Тлеющий Ад 3. Сгорающий Бог. Глава 4

Всего на путь до Рима ушло у Закарии аккурат пара дней, с пересадкою одною да во множественных нелёгких думах. Закария, выспавшийся не шибко хорошо на жёстком вагонном сиденьи под нескончаемый гул людских разговоров, несколько помятый да чуть злобный, быстро удалился с перрона, а затем и с самого вокзала в город. Путь он держал до непосредственной резиденции Папы Римского, то бишь, до дворца Апостольского, который вскоре уже показался на горизонте перед не теряющим времени понапрасну серафимом. Дворец этот даже издалека выглядел предельно богато да шикарно, сверкая в лучах закатного солнца роскошью своих зданий да часовен, местною достопримечательностью стоял он посередь города да возвышался над всею округой, волнуя умы да сердца своею неприступною святой красотою.

Пересекая двор Сикста V, направлялся Закария прямиком к непосредственным покоям Папы. Безнаказанно – ибо серафим пребывал в незримом своём состоянии – преодолел он охрану, поднялся по многочисленным роскошным лестницам куда-то наверх, до верхних этажей здания. Остановился он в одном из коридоров, прислушался, да вскоре ухмыльнулся, заслышав знакомую хриплую брань откуда-то издалека:

- Тупоголовые бараны! Я говорил запечь эту курицу, а не сварить!!

- Лютует Батька, - усмехнулся Закария, устремляясь на голос вперёд по коридору. Он уже знал, в какую из комнат ему необходимо попасть. Заглянув в комнату, именующуюся спальней, Закария расплылся в улыбке коварной да гаденькой. Как он и предполагал, Папа соизволили-с трапезничать там же, где и всегда: в резном аккуратном кресле с позолотою, подле окна, размахивая в гневе на прислугу руками да золотым сверкучим посохом с массивным, довольно жутким распятием на верхушке, восседал мужчина в летах, непривлекательный наружностью, с лицом землистого цвета да обрюзгший несколько, таращился на слуг выпученными со злости глазами тёмными из-под густых чёрных бровей. Одеяние его обладало предельной роскошью: изжелта-белая, вся в золотом шитье дзимарра, подстать ей – высокая митра, на груди – литое златое вычурное украшение с драгоценным отполированным рубином в своей середине. На грубых пальцах Папы сверкали золотом да рубинами многочисленные объёмные перстни, на левой руке, на запястье, посверкивали циферблатом золотые стрелочные часы. Верховный иерарх католической церкви вопил многочисленные нелестные наименования в сторону беспрестанно кланяющегося да извиняющегося повара, стоящего перед ним ссутулившись, аж ногами, обутыми в белоснежные золочёные туфли, притопывал он, да сумел огреть пару раз, что называется, по горбине, одного из слуг.

- Лютуешь ты всё, старик, лютуешь! – воскликнул Закария, заходя в комнату да коварно ухмыляясь. Папа осёкся, затих, вперившись взглядом в нежданного пришельца, а после вскочил немедля, дружелюбно раскинув руки, да усмехнулся грубо, весело:

- Закария! Ну и ну! Да где ж тебя носило, родной, столько времени-то?

- Эх, старик Марко, совсем тебя разнесло, рожа худая вроде, а брюхо-то отъел себе за года прошедшие! Впрочем, и был не худ!

Закария и Папа обнялись, верховный иерарх расцеловал серафима в щёки, слуги же вместе с забитым поваром быстренько смотались под шумок из спальни прочь. 

- Слыхал весть печальную? – спросил Закария, ухмыляясь. – Донесло её до тебя али нет ещё?

- Ты о смерти друга нашего, преподобного отца Энрико? – хмыкнул Папа, сгребая посохом с небольшого диванчика поблизости кучу неких бутылок да остатки недоеденной курицы, сбрасывая это всё на пол бесцеремонно да затем предлагая серафиму сесть. Они опустились на мягкое сиденье, и Закария, откинувшись по-хозяйски на спинку да закинув ногу на ногу, кивнул, лукаво поглядев на верховного иерарха.

- Скорблю вместе с тобою, родной, - тяжелая рука Папы опустилась на тощее колено серафима, сжала нагло, впрочем, экзорцист и не сопротивлялся, лишь коварно ухмылялся да глядел на товарища.

   Да, втроём они, то бишь, Папа Римский, отец Энрико да отец Закария были товарищами закадычными да крепкими с самых давних пор, и сплотила их троих жажда лютовать законом властным над всяческой нечистью - то ли ненависть тому была причиной, то ли иное что-то, у каждого индивидуальное, но расправляться с нечистой силой все трое желали радикально да категорично, а посему, стараниями да усилиями собственными, а затем, вдобавок, многочисленными махинациями да подкупами, пробился Марко вскоре на пост Папы Римского, как тогда и задумал он. Отца Энрико нарёк он своим викарием, то есть, непосредственным наместником, Закарии же не пришёлся по нраву ни один титул из имеющихся, посему назначился он в итоге тайным советником Папы. В тот же период и В.А.Т.И.К.А.Н. образовался, учредил его Папа Римский, и отец Энрико как викарий Папы воцарился главою этой экзорцистской инквизиции.

- Кто бы мог подумать, что покинет он нас так скоро, - покачал головой Папа, развалившись на диване развязно. Не понятным было до конца, действительно ли этот неприятный старик скорбит по товарищу павшему или же это всего лишь формальные слова сочувствия, дабы не показаться уж слишком бездушным в глазах серафима. – И что же, - повернулся он к лукавому Закарии. – Нечистью убит?

- Одним рыжим полубесом-сатирчиком, - ответил Закария с ухмылкой, кокетливо поводя пальцами по золотым массивным перстням на руке верховного иерарха, сжимающей его колено.

- Да-а… Досадно, досадно, - хмыкнул Папа. – Самому мне приходится теперь управляться кое-как с экзорцистами, а это, право, сложно, ибо глаз да глаз за ними нужен, подле них в момент настоящий присутствующий, а мне, разумеешь ли, некогда по лесам да городам таскаться.

- Занятой ты, понимаю, - усмехнулся Закария. – Кто же кроме тебя уследит да решит, какую курицу-то на ужин подавать?

Папа засмеялся неприятно да резко, хлопнул ухмыляющегося серафима по колену:

- Всё так же остёр на язык! Обожаю!

- Гляжу, всё же действует средство, мною придуманное? – ухмыльнулся серафим. – Жив-здоров ты уже более сотни лет! А чего же народ-то, не смущается столь долгому сроку жизни твоей?

- А почто ему смущаться, коли он, народ этот, не замечает ничего дальше своего носа? – усмехнулся верховный иерарх. – Народ глуп да слеп, и хоть тыщу лет проживу я неизменным – не заметят, вот клянусь Богом! Всегда да извечно обводили мы всех вокруг пальца, дак и продолжим обводить! Ну да для перестраховки-то, на всякий случай, разумеется, можно в дальнейшем через подставных действовать мне, поразмыслить об этом следует получше, да потом это, потом!

- Верно, потом. А нынче необходимо разобраться нам, как с экзорцистами мы поступим теперь, то бишь, вдвоём нам с тобой как-то управляться придётся.

- Ну вдвоём – не одному, справимся! Али стороннего кого привлечём, да не хотелось бы.

- Окстись, старик, сторонние все ненадёжны шибко.

- Дак и я о чём!

С минуту сидели они молча, каждый думал о чём-то своём. Оба молчали, уставившись в одну точку перед собою, и нечто общее объединяло этих двоих, то ли в глазах их блестел общий одинаковый пронзительный огонёк эгоистичной злобы, то ли видом своим общим излучали они нечто такое тягостное, недоброе, в чём-то нездоровое даже. Троица их извечная, пробравшаяся в церковные стены да укоренившаяся там священнослужителями, сейчас была неполной, незавершённой, и некую пустоту в душе чувствовали и Закария, и Папа, сидя нынче рядом друг с другом на роскошном, но малость мятом диване, и пустота эта возникла то ли из-за утраты своего товарища, вызванная по причине дружеских, быть может, даже семейных чувств к нему, то ли из-за того, что теперь дела экзорцистские вести им вдвоём будет сложнее, чем до этого – они и сами не знали, отчего на сердце так неспокойно да муторно, оба хмурились, не понимая, что бы ещё сказать такого, дабы развеять общее мрачное настроение.

- Я могу пока вместо преподобного экзорцистами покомандовать, - произнёс, наконец, Закария.

- Ты? – обернулся на него Папа, приподнимая свои густые брови.

- Ну а кто? – развёл руками серафим. – Всё же лучше, чем по кабакам мотаться. Сатирчика мне наказать шибко хочется.

- Какого?

- Да есть тут один… - Закария осёкся, не договорил, затих и прислушался.

- Чего? – встрепенулся Папа.

