Тлеющий Ад 3. Сгорающий Бог. Глава 1

"В церкви смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан...
Нет, и в церкви все не так
Все не так как надо.
И ни церковь, и ни кабак —
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята..."
(с) Владимир Высоцкий.


Улюлюканье да свист толпы кабаре местного да городского можно было явственно услышать даже с улицы - разрезал ажиотаж шумом своим покой опустившейся на город ночи, не оставлял равнодушным ни единого из прохожих редких: кто-то презрительно глаза закатывал да мимо спешил пройти быстрее, кто-то бранился злобно, понося шумное заведение недобрым словом, а кто-то внутрь с интересом заглядывал да присоединялся затем к созерцанию скачущих по сцене полуголых дам в пышных юбках. Улыбались дамы, взмахивали ножками стройными под одобрительные возгласы толпы, сгрудившейся у сцены да рассевшейся по стульям в зале, затем оттанцевали, разделившись по трое, рассредоточились по сторонам сцены да затрясли воланами юбок - а на сцену из-за кулис выплыло кудрявое чудо полу мужеского, как и дамы, полуголое, даром что не в юбке - и чулки чёрные да гладкие красовались на ногах его стройных, тощих даже, выше - трусы чёрные, будто женские, а на плечах обнажённых манто шуршало белое, из искусственных перьев соделанное. Мужчина - стройный, миловидный, но не молодой, на лице его, чуть тронутом едва заметными морщинами, коварная усмешка красуется, а взгляд - надменный, высокомерный, нехороший. Под свист толпы кружится он в танце складном, шурша пернатым манто, скачет с девицами вместе, и танец пошлый удовольствие недюжинное ему доставляет точно, усладу дарует явную.

...Оставив позади зал, восторгом гудящий, да сияющую прожекторами деревянную сцену, прошел мужчина за кулисы, в гримёрку собственную, сбросил по дороге манто свое белое прямо на пол, нагнулся над столиком, оперся на него руками, взглянул в зеркало. Растрепались кудри его светлые в танце недавнем, угловатые плечи вздымались устало, но на лице сияла коварная улыбка, ехидная, недобрая. С улыбкой этой, казалось, извечно смотрел на всё в этом мире ныне запыхавшийся от активного танца отец Закария.

Схватил серафим со столика бутылку виски, приложился, запрокинув голову, затем с размаху от себя бутыль бросил, разбил о соседнюю стену. Со звоном осколки повсюду разлетелись сверкучие, и капли пойла алкогольного по стене заструились следом. Засмеялся мужчина ядовито, отчаянно, злобно, опираясь устало о столик, рявкнул в сердцах:

- Мрази! Им и подавай угар да разврат, да этих ли, сидящих в зале, по образу и подобию клепали? - отец Закария покачал головой, усмехаясь. - Тупой скот! Бараны! Бе-е-е! - изобразив баранье блеянье, приложили он руки ко лбу с насмешкой, указательные пальцы аки рожки выставив, нетвердой походкой к махровому розовому креслу направился, рухнул туда, откинулся на спинку. - Такие же рогатые да копытные, как Теофил Батькович, будь он не ладен! Будь они все не ладны! Сатирчик хоть забавный был, а эти - тфу! - серафим злобно сплюнул, сжав тонкими пальцами подлокотники. - Почто ж так трясутся все над ними у нас, носятся как с торбой писаной, пылинки сдувают! Быть человеком - это ныноче престижно! Хотя отчего же "ныноче"? Извечно так было. Пакость... - он задумчиво побарабанил пальцами по подлокотникам, закинул ногу на ногу. - Шутка ли, Свет да Тьма, объединенные в одной личине. Невидаль! Сенсация! Добро да Зло одномоментно! Да полно, а мы чего ж? Чем хуже? Да пошли бы они... - серафим выругался, поглядел в небольшое окошко слева.

В кабаре этом отец Закария коротал время от времени ночи особливо длинные да тягостные, попал сюда по знакомству, зарплаты не требовал, чем заслужил великую благодарность от хозяина кабаре, и посему графиком обладал свободным да вольным. После роковой битвы с болотною нежитью серафим, узнавший, что отца Энрико более нет в живых, ретировался под шумок, подался в города другие, в кабаре, более не заботясь о судьбе несчастного В.А.Т.И.К.А.Н.а – страшно не хотелось ему нынче отчего-то далее возиться с экзорцистами неудачливыми, к тому же, господ в этой организации и так хватало для того, чтобы достойно вынести поражение да собрать свои ряды по-новой.

- Ни на что эти людишки не годны, - презрительно скривился отец Закария. - Неизвестно еще, кто хуже, они али нечисть городская да лесная.

- Псст! Чудо мое пернатое! - высунулась вдруг из-за кулис рожа чья-то некрасивая, хитрая, опухшая знатно от каждодневного потребленья алкогольных напитков. Серафим обернулся, усмехнулся с презрением да мотнул головой, дабы проходил. Рожа принадлежала конферансье местному, мужичонке обрюзгшему да с глазами задорными тёмными, что до сего момента лихо отжигал на сцене, развлекая гостей, а сейчас удалился, отработав свою смену.

