести побои, издевательство и абсолютное одиночество. Вася смирил свою душу, свое жестокое, кричащее, непокорное страдание. Будто монах-аскет, он смирился с тем, что его тело не заживало, а его характер пытались уничтожить каждый день. Он веровал – и ждал, когда ему исполнится восемнадцать, и его одноклассники пойдут в университеты, а он – служить Богу.
Вася уходил из дома, забрав несколько вещей. Он знал, что они ему больше не понадобятся, но не мог отодрать от сердца свою семью – жестокую, бессердечную, холодную. Он давно не любил отца, но ещё уважал мать и жалел братика – сильно, глубоко и всем своим существом. Он знал, что они изуродуют его, и ещё хуже, чем его самого. Он знал, что они не будут его бить или унижать, но – хуже, они превратят его в подобного себе, в того, кто превзойдет их. Маленький Саша, ангел с голубыми глазами, утренняя звезда, ты превратишься в одержимого дьявола, прекрасного и безжалостного, вдвойне красивого, вдвойне ужасного. Прощай, Саша, и имя твое – Люцифер.
– Я хочу стать священником, святой отец. Возьмите меня, и я буду служить Богу, ибо больше у меня никого нет, – твердо проговорил Саша, глядя в глаза старенькому священнику в церкви, где он обычно молился. Здесь к нему уже привыкли, и священник встретил его доброй улыбкой, но, услышав его просьбу, стал грустен:
– Вася, ты должен понимать, что это навсегда, а спустя пять лет тебе уже будет некуда поступать. Тебе всего восемнадцать, сын – может, выберешь что-нибудь ещё?..
– Я давно решил, отец. Мне некуда  идти и некуда поступать. Я не знаю математику, не знаю химию, но я знаю Слово Божье и я хочу его нести, – упрямо промолвил Вася. Он и в самом деле все решил – это решение было делом его жизни. В прямом смысле: или Бог, или смерть. Однажды он не выбрал смерть – и, долгие шесть лет спустя, он снова не выбрал её. Только он, страдающий, понимающий, терпеливый. Он, Бог.
Он легко сдал все экзамены в семинарию: будто бы их и не было. Все, что у него спрашивали, он знал ещё с малых лет. Этот год, счастливый год, пролетел для него незаметно – его тоже будто не было, будто он прошел мимо. В семинарии он ни с кем не общался – ещё со школы не привыкший разговаривать с людьми, он продолжал вести себя так и здесь, в месте, где его готовы были принять. Его все равно уважали – батюшки, ведущие занятия, и ученики, такие же, как и он, украдкой одобрительно улыбающиеся его старанию. Ему повезло с учебой – ему не встретились плохие люди, что оскорбляли бы Бога, что ненавидели бы подобных себе. Это все повлияло на него – он стал менее нервным, и даже непрестанный страх перестал мучить его, позволяя ему спокойно читать и готовиться к экзаменам. Кажется, он даже начал улыбаться людям в ответ, и порой ронял пару слов в общем разговоре или просто так. Он начал думать, что выбрал жизнь не зря – и рассвет занимался перед его глазами, когда он закончил пятилетний семинарский курс за год. Солнце приветливо грело его черную голову, где пробивалась пара седин, когда он принял сан и стал священнослужителем в своей любимой, доброй церкви. С этого дня Вася стал отцом Василием – он стал священником.
Через год отец Василий покончил с собой.
Весь этот год он отчаянно пытался помочь людям. Всем прихожанам, которые приходили в церковь, он пытался помочь – всякому найти то слово, которое утешит его, дать совет, который помог бы терпеть эту жизнь. Никто не исповедовал так хорошо, как отец Василий, и ни от кого прихожане не уходили с такими благостными, умиротворенными лицами, как от него. Он действительно мог утешить каждого, подарить каждому глас Господень, его благодать, его милость и прощение. Только он прощал добросердечных христиан. Он, Василий, а не Бог.
Бог не мог простить этих людей – и все ещё не мог простить его, спустя семь лет. Каждый день он распылялся, разрывал свое, исполненное боли и любви к людям, сердце, отдавал всего себя. Он читал молитвы, пел с церковным хором, наполнялся духом Господа, со всей скорбью и жалостью отпевал покойников, со всем пониманием и лаской помогал любому, кто просил у него совета. Среди своих братьев по сану он прослыл почти что святым – они уважали его и побаивались, ибо не могли веровать так, как он. И каждый день он молился, проникая глубоко в самого себя, сливаясь со фресками на высоком куполе храме, со всеми святыми, что смотрели на него – и тихо, неуверенно, едва слышно говорил:
– Верую, аминь.