А из коридора в это время послышался шум некий странный, топот, неизвестный ажиотаж происходил сейчас за дверью спальни в коридоре. Закария встал, подошёл к двери быстро да только хотел было взяться за дверную ручку, чтобы выглянуть да проверить, что за суматоха внезапно произошла во дворце, как вдруг дверь сама распахнулась, раскрылась внезапно, и в дверном проёме остолбеневшие да напрочь сражённые столь невероятной неожиданностью Закария с Папой узрели в тот же момент…

- Энрико… - выдохнул серафим, отступая на пару шагов назад.

А в дверном проёме, опираясь о косяк рукою, и в самом деле стоял улыбающийся отец Энрико, помятый, окровавленный, в грязной от дорожной пыли сутане да в пальто, стоял и с ровно прежним, обыкновенным своим лукавым огоньком в глазах смотрел на своих товарищей. За ним, в коридоре, столпились охранники, некие прочие люди, слуги, все они глядели на потрёпанного священника да перешёптывались между собой, растерянно переговаривались.

- А ну! – прикрикнул на них Папа Римский из комнаты. – Разошлись! Чего встали?!

Народ послушно ретировался, коридор опустел.

- Ну здравствуйте, мои дорогие, - проговорил отец Энрико с улыбкой нетвёрдым, измотанным голосом, да и стоял он не как обычно, то бишь, не горделиво да уверенно держа спину, а устало, с опорой на дверной косяк, будто дошедший до резиденции Папы из последних сил.

- Энрико… - пробормотал удивлённый Папа Римский. – Ты жив? Как? Постой, как же сие возможно-то? Мне даже серафимчик сообщил парой минут назад, что ты убит!

Отец Энрико, ухмыляясь, отстранился тяжко от косяка дверного, ступил в комнату да и осел на диван тут же, благо стоял этот предмет мебели рядом с дверью, упал на сиденье, откинулся на спинку бессильно да ответил:

- Я и сам думал, что убит я. Да сработала твоя привязка духа, Закария. Только ей благодаря я жив после пули, в сердце мне с точностью предельной попавшей, о, меткий глаз у козлёнка моего, меткий глаз да тверда рука, не дрогнула… - он мечтательно улыбнулся, прикрывая глаза рукой.

- У козлёнка? – с недоумением переспросил Папа, садясь рядом.

- Та сатирчик тот, о коем упоминал я уже! – подал голос Закария, растерянно стоящий подле преподобного.

- Уж и не ждали меня, да? – улыбался отец Энрико. – Не ждали да похоронили уж, так-то вы в товарища верите, так-то?

- Ну полно, полно, дорогуша, - расплылся в мрачной улыбке верховный иерарх, положив руку на плечо священника. – Живучий ты оказался, пусть и с серафимовой помощью! Ну, коли так, - он хохотнул, ударив себя по колену, глаза его жестокие блеснули при этом огоньком задора злобного. – Таки гуляем, братья мои! Чудо свершилось, чудо! Все мы вновь в Соборе, то бишь, не разбит наш с вами Собор, не разрушен, а полютует ещё, триединый, над нечистью поганой! Ух, полютует! Всем шампанского! – Папа в запале вскочил резво с дивана, бросился к золотому колокольчику возле шикарной кровати с обширным балдахином, затрезвонил бешено да с нетерпением – на трезвон вмиг откликнулась прислуга, появилась в дверях, подобострастно кланяясь.

- Абрау Дюрсо нам, с-собаки! – рявкнул на прислугу Папа, двинув посохом своим об пол так, что аж стёкла в папских покоях зазвенели. – Да Санто Стефано! И закусок побольше, гуляет Собор нынче! А ну!

   Прислуга закивала, откланялась да исчезла так же молниеносно, как и появилась до этого.
 
- Что ж, на беса рыжего вновь охоту да облаву затеешь? – коварно усмехнулся Закария отцу Энрико. – Не оставишь в покое-то, верно?

   Отец Энрико засмеялся весело, да затем охнул, зажмурился, приложил руку к груди.

- Да вон, как видишь, в сердце моём засел он прочно, - усмехнулся преподобный через боль. – Аж до рези, право.

Прислуга на полусогнутых подбежала к столику у дивана, разложила да расставила там бутылки шампанского с блюдами закусок, так же поспешно удалилась, дабы не схлопотать по спине да затылку папским тяжёлым посохом. Разлил Папа алкогольный шипящий напиток по бокалам высоким и, поднося их товарищам, воскликнул:

- Да расскажите ж вы уже, чем этот бес особенный такой!

- Однако же сказывают, что он теперича мстить всем экзорцистам намерен, - кокетливо повёл плечом Закария, принимая бокал с шампанским из рук Папы, да ухмыльнулся коварно. – Знать, в покое нас не оставит, не из тех он, кто загорается ярко и шибко да тухнет так же быстро. Я в городе его видел, откуда сюда прибыл, гулял он там, улыбчивый да весёлый, с компанией рогатой, собрал, то бишь, себе прихвостней ради битвы с людьми нашими.

- Так уж и опасен ли он? – хмыкнул Папа, залпом опрокинув в себя бокал шампанского. – Какая-то блоха, право! Смешно слышать!

- Смешно слышать, да как бы потом рыдать не пришлось, - усмехнулся серафим. – Хлопот-то уже доставил нам, лохматенький, преподобного умертвил бы, кабы не моя забота!

- Ну, то верно… Как чувствуешь-то себя, Энрико? Да всё ли в порядке?

- О, не волнуйтесь обо мне, дорогие мои, - отец Энрико с улыбкой посмотрел на товарищей. – Устал я всего лишь с дороги долгой да муторной, запылилось моё одеяние, да однако же дух не запылился да не устал, хоть сию секунду готов я по-новой возглавить ряды экзорцистские, да только дозволь мне, Преосвященный, переодеться покамест да ночь провести в спокойном сне.

- Ну разумеется! – всплеснул руками Папа. – Гостиная поблизости вся в твоём распоряжении, там и кровать с перинами мягкими да шёлковыми, там и бар небольшой встроенный, коли захочешь чего, ну да ты и так знаешь!

- Благодарю, - улыбнулся священник. – А ещё… Необходимо прямо тотчас оповестить всех экзорцистов о том, чтобы усилили они собственную бдительность, рассредоточились повсюду, да коли увидят козлёнка моего родного да любимого, пусть немедля ловят и к нам доставляют.

- Сделаем, всё сделаем, дорогуша!

…Вскоре принявший душ да снявший сутану свою отец Энрико опустился на шикарную да уже расстеленную кровать в просторной гостиной, что располагалась неподалёку. В гостиной этой было довольно уютно: два обширных окна, занавешенных полупрозрачным воздушным тюлем да золотисто-бордовыми занавесками, умопомрачительной мягкости персидский ковёр на полу, пара кресел, диванчик, шкафы вдоль стен, упомянутый Папой бар, камин, некие вычурные украшения на стенах. Кровать стояла меж двумя окнами, у стены, рядом была пристроена небольшая тумбочка с выдвижными ящиками.

Лёг отец Энрико под одеяло, положил руки под голову да со своей обыкновенной лукавой улыбкой устремил взгляд в тяжёлый бордово-золотистый балдахин. Раз за разом прокручивал он в мыслях один да тот же момент, момент рокового выстрела, а затем – гневно полыхающий огонь любимых выразительных глаз, любовался этими глазами, этим взглядом, полным ненависти да боли, улыбался, улыбался блаженной улыбкой своей, и ни о чём боле думать не мог. Повернулся священник на бок, свесив руку с кровати, болезненно поморщился – засевшая в сердечной мышце пуля время от времени давала о себе знать, отдаваясь болью во всём теле. Но не хотелось преподобному отчего-то вытаскивать роковую пулю, не хотелось вынимать её из своего сердца, ведь пуля эта была определена туда его любимым козлёнком, как же можно, в таком разе, её оттуда достать-то? Нельзя, нельзя, пусть сидит там и дале!

   Отцу Энрико откровенно не спалось. Все мысли его были заняты предстоящей встречей с Теофилом, а в том, что эта встреча состоится, священник и вовсе не сомневался, уверенный, что настигнет рыжего беса во что бы то ни стало, по городам ли, по лесам ли, по воде ли или воздуху, настигнет, нагонит, схватит, заберёт себе и никогда уже боле никуда не отпустит да не выпустит – и изнывало его сердце, пронзённое пулей, билось тяжко в грудной клетке, не желая забываться сном, а стремясь вперёд, в погоню, вскочить с кровати да, захватив с собой целую армию экзорцистов, накрыть собою мир, отыскать средь нечистого сброда любимые выразительные огненные очи да никогда боле не выпускать их из виду, заковать свободный пламенный нрав, пленить, задавить, да и оставить себе навсегда-навсегда, любоваться ежедневно каждою чёрточкой любимого лика, касаться, грубо ли, нежно ли, как угодно – касаться, души и тела, и никогда, никогда-никогда, никому не отдавать.

