Тлеющий Ад 3. Сгорающий Бог. Глава 3

Добравшись до уже знакомого нам кабаре, переоделся отец Закария быстренько в более пристойную одёжу, то есть, в свою обыкновенную привычную униформу экзорциста, а точнее, восполнил её частичность брюками да сапогами, после накинул сверху пальто лёгкое да чёрное, затем покинул непристойное заведение  да и отправился куда глаза глядят. С тех самых пор, с момента убийства Теофилом отца Энрико, серафим, подавшийся, что называется, во все тяжкие, то бишь, загулявший, посетивший с полсотни непристойных да откровенно развратных мест, решил забыться, отвлечься от дум про треклятую нечисть, с которой боролся он на пару с преподобным исправно да неистово – решил забыться по непонятным, неизвестным причинам, ведь, казалось бы, не испытывал он ни от поражения в битве с нечистью, ни от гибели отца Энрико ровным счётом ничего, ни сожаления, ни боли утраты, ни гнева особого, так и отчего забываться ему желать в таком разе, отчего бежать как можно дальше от рокового города?  Сам не ведал Закария, сам не разбирал, что испытывает да чувствует на этот счёт, да только тянулась всё равно рука его каждодневно за бутылкой чего-либо крепкого, будто знала, чувствовала рука наперёд да вместо сердца нечто, что, как мыслил серафим, сердцу его нехарактерно и вовсе.

С отцом Энрико Закария был знаком уже очень давно, с тех самых времён незапамятных, когда преподобный ещё даже и преподобным-то не был; вместе они быстро да прочно сошлись взглядами, и, хоть отец Энрико так никогда до конца и не верил в существование Господа, которому и посвятил, однако, службу свою – хотя стоит уточнить, что лишь на словах да чине, что использовал он как инструмент предельно удобный для достижения своих жестоких целей – тем не менее взглянул на продемонстрированные  Закарией рубцы на спине от крыл обгоревших, поразмыслил, пощупал даже шрамы эти, дабы убедиться, что ли, в неподдельности их, да с весёлой улыбкою возвестил «ну да бывает-то всякое!». Для Закарии так и осталось загадочной непонятной тайною этакое упорное сомнение преподобного насчёт Бога после доказательства, столь внушительного, но подумал серафим потом да и решил для себя, что это, вестимо, натура такова человечья – пока глазами собственными не увидит  предмет конкретный, не поверит до тех пор в существование его, какие бы при этом доказательства ему ни приводили.

Поразмыслив, куда бы ему направиться теперь, да так и не надумав в итоге чего-либо хоть малость конкретного, шёл Закария по одной из многочисленных серых городских улиц, подмечая для себя равнодушно, что так и не научился различать особо все эти улицы да переулки, не научился разбираться в их отличии друг от друга, ведь были они, эти улицы, удивительно схожи меж собой да одинаковы, и грешили этакой одинаковостью абсолютно все человечьи города. Не решил серафим для себя, плоха эта одинаковость да схожесть али неплоха и ничего сколь-нибудь предосудительного в себе не таит, он уразумел лишь, что рано или поздно по этим одинаковым улочкам становится невыносимо тоскливо да скучно бродить.

Чувствуя себя абсолютно потерянным да неприкаянным, вышел Закария вскоре на некий проспект людный. Люди, идущие мимо по каким-то своим вечным нескончаемым делам, серафима не замечали, ибо овладел он не так давно способностью точно такой же скрывать присутствие своё от глаза людского, как и нечисть, а точнее, вернул себе способность эту, утраченную при падении, да хоть и не пользовался ею, способностью этой, на постоянной основе, однако изредка всё же да прибегал к столь удобному умению – например, когда не в настроении был, как в данный момент, когда хотел побыть наедине с самим собою, оградившись от пустых да бессмысленных человеческих взглядов.

И замер вдруг Закария на месте, застыл, взглядом, вмиг словно бы пробудившимся от странного оцепенения, уставившись в гущу толпы. Показалось ему на мгновение, померещилось, будто бы за людскими силуэтами, беспорядочно снующими по проспекту, промелькнул на секунду образ знакомой ему рыжей растрёпанной шевелюры. И точно: невдалеке, не замечая кудрявого священника за своею оживлённой беседою, шла компания нечисти невеликая, средь которой явственно присутствовал хохочущий да что-то оживлённо рассказывающий…

- Теофил Батькович! – расплылся тут же в коварной недоброй улыбке отец Закария, засунул руки в карманы пальто, отступил, смешался с толпою да и пропал из виду ловко. Оказавшись за углом одного из ближайших магазинчиков, прильнул серафим к пыльной кирпичной стене, прижался, наблюдая с лукавой ухмылкой за ничего не подозревающей компанией.

- Вот и свиделись мы вновь, рогатик, - прошипел он подобно змее ядовитой, прижимаясь щекою к шершавой стене магазина.  – Вот и свиделись… Счастливый, гляжу. Весёлый. Нешто позабыл уж, как преподобный тебя, шерстистого, тискал, позабы-ыл, коли вид столь беззаботный на себя напустил.  Личностями некими новыми обзавёлся, у, пакость, рогатые все, поганая нечисть…

Постоял так отец Закария, наблюдая за постепенно удаляющейся беззаботной компанией, поглядел им вслед какое-то время, шепча себе под нос некие нелестные выражения, а в голове его да в сердце отдавалось всё это время чем-то неприятным, жгучим, пульсирующим: «растерзать, раздавить, разломать!».

Отвернулся серафим, прислонился спиною к стене кирпичной, спрятав руки в карманы пальто, запрокинул голову, упираясь кудрявым затылком в холодный кирпич, окинул задумчивым хладным взглядом проспект.  «Истерзать, изломать, искорёжить» - стучало в висках при каждом взгляде Закарии на каждого же прохожего, на каждого человека, при взгляде его на каждого по отдельности да на всех разом, не давало покоя, выворачивало мышцу сердечную изворотом клещей цепких, давило разум беспощадным зажимом тисков, ломало, ломало, будто в наркотической ломке, мучило, тревожило, выводило из себя, заставляя серафима раз от разу подчиняться  сему страшному порыву, и давить, терзать, ломать, кого угодно, когда угодно, рвать да корёжить чужие жизни любыми средствами, любыми способами, лишь бы рвать да корёжить.

«Рыжий сатирчик гуляет по граду безнаказанно» - подумал Закария с недоброй, ядовитой ухмылкой.  – «Не дело, не дело… Надо, чтобы плакал рыжий сатирчик, надо, чтобы в муках не видел света белого, не дело, не дело…». А зачем оно было надо? По какой причине да с каким резоном?  Серафим будто не знал и сам ответа на этот вопрос, да и не нужен он был ему, ответ этот, коли требовала, подталкивала, подначивала экзорциста страшная чёрная жгучесть, стиснувшая сердце с незапамятных времён да так там и сидящая до сих пор.

