Теофил, кряхтя, приподнялся кое-как с сырой травянистой земли, сел, обнаружил вдруг, что наглотался во время стремительного падения в овраг песка, земли, даже неких маленьких камушков, а сейчас сидит с внушительным пучком растрёпанной рваной травы во рту. Немедленно отплевавшись, отфыркавшись да вытершись затем рукавом своей некогда белой, а ныне пыльной рубашки, он поправил очки на носу, встряхнул головой, с которой тут же посыпался некий разнообразный сор, а затем так сидя и крикнул:
- Живы али что?! Эй! Целы вы?!
Спустя несколько коротких мгновений, показавшихся, тем не менее, выжидательно замершему Теофилу целой вечностью, до него донёсся откуда-то совсем рядом недовольный голос Буры:
- Да целы, целы.
Спустя секунду чёрт объявился и сам, слегка пошатываясь, поднялся над высокой травой, огляделся. Теофил, заметив его, махнул ему рукой.
- Гитара цела! – раздался весёлый голос Ешу из кустов поблизости, и на свет из зарослей некоего неизвестного кустарника показалась сначала рука его, сжимающая гитару, а затем и сам миловидный мужчина, несколько помятый, потрёпанный да с листочками древесными, беспорядочно застрявшими в растрёпанных волосах.
- Сфера! Сфера! Где сфера! – пронёсся мимо Черносмольный, припадая к траве да панически шаря в ней руками, чуть не сшиб собою Теофила, чертыхнулся, унёсся куда-то прочь; отыскав спустя несколько метров драгоценный шар свой, он шумно да с облегчением выдохнул, прижал его к себе да и осел на сырую траву там же, где и стоял.
Теофил хмыкнул, огляделся, заприметил позади Буры густой высокий лес, тянущийся и вправо, и влево, на многие километры, затем, кряхтя, поднялся на ноги, отряхивая шорты да шерсть от пыли да маленьких колючих веточек, размял спину, болезненно поморщившись, и возвестил:
- Ну вот, живы же! А вы боялись!
- Да чтоб хоть раз ещё я послушался твоих чокнутых идей! – сердито воскликнул Черносмольный, поглядев на друга. – Чудом, верно, чудом не поломались мы об твёрдую землю, на такой скорости вниз головой бросаясь!
- А тебе… - Теофил непринуждённо вытащил изо рта некую затерявшуюся там мелкую травинку и скептически взглянул на Хозяина болот поверх очков. – А тебе было бы любо, вестимо, в лапах экзорцистских корчиться, в таком разе? Предпочтительней стократ тебе было бы в плену их лютом изуверском присутствовать, нежели здесь, в момент сей безопасный да вольный?
Черносмольный хотел было сказать что-то колкое да в противовес словам козлоногого, да осёкся, не нашёлся, чего возразить, и посему, хмыкнув, отвернулся.
Теофил усмехнулся, потирая да разминая ушибленное падением правое плечо:
- То-то!
- Чу! – Бура внезапно да резко повернул голову в сторону ушедшего поезда, прислушался, насторожился.
- Чего такое? – повернулся к нему Теофил.
А чёрт какое-то мгновение постоял так недвижимым, со взглядом остекленевшим да жутким, а затем зашипел, рявкнул, припадая к земле:
- Поезд! Они останавливают поезд! За нами погоня!
- Твою ж мать! – сплюнул раздосадованно Теофил, подскочил к торчащему из кустов улыбающемуся Ешу, сгрёб его за шкирку, ставя на ноги да увлекая за собой, прямиком в лес. Черносмольного и Буру ждать долго не пришлось, точно так же молниеносно да дико бросились они по направлению к лесу, ибо являлась сейчас лесная непроходная чащоба наилучшим вариантом для того, чтобы сокрыть в ней присутствие своё от безжалостных глаз святош.
- Вот им не имётся, слушай! – Теофил на бегу, внимательно перепрыгивая многочисленные кочки да ухабы, обернулся на Буру. – Далеко они?
- Расстояние порядочное, - лязгнул челюстью чёрт, вращая глазами да продолжая прислушиваться. – Да мешкать нам не стоит уж, поспешить надобно!
- Нешто персоны мы столь важные, чтобы ради нас поезда тормозить? – Черносмольный, прижав к себе сферу крепко-накрепко, чтоб не дай бог не выпала куда при беге столь расторопном, отчаянно цеплял и без того рваными полами мантии своей за многочисленные коренья, торчащие из лесной земли, бранился, проклиная неудобную одёжу, да торопился за резвыми друзьями, хоть и получалось у него преодолевать лесные просторы не столь успешно.
- А я почём знаю? – бросил растерянно Теофил, попутно разглядывая местность, изучая её беглым взглядом да запоминая на всякий случай. – Быть может, за каждой нечистью такие погони лютые ведутся, да неведомо мне это! А ну, костлявый, да далеко ли мы от святош?
Бура ответил не сразу, с минуту бежали они, все четверо, в гробовом молчании, да слышно было лишь сбивчивое, учащённое от быстрого бега дыхание каждого из товарищей на пару с хрустом многочисленных сухих веточек под ногами бегущих, да тихие недовольные чертыхания Черносмольного, который пару раз вписался в обширные невесомые паутины, растянутые неизвестными пауками меж деревьев, и угодил однажды сапогом в притаившуюся средь густой травы грязную неприятную лужу.
- Плохо дело, - подал, наконец, голос чёрт. – Они сюда направляются, оперативно шибко, теперь их десятеро, гремят оружием своим поганым, отсюда слышу этот гадкий, противный скрежет серебра!
- Да нешто знают они, куда мы устремились? – проворчал Теофил. – Человечье ведь племя, чуйка у них нерабочая, то бишь, напрочь отсутствует, не могут они знать наверняка местоположенье наше!.. Так! Стоять!! – и затормозил он внезапно да неожиданно напрочь, остановился, развернулся лицом к предполагаемой погоне.
- Ты чего?! – Черносмольный чуть не налетел на него, отшатнулся в сторону да там и замер на месте подобно Буре и улыбчивому Ешу.
- А почто ж бегу я аки блоха трусливая?! – рявкнул Теофил, сжав кулаки да вглядываясь злобно в лесную чащу в поисках малейшего признака шуршания экзорцистских сутан. – Десятеро! Тьфу! Что мошкара! Биться буду, а вы бегите хоронитесь покамест!
- Во дурак, обалдел?! – Черносмольный подался к товарищу, схватил его за рукав рубашки да потянул на себя. – Герой нашёлся! Мы договаривались вроде – избегать нынче встреч со святошами! Дабы живыми да целыми добраться до цели избранной!
- Да в чём беда-то?! – отмахнулся от друга Теофил, попытавшись вырвать рукав из цепких пальцев Хозяина болот. – Как не фиг делать уложу экзорцистскую погань, спасибо скажете!
- Да поразмысли, рыжий бес! – Черносмольный только пуще вцепился в козлоногого. – Умертвишь этих – и тотчас целая ватага сюда набежит, то бишь, на смерть-то товарищей, весь лес обложат! Оно нам надо, а?! Нам схорониться необходимо, дабы порыскали святоши данные в округе, порыскали, да затем и ушли ни с чем, растерянные да с толку сбитые!
- Да так уж прям и уйдут! – скептически усмехнулся Теофил, однако нахмурился, призадумался, затем вновь обернулся на лесную чащу. Издалека уже отчётливо слышался хруст сучьев под сапогами священников, бешено преследующих рогатую компанию.
- Ну?! – в один голос воскликнули Черносмольный да Бура, всплеснув руками, а Ешу улыбнулся мирно и, подойдя к раздосадованному, жаждущему сражения Теофилу, со злобой и тоской взирающему на лесную чащу, положил руку ему на плечо да сказал доверительно:
- Друг мой, знаю я, что сердце твоё пылко да огненно, но внемли просьбе нашей, покамест решение лучшее – дёру дать лютого, причём… - он с улыбкой и интересом в светлом взгляде своём поглядел в сторону треска сучьев да ветвей. - …причём как можно скорее, то бишь, прямо сейчас.