Сел отец Энрико, вздохнул, провёл руками по растрёпанным волосам своим, пригладив их назад, и запрокинул голову в муке сердечной тоскливой, тем не менее улыбаясь по-прежнему. Предельно тягостным было его ожидание, дух тосковал да мучился, скучал по огненному выразительному взгляду непокорных глаз, и не мог уснуть оттого священник, не приходил сон, не награждал своим забвением да покоем, ибо неуместными нынче были покой да забвение в растревоженном сердце преподобного: не хотелось ему лежать в этой шикарной кровати одному, и вспоминал он чудесные, счастливые времена, проведённые вместе с рыжим бесом в лесном штабе экзорцистов, вспоминал каждую ночь, проведённую в наслаждении стонами Теофила, отчаянными да смущёнными, руками его, бессильно отталкивающими плечи напористого священника – а этот взгляд, о, этот взгляд! Сколько боли в нём было, сколько ненависти да муки! Бередил жестокое сердце взгляд этот своей беспомощностью, и хотелось и дале бить, терзать, давить, чтобы не заканчивался этот взгляд, чтобы не мог сдержаться горестный стон, чтобы дрожали мохнатые козлиные бёдра в его, преподобного, руках, чтобы райская услада от жестокого, порочного соития заполняла пустоты безжалостного сердца и даровала этому сердцу столь желанное, излюбленное, тепло.

Встал с кровати отец Энрико, накинул на себя сутану да приблизился к одному из окон, упёрся руками в подоконник, будто бы бессильно, устало, и устремил свой задумчивый взгляд куда-то за ночной горизонт – вероятно, стремясь разглядеть неким невиданным образом, рассмотреть там, за этим самым горизонтом, столь вожделенный да любимый огненный взгляд.

- Что, не спится? – заглянул вдруг в комнату коварный Закария. 

- Ну как видишь, - ответил отец Энрико, не оборачиваясь.

- Старик кутёж там устроил, шампанским обливается да прислугу лапает, - усмехнулся серафим, подходя ближе. – Не хочешь присоединиться?

Преподобный посмотрел на серафима и с улыбкой покачал головой. Только теперь обратил он внимание, что стоит перед ним Закария в расстёгнутой сутане да с зацелованным чьими-то грубыми губами обнажённым торсом. Закария поправил растрёпанные кудри свои да хмыкнул:

- Что, по сатирчику своему тоскуешь?

- Угадал.

- Да не денется он никуда! Настигнем, коли так неосторожно он, тем более, по городам разгуливает! И чего он тебе только сдался? Лови любую нечисть вон да мучай сколь душе угодно точно так же!

   Отец Энрико усмехнулся да покачал головой.

- Ничего ты не понимаешь, родной, - сказал он снисходительно, рассматривая тёмный горизонт в окно. – Не могу любого, не хочу, не лежит душа. Только козлёнок мой нужен мне, только в нём я нуждаюсь теперь.

Закария хмыкнул.

- Да, вестимо, и вправду ничего я не понимаю, - недовольно проговорил он. – Не разумеются мною ваши человечьи чувства, хоть убей.

- Не только человек чувствам подвластен. Каждая душа живая, коли живёт – что-то себе там да чувствует.

Ничего на это серафим не ответил, задумался, затем уходить уже собрался, да взглянул на отца Энрико с какой-то печалью странною во взгляде, изначально да по своему обыкновению лукавом да надменном, теперь же – тоскливом да тягостном, затем подошёл ближе и несмело, будто страшась чего-то или же сомневаясь, положил нежно руку на плечо священнику. Отец Энрико, смотревший до сего момента на ночной горизонт, обернулся и поглядел на серафима.

- Мы рады…что ты оказался жив, - произнёс сбивчиво Закария, отводя взгляд. – И Преосвященный, и я – рады.

Улыбнулся отец Энрико и вместо ответа обнял серафима, прижал его по-дружески к себе. Покраснел Закария тотчас внезапно, смутился по неизвестной причине, попытался отпихнуть товарища.

- Ну что за нежности, в самом деле! – буркнул он неловко, отчего-то стесняясь смотреть на преподобного. – Сатирчика своего треклятого тискай, будь он неладен, а…не меня.

- Да ладно тебе, - улыбался отец Энрико. - Друзья, как-никак, издавные да верные.

- Друзья… - Закария прекратил сопротивляться и уткнулся лицом в грудь священника, глухо да мрачно буркнув после: - Да, друзья. 

****

Теофил, Черносмольный, Бура и Ешу коротали ночь за всевозможными разговорами да рассказами. Спать никому не хотелось – должно быть, оттого не хотелось, что ожидание поезда да возможного нападения святош в любой момент отбило напрочь всякую охоту забыться сном. Разговоры шли на довольно тягостные темы – Ешу упросил Теофила поведать о том, отчего он, рыжий бес, решил вступить в эту битву со святошами, и Теофил, помявшись малость да поразмыслив, рассказал всё же новым товарищам основную причину, а затем осведомился у Буры:

- А с тобой-то всё же что приключилось, костлявый?

Чёрт хмыкнул задумчиво да и ответил:

- Давно это было… Давным-давно. Ещё когда инквизиция людская существовала да лютовала над нашим братом, ведьм да чертей по свету гоняя. Думаешь, всегда я выглядел аки мертвец, из могилы восставший?

- Нет? – удивился Теофил, поглядев на чёрта. Бура вздохнул, повращав круглыми жуткими глазами своими:

- Изначально попривлекательнее я был, как обыкновенный чёрт, не будто нежить полудохлая. А теперь же вынужден пугать да отвращать от себя всякого, будь то человек или даже нечисть. Пожгли меня пакостью однажды, водой святою залили, то бишь, всю мою наружность, да умертвили, казалось, с концами… Ан выжил я, оклемался, правда, что толку в выживании этом было, коли никто, ровным счётом никто боле дел со мной иметь не возжелал, то бишь, страшились меня даже прочие черти. Один мотался я по свету, злобою исполненный да ненавистью лютой к роду людскому, попереубивал многих инквизиторов да экзекуторов в те времена. Добрёл и до нынешних дней одиноким да неприкаянным. А Ешу…был первым, кто не испугался моего лика.

- Как познакомились-то вы? – спросил заинтересованный Черносмольный.

Ешу улыбнулся добродушно, провёл рукой по струнам гитары да ответил:

- Ну, то было очень-очень давно…

А случилось это, впрочем, не так уж и давно, всего каких-то несколько лет назад в некоем неизвестном городе, осенью, в один из хмурых, холодных понурых октябрьских дней. Ешу, натянувший на лохматую голову свою коричневую шапку, замотавшись в похожего цвета плотный шарф да нацепив поверх футболки толстовку чёрную, брёл по тротуару с гитарой через плечо. Никто из прохожих его не замечал, а если бы кто и заметил этого неприкаянно бродящего по городским улицам миловидного мужчину, то поразился бы, сколь светлою и добродушною выглядела его улыбка, будто освещается холодный осенний день тёплым да мирным солнцем. Проходил Ешу мимо Ломбарда, когда увидел в окне магазина сего нечто, что отвлекло его от раздумий да мыслей, заинтересовало. Поднявшись по ступеням да незаметно звякнув входною магазинною дверью, Ешу, улыбаясь по-прежнему, подошёл к одному из застеклённых прилавков, остановился там, поднял взгляд: у прилавка этого стояло жуткое, страшное на вид создание, то бишь, уже знакомый нам чёрт Бура; в руке он держал вилы чёрные да тонкие, и с вил этих, с острия каждого, капала на пол кровь тёмная чья-то, стекала вязкая кровавая масса. Стоял чёрт, держа эти вилы в тощей костлявой руке своей, и глядел на прилавок остекленевшим неподвижным взглядом, рассматривая нечто, что, по всей видимости, очень его заинтересовало да привлекло. Ешу, ничуть не испугавшийся страшного лика незнакомца, посмотрел туда же, куда смотрел и чёрт – за стеклом прилавка лежал массивный серебряный перстень с голубым драгоценным гранёным камнем.

- Красивый, да? – осведомился дружелюбно Ешу.

Бура аж вздрогнул от неожиданности, перевёл медленно взгляд свой жуткий на мужчину, поглядел-поглядел так с минуту, затем произнёс, лязгнув челюстью:

- Ты это мне?

Ешу добродушно кивнул да протянул руку для рукопожатия:

- Меня зовут Ешу!

Бура с недоумением уставился на протянутую ему руку. Казалось, он совершенно растерялся.

- Ты чего это делаешь?

- Знакомлюсь с тобой, - пожал плечами с улыбкой миловидный мужчина.

- Да ты в своём уме?

- А чего такое?

- Ты слепой али юродивый? Не пугает тебя разве вид мой?

- Не слепой я и не юродивый, а что до вида – да нет, не пугает, отчего же?