Но с каждым днем отец Василий все меньше веровал.
Одной из прихожанок была старушка, обиженная судьбой, брошенная детьми. Недавно она сломала шейку бедра, и в последние дни ходила в церковь вместе с приходской сестрой, возившей её на дешевой коляске. Василий пытался дать ей всю ту любовь, что застыла в нем с детских лет, выслушивал все её огорчения и не корил за маленькие грехи, которые она старательно пыталась вспомнить, но которые всё равно никогда бы не перекрыли тех бед, что случились с ней. Она любила своих детей – и оказалась им не нужна, она любила своего мужа – и он умер раньше её на двадцать лет, и ей было всего шестьдесят лет, когда она упала с лестницы и сломала бедро. Она походила в церковь всего около месяца – и однажды отец Василий узнал, что она умерла. Позорно, грязно, убого, черно – так, как не должны умирать люди. Умерла в коляске, распахнув окно, открыв рот в безмолвном крике, сложив ладони в молитве. Разве простил её Бог?.. Разве он дал ей спасение?..
Были у отца Василия и маленькие прихожане – сиротки из местного детского дома. В них он узнавал себя – как и он, они жили в коллективе зверей, где каждый бил каждого, где в туалете тебе справляли нужду на лицо, где до глухой боли запинывали ребра, где каждый был враг, но не человек.
Ему особенно запомнилась одна невероятно красивая девочка-подросток. Может быть, он так запомнил её потому, что она была похожа на Сашу – та же ангельская красота, но без привлекательности темных сил. Возможно, он первый раз в жизни испытал что-то, похожее на влюбленность. В эту девочку невозможно было не влюбиться, и, пусть их разделяло четыре года, их не разделяла интеллектуальная пропасть. Изредка, из девичьего стеснения и стеснения забитого ребенка – такого, каким когда-то был, и немного оставался сейчас Василий, она наведывалась на исповедь, и он поражался бездне её ума. Она была такой же начитанной, как он, разве что не такой набожной – но и в этом он её понимал, ведь он сам становился все менее набожным каждый день. Он ловил себя на чувстве, что это отпущение грехов перетекает в интересную беседу – но не мог остановить себя в той мере, в которой это было нужно. Её ему особенно хотелось утешить, и, более того, ему хотелось себя с ней связать. Но, в силу его сана, в силу его предназначения, это было невозможно – и он помогал ей так, как мог.
Но он не справился. Однажды от одного из сирот он узнал о том, что она вскрыла себе вены.
Аню травили в детском доме, и он знал об этом. Он пытался вызнать у других, более старших, священников, о том, что происходит в этом месте, и можно ли как-то помочь детям – ведь на дикие нравы дома жаловались многие дети, но неизменно получал отказ. Однажды он отправился туда с проповедью по собственной инициативе, но кончилось все только тем, что дети стали издеваться друг над другом, используя отрывки его речи. Это место было таким же, как дом адвокатской семьи – бессмысленным, безжалостным, темным. И, как и в своем доме, он ничего не мог сделать. Он ничего не мог сделать с тем, что ангельски красивую девочку травят за её начитанность, за врожденную гордость и честность, за то, что она не хотела играть по этим правилам и бить вновь поступивших и уже живших в доме маленьких малышей, якобы «воспитывая» их и приучая к существующим порядкам. Но дети из детского дома всегда в той или иной мере переживали травлю, и лишь однажды он случайно узнал о том, почему травля для Ани стала невыносимой. Старшие девочки били её за то, что она влюбилась в священника.
Аня вырезала себе вены в ржавой ванне сиротского дома, тихим осенним вечером, когда время купания почти закончилось. В ванную она умудрилась пронести книгу, что было строго запрещено. Маленький, карманный томик Библии, взявшийся у нее невесть откуда.
