Ноктюрн для расстроенного пианино

За окном вспыхнула молния, на мгновение взорвавшая ночное небо. Также вспыхнуло и погасло время моей прошедшей стажировки в Австрии. Воспоминания, как слайдшоу, сменяли друг друга, от заветного зелёного листка визы и приглашения в университет до прощальной вечеринки в Старом городе.
Теперь поезд до N-штадта рассекал воздух немецких полей. Обидно путешествовать по Баварии вслепую. Плотная чёрная завеса за окном прятала пасторальные домики и пейзажи. Вагон был полупустой. Только какой-то студент копался в телефоне и несколько пожилых фрау собрались на соседнем сиденье и обсуждали некоего Вальтера.
Наконец поезд замедлил ход и подполз к узкой, едва освещенной платформе. Увы, вежливый механический голос объявил мою станцию. Открылись двери, я с легкой ностальгией оглядела тепло-оранжевый вагон и шагнула в чёрную дыру ночи. Поезд, состоящий из одного вагона, медленно удалялся. Первое впечатление – вакуум. Пустые платформы. Пустой подземный переход. И будто в насмешку единственное ярко освещённое место посреди скромных построек – вокзал в три этажа с импровизированными колоннами в виде какой-то абстрактной красно-оранжевой многоножки. Кому же пришло в голову построить здесь такую витрину пластикового абстракционизма на фоне строгих утилитарных сооружений?!
Давно я не видела вокзалов, в которых ночью не работает даже зал ожидания!
Поскрипывая юбками из кожзама, по стене проскользнули две тени и потерялись за дверями небольшого бара. Раньше такими дверями вполне могли закрывать конюшни. Однако даже эта пародия ночной жизни не могла нарушить дубовую упорядоченность бюргерского уголка.
Внезапно воздух завибрировал от тонкого сверлящего механического звука, становившегося громче – у кого-то звонил телефон мелодией «под Шопена». Телефон принадлежал миловидной таксистке средних лет, которая задремала в одинокой машине посреди застывшей улицы. Теперь она встрепенулась и, перемолвившись с кем-то парой слов, стала снова гипнотизировать вход закрытого вокзала.
Я спросила у нее, не может ли она отвезти меня до аэропорта. Она улыбнулась столь странной просьбе посреди ночи, ведь аэропорт, как и вокзал, закрыт до утра.
- Сейчас всё закрыто, - пожала она плечами. – Но я могу подвести вас до кафе на заправке, где работает мой друг. Можете пересидеть ночь там.
Я огляделась. Стены пряничных домиков внезапно показались мне заброшенными картонными декорациями на театральном складе. Никогда не знаешь, какой паук выскочит из хитросплетений закоулков и пыльных дымоходов!
За довольно умеренную плату она добросила меня по совсем нетуристическим спальным районам до небольшого светящегося огонька. Заправка и впрямь была как фонарик на перекрестке среди безжизненных улиц, как в какой-нибудь компьютерной игре.
- Привет Питеру от Штефи, - махнула она рукой, красные огоньки старенького фольксвагена мелькнули за поворот.
Кафе пахло пластмассой и дешевым кофе. За кассой, перебирая в руках конфеты, стоял в полудрёме смуглый молодой человек.
- Guten Abend ! – сказала я машинально, хотя уместнее было бы уже говорить: «Gute Nacht ».
- Чем могу быть полезен? – с выученной вежливостью спросил молодой человек.
- Вам привет от Штефи, - выпалила я, будто поспешно вручаю посылку. – Она сказала, что у вас можно переждать ночь. У меня самолёт только в десять утра.
- Спасибо! Вы можете оставаться здесь сколько пожелаете. Может, кофе?
