Писатель

Генри было около сорока, и он, безусловно, считал себя самым уникальным человеком на планете – самым выдающимся и талантливым. Зерно истины в этом было – к своим сорока Генри написал несколько достойных романов, которые получили большой успех в свете, и имел славу популярного писателя, который не разменивается по мелочам. Впрочем, даже все достоинства Генри не перекрывали его невероятного самомнения, которое он лелеял значительно больше, чем любое из своих произведений. Да, Генри был самовлюбленным подонком.
Генри получал все, что он хотел и когда он хотел. Каждую секунду жизни он посвятил удовольствиям – получив какую-никакую известность, он сразу же начал активно этим пользоваться, постоянно представляясь девушкам как «серьезный писатель» и беспрестанно козыряя в свете новым званием. Пожалуй, он перестал писать именно тогда, когда стал известен – это удовольствие понравилось ему значительно больше, чем удовольствие от завершенных книг, интересных сюжетов и задумок. По природе Генри не был трудоголиком – Генри нравилось изысканное, аристократичное ничегонеделание. Этому он себя и посвятил.
Но, только начиная считать себя писателем, Генри решил, что это делает его куда лучше всех его друзей, и не преминул этим воспользоваться. Он открестился от всех, от кого мог откреститься, делая серьезное лицо с нотками презрения и отвращения человека, который чего-то достиг, и этим отпугнул от себя даже самых близких людей, даже свою жену. Жена Генри была уникальной женщиной – она знала, что он на многое способен, но любила его именно за то, что он Генри – такой, какой он есть. К сожалению, творческий и одаренный Генри всегда был слишком малодушен, чтобы оценить это – его куда сильнее волновала его непризнанная, широкая личность, которая была предназначена, чтобы совершить великие дела. Если бы не жена, Генри бы ничего не написал – но в своем ослепляющем самолюбии он этого не видел. Генри был на удивление глупым парнем для талантливого человека. Наверное, поэтому он и оказался один.
Генри купался в своем одиночестве, восхищался им, смаковал, как выдержанное вино, становящееся лучше с каждым днем. Он считал, что только одиночество позволяет ему быть тем, кто он есть, вместе со всеми его недостатками и достоинствами. В своем одиночестве Генри не хотел видеть того, что его друзья и так принимали его таким, какой он есть – потому что иначе они бы не смогли общаться с таким высокомерным человеком. Но Генри все еще считал себя лучше всех – и считал, что его наивные, простецкие друзья не в состоянии оценить глубину его натуры. В глубине этой натуры он стоял на трибуне, раз за разом вычитывал перед заполненным до краев залом свой роман, забывая его истинный смысл, значение каких-либо слов, теряя идеи и выдумки, а публика хлопала, хлопала, бездумно улыбаясь, и Генри тоже улыбался и хлопал сам себе. Такое же глупое зрелище, как сам Генри. О, как печально, когда талантливые люди забывают свой талант ради восхищенной публики, ласковых-лживых слов, ореола великого человека. Генри было жаль его жене, его бывшим друзьям – действительно простым людям, имеющим малое отношение к искусству, но сам он считал себя самым счастливым человеком на земле. Наивный, несчастный Генри.
Помимо опьянения одиночеством, Генри начал и просто пить: пить вино, мешая его с крепкими напитками, а временами опускаясь до какого-нибудь напитка, сделанного каким-нибудь молодцом из низших социальных слоев. Иногда бывшая жена упрекала его в таком образе жизни. Она, кажется, ещё немного любила его, и все пыталась сказать ему: «Развивай свой талант. Бросай пьянство». Но Генри никогда не слушал. Он пил плохие напитки в плохих смешениях, веселился с девушками-однодневками и все больше опускался на дно, восхищаясь своим одиночеством, верным другом. Он называл это «свободой».