- Чё надо? - с надменной ухмылкой поинтересовался экзорцист, встав с кресла, поднял с пола манто белое да закутался в него затем, зашуршав искусственным белым пухом.

- Неподражаемый! Совершенный! - слегка поддатый конферансье бросился к священнику, схватил его руку да целовать принялся тыльную сторону его ладони, потом запястье, затем и выше. - Богоподобный!

- Ха! - отец Закария отдёрнул руку, влепил с коварной улыбкою пощёчину беспардонному мужчине, затем, хмыкнув, велел: - На колени.

- Ох, ну, негодяй! - конферансье шутливо погрозил священнику пальцем, хохотнув, да и впрямь опустился перед ним на колени. - Что за цаца!

Серафим, ухмыляясь, поднял ногу, облаченную в чулок чёрный да в туфель красный со шпилькою острой, уперся шпилькой в правое плечо раскрасневшегося мужчины, и во взгляде его, несмотря на улыбку, холод сквозил страшный, ядовитый, гадкий.

- Целуй! - коротко бросил он, кивнув на свою ногу.

Конферансье охнул смущённо, разулыбался, опьянённый видом ног серафимовых стройных, да и чмокнул туфлю красную, горячо да страстно.

- Совершенство! - шумно прошептал он, скользнув грубою потной рукою по бледной ноге экзорциста.

- Думаешь? - хмыкнул отец Закария, склонив голову да с презрительным отвращением наблюдая, как трется щекою о ногу его улыбающийся пьяный мужчина, как наглаживает горячей противной рукой его колено острое.

- Ей-богу! - страстно уверил экзорциста конферансье. - Ей-богу, душенька!

- Бог здесь неуместен, - сквозь зубы процедил отец Закария. - Почто, поганый грешник, растекаешься перед слугою господа блудом грязным?

- О-ох, святой отец! - осклабился мужчина, на коленях подползая ближе да схватив серафима за оголенные бледные бедра. - Да как же не быть тут грешником, если этакая красота перед глазами маячит и с ума сводит! Ну хошь, покаюсь тебе потом в грехе содеянном, прощения вымолю у господа треклятого!

- Не содеян грех еще, чтоб об этом заикаться.

- Намек понял! - хохотнул разгоряченный мужчина, сгреб надменного серафима в охапку да и завалился вместе с ним на узкую софу у стены. Софа заскрипела, затрещала под их тяжестью, а отец Закария, вдавленный в пружины жёсткие, схватил хихикающего от возбуждения конферансье за жидкие черные волосы да стиснул сильно, прошипев:

- Все вы тут такие! Все! Одинаковые! Грязный скот, одною мыслью лишь озабоченный! Греши, паскуда, да так, чтобы небо зарыдало, иначе грош цена греху твоему, Иуда треклятый!

- А чего ж Иудой-то обзываете, святой отец? - усмехнулся раскрасневшийся мужчина, высвобождаясь из грубого захвата да кое-как стянув с себя брюки, чем явил тотчас на свет ноги свои кривые, волосатые, гадкие. - Не предавал я, вродь как, никого! Или уж напомните, в таком разе, может, и забыл я!

- Да все вы забыли, все, а помнили поначалу-то! - ухмыльнулся отец Закария, змием изгибаясь под поцелуями мужчины. - Девка дурная яблоко сорвала, чудом не подавилась, нажралась плодом запретным с дружком своим, а после, из сада вышвырнутые, обозлились, парочка ничтожных выродков, вас всех наплодили, себе подстать! А нам - любите их! Пылинки сдувайте! Вы все - одна порода, поганая кровь, Иуда течет в ваших венах!

- Ну хватит, хватит!.. - горячо прошептал конферансье, не слушавший напрочь гневную язвительную тираду священника да самозабвенно нацеловывая его обнаженную плоскую грудь. Развернул он отца Закарию со спины на живот, серафим приподнялся, уперся руками в софу, выгнулся, и мутный от страсти взгляд конферансье остановился на шести шрамах продольных да страшных вдоль лопаток да вдоль спины полюбовника - параллельны друг другу были шрамы эти, и края их угловатые да жесткие торчали неприятно над белоснежною кожей, вся спина гладкая будто рассечена была некогда чем-то, зверски, безжалостно, да так и застыла на века искорёженной. "Как будто крылья тут раньше росли, да не одна пара" - невольно подумал конферансье, затем стянул со священника томного трусы его, стиснул нагие бедра. "Серьёзно, будто крылья" - вновь взглянул мужчина на шрамы, тяжело дыша. - "Ничего себе. А спросить неудобно. Тьфу, да и какие, к черту, крылья? Крылатых людей не бывает на этом свете! "

- Давай, тварина, - надменно прошипел отец Закария, выгибая спину да оборачиваясь на конферансье. - Давай! Чтоб небо рыдало! Чтоб облака сотряслись да разбились друг об друга! Греши, мразь, - и серафим, закусив губу нижнюю вожделенно, издал стон тихий да сдержанный: хрипло дышащий конферансье резко подался вперед. -  Всё равно Бог простит... – злобно улыбнулся отец Закария, глядя в грязно-белую ткань подушки. - Всё равно всё вам простит...