- Почто смотришь на меня ты, треклятый небосвод? – перевёл жестокий взгляд Закария на пасмурное серое небо над головой, ещё недавно обладающее в гораздо большей степени тёплыми солнечными красками, теперь же потускневшее, побледневшее да мрачное.  – Почто давишь своею громадой укоризненно? Чай, за тебя ратую я в мире этом безумном, для тебя дела свои экзорцистские вершу, истребляя мерзкую богопротивную нечисть! В твою честь вершим мы закон наш пречистый, так отчего же тогда ты на меня с такою укоризной взираешь?

Не дождался серафим ответа от безмолвного хмурого небосвода, отошёл от стены, огляделся.  Вид беззаботного да радостного Теофила  взбодрил в нём доселе спавший дух возмездия, растревожил ненависть лютую, и спешил теперь отец Закария с огнём этим сердечным на вокзал, торопился, подгоняемый своим новым помыслом, отыскал платформу нужную, с которой отбывал через считанные минуты необходимый ему поезд, следующий до  непосредственного да предельно конкретного города – Ватикана (впрочем, не прямиком дотуда, но зачинался маршрут именно с сего поезда, а прочее - то частности и вовсе). Город Ватикан, организация В.А.Т.И.К.А.Н… Отец Закария, пребывая в поезде, размеренно стучащем тяжким монолитом колёс своих шумных по рельсам, да на койке в купе пристроившись неприкаянно как-то, в уголке к окну ближе, глядел, скрестив руки на груди, в окно на стремительно проносящиеся мимо городские, а затем и природные пейзажи, глядел задумчиво, с тоскою некою в надменном взгляде своём, и в мыслях его невольно всплывали некие обрывки ситуаций, фраз, событий не столь уж и далёкого прошлого – однако сколько же минуло лет с тех пор? Уж и не упомнит никто. Думал Закария, разглядывая застывший над  проносящимися мимо километрами дорог, полей, лесов, давящий своею громадой мрачный тяжёлый небосвод – думал, вспоминал, будто мантру заученную да запомненную на века, речь, произносимую чуть ухмыляющимся застывшими косым разрезом на землистом лице устами Папы Римского:

«Воздастся Агонией Твари Из Котловища Адского Незамедлительно, твари каждой, рогатой да хвостатой, отринувшей Господа нашего великого триединого, твари всякой, носящей на лике своём богопротивном метку дьявольскую перевёрнутую; воздастся мукою да пыткой, руками несущих Свет Пречистый вершимой с Господа нашего великого триединого позволения, ибо всякий, противу Господа идущий, есть враг господень, не достойный ходить по земле священной да чистой; ибо всякий, Дьяволу службу несущий да ликом на него похожий, есть Дьявол по сути, Господом отринутый да низверженный, всякий, рога во лбу несущий, копытами о землю священную стучащий да стуком безбожным её бередящий, хвост имеющий позади себя козлиный или иной да крылья перепончатые бесовские, должен быть очищением да экзекуцией из рук несущих Свет Пречистый повержен, ибо каждая названная тварь есть лик Сатаны, есть руки его да ноги, есть уста его да глаза, ибо каждая названная тварь не имеет на житие своё тщедушное прав, данных из дланей господних, а лишь из лап Дьявола лживое  да ложное право их. Воздастся Агонией Твари Из Котловища Адского Незамедлительно,  Воздастся Агонией Твари Из Котловища Адского Незамедлительно, В.А.Т.И.К.А.Н., В.А.Т.И.К.А.Н.!»

Хриплый грубый голос Папы Римского бередил слух Закарии, раздаваясь откуда-то из глубин беспокойной памяти, подумал серафим невольно о том, как ловко фанатичному Папе удалось обратить городское название в столь заседающую буравящей да зудящей мыслью в голове мантру, а то бишь, целый натуральный девиз тайной организации экзорцистов - персональная придумка, берущая начало аж с детства да таящая за собою неизбывную страсть расправы... Подумал всё это Закария, усмехнулся чему-то неизвестному, перевёл взгляд куда-то на стену напротив. Да, экзорцистская организация  В.А.Т.И.К.А.Н. являлась учреждением неоглашённым, теневым проектом самого Папы Римского – кампания сия, своим законом да деяниями более походящая на инквизицию, действовала неофициально, особо не разглашая о себе никоих сведений, и возглавлялась ранее викарием самого Папы, то бишь, отцом Энрико, ныне покойным.  Организация, как уже нам известно, занималась отловом нечисти, которая, по заверениям да наставлениям Папы, непременно должна быть изничтожена под корень – продиктована ли была сия ненависть лишь «предписаниями божьими», играла ли тут ведущую роль некая персональная, индивидуальная обида, али другой какой резон создал некогда сие карательное учреждение? Не было ответа на этот вопрос, да и вряд ли бы кто смог его предоставить.  Однако же мёртв нынче отец Энрико, безвозвратно убит, да знает ли об этом Папа? Ведает ли, засевший в резиденции своей прочно да издавна? Это-то и хотел выяснить первым делом отец Закария, с презрительной ухмылкой разглядывающий стену напротив, будто видел сквозь неё пассажиров купе соседних, всех да каждого, разом, хоть и не имел он способности всерьёз глядеть сквозь стены - скорее, взор его в память свою обращён был снова, в память, прочно в себе схоронившую лики людские, что заметил Закария ранее, проходя по вагонам в попытках отыскать места незанятые. Разглядел он уставших, хмурых прокуренных да закрывшихся разворотами мятых газет мужчин с обширными сумками подле себя, женщин с печальными глазами да чувственными, будто надломленными кем-то изгибами шей – люди, обыкновенные, бесцветные люди, занятые нескончаемой вереницей собственных проблем да забот, даже спокойно сидя на вагонных сиденьях, застыв в ожидании прибытия до необходимого им пункта, казалось, всё равно суетились, всё равно бежали, неслись куда-то сломя голову, ибо то бежали да неслись их мысли, их беспокойные сердца, то бишь, души, бежало это всё на пару с устремившимся в некую даль поездом, спешило, летело, сбивчиво, беспорядочно да яростно, и Закария, с мрачной коварной ухмылкой наблюдающий за всем этим немым сумасшествием, в памяти навеки засевшим, думал о том, отчего оно, это сумасшествие, так присуще именно роду людскому.

«Суета... - произнёс он мысленно, будто бы смакуя это слово, изучая, стараясь постичь наиболее полно. – Нешто придумана она именно человеком? Не Бог то ниспослал, не Дьявол, вестимо, ибо непривычна им двоим суть суеты, незнакома, дух их статичен да постоянен. Человек то выдумал, человек. Суета… Суета как тщетность да напрасность, и суета как вечный суматошный бег. То придумка людская, как суждение духа индивидуального, как порыв его, потребностям ответствующий.  Плоха ли она, дурна ли? Суета, суета, - повторял серафим про себя это слово раз за разом, дабы полностью проникнуть в его суть. – Лишь утомительна, пожалуй.  Для кого-либо. Для кого-либо – то жизнь. Ну верно всё. Жизнь утомительна, и нет здесь спору. Но интересно шибко, интересно… - Закария глядел на каждого из пассажиров в памяти своей поочерёдно, будто пытаясь доглядеться до самой души их. – …Кто-нибудь из них, из них, так упорно старающихся не смотреть друг другу в глаза, боясь, что душу их взглядом ответным заметят, обнажат да ужалят – кто-нибудь из них ценит ли жизнь свою?  Ценит ли, суетою её окрестив? Но что есть жизнь? Череда суетных событий непрерывная? Нет, о нет, жизнь есть нечто большее, чем просто очерёдность событий… - Закария опустил голову, уставился задумчивым, напряжённым взглядом на острые колени свои, не видя колен этих, а глядя куда-то  вовнутрь собственной головы, то бишь, собственных мыслей, усиленно разыскивая там ответ на терзающий его сейчас вопрос. – Что есть жизнь… Бытие.  Бытие как процесс али же бытие как статичное состояние.  И то, и другое – жизнь, да только вот состояние статичное бытия – что это? Что это?..  Мысль?!» - от внезапной догадки своей серафим чуть не вскричал это слово вслух, поднял резко голову, вперился взглядом в стену напротив.