Теофил сплюнул с досадой, развернулся к товарищам да и воскликнул сердито:
- Валяйте!
И вчетвером они кинулись прочь, далее, всё глубже и глубже в лес в надежде, что священники потеряют след их, заплутают в незнакомом лесу, собьются да и отстанут. Но не тут-то было – вслед четверым товарищам уже летели серебряные пули да стрелы арбалетов, со свистом разрезали воздух, грохотали выстрелы, слышались бранные экзорцистские выкрики, а рогатая компания ведать не ведала, куда бежать хорониться, ибо кругом был один сплошной лес, кусты да деревья, и куда тут хорониться, где прятаться так, чтобы наверняка и точно не быть обнаруженным да схваченным? И так бы и бежали товарищи сломя голову, покуда не свалились бы без сил, рискуя быть настигнутыми – так бы и бежали, если бы внезапно да совершенно непредвиденно откуда-то с дерева не свалилось бы на них нечто невразумительное: с шипящим выкриком «Жуть!» приземлилось перед ними на четыре конечности некое чудо лохматое полу женского, рогатое, в шкуре волчьей да с хвостом чёрным да длинным, заканчивающимся шипящею змеиной головою - взглянуло чудо на оторопевших товарищей глазами большими да бешеными из-за длинных спутанных чёрных волос, свисающих клоками на лицо, клацнуло ртом клыкастым да и выдало чуть хрипящим, хищным женским голосом:
- Жуть поможет вам схорониться! Быстрей! – и кинулось прочь на четвереньках аки дикий зверь, затем остановилось, уразумев, что компания рогатая по-прежнему стоит на месте да таращится на неожиданное явление удивлённо да с интересом.
- Что за Жуть? – выдал Теофил вопрос, почесав лохматый затылок.
Неизвестное создание поднялось с земли на ноги, тем самым став гораздо более походить на человека, чем доселе, указало на себя руками обеими да ответило:
- Жуть.
- Химера! – догадался вдруг Черносмольный, взмахнув рукой. – Лесная химера! Да нешто помочь нам хочет?
Жуть нахмурилась да клацнула клыками:
- Погоня за вами, али не чаете?
- Ещё как чаем, золотце, мне уже обломок стрелы, вестимо, в зад прилетел, - Теофил усмехнулся да указал затем на Буру: из груди чёрта торчали острия арбалетных стрел. – А вот этого товарища и вовсе продырявили знатно, благо что нежить. Веди же нас за собой, красавица, выручи да схорони!
- Красавица… - Жуть опустила голову, будто испугавшись чего-то, закрылась пуще чёрными длинными патлами своими да, приглашающе махнув рукой, кинулась прочь. Компания рогатая немедля последовала за химерой, стремясь ещё пуще избегать пуль да стрел, свистящих им вслед. Жуть ловко шмыгала меж деревьями, прыгала по ухабам да канавкам, поминутно останавливалась, дабы подождать отстающих беглецов, которые, хоть и неслись со всею прытью, на которую только были способны в минуту данную, всё равно отставали изрядно, к тому же, не привыкшие столь расторопно да активно носиться по кустистым да ухабистым местностям, уже потихоньку да неотвратимо начинали уставать да выдыхаться.
- Сюда! – Жуть остановилась подле некоей норы обширной, которую, тем не менее, несмотря на размеры, не шибко было видно стороннему взгляду, неосведомлённому о том, что именно в этом месте находится эта некая обитель тёмная, ведущая в абсолютную неизвестность. Рогатая компания, выбиваясь из сил да дыша сбивчиво и с трудом, послушно да стремительно сиганула в нору, затаилась там, товарищи прижались друг к другу, цепляя плечами узкие земляные своды да тихо бранясь по причине тесноты шибкой, но Жуть, забираясь следом, шикнула на них, дескать, чтоб не шумели, а затем, обернувшись ко входу, забормотала изречения неизвестные да странные, разбрасывая у входа в нору некие кривые да непривлекательные на вид обрубки кореньев.
- Заговор, - шепнул друзьям осведомлённый в лесных обычаях да индивидуальностях Черносмольный. – Ведьма, стало быть! Вход сей заговаривает, прячет, то бишь, за кореньями растений специальных.
- Эвона как интересно! – усмехнулся Теофил, отплёвываясь от земли, сыплющейся сверху в глаза да за шиворот. – Да многих ведьм повидал я, а такую впервые вижу, что за невидаль!
- Так то ты городских, верно, и видал-то, - ответил Хозяин болот чинно, воздев палец к потолку. – А у нас в лесах каждый дик да к природе боле расположен, с природою бок о бок сосуществуя.
- Вперёд! – повернулась к ним Жуть и замахала на них руками когтистыми. – Уходим! Ну же! – она принялась пихать товарищей вглубь норы, бесцеремонно да старательно. Оказалось, что нора представляет собою некий подземный лаз, тоннель, и куда ведёт этот тоннель – неизвестно, кромешная темнота предстала перед рогатой компанией, да только в темноте они, вестимо, видели так же отчётливо, как и при свете дня, а посему, доверившись химере, без колебаний да вопросов направились вглубь тоннеля, придерживаясь руками за земляные своды да осторожно ступая по зыбкой крошащейся почве. Путь был не слишком долог да не шибко сложен, и вышла в итоге компания в небольшое да на удивление светлое помещение – под потолком комнаты, будто огромный светляк, завис некий шар светящийся да жёлтый, похожий на обыкновенную людскую электрическую лампочку да испускающий точно такой же тёплый оранжевый свет, отчего помещение казалось довольно уютным да домашним, мирным. Мало того, напротив, в одной из стен, что представляли собою сложенные да скрепленные друг с другом брёвна, будто бы в избе – в одной из стен под самой крышей находилось небольшое длинное светлое окошко, без стекла да с рамой. Вдоль стены справа выстроились деревянные грубо сбитые скамьи со всевозможным тряпьём да шкурами животных, также тут присутствовала небольшая кирпичная печь, вдоль другой же стены, слева, тянулась обширная лежанка, состряпанная из мха, сухого сена и, опять же, звериных шкур. Под окном располагался небольшой деревянный стол на единственной дубовой ножке, подле него стояли табуреты.
- Да это же землянка! – догадался Теофил, вылезая из земляного лаза в комнатку да заинтересованно осматриваясь. – Никак, домой к себе ты нас привела, краса лесная?
Жуть, вылезшая из тоннеля следом, коротко кивнула. За нею появились согнувшийся в три погибели Черносмольный, прижимающий к себе сферу, затем - вращающий глазами на новую обстановку Бура и улыбающийся Ешу с гитарой подмышкой. Жуть шмыгнула к входной деревянной двери, чуть покосившейся от времени, застыла там, прислушалась, затем раскрыла дверь да поглядела наружу. Теофил с интересом выглянул из-за плеча химеры да узрел густую зелёную чащу леса повсеместно, а также небольшое болото или даже пруд с мостками поблизости. Ведьма, осматриваясь, принюхиваясь да прислушиваясь, будто зверь дикий, некоторое время стояла так, а затем, удостоверившись, что преследовавшие рогатую компанию экзорцисты напрочь отстали да сбились со следа, развернулась да ухмыльнулась, выдав шипяще:
- Жуть надула глупых человеков, вокруг пальца обвела, отстали человеки, не страшны боле!