Чёрт выглядел крайне удивлённым и сбитым с толку.

- Как же можешь ты меня лицезреть? Ты человек?

- Да кто уж теперь разберёт, - Ешу с улыбкой приподнял шапку на голове и продемонстрировал своему новому знакомому небольшие рога во лбу.

Бура постоял ещё с минуту, таращась жутким остекленевшим взглядом на улыбающегося дружелюбного мужчину, а после ответил на рукопожатие и произнёс:

- Меня зовут Бура.

И вдвоём они перевели взгляд на заинтересовавший чёрта серебряный перстень с голубым камнем.

- Я думаю, ты можешь просто взять его, если он тебе понравился, - сообщил добродушно Ешу.

- Он же из сребра лютого, - ответил задумчиво Бура. – Да и нельзя нам шибко вмешиваться в мир человечий.

- Однако же вмешиваемся каждодневно, думается мне, - миловидный мужчина мягко пожал плечами и улыбнулся. – Ты вон, вижу я, уже неплохо вмешался, - он кивнул на окровавленные вилы в руках чёрта. – Человечья кровь-то, кажись?

Бура встряхнул головой.

- Быть может… Стекло разбить – шуму много наделаем, не хотелось бы. Не люблю эту суету. Да полно, он серебряный! Недостижим и вовсе.

- Понял тебя, - улыбнулся Ешу, натягивая шапку по самые брови и, обойдя вокруг чёрта, позвал девушку-продавщицу, махнув ей рукой да поздоровавшись, ныне видимый для неё по воле собственной.

- Ой, а я вас и не заметила! – засмеялась молодая весёлая девушка, подходя ближе. – Вам что-нибудь подсказать?

- Покажите мне, будьте любезны, вот этот перстень, - улыбчивый Ешу указал на необходимую драгоценность.

- Отличный выбор, первоклассный топаз в каркасе из чистого серебра… - девушка передала кольцо миловидному мужчине, дабы тот рассмотрел его получше.

 - Действительно, прекрасный выбор, - улыбнулся Ешу, даже не взглянув на перстень в руке, который почему-то не причинил серебром своим ему вреда никоего, да указал мужчина внезапно куда-то вглубь магазина, за продавщицу: - А там у вас что?

- Что вы имеете в виду? – обернулась приветливая девушка, но, не получив ответа, повернулась обратно да растерянно уставилась в пустоту, туда, где секундой назад ещё стоял улыбчивый да дружелюбный покупатель, совершенно не похожий на обманщика или вора. А Ешу никуда и не пропадал, он всё так же стоял перед девушкой-продавщицей да с сожалением, с сочувствием смотрел на её растерянный, полностью сбитый с толку удивлённый вид.

- Извините, пожалуйста, - произнёс он с дружелюбной улыбкой, хоть и не могла уже слышать его голоса продавщица. – У меня нет денег, чтобы расплатиться за подарок для друга. Но я обещаю, - он печально глядел, как бросилась девушка в панике вглубь магазина, вероятно, чтобы проверить на записи с камер, куда же делся странный покупатель в шапке. – Но я обещаю, что за жизнь вашу да судьбу непременно замолвлю словечко. Да не бегите к камерам так шибко, - он опустил взгляд и поджал губы совестливо. – На них помехи одни увидите, ничего более.

- «Подарок для друга»? – спросил тем временем удивлённый сими словами Бура. Ешу повернулся к нему и с улыбкой протянул серебряный перстень, сияющий голубым топазом в ярком жёлтом свете магазина.

 - Да. Для тебя, то бишь.

- Отчего украшенье сие не обожгло тебя серебром?

- А оно из стали теперича. Не дивись, это меньшее, что я могу сделать для своего друга.

- Для меня…для друга… - Бура задумчиво принял перстень из руки Ешу, надел на указательный палец руки своей левой да тощей. – Ты видишь меня впервые в жизни своей, а уже зовёшь другом? А коли скажу я, что могу вспороть тебе брюхо этими вилами в любой момент, дружище? Ведь не знаешь ты меня совсем, не ведаешь, что в душе моей происходит.

- Отчего же не ведаю? – улыбнулся Ешу мило да спокойно, ничуть не испугавшись прозвучавшей угрозы. – Коли ты хотел бы вспороть меня вилами своими, то давно бы уже это сделал. Однако же не поступил ты так, взгляд дикий беспокойный сменил на заинтересованный, я же вижу всё, друг мой, - и прямо в жуткие круглые глаза чёрта устремился вдруг пронзительный, чистый да светлый взгляд, обжёг этой чистотой, этой теплотой да светом разбередил истекающую злобой душу Буры, опалил до боли. – Вижу я непомерное одиночество в глазах твоих остекленевших, желание от боли собственной рвать клыками плоть людскую, подобно дикому псу али волку, причинять страдания да наносить боль взамен. Вижу я, всё вижу, не укроешь ты от меня своей озлобленной боли.

- Как смеешь ты упрекать меня в том, будто болью я исполнен да мукой?! – лязгнул злобно челюстями Бура, вытаращившись на миловидного мужчину.

- Да разве ж упрекаю я тебя в этом? – улыбнулся ему Ешу. – Мне всего лишь больно за тебя самому.

- Чего? – Бура приутих, опустил вилы, с недоумением таращась на мужчину.

- Мне больно за то, что болит душа твоя, за то, что боль тебе нанёс род человеческий так жестоко да бездумно. Страдаю за тебя я да вместе с тобой, чувствуя сердцем своим то же самое в момент сей, что чувствуешь ты.

- Да как такое возможно? – хмыкнул Бура. – Брешешь али в самом деле чувствуешь?

Да взгляд миловидного улыбчивого мужчины говорил красноречивее любых слов да речей – Бура смотрел в глаза нового товарища своего, смотрел с усилием, сквозь боль в глазницах, да видел там отражение души собственной, собственной боли, и обескуражило его это, уняло воинственность, обезоружило будто, опустил чёрт голову да прошептал:

- Да кто же ты такой в самом деле?

Подошёл Ешу к растерянному да удивлённому чёрту, положил руку ему на плечо да улыбнулся:

- Я это я, друг мой. Нечего тут гадать да вопрошать, всё как на ладони. Я это…ты. А ты это я. Посему понимаю и принимаю я тебя как себя самого, разделяю боль твою да муку, ибо боль да мука твои – и мои тоже.

- Я не понимаю, о чём ты, - огрызнулся Бура.

- Быть может, потом поймёшь, - улыбался Ешу. - Не серчай на мои речи да не забивай себе голову лишний раз. Уразумей одно лишь покамест: друг ты мой теперь, а я - твой друг. Давай вместе по свету белому бродить, вместе оно как-то…повеселее.

Бура подумал с минуту, затем буркнул:

- Согласен.

И тогда Ешу, приподнявшись на носочки, с дружелюбной улыбкой своей просто да добродушно обнял чёрта. Бура вытаращился на нового товарища своего, замер, будто опасаясь чего-то или ожидая беды некой, а затем, сам даже не будучи готовым к тому, что способен совершить подобное, обнял мужчину в ответ, сжал, стиснул костлявыми руками его спину, прижал к себе, и услышал Ешу сдавленный хрип или даже клокот, услышал и догадался по дрожи в плечах тощих, что рыдает Бура сейчас самым настоящим образом, бесслёзно рыдает, не текут из незакрывающихся глаз его слёзы, а из грудной клетки вырываются не рыдания даже, а хрипы сбивчивые, клокочущие и впрямь, будто мышца сердечная о рёбра колотится да трётся. 

- Я также знаю и то, отчего так понравился тебе перстень этот, - произнёс спокойно Ешу, сжатый плачущим чёртом. – Оттого он тебе приглянулся, что сияние камня драгоценного голубого, топазом значащегося, твой собственный пламень тебе напомнило, пляску голубых языков его бурную да хладом обжигающую.

   Бура ничего не ответил, да кивнул лишь, отвернувшись.

- Ты мне так кости все переломаешь, друг мой, - улыбнулся Ешу, которому в объятиях чёрта становилось уже тяжко дышать.

- Извини, - прохрипел Бура, постоял ещё так с минуту да разжал затем свои объятия, отвернулся от друга, стыдясь рыдания своего недавнего, закрылся рукой.

- Горемычный ты мой, - усмехнулся по-доброму Ешу, склонив голову. – Знать, полегче теперь должно тебе стать. Пусть и не основательно…да хотя бы чуточку, а это, мыслю я, уже неплохо, верно?
____

- Вот такая вот история, - закончил свой рассказ Ешу, улыбаясь.

- О, это очень мило! – проникшийся рассказом Черносмольный аж в ладоши захлопал.

- Да полноте, - недовольно пробурчал Бура, отворачиваясь.