****

Надев трусы да накинув на себя свою сутану чёрную, брёл отец Закария по граду ночному походкой нетвёрдой, покачиваясь ненадёжно да спотыкаясь о неприметные ямки. Ноги его стройные по-прежнему были облачены в чёрные чулки, а туфли красные гулко стучали по сухому каменистому асфальту, и казалось, что стук шпилек тонких по всему городу разносится нынче, одинокий да неприкаянный в вязкой тишине пустых улиц. В руке улыбающийся серафим сжимал бутылку алкогольного пойла, предусмотрительно захваченную из гримерки, и поминутно прикладывался к ней, грязно бранясь после каждого глотка.

- В жизни как в пьесе - Всё маска и пудра, - напевно протянул священник, шатаясь то вправо, то влево. - Вечером месса и выстрел под утро. Крестик на шее нам больше не нужен - и не известно, что может быть хуже. Оп-ля! - он крутанулся на месте, подскочив да хлопнув в ладоши, не выпуская бутылку из рук. - Вечером месса и выстрел под утро - Может быть, глупо, может быть, мудро. Звоном монет перья сыплются с крыл - Больше не ясно, пернатый ли был. Ей-ей! - отец Закария потряс бутылкой, пошатнувшись на нетвердых ногах. - Больше не ясно, пернатый ли был. Сам шелест крыл уж давно позабыл. В плеске вина тонет совести звон - ну-ка с Небес убирайся ты вон! - он засмеялся, и смех гулко отразился от стен ближайших темных многоэтажек, разнесся по спящему кварталу да пропал в тишине подворотней, печальный да тоскливый. -  Да-а-а... - протянул отец Закария с улыбкой, но улыбка эта вымученной да горькой выглядела, тягость в себе таила тайную. - Ну-ка с Небес убирайся ты вон... Ну-ка с Небес убирайся ты вон... Больше не нужен нам, больше не нужен ты, ну-ка с Небес убирайся ты вон!.. Больше не нужен, с Отцом ты не дружен, а ну-ка с Небес убирайся ты вон!.. Ей-ей! - он подскочил да крутанулся вновь, раскинув руки да расплескав на темный асфальт алкогольную жидкость из бутылки в руке. И добрёл он образом этаким до окраины города, до глухого населённого пункта, да затем и далее его понесло, и увидал он вскоре, что темнеет вдоль улиц ночных несколько дворов с ветхими избами, пережитки прежних, дремучих, времен - до деревни какой-то, видать, добрался экзорцист во бреду хмельном, сам того даже не ведая. Привалился отец Закария плечом к деревянным высоким воротам во дворе одном да и забарабанил бесцеремонно по ним бутылкой.

- Открыва-ай! - заголосил он нагло, не имея ни малейшего представления, живет ли кто-то в этом деревянном, покосившемся от времени доме, да невесть зачем и вовсе надобно ему было, чтоб на зов его громогласный отозвались непременно, не ведал он и сам, за коим бесом ломится нынче в дом чужой. Но вот в окне зажегся свет, входная дверь жутко заскрипела, отворилась, и услышал серафим торопливое шарканье ног по сухой земле, и через мгновение донесся из-за ворот встревоженный старушечий голос:

- Кто энто тама? Собаку спущу злющую, ежели супостат какой! А ну!

- Открывай, мать, богослов к тебе с просьбой о ночлеге стучится! - невнятно протянул отец Закария, пошатываясь да елозя плечом о ворота. Он повертел в руке опустевшую бутылку да выкинул в кусты, ненужную более.

- Богослов? Почто ж, батюшка, в час-то поздний этакий? Да неужто подвыпимши?

- Ты лясы зря не точи, пущай давай, не то прогневается Господь, что слугу его не впустила переночевать, испепелит твою хату молнией ближайшей!

- Ой, ну не серчай, не серчай! И Господь пусть не серчает, я ж не со зла, а из энтой, из осторожности! - всполошилась старуха, ворота заскрипели, затрещали, приоткрылись, в возникшем проеме сверкнул подозрительный старушечий глаз, бегло оглядел серафима, затем ворота раскрылись шире.

- Марья Васильевна я! - заявила старуха, запахивая выцветший халат. - Заходите, святой отец, гость незваный, да Богом, верно, направляемый!

- Вот так бы сразу! - недовольно пробурчал отец Закария, тотчас ввалившись во двор.

- Ох, ты ж, Боже ты мой! - всплеснула руками Марья Васильевна, глядя на красные туфли на ногах экзорциста. - Энто чего ж такое-то?

- А? - обернулся отец Закария, нетвёрдой походкой шествуя ко крыльцу.

- Обувка-то! Обувка-то, как же энто так?

- Ах, это... - серафим замялся, почесал затылок, потом махнул рукой, придумал на ходу некую ересь да и брякнул: - Ограбили меня, грешники поганые, одежду отобрали да вот в это вырядили.