- Они сидят, недвижимы; хоть и уносит их поезд всё дале - спокойно тело их, - проговорил Закария быстро, будто скороговорку, таращась сквозь стену на пассажиров из памяти. – Однако мыслят они, мыслят беспрерывно али же с перерывами краткими. Мысль. Мысль как процесс. Чувство! Одномоментно и поочерёдно.  Состояние духа, сознание, осознание, самосознание да чувствование – вот что значит Жизнь как статичное состояние бытия? Так значит, жив я? Жив?  Мысль, - серафим запрокинул голову, упёрся затылком в спинку сиденья да всё повторял и повторял, как в бреду: - Мысль… Мысль… Мысль…

«Чтобы существовать, достаточно мысли, чтобы жить – необходимо чувство, - Закария глядел в серый потолок поезда, чуть покачиваясь в такт размеренному движению его под стук массивных колёс.  – Доколе ж чувствовать буду я лишь единственное да каждодневное чувство горечи жжения, будто ядом нутро мне змеиным жжёт? Доколе, доколе.. То душа моя? То душа моя ядовита али же это её, душу мою, ядом выжигает? Но чьим ядом, чьим?» И так и не догадался серафим, что то лишь его собственный яд, яд души его змеиной, жёг собою его нутро. Лёг он на койку, свернулся калачиком, обхватив себя руками, попытался закрыться воротом пальто своего чёрного да будто ото всего на свете, затем закрыл глаза надменные, взирающие на весь мир с неизменным презрительным превосходством, и отправился дале путешествовать по закоулкам да путанным улочкам своих мыслей, убаюкиваемый шумом несущегося в дальние дали поезда.

****

Тем временем, знакомая нам компания рогатая расположилась в одном из тихих, почти безлюдных дворов, на жухлой измятой траве подле неких ржавых конструкций, некогда представлявших собою качели да лесенки площадки детской. Достаточно укромным выглядело место это, скрытым от возможных глаз святош, находилось где-то на задворках, за неизвестными небольшими кирпичными строениями.

- Аки бомжи, - возвестил недовольно Черносмольный, опускаясь на траву рядом с друзьями. Все уже расселись этаким полукругом, разложив перед собой выпивку, прихваченную из бара.

- Да и есть бомжи мы, чего уж! – хохотнул Теофил, привалившись к покосившемуся каменному забору да закинув руки за голову. – Коли уж без дома да без крову по свету мотаемся – знать, бродяги, не иначе! – он сорвал некую сухую травинку-колосок, растущую поблизости в общей гуще жухлой городской травы, засунул себе в рот, прикусил, с доброй насмешкой поглядев на Черносмольного.

- Был я Хозяином болот лесных, а теперича бомжом вдруг нарёкся, - покачал головой Черносмольный, записывая что-то в чёрной книжечке своей. Сферу он положил рядом с собою, на траву, дабы от дорожной пыли обнажённой сухой земли рядом не попортилась.  Недовольное бурчание Хозяина болот насмешило Теофила, он с задорным смехом хлопнул недовольного друга по спине:

- От горемычный, ну вертайся в болота свои лесные, раз с нами тебе не любо! Держим силком али что? Только вот вряд ли тебе твоя нежить болотная время скоротает за беседой дружескою да за чаркой пенного, безо всяческого страху глядя в темноту твоей рожи! Вертайся, коли страх тебе милее любови дружеской!

- Да почто вертаться-то… - пробурчал Черносмольный, отворачиваясь, будто смутившись. – Любови… Тоже мне, экими словесами разбрасывается…

- Не гунди, сердешный, - ухмыльнулся козлоногий, лукаво поглядев на смущённого друга, затем перевёл взгляд на новых знакомых.

Ешу с добродушной спокойной улыбкой, сидящий подле Теофила скрестив ноги, взял в это время свою гитару, положил на ноги да старательно подкручивал колки. Бура, по всей видимости, побоявшийся испачкать в пыли костюм свой стильный да чёрный, опустился рядом со всеми на корточки, упёршись руками в колени да повращав на друзей глазами жуткими да круглыми.

- Схоронимся тут малость, перекантуемся, то бишь, вдали от глаз экзорцистских, - возвестил Теофил, внимательно наблюдая за аккуратно да постепенно подтягивающимися струнами на грифе гитары. – Да ознакомимся друг с другом получше, покуда суета задумки нашей общей нас не настигла. Отчего вместе с нами-то против святош вы биться порешили? Вдвоём несподручно али чего?

- И вдвоём сподручно, и даже в одиночку я неплохо справлялся с этим, - подал голос Бура, таращась на Теофила пристально да жутко. – Да вместе оно как-то… - он пару раз лязгнул челюстями, задумавшись. – Как-то надёжнее. Вместе нам всем держаться надобно, коли мы тут одни такие с вами, отпор лютой экзорцистской братии не убоявшиеся оказать.

- Эт да… - протянул Теофил задумчиво, почесав затылок. – Прочая-то нечисть поджилками трясёт в страхе пред святошами, за жизнь свою биться не готова, и чего только Сатана с ними возится? Ну да народ то – его; за него, за народ этот, будь он не ладен, Дьявол в ответе, и ничего тут не попишешь, ответственный он товарищ, серьёзный.

- Так неужто и правда ты, рыжий бес, с самим Дьяволом водишься? – Бура склонил голову на бок, разглядывая козлоногого так, будто хотел рассмотреть в нём нечто сокровенное, сокрытое от обычных глаз.

- Ну допустим и вожусь, что же с того? – улыбнулся Теофил направленному на него внимательному стеклянному взгляду. – Друг он мой сердешный да издавный, ох, помню, как вместе мы однажды – давно это было, не упомню уж конкретной даты – нимф лесных гоняли куражу ради, бедные барышни только так сверкали обнажёнными бёдрами своими, вот где красота-то водится! – он засмеялся громко, покачав головой. – Да, прыткие, ловкие, будто кошки! Лесная порода, дикая! Да что ты думаешь? Ни одной не поймали! Удрали все до единой, как пить дать удрали!

- Да сказывают, будто бы ты сын его непосредственный, а? – гнул свою линию Бура. – Сын Дьявола да обыкновенной бабы человечьей.