Честно говоря, глаза начинали слипаться от сна, а засыпать в незнакомом городе почти на улице совсем не хотелось, поэтому пришлось заказать небольшую горькую чашечку эспрессо. Напиток, несмотря на напёрсточный объём, однако, не уступал в крепости и тягучести какому-нибудь эликсиру. Видимо, эликсиру бессмертия… Сосуды расширились, кровь бодрее хлынула к мозгу, тормоша, расталкивая и пробуждая уснувшие нервные клетки.
Я стала медленно обходить прилавки, рассматривая однотипные сувениры, мягкие игрушки, газеты и журналы. Это были будущие крупицы чужих жизней. Ни я, ни парень за кассой к ним не имели никакого отношения. Завтра сюда придут мужчины и женщины и унесут их в свои дома, положат на столы, книжные полки… С тем мишкой, возможно, будет засыпать какая-нибудь маленькая девочка, недослушав концовку «Госпожи Метелицы», а кукол, безнадежно заваленных ворохом книжек, однажды усадят и напоят чаем с песчаными кексами. Но это уже совсем другая, незнакомая история.
За окном не было звёзд. Темнота и непривычная тишина.
Всё нужно в своё время. Каждый человек выполняет своё предназначение, которое часто даже ему неизвестно. Кто-то сейчас спит, кто-то решает задачи, Питер снял со стены часы и занялся их ремонтом, а я зависла здесь между Вчера и Завтра.
Внезапно часы пробили полночь. Я вздрогнула. На экране смартфона светилось «02:15».
- Простите, - поспешил успокоить меня он, сам немало испугавшись. – Надо было передвинуть стрелки.
- Ничего! Даже будит.
- А вы давно знакомы со Штефи? – неожиданно поинтересовался он.
- Уже целых три часа. Она подвезла меня с вокзала.
- Невесёлое вы выбрали время для поездки. Вы откуда едете?
- Из Тироля. Возвращаюсь домой.
- Инсбрук – мой родной город! – Питер вздохнул и перевел дух.
Его ответ меня немного удивил. Он не походил на человека, который легко сменит обжитое уютное гнездышко ради нового места.
- Поехали за любовью? Наверное, ваша жена из этих мест? – поспешила я предположить.
- А! – он только рукой махнул. – Какая там жена! Я был пианистом в городском театре, преподавал музыку детям.
Только сейчас я внимательно рассмотрела своего нового знакомого – из сильно засаленного рукава свитера выглядывала рука с четырьмя пальцами.
Он заметил мою догадку и слегка смутился.
- Да, - продолжил он и, помолчав, продолжил. – Потерял палец. Ехал на машине в пригород, потерял управление. Очнулся с сотрясением мозга. С работы пришлось уйти и несколько месяцев проваляться в больнице.
- А близкие? Они вам разве не помогли?
Он глубоко вздохнул, посмотрел на часы и тихо произнес: «Их больше нет».
- Сочувствую, - сказала я.
Хотя большинство людей предпочитают на подобном месте прервать разговор и сменить, возможно, неприятную тему, но его короткий рассказ только подогрел мой интерес к необычному продавцу.
Я долго присматривала за ним, размышляя над тем, как бы начать разговор и узнать любопытную историю жизни. Он представлялся мне заветным томиком книги на полке. Внезапно, он немного облегчил мне поиски нужных слов, начав настукивать второй ноктюрн Шопена по деревянной тумбе.
- Любите Шопена? – отреагировала я и улыбнулась.
- Да, любил играть его раньше.
- Очень известная музыка. Наверное, часто исполнялся вашими учениками. Неужели пришлось совсем оставить музыку?