- Горемычный! - с искренним сочувствием запричитала старуха, качая головой. Она поспешила обогнать экзорциста, открыла перед ним дверь, пропуская в дом. - Вот же дикие нравы! Окаянные мракобесы! Осрамить затеяли!

- А где собака-то твоя злющая? - осведомился отец Закария, проходя в освещенную оранжевым электрическим светом кухню - кухня находилась совсем рядом со входной дверью, спустя пару метров короткого коридорчика.

- Так нет у меня собаки, энто ж я так, для пущего весу словесного!

- Грешно, бабка, грешно врать-то! - усмехнулся серафим, падая на табурет у небольшого кухонного стола. - Кривда - грех шибкий!

- Ох, да звини дуру, токмо Богу-то не сообщай! - покачала головой Марья Васильевна, закрывая за собой дверь на хлипкий крючок. - Я ж для безопасности своей... Безопасности ради - как же?...

- Руку целуй, - и отец Закария нагло протянул старухе свою руку тыльной стороной кисти вверх. - Руку целуй, глядишь, Бог да простит!

Бедная напуганная пожилая женщина сразу выполнять приказ кинулась, приложилась пересохшими губами к руке протянутой, закрыв глаза, подобострастно осенила себя крестом и, беспрестанно сгибаясь в поклоне, отошла. Затем открыла глаза и ахнула, смущенно отворачиваясь:

- Ой, срам, ой, срам! Как глядеть-то мне, глядеть то на тебя как же?

Отец Закария опустил взгляд, посмотрел на свои трусы, на чулки на тощих ногах своих, усмехнулся, запахнул сутану.

- Всё, гляди.

Марья Васильевна облегчённо вздохнула, украдкой взглянув на красные туфли священника.

- Чаёчку заварю, батюшка? - заботливо осведомилась она, рассматривая пьяного гостя.

- А покрепче чего не найдется? - ухмыльнулся отец Закария, облокотившись о стол.

- Да где уж, нема покрепче, не потребляю, а боле и не кому!

- Жаль, жаль... - серафим нахмурился, затем икнул. - Одна живешь, что ли?

- Нет, не одная, со мной моя внучка, Наташка, спит она нонче, краса девка, шестнадцати лет отроду, по хозяйству мне помогает, ведра таскает. Да не разбудить бы голосами-то громкими!

   Но в дверном проеме тотчас мелькнули русые тугие косы. Повернул голову отец Закария, движение сие заприметив, да ухмыльнулся: Наташка, красивая круглолицая девка, выглядывала из-за стены, с любопытством поглядывая на священника да хлопая длинными ресницами выразительных круглых глаз. Тоненькая фигурка ее была облачена в белую ночнушку, и босые стройные ножки обращали на себя взор невинною гладкостью да упругостью.

- Натаха, спать иди! - отмахнулась от внучки бабка. - Час поздний!

- Любопытно на священника поглядеть, бабушка, - отозвалась тоненьким голоском Наташка.

- Нешто раньше не видела? Дурочку не валяй!

- Нет-нет, пусть останется! – с ухмылкой возразил отец Закария.

Наташка показала бабушке язык и, ступая босыми ножками по деревянному, запачканному золой да мукою полу, подошла ближе.

- Полуголая, почти нагая! - недовольно покачала головой Марья Васильевна.

- Наготы не стыдятся святые, - коварно улыбнулся серафим, разглядывая стройную девицу. - Стыд - следствие греха первородного, а ты, девка, никак, без метки этой уродилась?

Наташка смущенно улыбнулась да опустила взгляд.

- Может и так, - ответила она бесстрашно.

- Да как же, без греха да без метки! - старуха поняла слова священника по-своему. - На мальчишек всё засматривается, бегает с ними, в салки играет!

Девушка сердито посмотрела на бабушку, дескать, чего, мол, срамишь перед гостем? А отец Закария с улыбкой покачал головой да махнул старухе:

- Поди-ка ты спать, старая, а я с девчонкой твоей поболтаю, жизни да правде поучу.

- Поучи, поучи, батюшка! - послушно закивала Марья Васильевна, поспешно удаляясь из кухни безо всякой задней мысли. - Благое дело!

Когда закрылась за старухой дверь комнаты дальней, отец Закария нагнулся, схватил Наташку за тоненькие запястья да подтянул к себе своевольно. Встала девушка перед священником поспешно, серафим же выпустил края своей рясы из руки, более не укрывая «срам» свой, и Наташка залилась румянцем, увидев наготу его, скудным бельём едва прикрытую.

- Вы чего же, батюшка? - спросила она тихо, а сама, отведя взор стыдливо, нет-нет да и взглянет обратно вновь.

- Своей наготы не стыдишься, а за чужую стыдно? - ухмыльнулся отец Закария.

- Не то, чтобы стыдно... Сердечку, право, волнительно да боязно...

- А чего ж боязно?

- Да сама не знаю...

- Крещеная ль?

- Да, батюшка.