Смерть Ани, юного чистого ангела, несущего в мир лишь добро, подкосила отца Василия. Наверное, именно в этот момент он перестал верить в Бога – всепрощающего, милостивого, ласкового, несущего смирение и успокоение. Ибо нельзя успокоиться, когда убивают детей. Именно в этот момент, в другой осенний вечер, мрачный и черный, когда в церковном окне отражался дикий ливень с круговертью ярко-желтых листьев, разрываемых крупными каплями, падающих под ноги выходящим туда-сюда священникам, отец Василий вспомнил все то, что происходило с ним, вспомнил смерть мальчика-аристократа, обладавшего такой же неземной красотой, своё избиение – не только то, жуткое, дикое, но и каждодневное, перестававшее казаться реальным, снова вспомнил Сашу – маленького ангелочка, которого родители старательно превращали в милого миниатюрного демона, и понял, что Бога нет.
Он продержался ещё немного, неделю, не больше. С бледным, серым лицом он принимал исповеди, читал речи, срывающимся, как в детстве, голосом, пел молебены с церковным хором, и протоиерей уже собирался отстранить его от службы на некоторое время, отправив его на больничный, но отец Василий продолжал неустанно служить – с красными от бессонницы глазами, немного охрипшим голосом, трясущимися руками. Даже прихожане, что приходили к нему исповедоваться, чувствовали неладное – они уходили от него уже не умиротворенные, но испуганные, будто побитые, с ощущением необъяснимого страха и отчаяния. Наверное, всегда открытый прихожанам отец Василий передавал им свои эмоции. В любом случае, он чувствовал, что дальше так продолжаться не может.
А потом маленькая девчушка, лет восьми, из того же детского дома, рассказала ему на исповеди, как заболели и умерли две её подружки, и как она сильно испугалась, и что ей было стыдно за её страх, потому что она их любила, хоть они её и обижали. Он спросил её немного подробнее, и понял, что девочки ничем не болели – они умерли от голода.
Отец Василий поднялся на самый верх колокольни в ледяную октябрьскую ночь. Он стоял около огромного колокола, что обычно издавал мощный, глуховатый звон, возвещая радость или какой-нибудь церковный праздник и думал, что радость эта лжива. Радости не существует. В жизни не существует ничего хорошего, и если жизнь – вечная мука, то не проще ли сразу попасть в ад? Попасть в ад, как его братишка Саша, который сейчас, верно, стал взрослее и ещё красивее, притягательнее и бесчувственнее. Маленький Люцифер, ты все знал, и, наверное, понимал. Потому ты и не отказался от влияния родителей, которое могло сделать твою жизнь прекрасной. Ибо жизнь может быть прекрасна только тогда, когда ты поймешь, что она – ад.
– Род неверный и развращенный, доколе буду с вами и буду терпеть вас? – криво ухмыльнулся отец Василий, единожды в жизни без страха глядя вниз с высоты. – Бог, что есть солнце и щит, что даёт благодать и прощение… Почему же ты не существуешь?..
Он держал в руке тот самый том Библии, который купил на свои деньги в четырнадцать лет. Руки, немного похудевшие от всего того, что испытал Василий, но все ещё полные, были выставлены в окно, и их заливал холодный, сильный дождь, беспрестанный и обильный, как тогда, в его двенадцать. Может быть, он был даже холоднее и сильнее. Наверное, так и должно было быть.
Шероховатый томик быстро покрылся каплями дождя, и его уже заливали целые потоки холодной воды. Василий бессмысленно смотрел на то, как промокает книга, которая была с ним с ранних лет. Он будто бы ждал, пока она полностью промокнет, пока её тяжесть – земная, жестокая тяжесть – потянет его к земле, грешной и безумной, бывшей тем адом, которым стращали людей церковные книги. О, Бог, ты забавный и смешной человек. И непременно – человек. Только человеку свойственна такая безответственность, такая ирония, такое неумолимое желание обмануть.
– Кто говорит ложь, тот погибнет, – тихо и ядовито произнес Василий, растворяя слова в дожде.
Если бог и был, то он, верно, давно погиб. Погиб, потому что нельзя перенести такого, что предлагает жизнь. Потому что нельзя жить, если ты создал ад, и дети твои страдают, и ты, что создал их, не можешь ничего сделать. Потому что нельзя жить, если никто ничего не может сделать. Если бог мертв, то он умер так, как умрет он, отец Василий.
– Не верую, – с блаженной улыбкой выдохнул Василий, и, будто во врата рая, легко вышел в окно.