Он перевел дух, кивнул и к моему удивлению поведал свою печальную историю.  Конечно, он не продал пианино, хотя очень нуждался в деньгах. Пианино досталось ему от бабушки с дедушкой. Они не были музыкантами, но всегда старались прививать своим двум дочерям Марии и Анне любовь к музыке и искусству. Но когда девочки выросли, жизненные реалии потребовали выбирать насущные профессии. Старшая сестра стала бухгалтером, а Анна – медсестрой, отправившись за лучшей жизнью и отчасти приключениями в Тироль, где довольно быстро устроилась ассистенткой в университетской клинике. Там её и нашли злополучные приключения в лице симпатичного испанца, приехавшего в Тироль к дяде-профессору и по нелепому стечению обстоятельств, сломавшего руку. Отпуск молодого человека вскоре закончился, и он исчез, оставив свою подружку наедине с новыми проблемами. Тогда нравы были гораздо строже, и одинокая молодая мать стала объектом пересудов и косых взглядов окружающих. Вскоре она вышла замуж за немолодого повара. Он не был столь блестящим и обаятельным, как незабываемый испанец, но относился к ней с ребенком добродушно и казался надёжным. Они оставили курортный Инсбрук и осели в небольшой деревеньке, где у них родился сын Андреас – хилый и болезненный мальчик. С появлением братика внимания Питеру стало уделяться гораздо меньше, а вскоре ему пришлось стать практически нянькой для ребёнка. У Андреаса обнаружили неизлечимую болезнь и трудности в развитии. Мама все больше пропадала на работе в местной клинике, чтобы сводить концы с концами. Отношения родителей стали прохладными.
- Они все-таки развелись? – предположила я.
- Нет, тогда это было не принято, - качнул он головой. – Они были гораздо более зависимы друг от друга, чем можно представить сейчас.
Он отвернулся и бросил в сторону: «Сейчас люди стали более легкомысленными – развестись для них также просто, как вернуть в магазине не подошедшее пальто».
Он протянул руку к кофе-машине и включил приготовление второй порции эспрессо. Послышалось бурление и жужжание. Через пару минут машина извергла из себя ещё пару стаканчиков, бодрящих лимитированным количеством энергии, и он продолжил рассказ.
- Поначалу я тяготился новой обязанностью – укладывать спать, кормить брата-инвалида и читать одиннадцатилетнему подростку детские сказки, когда ровесники жили своей жизнью и флиртовали с девчонками. Но чего было не отнять у маленького Андреаса, так это преданности, как у несчастного питомца, который пропадёт без твоей помощи. Он проводил дни в своем кресле, сначала в ожидании очередного продолжения сериала, а потом – кого-то из семьи. Текли дни, пока дома не появилась знакомая какой-то родственницы из Вестфалии. Я тогда совершенно забыл про брата. Бедняга жутко ревновал и, видимо, тогда впервые почувствовал отчуждение между нами. Однажды он остался один дома и наглотался таблеток.
- И его не спасли? – я инстинктивно закрыла лицо рукой.
- Никого не было дома, а когда пришли, было уже поздно. Наверное, такой привязанности мне уже не встретить.
- А что же та девушка?
- Она через несколько месяцев уехала и поступила в Венский университет. Потом вышла замуж за какого-то молодого учёного. Он нам не ровня…
- Бедный Андреас!
Мы оба замолчали и посмотрели на пар, поднимающийся вверх от кофейной чашечки. Логически было очевидно, что Андреас вряд ли прожил бы долго, но в глубине души было бесконечно жалко этого большого наивного ребенка, который обожал брата и каждый вечер засыпал под его голос в обнимку с плюшевой собакой Рексом .
Внезапно Питер стал рыться в своем рюкзаке, из которого извлек небольшую фотографию в деревянной рамке.
- Мои мама и… папа, - произнес он, показав на двух устало улыбающихся пожилых людей.
- Неужели и они тоже? – я припоминала, что никто не навещал его в больнице после аварии.
- Да… - они тоже попали в аварию на том же повороте, что и я, но раньше. У отчима прихватило сердце, когда он вел машину.
- Как же вы пережили это!
- Сначала тяжко. Все угнетает, чувствуешь пустоту, которую нечем занять, а потом привыкаешь.