- Но-но, костлявый, - погрозил ему пальцем Теофил с усмешкой, но брови его едва заметно нахмурились, напряглись, впрочем, недовольства своего озвученной темой он никак не выдал боле. – Кто там сказывает?

- Да языки свободные.

- Языки бы эти свободные безнаказанные да повырывать бы, коли болтают невесть что. Да чего мы обо мне-то всё! Вон, ты, тощий такой, аки мертвец иссохшийся – откуда?

- Из хлада огня синего я прибыл, - ответил Бура, лязгнув челюстями. – Дабы карателем наречься в битве нашей всеобщей да нелёгкой. Изнывают вилы мои по крови поганой праведной. Утолить их муку следует.

- Дело хорошее… Ну а ты, блаженный? – Теофил посмотрел на улыбающегося Ешу, слушающего их разговор. – Откуда такой улыбчивый будешь?

- Да уж и не упомню я, - уклончиво ответил миловидный мужчина, посмотрев на козлоногого в ответ да улыбнувшись. – Давно на свете живу да по свету брожу, так и не ведаю боле, откуда мой путь берёт начало. Однако же взгляд у тебя, друг мой, приятный больно, - Ешу без тени смущения смотрел прямо в глаза Теофилу, и взгляд его был столь светел, столь кристально чист да проницателен, несмотря на добродушность, что Теофилу стало вдруг как-то даже неловко, неспокойно, будто светлый взгляд этот проникал в самое нутро, в самую душу, бередил там всё чистотой своею, вселяя тревогу да словно бы даже некое подобие робости в потяжелевшее отчего-то сердце козлоногого. – Будто пламень пляшет, - продолжал тем временем добродушный Ешу, вглядываясь в глаза упорно не отводящему взгляд напрягшемуся Теофилу. – Так тепло от него, слушай. Словно бы у костра ночного сидишь да смотришь, как вьётся ввысь его непокорный пламень. Тепло-о, - миловидный мужчина улыбался, будто и вовсе не замечал странной реакции товарища на его собственный взгляд. – Слыхал я, боятся отчего-то многие взгляда твоего, сторонятся, глядеть в ответ не осмеливаясь. Отчего же, отчего же бояться-то, коли он такой тёплый?

- Скажешь, тоже, - несколько нетвёрдо, будто по некоей причине севшим голосом проговорил Теофил. «А у самого-то чего? - чуть не вырвалось у него в ответ. – Ну и взгляд. Будто святой водой меня окатило, да не просто окатило – нутро залило, под завязку, повыжгло серебром к чёртовой матери».

Прекратил Ешу вглядываться в глаза Теофила, отвернулся. Козлоногий выдохнул с облегчением незаметно, протёр глаза, отчего-то едва различимо заболевшие. «Таким взглядом… Таким взглядом только брата нашего мучить, - подумал он сердито, поглядев на добродушного Ешу. - Что за невидаль…»

- Какое замечательное место! - мечтательно протянул Ешу тем временем, оглядев захламлённую невдалеке неким мусором человечьим – то бишь, всяческими фантиками, бутылками и иже с ними – заброшенную постоянным прохожим местность. Теофил, задумавшийся о чём-то своём, с интересом покосился на миловидного мужчину, подняв брови. – Красивое, как и все места на свете этом, - улыбался Ешу, разглядывая намалёванное на стене невеликого каменного строения рядом неаккуратное бранное граффити.

- По-моему, ничего тут красивого нет, - буркнул явственно чем-то недовольный Черносмольный. – Хлам везде, тоскливость, заброшенность лютая, аж жить не хочется.

- Ошибаешься, друг мой, - улыбнулся ему Ешу добродушно. – Всякая местность красива, ибо обладает она своею индивидуальной атмосферою, неповторимой и оттого ценной, - он провёл нежно гибкими пальцами своими по гитарным струнам. – Хотите, сыграю чего?

Теофил, потянувшийся за бутылкой пива, взглянул невольно на руки Ешу – не приметил он сразу, при первой их встрече, а теперь обратил вдруг внимание, что руки странного музыканта перебинтованы бинтами плотными, обе кисти, забинтованы отчего-то, по некоей неизвестной причине, будто рану какую скрывают бинты собою. Сел Теофил обратно, задумчиво перевёл взгляд на свои руки – на ладонях его еле заметными, почти неразличимыми рубцами виднелись последствия пробитых толстыми гвоздями страшных ран, оставленных некогда экзорцистами. Козлоногий задумчиво отхлебнул пива, нахмурился слегка, невольно сжал левую свободную руку в кулак да зачем-то спрятал в карман шорт.

- Много песен я знаю, сам сочинял, - поведал улыбчивый Ешу тем временем. – Да вот только исполнить особо и некому было доселе, - и, не дожидаясь одобрения на сие занятие, мужчина с улыбкой коснулся пальцами струн, провёл аккуратно, заиграл. Тут же зазвучала чуть дребезжащая, тоскливая неспешная мелодия, растеклась по воздуху, набрала силу.

- Всё в этом мире красиво в глазах тех, что смотрят, - запел с улыбкой Ешу тихо, будто осторожно, приятным слуху напевом  бархатного, спокойного мужеского голоса. -  Смотрят на мир ярким взглядом, что полон любви.  Нет в этом мире уродства, ведь он создавался,  Чтобы его красоту мы постигнуть могли.

Теофил, привалившись спиной к холодному шершавому камню забора, задумчиво покусывал травинку во рту, как-то даже позабыв о бутылке пива в руке, смотрел, как тонкие пальцы Ешу аккуратно, почти любовно, дёргают за струны гитары, воспроизводя чудесную, но слегка тревожную мелодию. Черносмольный отложил записную книжечку, скрестил руки на груди да глядел в землю. Бура встал, прошёлся тихо мимо товарищей, остановился около забора, опёршись о него спиною да засунув руки в карманы своих чёрных брюк.

-  Каждое божье творение это шедевр, - продолжал самозабвенно и  спокойно Ешу свою песню, с улыбкой глядя на небесный горизонт невдалеке, еле пробивающийся сквозь расставленные плотным лабиринтом серые многоэтажки. – Ход ярких мыслей и чувств под рукою творца. Всё, что мы видим, является высшим искусством, Плодом любви позабытого ныне Отца, - пальцы доиграли осторожную, тревожащую слух мелодию да ударили с силой, заиграли быстро, громко, так же громко запел и Ешу, повысил голос, напев его стал надрывным, отчаянным. – Гляди!  Там, где солнце разводит лучами,
Начинается новый восход!
Сотни тысяч дорог и людей за плечами,
Как сотни неволь и свобод!
Гляди!
Нам подарен весь мир, так давай же,
Не теряя напрасно минут,
Полетим высоко и друг другу расскажем
О том, как нас завтра убьют!
О том, где нас завтра убьют… - надрывный голос Ешу сошёл на нет, умерил свой пыл, утих, и зазвучал вновь спокойно да осторожно.