Теофил усмехнулся, взглянув на радостный коварный лик химеры, скрытый за длинными чёрными патлами. Он мог, наконец, разглядеть неожиданную спасительницу получше да повнимательнее, что, собственно, и сделал, сев на скамью поблизости да упёршись руками в колени: помимо волчьей тёмной шкуры(с болтающимися наперёд лапами и с целой головой да хвостом позади )на угловатых обнажённых плечах, закутана была ведьма в некое тряпьё чёрное, рваными клочьями свисающее до пояса, на поясе же оказалась намотана ещё одна шкура, неопределённого какого-то зверя, быть может, вновь волка, однако было это не совсем ясно – шкура заканчивалась на середине бедра, и стройные бледные ведьминские ножки пребывали обнажёнными вплоть до невысоких неопрятных сапожек из чёрной бересты, к тому же, из-под шкуры был виден длинный чёрный да гладкий хвостик со змеиною головой на конце, змеиная пасть при этом периодически шипела да высовывала раздвоенный язык. На шее химеры присутствовали самодельные украшения – несколько засушенных волчьих ягод на шнурке да скрюченная отрубленная лапка ворона, также повешенная на шнурок. Изо лба Жути торчали чёрные витые козлиные рога, однако же левый рог был наполовину сломан, что отчего-то весьма огорчило Теофила, разглядывающего ведьму, будто сожаление испытал он за повреждённый ведьминский рог, сочувствие утраченной красоте сего произведения тёмной природы. Руки химеры до локтя были угольно-чёрного цвета, и это болезненным уколом где-то в сердце напомнило Теофилу тут же некие другие женские руки, расцветку имеющие похожую, да более коричневую, нежные женские руки с острыми коготками, любовно обнимающие шею козлоногого тёплыми уютными вечерами. Крупные зелёные глаза химеры, очерченные чёрными тенями, глядели на компанию нечисти с любопытством да коварством неким, на курносом носике присутствовала россыпь отчётливых множественных веснушек, а тонкие губы улыбнулись вдруг, оскалились длинные острые зубы, и произнесла Жуть внезапно, рассматривая новых знакомых:
- А теперь сымайте одёжу!
- Ась? – не понял Теофил, погрузившийся было в некие нелёгкие думы, а теперь удивлённо посмотревший на ведьму вновь; остальные тоже напряглись изрядно, однако химера тут же объяснила:
- Жуть застирает, отмоет! Все пыльные, в земле, да дело ли? – и кинулась к Черносмольному, который стоял к ней ближе всех в данный момент, потянула за рваный рукав, попытавшись таким образом стянуть с Хозяина болот его чёрную драную мантию, замельтешила юрким зверьком вокруг.
- А-а!! – завопил испуганно Черносмольный, выдирая рукав из цепких когтистых пальцев да закрываясь руками от настойчивой химеры. – Не сымается, не сымается, отстань!
- Строптивый экий! – прыснула Жуть и мгновенно переключилась на Теофила, подскочила к нему, впилась коготками в пуговицы на рубашке, а козлоногий хохотнул весело, хватая забавную химеру за тоненькие запястья, да покачал головой:
- Ну и ну, что за прыть, да с рвеньем таким шибким сколь уж девиц минувших раздеть меня желали!
- Срамные вещи говоришь! – усмехнулась кокетливо Жуть, с любопытством да несколько, однако же, настороженно взглянув на весёлого Теофила, и потянулась всё же к пуговицам вновь. – На такого пыльного да измятого кавалера ни одна девка не позарится, да не противься, поухаживать шибко хочется, отродясь гостей не привечала у себя!
- Отродясь не привечала да и не разумеешь оттого, что сдирать с гостей одёжу – затея не из лучших, - улыбнулся Теофил, да отпустил запястья женские, позволил Жути добраться до пуговиц. – Да и сама б одёжа эта в итоге очистилась, неча попусту тревожиться.
- Почто смотришь ты на Жуть так непонятно? – спросила ведьма, расстёгивая рубашку козлоногого да бросая украдкой взгляд в глаза его, внимательно да с неким коварством наблюдающие за её действиями. А Теофил рассматривал с интересом чёрные длинные патлы, свешивающиеся наперёд да закрывающие частично красивый женский лик, и никак не мог взять в толк, отчего Жуть постоянно поправляет их, эти патлы, образом таким, что постоянно они прикрывают лицо её, постоянно ведьма чуть опущенной держит голову, будто боится показать лик свой, страшится этого по неким неизвестным причинам да избегает.
- Как? – спросил Теофил с ухмылкой. – Обыкновенно смотрю, вроде.
- Нет, не обыкновенно, - с уверенной деловитостью ответила Жуть, поправляя волосы да надвинув их на лицо ещё пуще. – Думаешь-то о чём?
- О том думаю, отчего краса такая за копною волос своих чёрных хоронится тщательно, не рассмотреть да не полюбоваться беспрепятственно.
Жуть нахмурилась слегка да ничего не ответила.
Ешу, с весёлой улыбкой наблюдая за происходящим действом, стянул с себя футболку, затем снял и джинсы, оставшись в одних трусах. Бура хмыкнул и последовал примеру товарища, попросив его предварительно вытащить стрелы, застрявшие в костлявой грудной клетке. Все трое закутались в итоге в некие обширные рваные тряпицы, найденные в куче тряпья и шкур на лавках, а Жуть сгребла в охапку одежду их да и кинулась за дверь, к небольшому пруду поблизости - стирать, то бишь, устремилась.
- Не люблю я о себе заботу этакую, - проворчал Бура, усаживаясь на скамью вместе с улыбчивым Ешу. Теофил, закутанный в покрывало серое да ветхое, по-хозяйски прошёлся по комнате, окинув помещение любопытным взглядом, затем хмыкнул:
- Женская забота, костлявый, это, мыслю я, благость великая. Когда краса такая беспокоится о тебе да обхаживает сердцем добрым да ласковым – не чудо, разве? Самое настоящее чудо.
Бура скептически усмехнулся да отвернулся.
- Да и, впрочем, любая забота, что женская, что дружеская или иная… – продолжил Теофил задумчиво. - Всегда с благодарностью к ней относиться следует, ибо неравнодушие стороннее к личности твоей нынче да и извечно дороже злата всяческого, ценнее любой драгоценности. Драгоценности – тфу! Стекляшки да и только, бездушные да безмолвные. А забота – она, разумеете ли, из души следует, от сердца, а всё, что от сердца да с любовью – то бесценное величие да благость несравненная.
Ешу кивнул согласно, улыбаясь, да посмотрел на мрачного Буру. Тот, отвернувшись, покачивал сердито нижней челюстью и думал о чём-то своём. Черносмольный тем временем изучал обширную лежанку у стены напротив, ощупывал её зачем-то да проверял на мягкость, затем улёгся там, не особо-то и прислушиваясь к разговору товарищей, ибо понял он вдруг, что отчего-то очень умаялся да посему желает отдохнуть.
- Думаю, друзья мои, - произнёс Ешу с улыбкой. – Нужно задержаться нам здесь на какое-то время, на день-другой – это на случай всякий, вдруг экзорцисты не успокоились да продолжают искать нас в этой глуши? Переждём, разведаем, что да как, а там уж пешими по лесу до нужного нам града направимся.
- Согласен, блаженный, - кивнул Теофил, разглядывая всевозможные коренья, отрубленные звериные конечности да рога, развешанные на стенах. – На поезд нам теперича дорога заказана, ну его, повторно сигать в окно не шибко хочется. Слуш, ну и лютая девчонка! – он усмехнулся, указав на несколько волчьих лап да клыков, что на шнурках присутствовали на стене среди всего прочего добра. – С волками билась, однако, да ещё и расчленила их опосля победы, какая прелесть!
Бура фыркнул невольно, насмешённый восторженным видом козлоногого, который с восхищением разглядывал ведьмины достижения в данный момент, да поинтересовался затем с насмешкой:
- Нешто зацепило тебя чучело лесное чем-то, али ты и вовсе без разбору на любое существо, хоть отдалённо напоминающее женщину, кидаешься?