- Вон оно как подчас судьбы интересно переплетаются, - хмыкнул Теофил задумчиво. – Впрочем, всегда они да извечно, судьбы эти, друг с другом сталкиваются да смешиваются весьма…занимательным образом.

- Да ты будто пригорюнился, рыжая борода, - Черносмольный обеспокоенно подался к понурому козлоногому, подсел, стиснул его за плечи да прижал к себе. Теофил мотнул головой недовольно, но противиться не стал. – Чего кручинишься да лик свой прежде весёлый хмуришь?

- Экий ты чуткий, - усмехнулся Теофил, взглянув лукаво на товарища. – Заботливый, аки родитель непосредственный! Хотя… - он покачал головой да хмыкнул. – Хотя знать-то мне откуда, каким должен быть родитель настоящий да любящий. А, полно, глупости говорю. В темноте этой коридорной и мысли тёмные да мрачные в голову лезут, сладу с ними никакого нету, да и, по правде-то говоря, шибко уж напоминает мне темнота эта другую, больно на неё похожую, правда, с подневолей моей лютой та темнота была заодно, а тут, вроде бы, свободный я покамест да вольный. И вроде бы отшутиться шибко хочется, мол, всё со мною, братья мои сердешные, в порядке, никакой, мол, горести да кручины не сидит в моём сердце – да не шутится, увы, хоть бороду секи, так и извините меня за это.

- Да за что же ты извиняешься, друг мой? – улыбнулся Ешу, с нежностью глядя на то, как привалился козлоногий к Черносмольному, уткнулся в черноту рваной мантии на груди друга да поджал под себя ноги свои козлиные, приобняв товарища рукою. – За то ли, что, как и любая душа живая, муку способен испытывать сердечную?

   Черносмольный тем временем смутился слегка, отвернулся, и, кабы не непроглядная да сплошная чернота капюшона его рогатого, увидели бы все, быть может, как он смущённо залился краской.

- Будто устал я малость, - проговорил Теофил, ощущая щекою шершавость пыльной мантии Хозяина болот. – Али сам не пойму, чего со мной такое. Сидим тут неприкаянными, ныкающимися от облав, будто мы отступниками да негодяями значимся, а кто, кто тут негодяй подлинный? Кто тут негодяй наистрашучий да самый первый? Хочу я по свету белому гулять беспрепятственно, любоваться красотою мира наземного жажду безнаказанно, то бишь, мирно жить хочу, для себя, наслаждаясь каждым новым днём, а мне с рождения с самого распятием серебряным в рожу тычут, и за распятием этим я света белого не могу разглядеть, за маячащим перед глазами моими серебряным поганым крестом. Не привык я, други мои любезные, на жизнь свою горемычную сетовать, да только обида порою всё равно накатывает, и хоть ты тресни.

- На что обида? – осведомился смущённый Черносмольный, осторожно, будто с опаской либо бережно, обнимая Теофила за плечо.

- Ну как на что? – усмехнулся козлоногий, поглядев снизу вверх на черноту рогатого капюшона. – Жить мне жизнью моей не дают спокойно, да и знают только, как всё у меня отбирать да всего лишать. Впрочем, может, то и есть жизнь моя? То и есть, что бесконечные лишения да мука? Да не сетую я, не подумайте лишнего да дурного, не привыкший я сетовать да плакаться, рассуждаю лишь с вами, с собеседниками понимающими, то есть. Да и обида-то…не за себя самого лишь у меня, а в целом, в общем за брата нашего обида. Ибо неправильно это, решать за кого-либо, жить ему али умирать. Чай, не боги, а люд обыкновенный человечий, да надумали о себе невесть что. Посему должен я избавить землю от экзорцистской погани, и, быть может, сам я в бога таким образом заигрался, да только плевать мне, во что я там заигрался да кем себя возомнил. Всего лишь и желаю я, чтобы в покое наш с вами народ оставили. Ничего мне более не надо… А коли и надо мне чего помимо – так не вернуть мне уже этого, хоть весь человеческий род ради сего перебей да умертви. Не вернуть, не вернуть, и как же горько… -Теофил вздохнул и закрыл глаза, уставшие внезапно глядеть на товарищей. - …что я не всесилен.

   В темноте небольшого коридорного закутка на несколько минут повисла напряжённая гробовая тишина. И вновь её нарушил Черносмольный:

- Но ты же себя таким не считаешь, верно, рыжий бес?

- Каким? – переспросил Теофил, не открывая глаз.

- Не… э-э… невсесильным.

Козлоногий ухмыльнулся, да затем и кивнул.

- Иначе струсил бы давно змеюкой подколодной да шмыгнул трясущиеся поджилки  по норкам хоронить, - добавил он сонно.

- Да тебя сморило что ль? – удивился Хозяин болот, потрепав друга по плечу.

- Да пусть отдыхает, - улыбнулся Ешу. – Пусть, чай, набегался шибко от святош да устал. Я вам покамест сыграю чего, гитара моя скучает да изнывает желанием зазвучать хоть чуток, глас свой подать, - он с улыбкой провёл пальцами нежно по тут же задребезжавшим гитарным струнам, заиграл тихую, печальную мелодию, да запел таким же тихим, тяжким голосом, мягким да чуть шепчущим:

- В моём доме
Погашен
Свет.
Да и дома
Тоже
Нет.
Я за ручку
Двери берусь,
Но не чувствую,
Что держусь.
Я в кармане
Ищу ключи
Под невнятный
Треск свечи,
Но ключей и кармана
Нет,
И от свечки
Не виден
Свет.
Я сошёл
По ступеням
Вниз,
Над последней
Мог шаг завис,
Нет ступеней
И нет ноги,
Не слышны и
Мои шаги.
Вышел я из подъезда
Вон,
Мне казалось,
Что это
Сон,
Обернулся -
Подъезда
Нет,
Сон – кошмарной
Горячки
Бред.
Я решил заглянуть
В окно,
За окошком
Внутри темно,
Вслед за этим
Увидел я:
В отражении
Нет меня, - мелодия набрала силу, зазвучала вдруг сильнее и тревожнее, а сам Ешу повысил голос да мелодично тоскливо запел:

- В моём доме погашен свет,
Хоть его я с утра включал,
А сегодня
Не светит,
Нет,
Дома нет,
Нет замка и к нему ключа!
Я иду – но куда идти?
Я не слышу шагов своих,
Сотни стёкол витрин городских на пути -
Где моё отраженье в них?
И гитары дрожит струна,
Рвётся, будто бы жизни нить,
Мир остался таким же, как был, ну а я
Продолжаю ли дальше быть?
Если руку тяну на свет -
От руки не возникнет тень.
Ну так, может, и нет,
Каждый день
Меня нет,
Каждый божий текущий день?
Ну так, может, и нет,
Каждый день
Меня нет,
Каждый божий текущий день… - какое-то время Ешу со спокойной, задумчивой улыбкой всё наигрывал печальную, дребезжащую мелодию в гробовой тишине тёмного коридорного закутка, и звуки этой тоскливой музыкальной композиции, наполненные глубокой, но светлой печалью и страшным неприкаянным одиночеством, разносились по коридорам да залам опустевшего от людей ночного вокзального здания, наполняли собою пустынные помещения, и было в этом нечто сокровенное, тайное, нечто невероятно красивое, но тягостное и потерянное какое-то. 

- Песни у тебя все почто тоскливые шибко? – поинтересовался полусонный Теофил. – Чай, да не о чем голосить боле? Только душу бередишь зазря лишний раз, и нам, и себе самому, гусляр.

- Думается мне, - ответил улыбчивый Ешу, поглаживая гитару свою так, будто не инструмент это бездушный вовсе, а существо живое да разумное. – Что затем-то и предназначены песни, ни для чего боле, кроме как для того, чтобы душу бередить да тревожить. Каждая песнь, каждое творчество, словесное, музыкальное, иное, коли уж есть на этом свете, так за душу брать да хватать попросту обязано, иначе грош цена такому творчеству, такому, которое никаких отголосков эмоциональных в тебе не вызывает.

- Да лучше бы радости да веселья отголоски вызывало оно, чем муку эту страшучую.

- Извини, друг мой, да вряд ли песен весёлых в голове моей хоть одна штука найдётся нынче.

Теофил открыл глаза, взглянул на улыбающегося миловидного мужчину и хмыкнул понимающе:

- Ну, знамо, блаженный. Разумею.

…А снаружи потихоньку да понемногу начинало светать. Ночь отступала, отходила прочь, на смену ей спешило чуть прохладное, свежее утро, а это означало, что скоро со станции данной отправиться должен в дальние дали необходимый рогатой компании поезд, лишь немного подождать оставалось, час да другой, а там уже и прочь, прочь из переполненного святошами неспокойного города, впрочем, в город похожий, не менее опасный для товарищей.

Теофила, уснувшего на груди заботливого Черносмольного, разбудил Ешу, добродушно улыбаясь да возвестив о том, что до отъезда их остаётся подождать самую непосредственную малость, а посему пора просыпаться.