У свободы горький вкус. Так скажет каждый, кто когда-либо действительно был свободен – свободен и совершенно один. Одиночество и свобода – два непременных спутника, две стороны монеты, влюбленная пара, идущая рука об руку, созданная друг для друга, уникальная и величественная, страшная и пугающая, но последнее замечает только тот, кто присоединяется к этой компании. Свобода похожа на настой полыни – она отрезвляет и лечит, но вкусной её не назовешь. Наслаждаться свободой, постоянно упиваясь этим напитком, невозможно – возможно лишь выпить и образумиться, ощутить её благотворное воздействие, а потом – отвергнуть, как горькую таблетку, как неприятное лекарство, курс которого ты уже пропил. А тот, кто превращает свободу в единственное, ради чего стоит жить, становится наркоманом – одиноким, брошенным и несчастным, жалким и опустившимся, но не замечающим этого, никогда. Никогда до самой смерти.
Отупевший от собственного величия Генри превратился в такого наркомана – он заглатывал горький настой каждый день, перемежая с водкой, виски и плохой компанией. Генри определенно считал себя счастливым, но чем дальше тянулось его серое, убийственное существование, тем больше он становился несчастен. Трагедия была в том, что, как и любой наркоман, он все быстрее деградировал, пропивал свой ум и умения, пропивал свое волшебное перо и гонорар от написанных романов. Генри превращался в классического алкоголика, но его все устраивало, ведь рядом с ним были его лучшие друзья – одиночество и свобода. Вот что одиночество и свобода могут сделать с неподготовленным человеком.
Когда-то Генри был образован, но почему-то совершенно забыл о том, что одиночество было постигнуть сложно – по-настоящему это удавалось лишь шаолиньским монахам, православным аскетам и отшельникам, а ещё некоторым художникам, полностью отдавшимся на волю искусства. Впрочем, Генри совсем забыл, что такое искусство – ещё, наверное, лет пять назад. Искусство далеко от самолюбия, и ещё дальше – от глупости и самоуверенности. Глупость и самоуверенность вместе с одиночеством и свободой слагают смерть.
Генри давно был мертв, но не желал этого признавать. Как всякий, кто погряз в саморазрушении, он слепо стремился к нему, втыкал его себе в вены, но чаще просто наливал в чашечку и попивал, покачиваясь в кресле-качалке. У него был хороший, но обветшавший дом – совершенно одинокий дом, совершенно пустой, как он сам. Генри был пуст изнутри – он давно упустил свой талант на дно рюмки с водкой и уже не имел никакой возможности вернуть его обратно. Его одиночество превратилось в акт самолюбования, нарциссизма, свобода – в замкнутый круг.
И только в больнице, после унизительного вытрезвителя вместе с такими же пьяными, грязными, простыми мужиками, Генри понял, что давно потерял и свободу, и одиночество, и самое главное – жизнь.
Генри стал писателем, который отказался от писательства. Живя в своем доме, он завел маленький огородик, начал приглашать бывшую жену. Он больше никогда не задумывался о том, как написать роман или повесть, о своей былой славе и успехе, о гонорарах и своём имени, и даже размышлял над тем, как сменить имя, чтобы больше никогда не пасть в увлекательную, тягучую бездну, не имеющую конца; бездну, откуда невозможно выбраться. Генри хотел стать человеком, а не писателем. И, пожалуй, Генри всегда был им – потому что человеку не под силу одиночество, свобода и все, что к ним прилагается – грусть, горечь, отчаяние и безумная энергия, высвобожденная из того, что называется человеческим общением; та самая энергия, которую следует влагать в книги. Генри, ограниченный и несчастный человек, пустил эту энергию на то, чтобы считать себя писателем, но на самом деле он никогда им не был. Генри был обычным человеком, а не писателем, и писательство было ему не под силу – не таков был его склад. Не был он и шаолиньским монахом, и просто одиночкой – ему нужно было общение, люди и веселье, и то, что называют профессией. Как и все простые люди, он всего лишь хотел работать и получать за это деньги, и пропивать их в баре, не усложняя этот процесс лишними процедурами, навроде написания романов и самокопания. Генри не был писателем – и не смог бы им стать, потому что для этого нужно оставить человеческое – и молча броситься в объятья одиночества и свободы, разделить с ними кров и очаг и не отходить от них никогда.
Слава Богу, что Генри не стал писателем. По крайней мере, он был счастлив.