- А крестик где?

- Да в шкафчике покоится...

- Отчего не носишь?

- Я...

- В Господа нашего не веруешь, поди?

- Я... Можно, я не буду отвечать?..

- Да я и так всё понял, не жмись, -  недобрым, коварным взглядом разглядывал отец Закария молодое хрупкое тело девушки, стоящей перед ним в одной ночнушке, и чистоту да непорочность тела этого хотелось ему схватить немедленно, осквернить, очернить, растерзать, чтобы не сияла боле непорочным светом гладкая девичья кожа, чтобы не горели пунцовой невинностью эти нежные щеки, разорвать, разломать, раздавить! Резала глаза священнику невинность эта, больно колола, жгуче.

- А отчего же не веруешь-то? Такая малая, а неверием дух свой успела уж пропитать, откуда сомнений во слове святом понабралась?

- Сама я… - протянула несмело Наташка, опуская взгляд да стыдясь говорить слуге божьему мысли свои вольные, религию оскорбляющие. – Сама я подумала, никто мне этого не говорил да не подсказывал…

- Что подумала ты, горемычная?

- Как же может быть Боженька в мире этом? Ответьте, святой отец, не оскорбите молчанием да отмашками, как все иные священники, которых удосужилось мне вопрошать! – круглые, пышущие здоровьем да молодостью щёки Наташки покраснели, будто бы от гнева, заалели в негодовании праведном.

-  Так вопрошай, дитя, я тебя молчаньем не обижу, отвечу как на духу, просветить разум твой молодой не отрину.

- Вот уж просветите, просветите! Как же может быть Боженька в мире этом, злобою да злодеяниями наполненном? Хоть и мало мне лет, хоть и видела я в жизни своей не много, однако знаю я точно, что Бог, коли был бы он на этом свете, не допустил бы такого ужаса, что делают люди по отношению друг к другу, по отношению к тварям божьим, то есть, зверям да животным, к природе самой, Богом, как вы изволите верить, созданной! Не посмел бы Боженька в стороне стоять, видя, как люд, его детище, его создание, гнобит сам себя да со свету сживает вместе со всем сущим в придачу!

   Отец Закария с ухмылкой смотрел на полыхающие гневом круглые ясные девичьи глаза, смотрел и видел, как негодует, удивляется человеческой несправедливости это молодое беспокойное сердце, и хотелось ему вырвать это сердце из смущённой трепещущей груди, вырвать, изорвать, изломать, чтобы не билось боле, чтобы не негодовало, не злилось, не чувствовало ровным счётом ничего, разбитое да мёртвое.

- Ответьте мне, батюшка! – Наташка даже ногой притопнула, видя, как насмешливо да снисходительно смотрит на неё этот полуголый кудрявый священник. – Верно, вы считаете меня дурочкой? Считаете, что я, малый ребёнок, не познавший жизни, вопрошать не имею права да сомневаться? А почто же не сомневаться, коли Боженька, если он и есть на этом свете, всё совершает для того, чтобы я сомневалась в его присутствии?

Закария хмыкнул.

- Глупое дитя, - он склонил голову на бок. – А отчего же не помышляешь ты, что, быть может, Бог наш всемогущий да единый действительно всё для того совершает, чтобы ты в его присутствии да существовании сомневалась?

- Я… - Наташка растерялась.

- Отчего не помышляешь ты, отчего не допускаешь, что у Бога помыслы свои, индивидуальные, врозь идущие с представлениями человека об этих помыслах?

- Если бы я была на его месте, - надулась Наташка. – Я бы всё делала для того, чтобы мои дети были счастливы в отведённом им доме. Разве не в этом ли и состоит родительская задача?

- Но ты не на его месте, - улыбнулся серафим. – Никто не на его месте, он сам лишь на месте своём, так и смеешь ли ты судить его за то, что Бог есть Бог?

- Но где он, этот Бог? Где он?

- Где он? – усмехнулся вдруг как-то бодро да коварно Закария. – Ты действительно хочешь это знать, дитя моё?

- Хочу! – всплеснула руками девушка да нахмурилась. – Многое отдала бы, чтобы увидеть своими глазами да убедиться, правильно ли неверие моё иль ошибочно, обоснованна ли вера людская!

- Что ж, - отец Закария хлопнул руками по обнажённым тощим коленам своим, поднялся, Наташка при этом на шаг-другой отступила от него назад, потупила взор. – Так кажу тогда я тебе Бога, кажу, родная, раз уж резон такой шибкий! – серафим с лукавой улыбкой направился к коридору, гулко постукивая острыми, лишь слегка притупившимися да сбившимися от пыли городских асфальтовых дорог каблуками ярко-красных туфлей, в дверном проёме остановился, обернулся, взглянул на застывшую в нерешительности девушку, встряхнув своими светлыми беспорядочными кудрями. – Али не веришь? Али боишься, что обман какой таится за словами моими, искренной жаждою помощь оказать исполненными?

- Кажете?... – тихо, чуть дрогнувшим от неявного, смятённого изумления голоском проговорила Наташка. – Прямо так и кажете? Прямо так и Боженьку?