- Почто ты такой вредный, а? – Теофил ничуть не обиделся на ехидные да нелестные слова чёрта, усмехнулся да изогнул бровь, поглядев на товарища поверх очков. – И за что оскорбляешь спасительницу нашу, чучелом нарекаешь, да не стыдно ли тебе слова такие челюстью своей иссохшейся выщёлкивать?
Бура склонил голову на бок да усмехнулся презрительно, таращась на козлоногого немигающим жутким взглядом:
- А чего стыдиться, коли правду говорю? Растрёпанная, вся в рванине, дикая да будто чокнутая, нешто такая привлекать чем-то способна, располагать да заинтересовывать?
- Способна, - ответил Теофил с откровенным недоумением во взгляде да пожав плечами. – Она красива! Глаза зелёные жгучие так прелестно таращит из-за патл вьющихся, будто смоль чёрных, да всё в этих глазах, всё в них прелестно, а ты – «растрёпанная»! «Рваная»! Тьфу на тебя! – он сплюнул с негодованием, воззрившись на насмешливого чёрта вмиг потяжелевшим горящим взглядом. - Не туда ты глядишь, не туда, куда глядеть надобно, рожа лупоглазая! Что с людьми в целом, что теперь с женщинами – да всё не туда зенки пялишь, всё ценное да первостепенное пропуская мимо! Экие вон гляделки у тебя здоровенные – а однако же слепые напрочь, хоть бороду секи!
- Друзья, ну не ссорьтесь, - подал голос улыбчивый Ешу. – Отчего ж вы так неуживчивы-то друг с другом насчёт разумений?
- Оттого что чудо это заморское совсем ни черта не разумеет, - сердито покачал головой Теофил, направляясь к выходу из землянки. – Вроде и чёрт – а не смыслит ни черта!
- Не смыслю, значит? – шипящий презрительный голос Буры будто змеёю скользнул за ним следом, заклубился, завился. – Да хотя бы то я смыслю, козлиная рожа, что ты, казанова треклятая, покрыть всех баб в округе извечно рвёшься будто кобель юродивый, о красоте мне тут заливаешь глаз женских – а сам-то в глаза ли бабам смотришь, а?
Теофил остановился в дверном проёме, обернулся на язвительного товарища, взглянув на него столь страшным взглядом, что чёрт невольно смешался да отвёл глаза, а когда, презрительно хмыкнув, вновь решил взглянуть на козлоногого дабы не показаться трусом, то Теофил, не говоря ни слова, попросту показал ему фак да и удалился из землянки затем, захлопнув дверь.
- Это… - Бура растерялся, обернулся на улыбающегося Ешу. – Это чего он мне такое показал?
Ешу со снисходительной улыбкой похлопал друга по плечу костлявому, закрытому ветхой тряпицей, да и ответил дружелюбно:
- Это он тебя, мой дорогой друг, попросту послал.
****
Теофил, внутренне кипя от внезапной злобы, внешне же при этом стараясь чувств своих не оказывать шибко, остановился подле двери землянки и, глубоко да тяжко вздохнув, огляделся. На мостках у пруда он заметил Жуть – химера, напевая себе под нос некую неизвестную песенку, шерудила руками в воде, перегнувшись через край мостков, то бишь, застирывала доверенную ей одёжу, старательно да со всевозможной тщательностью, и рога её прелестно покачивались над головою в такт интенсивной стирке.
«Растрёпанная, вся в рванине…» - зазвучал в мыслях презрительный голос Буры. Теофил помотал головой, будто стараясь растрясти там, в голове, звучание этого противного в данный момент гласа, дабы прекратил он звучать, прекратил произносить поганые оскорбления да затих навсегда.
«Да где же углядел-то он это? - подумал козлоногий, печально разглядывая занятую делом Жуть. – Где же углядел он чучело в обносках? Не вижу, не вижу, хоть убей, гляжу и не наблюдаю я того, о чём он говорит так нелестно, а вижу лишь прекрасную молодую девушку с очаровательной улыбкой да глазами, в которых – всё, в которых – красота, а где обноски, где растрёпанность, где, спрашиваю я, неопрятность да некрасивость? Хоть убей, да на чём угодно я готов поклясться, на чём угодно да чем угодно – не вижу, не вижу, не вижу…»
С мыслями этими направился он прямо к мосткам, закутываясь плотнее в серое потрёпанное покрывало, копыта его застучали гулко по древесине, когда ступил он на мостки, и Жуть тут же обернулась, поглядела на него да улыбнулась затем, повела дружелюбно головой, и жест этот выглядел столь непосредственно да мило, что Теофил невольно улыбнулся в ответ. Жуть отвернулась да продолжила стирку, а мужчина сел рядом, слева, свесил свои козлиные ноги с мостков да окунул прямо в воду. Вода оказалась приятно прохладной да свежей.
Сидел так Теофил время некоторое, ничего не говоря, будто не смел или же не хотел нарушать царящую в этом глухом месте спокойную да мирную тишину, да чуть покачивал ногами в воде, разгоняя от себя небольшие, едва заметные волны. А здесь тем временем и впрямь очень спокойно было да в самом деле красиво несносно: над кронами высоченных деревьев светило тёплое яркое солнце, озаряя светлыми лучами своими поляну да пруд, лес шелестел зелёною обширной древесной листвой, издалека доносился разнообразный щебет неизвестных птиц да гулкое кукование кукушки, и единственным громким звуком, нарушающим эту священную размеренную тишину да это невесомое спокойствие, присущее только необжитым свободным лесным просторам, была, пожалуй, лишь интенсивная стирка врученной ведьме одежды.
Окинул Теофил задумчивым взглядом многочисленные пёстрые берёзы, ели, сосны, запрокинул голову, любуясь светлым полуденным небом за покачивающимися от несильного ветерка зелёными древесными кронами, и отчего-то внезапно стало ему невыносимо тоскливо, так горько, что к горлу подкатился неожиданный ком, а в сердце нечто кольнуло больно, защемило, стиснуло будто тисками. Смотрел Теофил на эти покачивающиеся древесные кроны, видел каждый листик, каждую веточку, видел, как всё это трепещет под дуновениями слабого мирного ветерка, да столь спокойным, столь неизменным, свободным и прекрасным выглядел лес, живущий своею размеренной жизнью вдали от человеческих глаз да помыслов, что стало козлоногому почему-то от этого невыносимо больно, взгляд его погрустнел тут же, опечалился, Теофил вздохнул тяжко да с такою душевною мукой в этом вздохе, что Жуть оторвалась от своего занятия да поглядела на него вопросительно, потерев рукою свой курносый веснушчатый носик.
- Ты чего пригорюнился?
Теофил перевёл печальный задумчивый взгляд на обеспокоенную да одновременно заинтересованную его вздохом ведьму да и улыбнулся, столь забавно выглядели эти горящие интересом выразительные зелёные глаза.
- Да ты не обращай на меня внимания, краса лесная, мало ли чего я вздыхаю, о каждом вздохе моём осведомляться намерена?
- Да, - ответила неожиданно Жуть, продолжая глядеть на козлоногого выжидательно да заинтересованно.
- Воно как, - усмехнулся Теофил, покачал головой, да затем и ответил, переводя взгляд на пёстрые стволы берёз невдалеке: - Да разумеешь ли… Жил я некогда посередь просторов лесных, давно это было, уж и не упомню, сколько годов назад, а после вынужден был бежать от лютых экзорцистских помыслов, вторгшихся в леса, бежать в города человечьи да так там и остаться, мотаясь из града в град. Не мог я в леса вернуться, хоть убей, не мог, по причинам собственным тягостным, а теперь вот занесла меня судьба в самую гущу лесную, в самую чащобу природную… И не пойму я, не уразумею никак, то ли больно мне, то ли тоскливо, то ли чего ещё – я уж и позабыть успел, каков он из себя, лес, то бишь…
Жуть внимательно слушала словоизлияние Теофила, глядя на него выразительными внимательными глазами, и изредка понимающе кивала, демонстрируя таким образом, что, мол, разумеет она да внимает тому, чем решил с нею поделиться козлоногий.