- А вы не спали, что ль? – осведомился Теофил, потягиваясь да потирая сонные глаза, затем хохотнул задорно: - Ох, ну и сон мне пригрезился! Бредятина лютая!

- Бура лишь вздремнул, будить пора, - миловидный мужчина указал на чёрта, сидящего рядом, напротив Теофила. Козлоногий перевёл взгляд на спящего Буру и, вздрогнув от неожиданности, чуть было не перекрестился даже, подняв удивлённо брови да воскликнув «срань господня!»: костлявый чёрт сидел, прислонившись спиной к стене, и остекленевшим застывшим взглядом вытаращенных глаз глядел прямо перед собой, челюсть его нижняя при этом отвисла вниз, до самых шейных позвонков, будто сломанная, и сидел так Бура неподвижно да жутко, абсолютно безмолвный да напрочь, казалось, мёртвый.

- Это дрыхнет он образом таким лютым? – усмехнулся Теофил, тронув забавы ради пальцем отвисшую челюсть чёрта. Челюсть при этом покачнулась и со стуком ударилась о шейные позвонки.

- Вестимо, - улыбнулся Ешу.

- Попрошу без рук! – внезапно звякнула челюсть, выправилась, а остекленевший взгляд задвигался да уставился на ухмыляющегося Теофила.

- С добрым утром, чудо заморское, - хмыкнул козлоногий весело. – Знать, и тебе сон требуется, такому костлявому да полудохлому.

- Во сне отдыхаю я от суеты каждодневной, силы восполняю, как и любое живое существо, - ответил Бура, разминая суставы плеч.

- Ну дело ясное.

Черносмольный поёрзал на месте, беспокойно да с нетерпением, взглянул затем в коридор, из которого всё отчётливее доносились теперь людские голоса да шаги – пассажиры спешили на платформу, к необходимым рейсам, суетились и гремели чемоданами да многочисленными сумками.

- Да не пора ли нам уж? – осведомился Хозяин болот, стиснув свою драгоценную сферу в руках. – Доколе ж торчать нам тут?

- Честно говоря, друзья мои, я ведать не ведаю, сколь сейчас времени на часах, - улыбнулся мило Ешу. – Так что, верно, поспешить уже нам надобно.

- Ну ты даёшь, блаженный! – воскликнул Теофил обескураженно, всплеснув руками да вскочив с пола. – Экий простой! Мы так к чёртовой матери «поездов» этот твой упустим!! Али как его там?! Плевать!! – и он стремительно ринулся из закутка прочь. Товарищи его немедленно бросились следом, все вчетвером преодолели они за считанные секунды узкие вокзальные коридоры да зал, чудом не врезаясь ни в кого из проходящих мимо да попутно людей, неведомым образом не задев никого да не потревожив, вывалились затем из тяжёлых дубовых дверей наружу, на платформу, да все как один узрели поезд некий, единственный был он нынче на станции данной да и должен был вот-вот двери свои захлопнуть уж, дабы в путь дальний тронуться. Невесть отчего решив, что именно сей поезд нужен им нынче, гурьбою слаженной да быстрой кинулись товарищи к составу этому, пронеслись бешено мимо всевозможных людей на перроне, влетели в начинающие уже закрываться двери вагона в самый последний момент, затормозили в тамбуре, налетев друг на друга да сбившись кучею, а поезд захлопнул двери, оглушил местность протяжным пронзительным гудком да и отправился в дальние дали, постепенно набирая разгон да стуча по рельсам своими тяжёлыми литыми колёсами. 

Теофил привалился спиною к стене, упираясь руками в колени да силясь отдышаться от интенсивного да расторопного бега, окинул товарищей запыхавшихся взглядом быстрым.

- Кабы не поспешили… - выдохнул он тяжко да выразительно мотнул головой. – То всё… упустили б! Почто ж ты, одуванчик божий, за временем-то не следил?

- Да не привык я наблюдать за ним столь пристально, - виновато улыбнулся Ешу, прислонившийся к стене напротив. Бура и Черносмольный стояли рядом, держась за стены да чуть пригнувшись, дабы не задевать рогами довольно низкий потолок. – Каюсь, повинен в безответственности лютой, да не серчай на меня, друг мой, вестимо, успели же, едем нынче.

   Теофил покачал головой и усмехнулся.

- Что едем – добро, да не подводи так боле, я ж и откинуться могу в таком разе, не привыкший сломя голову носиться наперегонки со временем, - он поднял голову, осмотрел тамбур любопытно да заинтересованно, затем спросил: - Как, молвишь ты, зовётся штука эта?

- Поезд, - ответил улыбчивый Ешу. – Сейчас в тамбуре стоим мы с вами, но можем переместиться в пассажирский вагон, там лавки есть для роздыху, правда, заняты все, думается мне.

- Думается-не думается, а осведомиться не помешает, - и Теофил, выпрямившись да развернувшись к закрытым раздвижным дверям, оглядел их внимательно да пристально, попытался войти, не уразумев поначалу, как открыть их следует, сердито подёргал двери на себя, затем от себя толкнул, пошатал раздражённо, навалился всем весом, будто собираясь выдавить их из дверного проёма, а после задумался, почесал лохматый затылок свой, засунул руку в небольшую щель меж ними, втиснулся сам, недовольно чертыхаясь, да понял, наконец, механизм сей незамысловатый, раскрыв двери уже до конца.

- Ну и выдумки у них тут, слушайте, - буркнул он, досадствующий, что не сразу удалось уразуметь ему местное дверное устройство. – Намудрили да и рады стараться, да что за ворота лютые, пытать такими можно!

- Для удобство придуманные, вестимо, - улыбнулся Ешу, которого очень развеселило теофилово сражение с дверьми, и похлопал козлоногого по плечу, дескать, чтобы не переживал да не печалился особливо.

- Не видел я такого ранее, так чего, дубинами теперь меня гнать стоеросовыми али что… - хмыкнул Теофил недовольно, пропустил друзей вперёд да направился следом.

Взору их предстал светлый да чуть тесный вагон, заполненный пассажирами под завязку.  Свободных мест, как и предрекал Ешу минутой ранее, не оказалось, люди галдели, переговаривались меж собой, шуршали газетами, пакетами со всевозможной провизией, да шаркали дорожными сумками.

- Ха, - произнёс раздражённо Бура, повращав глазами на пассажиров. – Поганое племя! В стадо сбившиеся, выглядят наиболее мерзко и тошнотворно!

- Да что ж тебе сделал люд простой, по делам своим невинно едущий? – усмехнулся Теофил. – Только-только вошли мы, а тебе, оказывается, тотчас и успели они обиду некую нанести, да не заметил я, похоже?

- Умерь свой ехидный тон, рыжий бес, - сверкнул на него глазом костлявый чёрт. – Есть за что презирать мне здесь всех разом да каждого в отдельности!

- Да хозяин-барин, чего уж! – ухмыльнулся козлоногий, пожав плечами да подняв брови. – Однако коли злобу ты свою отпустил бы, знать, сердечную мышцу твою не жгло бы калёным железом словно, а калёное железо шибко больно жжётся, мыслю я.

- Да будто бы это так просто, - развернулся к нему Бура. – Злоба моя – боль моя да мука, и не умерить мне её точно так же, как тебе не умерить свою! Так и не осуждай меня за проявленье боли моей, ибо не подвластно мне это покамест, а само из души да наружу рвётся!

   Теофил хмыкнул и засунул руки в карманы шорт.

- Смешна для меня, однако, ненависть твоя лютая к тем, кто не знавал тебя никогда и кто тебя даже не видит.

- Смешна?! – взорвался Бура, оторопел, так, что даже челюсть его нижняя удивлённо отвисла да задёргалась.

- Извиняй, костлявый, да не привык врать я, - спокойно поглядел на рассвирепевшего чёрта Теофил. – Смешна она оттого мне, что малость я её не разумею. За что ты ненавидишь так человечье племя? За глупость природы людской, за греховность её али жестокость? Но послушай, чудо моё заморское, да неужто мы с тобою, да и все мы, впрочем - неужто мы-то сами святые, душою невинные да чистые? А? Неужто лучше мы племени человечьего?

- Да причём здесь это? – взмахнул со злобою руками Бура. – Лучше мы, не лучше мы – ну и что с того? Именно человек руками инквизиторов лик мой святою водой оплавил! Именно человек, не иной кто! Оттого и злоба моя на человека направлена! Оттого!

- Да инквизиторов-то тех уж и в живых давно нет. Померли они, верно, тобою убитые да уничтоженные, а злоба твоя не померла с ними вместе да лютует теперь, на каждого человека бросаясь. Но посмотри на них, зенками-то повращай по округе, - Теофил с ухмылкой обвёл рукою вагон. Бура невольно перевёл взгляд вытаращенных жутких глаз своих на пассажиров.