-  Да чтоб молнией меня по затылку огрело тут же, с небес отправленной, коли вру я, золотце!

- Да разве же можно вот так? – удивление теперь звучало уже на пару с восторженным предвкушением чуда, увидеть которое вряд ли удавалось и вовсе кому-либо на земле этой бренной, по-крайней мере, за последние множественные тысячелетия.

- Как? – словно жемчужинами, сияла в тусклом свете одинокой жёлтой лампочки коварная, надменная серафимова улыбка, насмехаясь над удивлённым да столь жаждущим обещанного наивным взглядом выразительных девичьих глаз.

- Дак… Разве можно вот так просто, без приглашения, без сомнения?

- Отец наш небесный всегда рад безмерно рвению шибкому со стороны его детей – рвению детей с собственным отцом повидаться! – Закария усмехнулся, махнул восторженной Наташке рукой, подзывая следовать за собою. – Али страшишься?

- Страшусь? – девушка вскинула голову гордо, нахмурилась, расправила хрупкие плечики под коварным взглядом серафима. – Отчего же? Нет во мне ни страху, ни робости, ведите, батюшка, ведите меня за собою, да бабушку не будите только, не пустит, точно не пустит!

- Так и нет мне резону будить её, коли запрет она на тебя наложить способна, мы тайком, никому не скажем, - и экзорцист приложил тонкий палец к своим улыбающимся губам. – Ни ты никому не скажешь наш секрет, ни я!

- Да! – тихо, но всё так же восторженно ответила повеселевшая Наташка, отчего-то всё больше проникаясь к странному священнику доверием, вышла за ним под осторожный стук его каблуков да шершавый шелест чёрной сутаны об пол наружу, из дома, затем и тяжёлые покосившиеся от времени ворота двора остались позади: с коварной ухмылкой на устах шёл вперёд отец Закария уверенно, огибая забор, вёл доверчивую Наташку за огороды, за небольшой лесок, так скоро представший пред ними на пути. Тихо стрекотали невидимые в траве сверчки, то тут, то там, часто-часто мельтеша полупрозрачными белыми крылышками, взвивались из травы беспокойные ночные бабочки да мотыльки; едва различимый, совсем чуть-чуть холодноватый ветерок шелестел листьями дерев да острыми колосками и травинками. Прекрасна была ночь глухая, тепла да тиха, и в особенности прекрасною она была в местах этих, отдалённых от городского шума, в природных просторах, свободных да спокойных, обладающих нынче таинственностью волшебной некоей да чем-то невероятно сокровенным, приятным живому духу.

- Ах, как здесь красиво! – восхитилась Наташка. Полы её коротенькой ночнушки подлетали слегка от несильных дуновений ночного ветерка при каждом шаге. Серафим вывел девушку на просторное обширное поле, колоски да травинки шелестели о чёрную распахнутую сутану экзорциста, всё шагающего да шагающего вперёд, и каблуки туфлей красных увязали слегка в чуть влажной полевой земле.

- Красиво-красиво, - подтвердил Закария, ухмыляясь. – Это ещё что! Не сравнится да с Богом-то красота эта, ох не сравнится, краше Бог всего на свете, краше да выше!

- Неужто правда это? – спросила Наташка, глядя на подскакивающие при каждом шаге кудри серафима. – Неужто краше да выше?

- Ей-ей не вру, родная, краше да выше, чтоб мне провалиться! Не видела ты красоты столь великой доселе, так и уразуметь не можешь даже, сколь она, красота эта, красива!

- Правы вы, батюшка, не могу уразуметь, да поглядеть шибко хочется, чтоб разуметь отныне!

- Поглядишь, увидишь, золотце. Да вперёд иди теперь, неча тебе за мной хвостом тащиться, пред отцом всевышним первою ты предстать должна, иди!

Наташка прибавила ходу, обогнула коварного Закарию, задорно встряхнув тугими русыми косами своими, раскинула тоненькие ручки, касаясь попутно пальчиками колких полевых травинок, и бодро устремилась вперёд, поминутно оборачиваясь на ухмыляющегося серафима да весело похихикивая. Босые ножки её без всякого страху да брезгливости ступали по сырой ночной земле да по траве шершавой, а глаза любопытные да выразительные всё по сторонам глядели – а ну как появится где обещанный Боженька, не пропустить бы да не проглядеть!

- Как же чудесен аромат луговых трав, особенно ночью он столь ярок да прекрасен, что век бы шла по полю этому, осталась бы тут навечно, жить травинкою среди таких же травинок, порхать мотыльком среди таких же мотыльков, осталась бы, единая с этой благостию, возвращаться до дому не желая!

   «Разорвать, разломать, раздавить!»

- Вам нравится, батюшка? – обернулась на серафима Наташка, улыбаясь. – Коли Бог красив настолько, что красота его непостижима человеческим умом – знать, частичку себя, то бишь, природу всю земную, сотворил он доступною для разумения людского, красоту природную подвластной человеческим думам сделал!