- А лес, тем временем… - Теофил окинул грустным да отчаянным каким-то взглядом пруд да деревья поблизости. - …невероятно красив. Несносно красив, даже так я бы сказал. Как бы объяснить-то это тебе, принцесса… Во многих городах человечьих побывал я, много чего повидал на своём веку да на своём пути… Да вот так мотаешься из града в град, и везде тебе не мило, везде одиноко да неуютно шибко, отовсюду какая-то гадость в глаза лезет, а в лес придёшь – и ничего тебе боле на свете и не надо. Тут столь великая тишь, столь бессуетный покой, что биение сердца своего слышишь даже, и биение это оглушительное да будто в такт житию лесному колотится, с ним живёт едино. В лесу словно бы даже времени бег треклятый да безжалостный останавливается, тормозится, верно, в сетях древесных крон, не властен он здесь будто бы, застыл в земле стоячим вместе с древесными стволами, что в самое небо стремятся недвижимо, и мне, сказать по правде да душою не кривя…страшно.
- Страшно? – переспросила Жуть взволнованно. – Отчего же страшно?
- Оттого, что здесь я чувствую полноценный, великий, пронзительный дух свободы, - ответил Теофил, закрывая глаза да вслушиваясь, вникая в птичий щебет, в шелест листвы, в едва уловимый плеск воды в пруду да в шорох травинки каждой, покачивающейся под неуловимыми дуновениями слабого ветерка. – Столь мощный да дикий, что будто сшибает собою с ног, обескураживает напрочь, и хочется бежать, бежать на пару с лесом, только вперёд, без остановки, ибо не стоит лес на месте, как это может казаться стороннему взгляду, нет, не стоит на месте, а точно так же несётся куда-то вперёд, несётся – а время в нём, напротив, стоит. Страшное зрелище, страшное чувство, но не по-злому страшное, не по-дурному, а… а по-великому.
- А в городах? – спросила ведьма, затаив отчего-то дыхание.
Козлоногий горько усмехнулся да покачал головой.
– А что в городах? Ничего в городах. Ни-че-го. Лишь суета, пыль да человечье племя со своими извечными заморочками. И более ни-че-го.
Какое-то время сидели они молча, потом Жуть, спохватившись, продолжила стирать одежду.
- Слушай, - подал голос Теофил, наблюдая, как ловкие когтистые ручки ведьмы полощут одёжу в воде. – А ты даже имён наших не спросила, своё-то сообщила, а наши не узнала.
- А чего там спрашивать, - улыбнулась коварно химера. – Знает ваши имена Жуть, по всем лесам уж молва прогремела о том, что Теофил Хакасский друг с другом личности значительные объединил против экзорцистов, то бишь, Хозяина болот лесных, Синепламенного Нежитя да дружка его с инструментом песенным.
- Воно как! – удивлённо усмехнулся Теофил. – По всем лесам молва идёт… Шибко быстро молву эту несёт, как бы бед не наворотила нам.
- Ну коли наворотит – так уж и не попишешь тут ничего, преодолеем, а страшиться возможной напасти понапрасну бессмысленно, ибо страхом не предотвратишь её, не отворотишь от себя.
- Мудро, слушай! – Теофил улыбнулся, а Жуть смущённо опустила взгляд, отвернулась, пробормотала с улыбкой:
- Да какое там мудро… Всего лишь моё разумение.
Вскоре одежда была достирана, и химера, собрав её в единую мокрую кучу, поднялась на ноги, спросила, посмотрев на вновь ставшего задумчивым Теофила:
- Ты идёшь? Жуть приготовит чай душистый, он для успокоения да восстановления сил шибко полезен.
- Я скоро приду, - ответил козлоногий, дружелюбно взглянув поверх очков на ведьму, которая заулыбалась почему-то под взглядом этим, спряталась смущённо за волосами своими да затем, кивнув, направилась прочь, к одному из деревьев вблизи землянки – дабы вывесить на ветвях дерева одежду для сушки. Теофил остался сидеть на мостках в одиночестве.
****
Отец Энрико, насвистывая себе под нос некую мелодию бодрую да находясь в данный момент в довольно светлом расположении духа, в сопровождении нескольких рядовых экзорцистов спускался в непосредственные подвалы одного из зданий главных дворца Апостольского, облачённый в наряд свой повседневный да обыденный, то бишь, в сутану приталенную да чёрную, а в руке держа излюбленную трость с набалдашником в виде головы барана. В подвалах этих, глухих, тёмных да мрачных, находились камеры, зарешеченные прочно, тюрьмы, столь же негласные да секретные, как и экзорцистская организация В.А.Т.И.К.А.Н. – местность эта находилась в тайне стражайшей от сторонних глаз, в том числе от глаз большей части состава Папской курии и иже с ними, да и пускали на непосредственный засекреченный этаж лишь немногих из тех даже, кто был прекрасно осведомлён о том, что же именно таит в подвалах дворца своевольный да жестокий Папа Римский, который в данный момент, накуражившийся накануне да, что называется, хвативший лишка – то бишь, упившийся алкоголем вусмерть– дрых в покоях своих столь самозабвенно да громко, что храп его разносился раскатисто аж по всему этажу, тревожа да бередя слух и без того уставших слуг. К слову, вряд ли во дворце по закону и вовсе были дозволены слуги, однако же Папа откуда-то их раздобыл, ибо нуждался шибко в тех, на кого может безнаказанно вопить да бить порою попутно с раздачею приказов.
Отец Энрико, безмятежно улыбаясь, спустился в холодный, плохо освещённый коридор этажа страшного, и гулко стучали каблуки сапог его грубых о пол каменистый, когда проходил преподобный мимо дверей тяжёлых да кованых с небольшими решётками встроенными, и вторили ему многочисленным эхом шагов сопровождающие его экзорцисты, идущие следом, кто-то из них подал голос, зазвучавший в монотонной, тяжёлой тишине подвального помещения чересчур дико, неуместно:
- Патрули исправно да каждодневно совершают обходы по несколько раз на дню, Ваше Высокопреосвященство, некоторых представителей нечисти удалось схватить, некоторым же, увы, пока что удалось сбежать, однако улов мы имеем неплохой, посему, по Вашему недавнему приказу, демонстрируем пленников Вам, дабы Вы могли опознать искомых.
- Прекрасно, прекрасно, – ответил на это улыбающийся отец Энрико, ускорил невольно шаг, хотелось ему добраться до обозначенной ранее тюремной камеры как можно быстрее, ибо как знать, вдруг неким чудесным, невероятным образом поймал патруль экзорцистов именно того, кого так необходимо поймать? Именно того самого, родного, неповторимого, любимого сатирчика с огненным взглядом? А ну как поймали? А ну как попался, неосторожный да беспечный козлёнок? Загрохотал засов тяжёлый да кованый, отворился, провернулся ключ, шагнул отец Энрико по-хозяйски в камеру, уверенно да спокойно, огляделся. У стены напротив входа сгрудилась измученная, побитая нечисть, прижалась друг к другу, скучковалась; замученными, мрачными взглядами, полными ненависти, боли да страха, глядели рогатые да копытные существа на высокий чёрный силуэт священника на фоне света тусклого из проёма дверного, глядели да жаждали вцепиться когтями, вспороть рогами, истерзать зубами эту ужасную, страшную улыбку на лице экзорциста, да не решались, не терзали, не вцеплялись, ибо сковало их храбрые помыслы напрочь чувством дикого, животного страха, страха пред неизвестной силою, пред образом негласного превосходства Света Пречистого над порочным, скверным племенем их, не достойным и вовсе жития на земле этой бренной.