- Разве схожи они с инквизиторами злосчастными? Погляди на них. Своя жизнь у каждого, персональная да отдельная, своя судьба, индивидуальные радости да печали, собственные падения и взлёты, им нет дела ни до Дьявола, ни до Бога, собою они лишь заняты, собою, ни тобой, ни мной, и коли даже и чураются они нашего племени, страшатся люто – помяни моё слово, костлявый, не каждый, далеко не каждый из них захочет напялить сутану али рясу, инквизиторскую али экзорцистскую, ибо, по большему счёту-то, вестимо, нет им всем до нас ровно никакого дела.

- Брешешь… - прошипел Бура, рассматривая людей. Каждый из пассажиров был поглощён неким индивидуальным занятием – кто-то читал газету, кто-то беседовал с товарищами, кто-то глядел в окно, многие завтракали наскоро состряпанными бутербродами с уже заветрившейся некачественной колбасой, кто-то бранился, кто-то подвыпивал, галдели дети, и пусть весь этот бедлам и сбивал с толку, раздражал порою, беспорядочный да сумбурный, тем не менее не исходило от него опасности, а чувствовалось, пожалуй, лишь разрозненное одиночество, обособленность, исходящая от человека каждого, да напряжённость, словно бы всякий в этом шумном вагоне отчего-то страшился всех вокруг в большей степени или же меньшей, прятал глаза да, хоть и присутствовал здесь и сейчас в тесноте да неудобной близости от других - отдалялся мысленно, отодвигался душою как можно дальше от соседа, будто опасаясь чего-то неизвестного и абсолютно не догадываясь, что боится сейчас всех вокруг точно так же, как все вокруг боятся его. 

- Псы подзаборные брешут, - ответил Теофил спокойно да с достоинством. – А я правду тебе говорю, мысли собственные да вещи, уразумел которые сам.

- Да ты не видишь, ослеп ты али и вовсе лицезреть отказываешься? – злобно повращал на него своими жуткими глазами Бура, взмахнув рукой перед самым носом козлоногого. – Не видишь что ли, как извивается их мерзость?!

Теофил вздохнул, будто устало да недовольно, прикрыл глаза, а когда открыл да взглянул на пассажиров – предстали они перед ним во всём многообразии лезущих отовсюду монстров да адских тварей, верещащих, подвывающих да шипящих, извивающихся, разрывающих тела людские да глотки; смотрела эта мерзость на Теофила, клубилась и вопила нечто, что совершенно не представлялось возможным разобрать или понять, и бесновалась, вилась, а тела людские деформировались под этим безумием, расползались на шматы плоти да сливались меж собою вновь, и не было этому ужасу конца, как и начало, пожалуй, давно уже было всеми позабыто, ежели было и вовсе когда-то.

Теофил потряс головой, зажмурился, открыл глаза вновь, убирая проклятую скверну из своего поля зрения, да и ответил затем, потирая глаза:

- Ну лезет, да, вижу я это прекрасно, можешь не напоминать, неизменно это безумие, нагляделся уж на него сполна, да только вот вижу я, однако, помимо мерзости этой клубящейся множество другого в сердцах человечьих, чего ты, сердешный мой, углядеть, похоже, не в силах. Ты видишь лишь то, как из душ их мерзость клубится да вьётся, а я, за скверну эту заглядывая, могу много интересного тебе поведать, разумеешь ли. Ибо душа человечья – это местность гораздо более обширная да глубокая, чем ты себе мнишь, а посему, пусть даже и ставшая вместилищем для тварей адских, таит она в себе и небес, понимаешь ли, кусочек.

- Каких ещё небес?

- Ну вон, этих, - козлоногий мотнул головой да показал взглядом на потолок. – Ибо, мыслю я, кабы лишь твари адские в человеке обитали да человеком, деяниями его земными, верховодили в одиночку да безраздельно – давно бы уже ничего не осталось от мира наземного, камня на камне, или как оно там говорится. Небо и Ад, разумеешь ли, костлявый, бьются за душу человечью каждодневно изнутри этой самой души, да никак её поделить не могут, то в злобу её окуная, то к добродетели откидывая, только вот видишь ты лишь Ад, в упор отчего-то Небо не замечая, а оно там, можешь быть уверен, точно присутствует, хоть бороду секи, своими глазами я его видел. Да известное дело, отчего лишь Ад ты наблюдаешь – он, Ад этот горючий, в первую очередь всегда в глаза-то бросается, на себя всё внимание отвлекая; дурное – оно таково… Вопит громко, лезет наперёд, ликом своим страшучим взгляд сторонний цепляет моментально, оглушает воплями да руками когтистыми загребущими машет, а благое – чего ему вопить да махаться? Оно тихое, мирное, благодетельствует себе потихоньку, и наплевать-то ему, видят ли его, собственно, сторонние взгляды, али нет.

- Да полно ругаться да ссориться вам! – всплеснул руками Черносмольный, не дав Буре ответить нечто нелестное на тираду Теофила. – Чего как кошка с собакой всё?

- Мы не ссоримся, мы… - Теофил по-деловому воздел палец к потолку да хохотнул. – Дискутируем, воно как!

- А мы так и собираемся тут на проходе стоять? – Хозяин болот огляделся, посторонился поспешно, пропуская некоего мужчину к тамбуру. – Путь-то не близкий да нет правды в ногах, как говорится!

- Тут мест нет, - подал голос улыбчивый Ешу, наблюдающий за детьми, играющими поблизости друг с другом в нечто, напоминающее «ладушки». – Можем в другой вагон перейти, поискать приют там покамест или же далее.

- Ну айда в следующий вагон, - согласился Теофил и по-хозяйски, то бишь, чувствуя себя безраздельным властителем ситуации да засунув руки в карманы, а зажжённую секундой назад самокрутку – в рот, направился по узкому проходу меж рядами сидений к противоположным дверям. Черносмольный, Бура и Ешу последовали за ним, стараясь ненароком да по неосторожности не задеть никого из сидящих.

- Быстро же мчится человечья придумка, - Теофил покосился на окна, в которых стремительно проносились мимо всевозможные леса да поля. – Знать, не такие уж они и бесполезные дураки, коль скоро смогли этакий механизм, полезный шибко да исправный, изваять. Да, чудо заморское?

Бура, идущий позади, презрительно хмыкнул да ничего на это не ответил.

И никто из товарищей этих, даже Ешу, поболе знающий о транспорте подобном, не уразумел, что в электричке обыкновенной нынче они находятся, а вовсе не в том поезде, которого так усердно ждали до этого, ибо не ходят до Рима поезда с местами сидячими, иные они должны быть, с купе комфортными. Никто из компании рогатой о том не помыслил, по вагонам бродить они принялись, беседы ведя разнообразные, и много часов провели в поездке этой, усиленно избегая столкновений с пассажирами человечьими - то в тамбурах ошивались, то на скамьи присаживались, ежели свободно было, да уходить в итоге приходилось всё же, ибо новые пассажиры заходили в вагоны, им уступать места было надобно; заскучали вскоре изрядно, а в итоге выдал вдруг Черносмольный, дескать, укачало его, непривыкший он. Хотя до этого часы напролёт спокойно ехал, без всяких жалоб. Сжалились над ним, скомандовал Теофил на очередной остановке выйти на пару минут, дабы отдышался Хозяин болот хоть малость, поднялась компания с лавок жёстких да устремилась куда-то в вагоны иные, на месте одном подолгу не задерживаясь.

 Приближаясь к дверям, ведущим в тамбур, рассуждала компания меж собой на некую весьма туманную тему о поездах да людских умениях, когда Теофил, раскрыв перед собой двери, поднял взгляд да и застыл на месте, обмер, поражённо таращась в тамбур, самокрутка при этом выпала изо рта его да на полу затерялась где-то. Бура, идущий позади него, не успел затормозить да врезался в спину козлоногого тотчас, выдал изъяснение нелестное некое, Черносмольный и Ешу выглянули из-за них да поглядели туда, куда уставился Теофил.

А из тамбура на компанию таращились четверо неизвестных экзорцистов в униформе организации В.А.Т.И.К.А.Н., стояли молча, удивлённо, по всей видимости, до настоящего момента обсуждавшие что-то да и вовсе не подозревающие, что нечисть сама спустя пару мгновений себя окажет так неосторожно.