- Правильно, красавица, правильно говоришь, - ухмыльнулся Закария. – Умная, однако, для годов-то своих малых!

«Растерзать, заломать, загубить!»

- Да в годах ли дело? – улыбнулась девушка, поведя рукою вслед вспорхнувшей из травы бабочке. – Не в годах, не в годах смысл, а лишь в разуме пылком да душе наблюдательной!

- Ну, душа наблюдательная, не узрела Бога-то ещё? Не появлялся?

- Да нет, не появлялся, батюшка, гляжу вот попутно туда да сюда, доныне не приметила!

- Погляди, погляди шибче, вот-вот объявится он, близко мы уже!

«Загубить, исковеркать, истерзать, растерзать!»

- Сколько же шажков до Боженьки осталось мне сделать? – спросила нетерпеливая Наташка, глядя вперёд, на покачивающуюся от слабых дуновений ветра безмолвную полевую траву. – Сколько же, святой отец?

- Совсем чуть-чуть, - малость хрипло ответил ей Закария, снимая на ходу с правой ноги красный туфель свой с острым каблуком да поскальзываясь на сырой земле в спешке. – Аккурат пять шажочков!

- Пять? Что ж, раз! – начала задорно отсчёт Наташка. – Два… три…четыре…пять! Пять, батюшка! Где же Бог, где же? – наивная доверчивая девчушка обернулась на своего спутника, и тут же взгляд её остекленел от испуга мгновенного, пухлые алые губы приоткрылись, будто собираясь издать вздох удивления, да не успели – острый тонкий каблук красной туфли с силою ударил Наташку по голове, до крови, вонзился страшно, пала девушка спиною на сырую ночную траву, а озверевший отец Закария набросился на неё сверху, рука его, судорожно сжимающая красный туфель, всё взлетала да взлетала в воздух резко, неотвратимо да безжалостно, а бедная Наташка, пытающаяся закрыться руками от внезапной нежданной жестокости, тихо да сдавленно вскрикивала будто пропавшим куда-то голосом, ослабшим да обессилившим.

- Вот он! – нанося беспорядочные грубые удары каблуком туфли, прошипел отец Закария; страшным, жутким сейчас казался лик его, искажённый жгучею злобой да яростью, светлые кудри растрепались, вздрагивали да плясали в такт ударам перед глазами серафима, но не видел их отчаянной пляски перед своим лицом Закария, ведь видел он лишь кроваво-красный туфель в руке своей да такую же кроваво-красную массу, всё ярче да ярче становящуюся с каждым ударом острого безжалостного каблука в том месте, где какими-то секундами ранее ещё было бледное, исполненное боли лицо Наташки; ни единого цвета не видел боле пред собою Закария кроме этого пронзительного, отчаянного кроваво-красного цвета.

- Вот он! – шипел обезумевший серафим. – Вот он, Бог твой долгожданный! Вот он! Дошли, добрались! Дивись на него, девка! Дивись да преклоняйся! Велик Бог! Безжалостен Бог! – окровавленный твёрдый каблук с треском входил в кости черепа, дробил скулы, ведь бил экзорцист с нечеловеческой, дикою силой. – Вот он какой, твой Бог ненаглядный! Любуйся да преклоняйся! Видишь его? Видишь? Видишь?!

Серафим остановился, упёрся руками в землю сырую да хладную, склонился над бездыханным телом бедной девушки, над окровавленной, истерзанной невинной молодой красотой девичьей, силясь отдышаться от недавней неистовости; вздымались да опускались плечи его тощие судорожно, тяжко, а серафим смотрел в упор в кровавое страшное месиво, смотрел, смотрел, видел только красный, кроваво-красный цвет, выжигающий глаза своею страшной пронзительной дикостью, затем отпрянул, выпрямился на коленях, раскинул бессильно руки да и захохотал в небо ночное да тёмное, безумно да громко, и были в этом хохоте и ликование неясное, и насмешка надменная, и странная боль, безысходное, звенящее отчаяние, перемежающееся с ядовитой злорадностью.

- Вот он, твой Бог! – надменно ухмыляясь, крикнул Закария в безмолвное спокойное ночное небо. – Жестокий, равнодушный, безжалостный! Почто же не пепелишь меня гневом своим, с молнией до земли посланным, Боже?! Почто не спас её?! Почто допустил?! Почто всегда ты всё молчаливо да безразлично допускаешь?! А-ха-ха-ха-ха! – окрестности пустынные поля обширного безлюдного да тяжкая тишь его бередились безжалостно смехом сим жутким, искажались отчаянным да громким серафимовым хохотом. -  Права-то была глупая девка! За что им всем в тебя верить? За что им всем тебя любить?! Злой! Злой! Ты злой! Злой!