- Ну, ну же… - прошептал отец Энрико, внимательно разглядывая толпу пленной нечисти в надежде увидеть знакомый огненный взгляд среди потухших глаз этого мерзкого трусливого сброда, но не увидел, не различил, да и стал бы разве рыжий бес таиться средь других, разве молчал бы в гуще пленной нечисти? Нет, нет, знал разочарованный да раздосадованный священник, что непременно не смолчал бы рыжий бес, вышел бы вперёд, сказал бы слово крепкое, плюнул бы словом этим бесстрашно в лицо своего мучителя, невзирая на последствия, а посему нет его тут, нет, нет…
Стремительно, озлобленно приблизился отец Энрико к еле слышно поскуливающей толпе нечисти, схватил кого-то неизвестного за рога, поднял над землёю, взглянул на дрожащий бородатый лик да процедил сквозь зубы:
- Почему ты не он? Почему? А ты почему не он? – вслед за первым пленником досталось уже и иному, второму, а затем в ход пошла и крепкая тяжёлая трость священника, взлетала да взлетала она в воздух, а рассвирепевший окончательно экзорцист восклицал разъярённо да с немыслимой горечью в голосе:
- Почему вы не он?! Почему?! Почему?!
…Забитых до смерти небрежно да по возможности скорее выволокли из камеры, а отец Энрико, пригладив назад растрепавшиеся белые волосы свои, перехватил вдруг одного из экзорцистов, притянул за ворот к себе да прошипел:
- Я непонятно выражаюсь или что?
- П-поясните, Преподобный…
- Пояснить? Я должен пояснить? – тяжёлый тон седого экзорциста, казалось, накалился до бела, стал ещё более угрожающим, ещё более злым. – А я поясню! По-вашему, кто-то из этих выродков хоть малость похож на моего козлёнка?! Может, волосы их так же мило растрёпаны да огненны?! Может, взгляды их так же выразительны да незабываемо жгучи?! По-вашему, наравне с ним стоят эти ничтожества, столь близко, что их уж и не различить меж собой?!
- П-простите…
Резким, безжалостным взмахом тяжёлой трости оглушило рядового экзорциста, откинуло прочь, тяжёлый да увесистый набалдашник в виде головы барана всё бил да бил, разбивал в кровь лоб, нос, скулы, остановился лишь когда затих бедный рядовой священник да свалился без признаков жизни к ногам жестокого, разъярённого отца Энрико. Прочие экзорцисты, опустив растерянно да в страхе головы да не решаясь поднимать взгляда, стояли чуть поодаль, у стены, и каждый боялся, страшился неимоверно за жизнь свою пред этим страшным окровавленным набалдашником в образе головы бараньей, слабо посвёркивающим металлом своим в тусклом свете помещения подвального мрачного. А набалдашник взлетел плавно ввысь, указал на сгрудившихся у стены экзорцистов, капая на тёмный каменный пол густою кровавою массой, и тишину воцарившуюся да безмерно тягостную разрезал собою будто лезвием ножевым да вострым гулкий, угрожающий глас преподобного:
- Я выразился предельно ясно. Запомнить, по-моему, не трудно. Рыжие растрёпанные волосы. Круглые огненные глазки за прямоугольными очками, неукротимая воля в них пламень свой извивает. В белой рубахе ходит он да в шортах джинсовых, козлиными мохнатыми ножками по свету свободным гуляет. Мне он нужен, именно он, а этот сброд сбагривайте Папе да экзекуторам прочим. Я понятно выражаюсь?
Экзорцисты поспешно да подобострастно закивали, не поднимая взглядов.
- Второй раз меня понапрасну от дел отрываете. Надеюсь, уразумели, наконец, что от вас требуется, кретины.
****
Успокоив нрав свой вспыльчивый по дороге да боле не серчая на испуганных робких экзорцистов, оставшихся неловко переминаться с ноги на ногу в тёмном подвальном помещении, отец Энрико, вновь безмятежно улыбаясь, вошёл в гостиную Папы Римского, в коей нынче коротал дни да ночи, хмыкнул заинтересованно, узрев картину следующую: верховный иерарх, проснувшийся парою минут назад, развалился в кресле резном да вычурном, облачённый в своё обыкновенное одеяние, и с диким злобным смехом палил из револьвера золотисто-белого по ногам некоей неизвестной полуобнажённой лесной нимфы, которая кружилась на месте испуганно в танце сбивчивом, подскакивая над врезающимися в толстый персидский ковёр пулями да выбрасывая вверх изящные ручки.
- Танцуй, танцуй, лесная девка! – ржал Папа самозабвенно, нажимая на курок раз за разом да постукивая в пол золотым посохом с жутким распятием на верхушке. – У, поганое племя! Крутись, мразь, да плечи-то оголи свои поболе, жмётся она, вишь ли!
На спинке кресла тем временем Закария восседал нога на ногу, ухмыляясь коварно да напиток попивая неясный, чуть дымящийся, из чашечки аккуратной да белой, держал экзорцист кружку эту аки аристократ настоящий, отставив мизинец, то бишь, да глядел на танцующую нимфу ехидно. Опустился отец Энрико на диван, напротив занятого товарищами кресла, улыбнулся лукаво, откинулся на спинку расслабленно, трость окровавленную страшную держа пред собой на коленях, да и поинтересовался затем:
- Кто такая-то?
- Да пёс её знает! – усмехнулся Папа, не прекращая свою безжалостную стрельбу. – Пленная девка, привели недавно ораву целую нечисти поганой, да в рожу мне, этакая стерва, плюнуть сподобилась словом бранным! Теперь не поплюёт шибко, язычка-то острого мерзопакостного нема боле, нема, да, шлюшка?
По щекам бедной измученной нимфы потекли горькие-горькие слёзы, да не ответила ничего девушка, отводя наполненный невыносимою болью да мукой взгляд, ибо не могла она ни ответить на ехидный вопрос иерарха, ни сказать что-либо другое более уж никогда.
- А тебя, как видно, опять экзорцисты понапрасну по подвалам за собою таскали? – коварно улыбнулся Закария, кивая на окровавленный набалдашник трости преподобного.
Отец Энрико, засмеявшись, махнул рукой, дескать, да ну их, а в следующую секунду дверь подле него отворилась аккуратно, и в комнату заглянул кардинал Альберто Кваттрокки, пожилой мужчина в круглых очках да со строгим взглядом – непосредственный камерарий и, по совместительству, государственный секретарь Святого Престола. Окинул кардинал Кваттрокки серьёзным взглядом собравшихся, чуть нахмурился да вошёл затем, закрывая за собою дверь.
- Так это вы тут куролесите, Ваше Святейшество?
- О, кто объявился! – хохотнул Папа, взглянув на камерария. – Чего тебя принесло? Иди, делами государственными занимайся, коли должностью этакой себя озаботил, а нам куражиться не мешай!
- Вы, как всегда, обходительны да деликатны, - покачал головой кардинал. – Монашек грохотом перепугали! Да дело ли это? – он посмотрел на несчастную лесную нимфу, скачущую беспорядочно в диком испуганном танце, покачал головой: - Побойтесь Бога, Ваше Святейшество, да что ж творите-то вы?
- Что? – огрызнулся верховный иерарх, злобно поглядев на пистолет да встряхнув им пару раз – в барабане закончились пули.
- Зачем мучаете вы девушку так страшно?
- Да то ж нечисть поганая, али не видишь рогов во лбу?
- Изуверств над всякою тварью живою не потерпит Господь.
- А ну, чего встала?! – рявкнул Папа на замершую устало да измученно нимфу, девушка отшатнулась было, но тяжёлый литой посох с размаху переломил ей спину жутким массивным распятием, пала нимфа на пол, вся в слезах, а верховный иерарх навис над нею, вцепился пальцами жестокими да грубыми в спутанные женские волосы, рванул вверх.