- Всё в этом мире красиво без тени сомненья, - миловидный мужчина с улыбкой окинул дружелюбным взглядом притихших друзей. Музыка вновь звучала размеренно да слегка тревожно. – Лишь некрасивы жестокие мысли людей. Не верь… никакому от них заверенью, В том, что здесь кроме них есть ещё где-то некий злодей. Ты будь…осторожен, но будь и отважен, Зубастые стаи походят на диких зверей, Их голод…для них он сильней тебя важен, Сверкают клыки за спиной, обернись же скорей. Гляди! – и вновь ударили по струнам пальцы, вновь голос Ешу зазвучал напористым да громким. – Там, где солнце лучами разводит,
Начинается новый закат!
Да, я тоже не знаю, как так происходит,
Что небо похоже на ад!
Гляди!
Нам подарен весь мир, чтоб с тобою
Мы познали его красоту,
Ну и что, что теперь нас за ересь обоих
Не станет и вовсе к утру!
Не станет обоих к утру…

Гитара замолчала, в последний раз задребезжав струнами надрывно да затихнув после, застыла вибрация струн, успокоилась, сошла на нет. Ешу, глядевший, как струны прекращают своё дребезжание, поднял взгляд на друзей, всё так же улыбаясь своей милой улыбкой.

На некую долю минуты среди товарищей воцарилось напряжённое, задумчивое молчание, каждый поник, загрустил, задумался о чём-то своём да персональном, словно каждому песня эта напомнила некие давно оставшиеся в прошлом моменты да события, пробудившиеся теперь в памяти да отдавшиеся в сердце болезненными уколами тоски.

- Складно стелешь, гусляр, - первым нарушил тягостную тишину Теофил, хмыкнув. – Токмо шибко грустная песнь, нет ли в арсенале твоём чего повеселей?

- Повеселей-то? – добродушно улыбнулся Ешу. – Можно и повеселей, - он ударил по струнам тут же, забренчал быстро да беспорядочно, да и заголосил:

- Девки-девки не дают мне,
Почему ну почему?
Да наверно потому что
Я ношу рога во лбу,
Девки-девки убегают,
Девки-девки голосят,
Слёзы страха будто дождик
С женских глазок моросят,
В баре я, да вместо пива
Кукиш с маслом мне дают,
Ведь меня вокруг не видят,
Оттого не узнают,
Я люблю пугать монашек,
Верещат так верещат,
Даже стёкла в окнах храмов
На осколочки трещат,
Впредь теперь за мной охота,
Спать святоши не дают,
Вместо песни колыбельной
На латыни мне поют,
Нет покоя мне отныне,
Отовсюду гонят прочь,
Я сегодня здесь на лавке
Скоротаю свою ночь,
Я бездомный и свободный,
Мне не надо ни черта,
Лишь бы долгая дорога
С самокруткою у рта,
Лишь бы мне светило солнце,
Лишь бы хлад ночей не жёг,
Сам себе теперь я дьявол,
Сам себе теперь я бог!

Теофил хохотнул, по-дружески ударив прекратившего голосить да бренчать Ешу по спине:
- Добро! Вот это по-нашему!

А Ешу, что называется, просёкший, чего от него требует Теофил, подмигнул козлоногому и заголосил вновь:

- Не гони меня, Ирина,
С хаты за вчерашнее,
Я – скотина! А скотина -
Существо домашнее!

Мой милёнок, как телёнок,
Всё не вырастет в быка.
Нет чтоб рост пошёл бы в корень,
Так растут одни рога!

Я нашла заначку мужа
И купила сапоги.
Больше мне они не ну;жны,
Он мне вырвал две ноги!…

- Фу-ты ну-ты! – прервал вопящего Ешу Черносмольный, всплеснув руками с негодованием да косясь сердито на покатившегося со смеху Теофила. – Доколе ж эти глупости слушать?! Помилуй!

- Прощения прошу покорно, - улыбнулся добродушный Ешу и указал на хохочущего Теофила. – Товарищу любо.

- Любо ему, - проворчал Хозяин болот недовольно.

- Ничего ты не разумеешь, - усмехнулся Теофил, отсмеявшись да переводя дух. – К чему нам песнопения печальные, коли печали этой в жизни и так предостаточно? Лучше уж чего задорного послушать, чай, дух веселит уже одним настроем своим!

  Черносмольный пожал плечами, хмыкнул да ничего не ответил.

- Да-а, не разочаровал, одуванчик божий! - улыбающийся козлоногий подался к Ешу, бесцеремонно прижал его к себе, обхватив за плечи. – Знать, и в твоей мышце сердечной задор таится!

- Так это вы тут орёте? – из-за угла небольшого кирпичного строения поблизости появился вдруг абсолютно нежданный князь Тьмы, то бишь, Сатана, несколько хмуро да вместе с тем заинтересованно разглядывающий развалившуюся на земле компанию.

- Друг мой сердешный! – воскликнул Теофил радостно да махнул Сатане рукой. – Здаров! Пропадал-то где? А у нас тут вон, товарищи со святошами биться желают с нами бок о бок! – он продемонстрировал Дьяволу добродушно улыбающегося Ешу, приподняв миловидного мужчину за плечи да слегка потрясая им в воздухе.

- Господин! – лязгнул челюстями Бура, выпрямился внезапно, склонил голову, поклонился Сатане с достоинством да чинно.

- О, да ты ли это, Синепламенный Нежить? – хмыкнул Сатана, посмотрев на чёрта. – Видел тебя последний раз… - он нахмурился, силясь вспомнить. - Уж и не помню, когда. Куда пропадал, по каким землям скитался?

- Путь мой долог был по миру наземному, - ответил Бура. – Искал да выслеживал праведников лютых.

- О, так вы знакомы? – прищурился с ухмылкой Теофил, глядя поочерёдно то на Дьявола, то на чёрта. – А вот с этим? – он вновь показал Сатане Ешу, который совершенно не сопротивлялся да не сердился тому, что его так по-хозяйски да своевольно трясут, напротив, происходящее, казалось бы, будто веселило его да интерес в нём вызывало некий.

Дьявол посмотрел на Ешу, а тот приветливо помахал ему рукой.

- Как звать? – спросил князь Тьмы задумчиво, а после сам же и ответил на свой вопрос, будто разглядев ответ где-то перед собою в воздухе. – А, Ешу, значит… - он стоял да пристально вглядывался в лицо миловидного мужчины, силясь вспомнить да понять, не встречалось ли ему это лицо ранее, не виделось ли где доселе.

– Мне кажется знакомым лик твой, Ешу, - произнёс Дьявол наконец, хмурясь. – Нечто точно уже когда-то увиденное мерещится мне в глазах твоих да улыбке. Не мог ли ты мне раньше где-либо встречаться? Не виделись ли мы с тобою ранее?