- Сюрприз, твою мать… - выдал Теофил растерянно, затем аккуратно закрыл двери, свёл их вместе, оставляя изумлённых святош по ту сторону, в тамбуре, и вчетвером товарищи поспешили к дверям противоположным, откуда пришли доселе, заторопились в тихой панике, стараясь не терять самообладания, да затормозили, не добежав до цели: двери распахнулись, и вышло навстречу им ещё трое священников; встали святоши у дверей, остановились там, буравя рогатую компанию внимательными да злобными взглядами, да так и остались, не нападая да не сдвигаясь с места. Теофил, Бура, Черносмольный да Ешу отшатнулись от них, сгрудились на середине прохода меж сиденьями да и остались там стоять, и каждый лихорадочно сообразить пытался, как же поступить им дальше да что предпринять надобно. Теофил с Черносмольным развернулись к четверым святошам, к тем, которых встретили они первыми, а Бура и по-прежнему улыбчивый Ешу остались глядеть на троих новоприбывших. Экзорцисты, к слову и на удивление, отчего-то нападать не спешили, стояли, глядели внимательно, будто боясь даже на мгновение потерять нечисть из виду, однако оружие не доставали, не гремели распятиями да не подходили ближе.

- Чего медлят-то они?! – шепнул паникующий Черносмольный, вращая головой то на троих святош позади, то на четверых впереди. – Чего не нападают?!

- Да сдаётся мне… - ответил напряжённо Теофил, не сводя взгляда со священников. - …что суматоху да панику не хотят подымать они средь пассажиров. Одним своим видом уже внимание на себя обращают, а начнись тут битва не на жизнь, а на смерть, так и перепугают народ до смерти. Вестимо, по прибытии нас схватить желают, то бишь, когда народ из вагонов подвывалится с концами.

- Экие серьёзные стоят, - улыбнулся Ешу и обратился вдруг к экзорцистам мило и дружелюбно, будто и не понимая вовсе, что к врагу речь свою обращает: - День добрый, друзья мои! Почто же хмурые-то такие вы, не здороваетесь, не привечаете?

- Окстись, блаженный! - удивлённо усмехнулся Теофил, обернувшись на миловидного мужчину. – Али не ведаешь, что враг это пред нами?

- Что друг, что враг, - улыбнулся Ешу. – С каждым на свете разговор задушевный возможен.

- Что-то я сомневаюсь, - буркнул Черносмольный, невольно пытаясь спрятаться за Теофилом, хотя в силу великого роста Хозяина болот выполнить сие действо было бы весьма проблематично. Бура стоял молча да таращился немигающим жутким взглядом своим на святош, сбитый с толку их внезапным появлением. А Ешу тем временем коснулся струн гитары своей, улыбаясь священникам, да затянул вдруг мелодично и дружелюбно, перебирая тонкими выразительными пальцами своими по гитарным струнам:

- Что стоите вы хмурые нынче напротив,
Весь свет распугав чёрной тканью сутан?
Попасть в плен ваш нежный я был бы не против,
Да больше на сердце нет места для ран,
Увы, не серчайте, я вынужден биться,
И нынче я с вами, увы, не уйду,
Вам кровью моею, увы, не умыться,
Как вас избежать, способ верный найду,
Стоите вы хмурые, вам всё не мило,
И свет ваш пречистый вам тоже не мил,
Ваш взгляд обдаёт меня хладом могилы,
Поверьте, я знаю, каков хлад могил,
Идите до дому, снимите сутаны,
Оружие бросьте, оно ни к чему,
Ведь божия паства – читай, то бараны,
В таких головах места нет ничему,
Идите до дому, не скальтесь от злобы,
Я всех вас простил горемычных давно,
Всех узников глупой священничьей робы,
Всех глупых рабов, чтящих слово Его,
Он вам не поможет и Он вас не любит,
Не тешьтесь надеждой, ему наплевать,
В умах ваших пусто и это вас губит,
А нас вам, увы, никогда не поймать,
Меня не поймать и друзей моих тоже,
Не стойте, родные, на нашем пути,
Ведь нас не страшат ваши хмурые рожи,
От хмурости рож нам раз плюнуть уйти! – Ешу крутанулся на месте, с милой улыбкой завершая последний аккорд.
- Ведь нас не страшат ваши хмурые рожи,
От хмурости рож нам раз плюнуть уйти!

Теофил захохотал, бросая ликующий взгляд на пританцовывающего Ешу с гитарой в руках.

- Дак он же глумится над ними попросту! – сквозь смех выдавил козлоногий. – Обожаю!

Черносмольный тотчас руки на груди скрестил недовольно да фыркнул тихо. Бура, несколько повеселев, засмеялся тоже, полязгивая в такт хриплому тихому смеху своему нижней челюстью. Экорцисты же стояли мрачнее тучи да из последних сил воздерживали себя от того, чтобы напасть уже, пленить поганую глумливую нечисть, а ещё лучше – умертвить прямо тут же, на месте, изрешетив серебряными пулями мерзкие нечистые душонки этих гадких чудовищ.
 
- Однако же посмеялись и будет, - сказал ухмыляющийся Теофил, переводя тяжёлый взгляд на четверых священников в нескольких метрах от себя.

- А что мешает нам напасть на них первыми, тут же, коли медлят они? – закончив посмеиваться, осведомился Бура, блеснув жестокими круглыми глазами своими.

Теофил же покосился на ничего не подозревающих пассажиров вокруг – люди оборачивались на застывших у дверей экзорцистов, кто-то пожимал плечами, кто-то разглядывал исподтишка да с интересом, но никто из них не паниковал, не пугался да не удивлялся особо – ну мало ли, ну священнослужители некие едут по делам своим, чему тут удивляться? Стоял Теофил так, разглядывая беззаботных да увлечённых собственными разнообразными делами людей, и не хотелось ему отчего-то ввязывать их в текущую да вероятную ситуацию, слишком, пожалуй, беззаботными выглядели лица играющих друг с другом детей где-то слева, слишком спокойным был сон заснувших в пути мужчин да женщин, привалившихся к чуть дребезжащим от езды стенам вагона, всё казалось слишком обыденным, слишком простым, да не хотелось тревожить простоту эту, не хотелось подставлять невинных пассажиров под возможный риск схлопотать ненароком пулю в спину, голову али какую другую часть тела.

- Ну?!

- Не гунди, - ответил чёрту Теофил, усиленно думая о том, как же надлежит поступить далее. – Неча тут заварушку устраивать, да и места мало, не развернуться, вмиг под пулю попадём.

- Чего ж ты предлагаешь тогда, а? – шепнул Черносмольный, прижимая к себе свою драгоценную магическую сферу.

- Шар этот твой любезный ничего не может предложить нам со своей стороны в ситуации данной?

- Увы…

- Уразумел, можешь не утруждать себя ответом, бесполезна твоя стекляшка, - Теофил мрачным горящим взглядом поверх очков глядел на молчаливых серьёзных экзорцистов и видел, чувствовал, как под взглядом его перехватывает невольно спокойное размеренное дыхание святош, как хмурятся напряжённо брови их, а сердца начинают стучать быстрее, тяжелее да отчётливее. Поглядел козлоногий вправо, на обширное окно прямо напротив, за которым стремительно проносились мимо неизвестные да неизведанные природные пейзажи, и посетила его вдруг внезапная отчаянная мысль, посетила, растревожила, укоренилась в голове прочно да и не пускала более туда другие помыслы.

- А ну, внемлите мне, сердешные мои, - тихо обернулся Теофил на товарищей. Встревоженный Черносмольный, мрачный Бура да улыбчивый Ешу подались к нему ближе.

- Мысль одна есть, - ухмыльнулся козлоногий да и поведал друзьям свой безумный план.

- Да ты в своём уме?! – Черносмольный схватился за голову, беспомощно покосившись на светлые окна вагона. – Смерти нашей жаждешь?

- Лучше смерть свободным да вольным там, снаружи, чем от поганых экзорцистских приблуд, - недовольно ответил Теофил. – Да не одобрения вашего я желаю слышать, а лишь уведомляю, чего вам делать надобно в следующие мгновения. Уразумели? Все? А ну кивните, коль уразумели!

Трое товарищей, помедлив, всё же кивнули согласно, и Теофил, ухмыльнувшись, отвернулся, вновь взглянув на святош у дверей.

- Добро, - произнёс он с мрачной ухмылкой, а затем взмахнул рукою вдруг, стремительно да резко, являя в огненном ярком всполохе пистолет «Нагган».

- Раз! – рявкнул Теофил, и под взглядами растерянных да сбитых столку священников выкинул руку вправо, прицелился, под выкрик «два!» раздался, будто гром посередь ясного неба, оглушительный выстрел да звон разбитого вдребезги стекла затем. Послышались панические, истошные крики напуганных людей, экзорцисты кинулись было к рогатой компании, замершей в центре прохода меж сидений, но Теофил рявкнул «три!» - и четверо товарищей все как один кинулись отчаянно к окну, бросились, влетели в окно, вышибив собою остатки битого стекла, да и исчезли где-то внизу, в овраге, грохнулись беспорядочно, покатились, собирая горбиной каждый болезненный камушек да ухаб, а поезд унёсся стремительно прочь, грохоча колёсами да разгоняя подле себя ветер, укатил вдаль, унося с собою и раздосадованных, разозлённых столь внезапным да наглым побегом экзорцистов.