Он начал настукивать пальцем вкрадчивую протяжную мелодию, которая то взбиралась по нотам, то падала в пропасть, притихала, выплескивалась наружу…
- Он помог! Ночами играл Шопена. Даже после аварии пытался играть, но потом, конечно, было немного не то.
- У вас удивительный слух, - заметила я. – Это, кажется, тот самый ноктюрн, который он создал за несколько лет до смерти после расставания с Жорж Санд.
- Да! Именно! – он улыбнулся. – Вы чертовски хорошо разбираетесь в музыке. Это сейчас почти никто не знает, к сожалению.
- Я люблю Жорж Санд. В ней есть что-то моё – романтичное, сентиментальное и бунтарское. Как, кстати, и в Шопене… 
- Да, так и есть. Шопен – не так прост, как его представляют современные люди. Однако я потом не мог физически находиться в Тироле. Куда бы ни шел, встречались старые знакомые, бывшие ученики с их родителями. Потихоньку жизнь моя замкнулась в комнате наедине с пианино. Оно помогло мне выстоять, наверное, только потому не продал. Хотя при переезде его повредили.
- Его можно вылечить, наверное, - сказала я, волнуясь о пианино, как о живом человеке.
- Да, - снова улыбнулся он. – Но нужны деньги, а пока я только переехал.
- Сыграйте мне снова что-то на столешнице, пожалуйста, - представьте, что вы за пианино.
- О! Вы очень благодарный слушатель, - сверкнул он глазами и артистично поклонился.
И стрелки на часах побежали как-то быстрее, будто заворожённые его пальцами, которые то медленно настукивали, то быстро перебирали невидимые клавиши, то старались беспомощно утонуть в столешнице, то взлетали ввысь. Таков настоящий артист даже за кассой в магазине!

* * *
И вот рассвет! Несмелый синеватый просвет на горизонте предвещал скорое пробуждение. Тени понемногу расплылись и смягчились. Из черноты проступили неясные очертания городка, как при проявлении фотоплёнки.
Питер подошёл и молча протянул клочок бумаги.
- Вот расписание утреннего автобуса, - пробормотал он. – Поторопись, чтобы успеть к началу регистрации.
- Спасибо! – ответила я и, черкнув строчку номера телефона, сказала: «Если будете в Москве, звоните. Покажу город!».
- О, спасибо! – он был поражен, но ответил: «Наверное, не понадобится. Это так далеко! Я никуда не езжу».
Я попрощалась и вышла. Через несколько метров я оглянулась на непримечательную заправку, и она уже не казалась мне столь отчужденной, островной, как несколько часов назад. Питер махнул рукой на прощание через стеклянную дверь.
Розовое утреннее солнце осветило холодные улицы и постепенно умывало однотипно разноцветные дома. Кругом ни души – закрытые кафе и лавки, пустые окна провинциальных бюро. Только ветер сквозил по ровным улицам сквозь автобусные остановки и фонарные столбы. Городок будил в памяти сказки братьев Гримм и «Фауста» Гёте.
Всё замерло, прислушалось, насторожилось. Я успела заметить, как минутная стрелка на уличных часах пробила ровно семь утра. В ту же минуту, тяжело и степенно наполняя воздух, забил колокол, наверное, на главном соборе. И вдруг, как по расписанию, повинуясь не то привычке, не то инстинкту, не то коллективному бессознательному стали открываться окошки, лавки и подъезды домов. Уже через пять минут улица запестрела наивно деловитыми прохожими.
Доехать до аэропорта не составляло уже особого труда. Регистрация, зал ожидания, очередь в терминале…
Когда самолет оторвался от Земли, я снова вспомнила маленькую заправку на краю города, добродушную Штефи и Питера. Меня пронзила простая, но одновременно бесконечно сложная мысль – никто из нас не имел ничего настоящего сейчас. Подгоняемые обещанием иметь или найти, мы летим, скользим по поверхности жизни. Где суждено нам остановиться?