- Каждый в этой жизни рано или поздно сталкивается с Дьяволом лицом к лицу на пути своём, - с улыбкой ответил Ешу, мягко пожимая плечами. – Быть может и виделись где, при таком раскладе, однако же и я не упомню конкретной нашей встречи, - удивительным было то, как спокойно, по-дружески обращается этот странный миловидный мужчина к Дьяволу, будто не сам князь Тьмы перед ним стоит сейчас, а некий обыкновенный прохожий; беззаботно да расслабленно чувствовал себя улыбчивый Ешу в присутствии Сатаны, и это заинтересовало Теофила, наблюдающего за их беседой, и, хоть козлоногий и не подал виду, да задумался, озаботился, ведь, насколько он смог уже для себя определить, всякий нечистый товарищ, будь то бес, чёрт, ведьма али какая другая нечисть, обязательно кланялся Дьяволу, обязательно выражал ему почтение своё да подобострастие как своему непосредственному владыке. Ешу же сидел на земле, скрестив ноги да держа перед собой гитару, и смотрел на хмурого высокого Дьявола своим извечным дружелюбным, спокойным взглядом, улыбаясь ему всё той же добродушной милой улыбкой, коей всегда улыбался всем на свете.

- Что же, ладно, - мотнул головой Сатана да окинул взглядом всю компанию в целом. – Чего расселись-то тут? За святошами кто вместо вас гоняться будет?

- Однако же, друг мой сердешный, - сказал Теофил, задумчиво посмотрев на Сатану. – Я размышлял на тему эту… Смотри, - он развёл руками в воздухе, будто прогоняя лишние мысли, мешающие ему сосредоточиться на самой главной да верно её сформулировать. – Преподобного батьку я умертвил – стало быть, среди рядов экзорцистских разброд произойти был обязан, так?

- Так, - кивнул Дьявол, скрестив руки на груди. Ешу всё это время с любопытством разглядывал его безо всякого смущения, посматривая на рассуждающего Теофила. Черносмольный поднялся с земли и, обхватив свою драгоценную сферу руками да прижав к себе, стоял чуть поодаль, у забора, подле Буры, наблюдая за разговором.

- А он не произошёл, - взмахнул рукой Теофил. – Стало быть… Да ты чего? – он осёкся, заметив, что Дьявол улыбается сдержанно.

Сатана усмехнулся по-доброму, покачав головой.

- Ты  так забавно глаза круглишь, когда шибко стараешься процесс мыслительный в слова облечь, - ответил он с ухмылкой, склонив голову да глядя на растерявшегося друга.

- Да иди ты, - надулся Теофил отчего-то, но затем махнул рукой, усмехнулся. – Да послухай лучше, чего сказать хочу! Святоши! Строем слаженным шастают по граду, без разброду, сплочённо да выверенно, будто отдаёт им кто приказы! А кому там отдавать, ежели преподобный батька-то мёртв?

- Хочешь сказать, будто преподобный был не единственным, во главе экзорцистов стоящим?

- Это ясно как божий день! – воскликнул козлоногий, разведя руками. – Стало быть, до него нам добраться надо! До главы ихней! Умертвить поганца да и дело с концом, а там уж святош рядовых бей – не бей, сами отступятся, лишившиеся начальства!

- Верно рассуждаешь, рыжий бес, - кивнул Сатана задумчиво. – Тогда уж чего… Тогда уж и посторониться вам покамест надобно экзорцистов, по городам разгуливающих.

- Посторониться? – лязгнул челюстями Бура, встрепенувшись да повращав выпученными глазами своими. – Почто же? Я хочу их кровь поганую на своих вилах узреть! Я хочу их крови!

Теофил обернулся на чёрта и хохотнул:

- Хе-хе! Экий ты лютый!

- Посторониться вам их надобно с тем расчётом, чтобы до главы всей их братии живыми да невредимыми добраться, - сурово ответил Сатана.

- Да знать бы ещё, где эта глава обитает! – подал голос Черносмольный, покосившись на кровожадно сверкающего глазами Буру. – Чего лясы точить понапрасну, коли мы ведать не ведаем, как у них там всё устроено да заведено и где сидит главный зачинщик этого бедлама.

Тут Ешу скромно кашлянул. Все взгляды тут же обратились на него, а миловидный мужчина с улыбкой произнёс, скромно опуская взгляд:

- Я знаю.


****

Через город пробирались рогатые товарищи предельно осторожно да бесшумно, стараясь не обратить на себя ненароком внимание встречающихся им время от времени экзорцистов. Святош и вправду стало отчего-то больше, возросли количественно их патрули, снующие по городу, бдительно вглядывались в каждую подворотню да всякий тёмный проулок глаза их, наготове держали священники своё оружие, ожидая в любой необходимый момент пустить его в ход, уничтожить, убить, умертвить поганую нечисть, столь неосторожно высунувшуюся из мрака на свет. Сатана вновь куда-то отлучился, и товарищей по городским улочкам вёл Теофил, негласно да по причине авторства затеи всей этой признанный всеми главным, то бишь, ведущим за собою всех остальных, в силу неких врождённых лидерских замашек. Добраться сейчас стремились они до непосредственного вокзала, откуда должны были перебраться на необходимый поезд, дабы настигнуть главу экзорцистской организации.  В целом, путь их напряжённый да осторожный прошёл без каких бы то ни было происшествий, ибо, как и всякая прочая нечистая сила, компания эта превосходно знала толк в сокрытии собственного присутствия от посторонних глаз, не шумела, таилась, когда необходимо было таиться, расторопно шмыгала в тени подворотней, когда необходимо было шмыгать, да на месте одном не задерживалась подолгу.

Таким образом, добрались они вскоре до необходимого им вокзала. На пути до платформы святош не оказалось, и дорогу эту компания нечисти преодолела беспрепятственно да быстро.  Ешу с улыбкой поглядел на растерявшегося Теофила – козлоногий никогда ранее не бывал на вокзале, посему незнакомая сложная местность несколько затормозила его, смутила, он остановился на платформе, силясь понять, куда же вести компанию далее, и напряжённо хмурился, разглядывая перрон.

- Позволь, друг мой, я теперь поведу, - Ешу, добродушно и доверительно положив руку Теофилу на плечо, вышел вперёд да направился прямиком к небольшому зданию невдалеке.

- Да уж изволь, - одобрил Теофил, шагнув следом.

Оказавшись в здании вокзала да попав прямиком в зал, в котором расположились в несколько рядов раскладные креслица для ожидающих своего поезда будущих пассажиров, да в котором на стене, подле касс, чёрным обширным квадратом висело табло с наименованиями рейсов, компания во главе с Ешу прошла осторожно меж рядами кресел, стараясь не задеть да не потревожить никого из людей, коих сейчас в этом зале было не слишком много, да всё же порядочно, и остановилась в итоге перед таблом. Ешу самозабвенно рассматривал список рейсов, Бура молча стоял рядом, косясь сверкучими вытаращенными глазами на проходящих мимо людей, Черносмольный, прижав сферу к себе, боязливо оглядывался – вдруг нежданно-негаданно да объявятся сейчас святоши, выскочат из-за угла да схватят их всех? Теофил сосредоточенно изображал вид, будто тоже изучает список поездов, как Ешу, хотя все эти слова да наименования ни о чём, ровным счётом, ему не говорили.

- А чего же это, собственно, такое-то? – спросил козлоногий наконец, поняв, что сам, дел доселе с таковыми вещами не имевший, не разберётся с этим вопросом ни в какую.

- Табло, - ответил ему улыбчивый Ешу.

- Э-э… Ты обозвал меня сейчас иль я чего-то не разумею?