- Ваше Святейшество! – окликнул Папу укоризненно да с откровенным осуждением кардинал Кваттрокки, да не возымело это никакой ответной реакции, зато коварный Закария, спрыгнув со спинки кресла да облокотившись о неё теперь, надменно показал камерарию язык. Папа тем временем оттащил поскуливающую от боли да унижения нимфу в сторону да бросил на кровать со словами «позже займусь тобой, падаль!», затем прошёл обратно к креслу, плюхнулся на сиденье сердито да указал со злобной ухмылкой посохом своим золочёным на мрачного кардинала:
- Чего тебе не любо, дражайший мой? Человек, - он взмахнул рукою в некоем жесте торжественном. – Вершина мира, венец творения божьего, так и дозволено ему, в связи с этим да посему, свобода действий бо;льшая, чем кому-либо иному! Нечисти треклятой да Господом отринутой воздасться агонией дикою до;лжно, ибо повинна она перед Господом в рогах своих, в копытах, в хвостах али в иной сатанинской метке, а коли повинна, - он рассмеялся злобно да с превосходством, глядя на серьёзного камерария. – Так и наказание понести обязана! Вот и наказываю, то бишь!
- Да богоугодны ли деяния этакие? – покачал головой кардинал Кваттрокки. – «Не убий» нам было писано – однако же убиваете вы, истребляете нечистую силу с постыдною жаждою крови, с жаждою измучить да насладиться мучением пленника, да мыслимо ли это?
- Богоугодны мои деяния, не ставь их под сомнение, ибо умерщвляю я зло лютое, по земле свои сети распустившее да чёрную скверну распространившее, не это ли богоугодно? Не это ли деяние благое? – Папа с насмешкой смотрел на раздосадованного камерария, и тихое негодование священнослужителя забавляло его откровенно.
- Зло лютое... – вполголоса произнёс кардинал Кваттрокки. – Что ж, может, и так.
Он не решился и далее спорить с Папой Римским на тему злодеяний да добродетелей, ибо знал, что споры такие да ссоры чреваты весьма неприятными да болезненными последствиями, то бишь, неугодные ему мнения верховный иерарх предпочитал истреблять да выбивать их из посмевшего усомниться в чистоте да благости папских помыслов своим тяжёлым золочёным посохом с этим ужасным, внушающим лишь страх да опаску распятием на верхушке – и кто только придумал присобачить туда распятие? Кому, в чью несомненно светлую да умную голову пришла столь дикая мысль? Страшно, скорбно, а вовсе не величественно да благородно выглядит этот символ в руках коварно ухмыляющегося Папы Римского, лишь отвращает от себя, внушая в сердце наблюдающего нечто, некое неопределённое чувство, да и не одно, пожалуй - скорбь, отвращение, жалость да болезненную печальную тоску.
- Как же мне иногда жаль, - протянул Папа насмешливо, направив на задумчивого строгого кардинала дуло своего револьвера золотисто-белого, прицелившись будто. – Что нельзя безнаказанно убивать и людей!
Закария, облокотившийся о спинку кресла да лукаво поглядывающий на камерария, одобрительно захихикал. Отец Энрико хмыкнул, с ухмылкой наблюдая за тем, как напряглось, потяжелело дыхание секретаря государственного после странных слов верховного иерарха.
- Это… - откашлявшись малость, подал голос кардинал Кваттрокки, внимательно да серьёзно глядя на направленное на него дуло пистолета. – Это угроза, Ваше Святейшество?
- О, ну что ты! – хохотнул Папа, недобрым да коварным взглядом из-под густых чёрных бровей своих разглядывая напряжённого камерария. – Всего лишь рассуждение, ничего боле!
- А почему же жаль? – поинтересовался сдержанно кардинал.
- Ну как же? Коли убью кого, так сразу об этом прознает народ, прознает закон общепринятый да воздаст мне за это!
- Да не об этом же я вопрошаю… Я другое имел в виду: отчего бы вам хотелось людей убивать? Ваше Святейшество.
- А причины на это самые разнообразные бывают, дорогой мой! То посмотрел кто как-то косо, то слово грубое кто вслед мне бросил, то неблагодарен кто оказался за услугу неопределённую, мною оказанную… А кто шибко своенравным себя показал, слову переча сказанному тому, кто выше чином да положением.
Последние слова верховного иерарха заставили напряжённого камерария окончательно убедиться в том, что Папа непременно всадил бы пулю в его, кардинала, лоб, кабы вероятность у него была стопроцентная избежать после деяния этакого расплаты по установленному в людском обществе закону.
- Однако же увы! – Папа усмехнулся, развёл руками, прекратив целиться в камерария, да спрятал затем пистолет за пояс. – За всё в мире этом отвечать да платить приходится, а посему – полно! Полно мечтать о несбыточном да нереальном! Лучше скажи-ка мне, дружок, исправно ли ты хранишь тайну о деятельности нашей? Не болтаешь ли лишка в своих государственных кругах?
- Обижаете, Ваше Святейшество, - сдержанно ответил кардинал Кваттрокки. – Я слова да клятвы свои верно держу, без соблазнов как-либо нарушить обещания данные.
- Ишь какой деловой да честный, - хмыкнул с насмешкой верховный иерарх. – Ну так иди, держи свои слова да клятвы и дальше, не мешай куражу нашему, а не то… - злобный тяжёлый взгляд устремился прямо в глаза мрачного камерария, оглушил, бросил в жар, а тонкие губы расплылись в улыбке мерзкой да и произнесли: - …присоединишься.
…Вышел из комнаты прежней кардинал Кваттрокки в смешанных да довольно неприятных чувствах, задумчиво хмуря брови строгие от нелёгких, тягостных дум. Думал он о том, как же так удалось этому старику своенравному да жестокому, то бишь, Папе Римскому, подмять под себя вместе с двумя своими дружками так ловко да быстро весь дворец Апостольский не только лишь чином да званием, а жестокостью своей непомерной – абсолютно все священнослужители боялись Папу, страшились хоть каким-либо образом идти поперёк его воли да желаний, и, что естественно, при всём при этом покорно закрывали глаза на те бесчинства да непотребства, которые Папа периодически устраивал в стенах дворца. Камерарий знал старика Марко очень давно, и довольно напряжённые, полные недомолвок да недосказанностей отношения связывали их двоих, некогда называвших друг друга друзьями да товарищами искренними. А искренним, пожалуй, мог называться только кардинал Кваттрокки, ибо всегда стремился он понять Папу, найти оправдание деяниям его, какими бы при этом ужасными да жуткими они, деяния эти, ни являлись; всегда пытался камерарий убедить себя всевозможными образами да доводами в том, что верховный иерарх в целом человек более положительный, нежели отрицательный, ибо разве дозволено священнослужителю, а тем паче самому «Наместнику Бога на Земле», быть человеком крайне гадким да мерзким душою? И уверял себя камерарий день изо дня в том, что благую миссию вершит Апостольский дворец, Богу службу несёт да Светом Пречистым полнится, да и будто бы и было оно ровно так, как он себя уверял – папские экзорцисты истребляют зло, скверну истинную, оперативно да уверенно, так и отчего же тогда не на месте кардинальское сердце, отчего же смущает его что-то да тревожит, если благость несёт собою церковь, деяние вершит богоугодное, за добро ратуя да за Свет?