…Добирался отец Закария до города какими-то тернистыми окольными путями, спотыкаясь да увязая чуть ли не на каждом шагу в земле травянистой да зыбкой, добирался долго, поминутно злобно выдирая полы сутаны из какой-нибудь очередной коряги, что равнодушно цепляла их своими сучьями, дошёл-таки до первых городских улиц - только вот зачем он туда шёл, не знал и он сам, ведь ему, в целом и в общем, совершенно некуда было идти, не было у экзорциста квартиры да дома, а то бишь, бродягой бездомным был серафим нынче, большую часть времени побирающийся да, пользуя свой чин священнослужителя, раскулачивающий горожан на что-либо, нужное ему – в данный момент, например, Закария безо всякого зазрения совести, в силу наглости природной своей да беспринципности, стучался в одну из квартир неприметной многоэтажки поблизости; открыла дверь ему сонная полноватая женщина в халате, которая, заслышав уже знакомую нам историю про ограбление да насмешку над ним, священником порядочным да честным, разохалась сочувствующе да с некоторой растерянной досадою и впустила наглого серафима переночевать, радушно позволив ему даже воспользоваться ванною на сон грядущий.

…Лёжа в ванне просторной да белой, наполненной водою горячею, отец Закария, положив тощие бледные локти свои на бортики, глядел в покрытый мелкими капельками конденсата потолок кафельный, и ничего не выражал взгляд его ровным счётом, отсутствующий да непонятный, а на лице опять играла привычная коварная улыбка – серафим, казалось, позабыл уже и о Марье Васильевне, которая, знал он, проснётся утром, не обнаружит в доме ни его, ни своей внучки, замечется, засуетится, да так и падёт на пол от сердечного приступа, когда мужики местные принесут ей вместе с очередной партией нарубленных по её просьбе дров для печи страшную весть; позабыл он будто о загубленной им Наташке, чьи выразительные ясные очи так доверчиво да дружелюбно смотрели на него до самого конца; позабыл Закария о минувших событиях, будто не было их и вовсе, будто были они, события эти, настолько обыденными для него да привычными, что не стоили ни минуты памяти о них, ни секунды, ни мгновения. Лежал отец Закария в горячей воде, расслабившей напряжённое, уставшее тело его, и ни о чём более не думал кроме одного: думал он лишь о невыносимой, страшной, ядовитой жгучести, разлившейся в его грудной клетке, где-то за рёбрами, сотни лет назад, да так с тех пор там и оставшейся, непроходящей, постоянной да раздражающей жгучести. Взяв с полки над ванной мочалку сетчатую да выдавив на неё геля для душа количество некоторое, серафим поднялся медленно, встал, растёр гель на мочалке да намыливаться со всех сторон хорошенько принялся. Спустя несколько минут обнаружил он, что, как оказалось, провалившийся мгновением назад в мысли свои некие, стоит он с застывшим в одной-единственной точке взглядом и трёт, трёт, растирает до крови, до боли средину своей грудной клетки, елозит колючей жёсткой мочалкой по одному да тому же месту вот уже которую минуту, так, что в начинающую понемногу остывать воду в ванне капают мелкие да редкие красные капельки.

- Чёрт! - ругнулся Закария с досадой, отнимая окровавленную мочалку от груди да глядя на повреждённую кожу. – Спина разодрана, так теперь и грудину разворотить не хватало ещё, - процедил он сквозь зубы.

- Святой отец, всё ли в порядке? – послышался за дверью женский голос.

Закария хмыкнул.

- У вас мочалка гадкая, - ответил он с насмешкой.  – Она меня бесит.

- Ох, извините! Вам поискать другую?

- Не надо. Я уже выхожу.

Окунулся Закария пару раз в воду, смывая с себя остатки пены, вылез затем из ванны, оделся вскоре в сутану свою, ещё через мгновение уже сидел на кухне да пил чай, заботливо оставленный на столе хозяйкой квартиры, которая, сославшись на плохое самочувствие да поздний час, отправилась спать.

«Как они так запросто могут впустить незнакомого человека в свой дом?» - думал серафим, отпивая чай из аккуратной цветастой чашки да глядя в окно, на ночное тёмное небо. – «Как? Не понимаю, не понимаю… Дикость невероятная, вестимо, от глупости, что ли? Не могу отыскать я других причин, не могу». Невдомёк было недовольно хмурящемуся серафиму, не знал он, не ведал, что такое сострадание, жалость да банальное искреннее понимание, незнакомы были его чёрному сердцу эти черты натур человечьих, оттого и задавался он сейчас этим вопросом, спрашивал сам себя да злился на себя же за то, что не знает ответа, за то, что так и не научился понимать в полной мере, что представляет из себя человек.

- Мерзость, - бросил Закария невольно, и не было понятным до конца, что именно окрестил он этим нелестным определением. – Не понимаю…

За окном потихоньку уже начинался рассвет, а отец Закария всё сидел с чашкой в руке за столом кухонным да всё думал о чём-то, известном лишь ему одному, думал, поминутно бросая мрачный, задумчивый взгляд в соседнюю комнату, в спальню, где спала сейчас хозяйка квартиры, запрокидывал голову, устало упираясь затылком в стену, будто от какой-то неизвестной душевной муки ломило ему шею, а затем повернулся к столу, сложил на столешнице руки, опустил на руки голову да так и уснул.