- Сия вывеска так зовётся, - засмеялся миловидный мужчина добродушно. - Тут написаны все рейсы, идущие из этого города в другие города.

- Рейсы?

- Рейсы поездов.

- Что такое «поездов»?

Ешу посмотрел на недоумевающего Теофила и вновь по-доброму засмеялся, столь забавно выглядел сейчас козлоногий с этим его растерянным и в то же время любопытным взглядом.

- Ты чего же, друг мой, - склонил голову с улыбкой миловидный мужчина. – В человечьем мире живёшь, а обыкновенных для этого самого мира вещей не ведаешь?

- Мир может и человечий, - Теофил непринуждённо пожал плечами, пряча руки в карманы своих поношенных серо-голубых шорт. – А я – свой собственный, посему не обо всём осведомлён, и не считаю это чем-то зазорным, а рейсы эти твои и не пользовал я никогда, посему чёрт его знает, что это за «поездов» такое!

Ешу, посмеиваясь, покачал головой.

- Поезд, - объяснил он, с теплотой во взгляде наблюдая за раздосадованным Теофилом. – Это средство передвижения, придуманное человеком. Машина механическая. На далёкие расстояния человек привык на этой машине добираться, ибо быстра она да верна в деле своём.

- Что ж, теперь ясно, зачем нам нужен этот твой поезд, - кивнул Теофил. – Так и что же, чего ты тут читаешь, в таком разе?

- Да вот смотрю, когда нужный нам поезд отправляется по времени. Однако… - Ешу задумчиво хмыкнул, разглядывая текст на табло. – Однако же ушёл наш рейс покамест, лишь завтра будет иной подобный.

- Ну дела! – расстроенно протянул Теофил,  взмахнув руками. – Это чего же, нам как-то ночь тут коротать надобно, от святош ныкаясь!  Да есть ли тут где схорониться? В город я возвращаться отказываюсь, сам бы, право, с экзорцистской братией да схлестнулся бы, только вот за вас шибко боязно, горемычные, а за всеми я уследить вряд ли успею, коли что.

- Можем расположиться тут неподалёку, в закутке за углом коридора, -  подал голос Черносмольный, по-прежнему настороженно озираясь по сторонам. – Я уже заприметил.

- Заприметил он! - усмехнулся козлоногий, хлопнув боязливого товарища по спине так, что тот, не ожидавший сего действия в свой адрес, вздрогнул от неожиданности. – Экий наблюдательный! Да кажи уж тогда закуток запримеченный свой, оценим!

А уголок, о котором рассказал Черносмольный, и впрямь был довольно неприметным да тихим, этакое ответвление коридора, не шибко длинное, тёмное. На стене висел одиноко красный огнетушитель, подле него располагалась некая неизвестная запертая на замок дверь. Судя по всему, люди, будь то пришлые пассажиры или же местный персонал, заходили сюда нечасто.

- Ну тут и перекантуемся до необходимого момента, - порешил Теофил, тут же плюхаясь на пол у стены, скрестив козлиные ноги свои да окидывая взглядом голые стены.   – Чего ж ещё нам делать… - протянул он задумчиво да несколько мрачно, глядя, как его товарищи рассаживаются подле него; Черносмольный уселся напротив, рядом с ним опустился на корточки Бура, а улыбчивый Ешу сел рядом с Теофилом. – Аки крысы да змеи вновь ныкаемся в норку, да, знать, привычным это уже стало, к чёртовой матери, - он ругнулся да сплюнул в сердцах, затем поёрзал, слегка приподнялся, достал мятую самокрутку из заднего кармана шорт и закурил. К тёмному потолку немедленно полетели одно за другим невесомые дымовые колечки.

- Вредно курить-то, друг мой, - улыбнулся козлоногому Ешу, обнимая свою гитару. – Для здоровия  опасная затея.

- Жить тоже вредно порою, в таком разе, - отмахнулся от товарища Теофил. – Тоже временами для здоровья опасно.

- Да разве не найдут нас тут святоши-то? – обеспокоенный Черносмольный всё поглядывал в коридор, туда, откуда до компании их доносились едва разборчивые голоса людей в зале.

- Не найдут, - подал голос суровый Бура. – Коли мимо пройдут, так не заметят нас во мраке глазами своими погаными, к сиянию света привыкшими. Это мы с вами во мраке будто при свете солнечном видим, а они, паршивое их племя, ни черта в темноте разобрать не могут, оттого и боятся, к слову, темноты, страшно боятся, люто, ибо не видят они, что в этой темноте скрывается да прячется, а неизвестности человек издревле страшится аки самого Дьявола.

- Верно говоришь, костлявый, - одобрил слова чёрта Теофил. – А мы-то с вами… Мы-то с вами ко тьме привыкшие. Привыкшие в тьму глядеть без страха да робости. У каждого из нас…свои на то причины, хоть и объединяет всех нас одна и та же нечестивая природа.

- Да почто ж нечестивая? – недовольно протянул Черносмольный, покачав головой. – То для человека, для человечьего мира она нечестивая, да неужто ты с их миром слепым согласен, козлиная борода?

Теофил пожал плечами, дымя самокруткой, опустил взгляд, задумался о чём-то своём.

- Временами. - Ответил он тихо. – Ведь все мы, временами, те ещё сволочи. И не важна тут порода да природа ничья. Не в ней дело, а в том лишь, чего душа наша требует да за что ратует. Слушай, чудо заморское, - обратился он вдруг к Буре. – А ты чего же, видать, ненавидишь людей люто?

- А за что их любить? – Бура звонко лязгнул челюстями, повращав глазами на козлоногого. – Поганое стадо, ничего не смыслящее ровно ни в чём на этом свете, в грехах погрязшие навеки, не отмыть да не отмыться боле. Моя бы воля – и вилы б мои испили крови каждого из них поочерёдно да верно.

- Ну насчёт святош – то понятная ненависть твоя, ведь таковая всех нас объединила, - Теофил, покуривая самокрутку, внимательно смотрел на жестокого чёрта. – А обыкновенный человек, своею жизнью живущий в стороне от наших жизней, чего плохого тебе сделал?

Бура вдруг отвернулся от козлоногого, хмыкнул, то ли презрительно, то ли с досадою некой.

- Человечья природа дурна, рыжий бес, – наконец ответил он. – Дурна да вшива.

- Однако тоже жить хочет.

Бура повернулся резко, вперился ледяным взглядом в насмешливую ухмылку на лице козлоногого, подвигал нижней челюстью с характерным скрежетом обнажённой кости зубов, затем выдал с шипением неким:

- Да на чьей стороне ты, козлиная морда?

- Почто грубишь, родной? – усмехнулся Теофил, с интересом да пристальным, вдумчивым вниманием разглядывая отчего-то разозлившегося товарища. – На своей собственной я стороне, непокорной всеобщему порядку света этого. И говорю то, что наблюдаю да до чего додуматься сумел, так и не шипи на меня, зубами своими не скрипи, а пойми да задумайся, отчего да почему слова конкретные мною произносятся.

   Бура помолчал с минуту, таращась ледяным неподвижным взглядом своим на наглого рыжего беса, после усмехнулся мрачно:

- Ха! Мне плевать, хочет жить человечье племя али нет! Недостойно оно жизни и вовсе, чтоб ему провалиться!

- Вот и святоши, брат мой, точно так же о нас думают, - покачал головой Теофил с неким сочувствием да горечью. – Точно так же для них мы – поганое племя, не имеющее права на жизнь. Подумай об этом, сердешный.

Бура с досадой отвернулся и ничего не ответил боле.

- Не нужно ссор, друзья мои, - подал голос улыбчивый спокойный Ешу, окинув взглядом повздоривших товарищей. – Грустно это, право, да и ни к чему оно, коли всегда можно уразуметь да и не серчать вовсе.

- Не ведает он, что говорит, - буркнул Бура, махнув рукой на ухмыляющегося Теофила. – Да любой человек, лишь волю дай ему на то, вмиг за шею тебя вздёрнет да задавит, опомниться не успеешь, как раздерут тебя на части посередь людской толпы…

- Как тебя? – внезапно прервал тираду товарища Теофил.

Бура осёкся, замолчал, растерялся, поглядев на более не ухмыляющегося, а даже как-то помрачневшего козлоногого мужчину.

- Ч…Чего? – лязгнул челюстями чёрт, обескураженный внезапной догадкою Теофила.

- Того, - ответил грубовато, но сочувственно Теофил, внимательно глядя на растерянного Буру. – Всякая ненависть, друг мой сердешный, не на пустом месте родится. Либо в силу предубеждений своих персональных да неких, до которых дошёл ты процессом мыслительным, либо же… - он вздохнул тяжко, затем ухмыльнулся. – Либо же из-за боли лютой, кем-то, ненавидимым тобою с тех пор, причинённой.

- Ты ничего обо мне не знаешь, - прошипел Бура, жутко вытаращив глаза свои на козлоногого, будто, задетый за живое, набросится сейчас да убьёт напрочь, столь угрожающе резануло воздух это злобное шипение.

- Как и ты обо мне, - ответил непринуждённо Теофил, нисколько не страшась гнева костлявого чёрта. – Однако все мы тут сидим сейчас по одной простой да незамысловатой причине: нам всем когда-то причинили боль лютую да страшную. Оттого-то стремимся мы изничтожить причину этой боли своей, пусть даже и зная, что, умертвив тех, кто нам её нанёс, свою искорёженную мышцу сердечную таким образом нам, увы, не восстановить уж более. Знаем мы это, знаем, однако всё равно куда-то да зачем-то стремимся, ибо дух наш, хоть и покорёжен знатно да исковеркан, знать, всё равно трепыхается там себе, теплится в нём огонёк непокорности да нежелания ни с чем мириться, - Теофил затянулся самокруткой, запрокинул медленно голову да выдохнул в воздух чуть покачивающееся невесомое дымовое колечко. Раздосадованный Бура, улыбчивый Ешу и отчего-то поникший Черносмольный наблюдали молча, как поднимается ввысь колечко это, летит плавно да высоко, да пропадает затем в темноте высоты, разбиваясь в ней о тяжёлый каменный потолок.

- Не восстановить, говоришь? – протянул Бура уже не так воинственно, разглядев, наконец, что Теофил не пытается его ни задеть, ни высмеять, а смотрит с пониманием неким да сочувствием. – Не жалей меня, рыжий бес, не нуждаюсь я в словах понимания, лишь в крови человечьей нуждаюсь, будь то кровь обыкновенного человека или же святоши поганого: все они, внемли мне, рыжий бес, все они одинаковы, что святоши, что обычный люд, ведь и праведники эти некогда обычным людом значились, не правда ли? Только возможность у них появилась на нас, на нашем народе отыграться. Коли умный ты такой да проницательный – так, может, и скажешь, в таком разе тогда, ответ на мой следующий вопрос? - Бура подался вперёд, нагнулся ближе к Теофилу, понизил голос, от этого ещё более зловещим ставший, и взгляд его стеклянный теперь смотрел на невозмутимого козлоногого в упор прямиком, слишком близко теперь находился чёрт к Теофилу. – Отчего у них к нам такая лютая ненависть? А? Отчего считают они нас недостойными для жизни и вовсе?

Теофил спокойно да мрачно глядел в неподвижный жуткий взгляд Буры, покусывая самокрутку во рту, и спокойствие это злило чёрта, застывшего в ожидании ответа, из себя выводило знатно, он лязгнул челюстью с нетерпением, крутанул в воздухе костлявым хвостом своим, затем грубо да с раздражением ударил кулаком в стену справа от головы козлоногого, совсем близко, будто Теофила собирался ударить он, а вовсе не стену, и прошипел:

- Ну?! Ну чего молчишь, словно воды в рот набрал?! Отвечай, коли умный! Отчего так ненавидит нас род людской?!

Теофил, совершенно не обращая внимания на гнев чёрта, вздохнул как-то горестно, подумал ещё с минуту, а затем поглядел на Буру и ответил:

- Может, потому что род людской нас боится?

Ему и самому не приходило это в голову ранее – а теперь задумался Теофил, поразмыслил, да и осенила его вдруг внезапная догадка.

- Что? – Бура несколько успокоился, отодвинулся. – Боится?

- Угу, - кивнул Теофил, задумчиво вынув самокрутку изо рта да зачем-то на неё поглядев. – Боится да не понимает. Мыслит наперёд, будто каждый из нас, рогатых, хвостатых, копытных да иных, есть зло непоправимое да безжалостное, Дьяволу службу несущее. Только вот забывает человек, напрочь не помнит уж, что не рога во лбу определяют то, что у тебя по итогу в душе взрастёт. Что сам ты допустишь в душу, добра ли семя, зла ли – то и взрастёт. Мы с вами – точно такие же индивидуальные личности, не несущие ответ за то, что уродились рогатыми. Как и человек… - Теофил поглядел на Буру, и смешался чёрт внезапно, отодвинулся малость, увидев взор тяжёлый да горящий этот, на него прямиком направленный. - …не несёт ответ за то, что уродился человеком. И в человечьем племени, и в нашем, есть и негодяи, и добродетели, и мрази, и товарищи крайне положительные. Однако же человек в плену предрассудков живёт на наш счёт, мысля, будто и Дьявол сам есть зло абсолютное и беспрекословное. Только вот глядел я в глаза Сатаны, как пить дать глядел, да и не видел там я зла этого абсолютного да беспрекословного, а видел лишь индивидуальную боль, индивидуальную жизнь.

   На какой-то миг в закутке тёмном коридорном воцарилось тягостное, напряжённое молчание. И первым нарушил молчание Черносмольный, неловко, смущённо откашлявшись:

- Так это…

Все как один поглядели на него.

- Так… - Хозяин болот задумчиво почесал невидимый затылок свой. – Коли Дьявол наш не зло абсолютное… Стало быть, и этот, там, - он воздел палец к потолку, указывая куда-то вверх. – Тоже не абсолютная добродетель?

Теофил хмыкнул.

- Всё может быть, невидимая рожа, - ответил он, дымя самокруткой. – Всё может быть.