Со столь тягостными мыслями спустился кардинал в кабинет свой, а точнее, в свою временную рабочую комнату, ибо непосредственный кабинет секретаря находился на этаже четвёртом, то есть, этажом выше апартаментов папских, однако сейчас был он в состоянии ремонта да перестройки некоей, а посему камерарий предпочёл пока работать в другом месте, в более спокойном да тихом. Сел кардинал за стол письменный, заваленный многочисленными да всевозможными бумагами, и поглядел затем на люстру под потолком, сделанную из хрустальных длинных капель. Кабинет этот, эта комната, находилась прямиком под гостиной Папы Римского, и кардинал, задумчиво покусывая перо гусиное, взятое в руку с помыслом заполнить несколько квитанций да отчётностей нужных, всё сидел, позабыв о бумагах, сидел да как-то печально, напряжённо, глядел на хрустальные длинные капельки люстры, отчего-то всё вздрагивающие да вздрагивающие раз за разом в гробовой тишине комнаты, и хотелось камерарию поскорее вернуться в свой обычный кабинет, вернуться, чтобы больше этих вздрагивающих капелек никогда не видеть и вовсе.
****
- Экое у тебя одеяние интересное! – раздался вдруг знакомый дружелюбный голос за спиною Теофила, сидящего на мостках да с тоскою любующегося берёзами невдалеке. Козлоногий вздрогнул от неожиданности, обернулся да улыбнулся обрадованно тут же, увидев, что подле мостков стоит ухмыляющийся Сатана.
- Друг мой сердешный! – Теофил поднялся на ноги, закутываясь в серое покрывало своё поплотнее, да подошёл с приветливой улыбкой к внезапному Дьяволу, однако нечто защемило в сердце малость, будто досада некая проснулась при виде козлиного лика товарища, сжалось в груди нечто, отразившись едва уловимою робостью в глазах.
- Сказывают, ты горюешь тут сидишь, - хмыкнул Сатана дружелюбно.
- Кто сказывает? – удивлённо округлил глаза козлоногий.
- Да товарищи твои, зайти я к ним уже успел.
- Вот оно что. Горюю? Да нет… - Теофил пожал плечами да помотал головой. – Да нет, в норме всё, рогатый, так, накатило чего-то покамест, да не сахарный, или как там оно говорится. Просто… По природе дикой я, оказывается, истосковался шибко, а гляжу на неё сейчас – и сердце аж сводит.
- Дело понятное, - Дьявол подошёл ближе да обнял задумчивого друга, потрепал по рыжим волосам. – Родина твоя – просторы лесные, сердцем дик да свободен ты, самое место тебе в природных раздольях, а не среди городских душных проспектов.
- Ну чего ты, в самом деле, - буркнул Теофил смущённо, зажатый князем Тьмы в объятиях да отфыркивающийся от шерстинок, лезущих в нос. – Нежности какие, задушишь же, - однако затем улыбнулся он, покачав головой, да усмехнулся по-доброму, взглянув на друга снизу вверх. – Соскучил, никак? А?
- Горе ты моё рыжее, - улыбнулся печально Сатана, посмотрев на товарища. – А кто ж в окно поезда сиганул от святош да чуть не расшибся? Как прознал я, что на экзорцистов напоролись вы, так на поиски бросился, да нашёл вас в итоге здесь, чему рад шибко, то бишь, рад тебя целым да невредимым лицезреть.
- Ой, ну полно, - Теофил с улыбкой уткнулся лбом в шерстистый торс Дьявола, смутившись будто столь яркой да откровенной заботы, а Сатана засмеялся да разжал после объятия, отошёл на шаг.
- Там, в землянке, заждались нас с тобою уже, чай готов давно, - произнёс он с улыбкой. – Уважь лесную ведьму, добротное варево у неё получилось, душистое.
Теофил ухмыльнулся и кивнул:
- Ну пошли, чего уж.
…А в небольшой да светлой комнатке и действительно царил приятный, душистый аромат сваренного химерой чая, запах пронзительных луговых цветов, лесной древесной свежести да чего-то такого неуловимого, но крайне важного да приятного. Теофил сел за небольшой квадратный столик у стены близ выхода, рядом уже разместились Бура да улыбающийся Ешу, а Черносмольный предпочёл в гордом одиночестве присутствовать на одной из лавок рядом, впрочем, ему попросту не досталось за столом места. Сатана сел прямо на пол у стены, скрестив ноги, ибо побоялся тяжестью своего великого роста повредить что-нибудь да сломать из предметов и без того скудного интерьера. Жуть радостно да расторопно засуетилась вокруг гостей, каждому вручила она по чарке горячего благоухающего напитка, присела на лавку рядом с Черносмольным, уставилась выжидательно да с любопытством на всех разом да на каждого по отдельности своими забавными большими глазами, произнесла:
- Жуть хочет оценки своего кулинарного труда!
Теофил усмехнулся по-доброму, ответил ведьме:
- Да уж по аромату этому чудесному понятно всё, краса лесная, тут и пробовать не надо, наперёд уже известна прелесть отвара твоего дивного! Но я попробую, - добавил он, подмигнул улыбнувшейся смущённо химере да отпил чуть-чуть из деревянной чарки.
- А я, увы, оценить не могу сей гостеприимный жест по достоинству, ибо не отведать мне его, никак, наружу выльется, - лязгнул челюстью Бура, отодвигая чарку от себя да повращав круглыми глазами своими при этом. Ешу с дружелюбной улыбкой тем временем совершал уже пятый глоток, с интересом разглядывая Черносмольного, откинувшего свой рогатый капюшон назад да обнажившего свою жуткую чудовищную пасть.
- Спокойно тут, - произнёс миловидный улыбчивый мужчина, окинув добрым лучистым взглядом мирно притихших за чаепитием товарищей. – Тишь лесная сердцу люба, и, думается мне, любому сердцу она мила, абсолютно всякому, ибо природные свободные просторы так же широки да богаты, как душа живущая да разумная. И вечно бы так жить, вечно бы сидеть так, тихо да мирно, как сейчас мы с вами сидим. Дьявол чай с нами распивает вон, скажи кому – не поверят, а меж тем каждый тут, каждый из нас да и в целом из мира огромного да великого, уюта хочет душе своей, уюта да покоя по итогу.
- Покой в могиле лишь, однако, - усмехнулся Теофил, взглянув на улыбающегося Ешу лукаво да с насмешкою доброй. – Уюта там, правда, поменьше будет, шутка ли, в земле-то сырой да хладной валяться. Да не в могиле мы покамест, не жрут нас черви земляные да не остыла кровь наша, так и никакого, к чёртовой матери, покоя, никакого, пока пульсирует наша кровь да горючестью шибкой мышцу сердечную бередит.
- Твоя правда, - улыбнулся Ешу, мягко пожав плечами.
- На сколько деньков вы у Жути в гостях остановились? – подала голос химера глазастая.
- Святоши в окрестностях всё ещё рыскают, - поведал спокойно Сатана, держа в руках деревянную чарку с душистым варевом. – Не выйти вам незамеченными покамест, да не на долго это, не волнуйтесь, уйдут в итоге, известное дело, дале пойдут. Пару-другую дней тут посидите.
- Пару-другую… - протянула Жуть печально, опуская голову. – Такая малость! Так и решено посему, - приободрилась она внезапно, улыбнулась. – С вами Жуть пойдёт!
Теофил оживился, поднял брови удивлённо, поглядев на ведьму, расцвёл в радостной улыбке, а Бура хмыкнул саркастично:
- С нами? Девка – да противу святош лютых биться? Ха!
- Это чего ещё за глупости? – повернулся к нему Теофил, а после подался ближе, указывая на стену с ведьминскими охотничьими трофеями, да хохотнул: - Ты это видел? Любого святошу располовинит так же, зуб даю!
Бура покачал головой да фыркнул, покрутив глазами на смеющегося козлоногого, а тот отвернулся, обратился к химере, попивая отвар из деревянной чарки:
- А какой резон-то у тебя с нами идти, красавица? Жила б себе и дале в домишке своём, а путь наш далёк да опасен шибко, не боишься опасностей-то будущих?
- Пф! – Жуть будто даже оскорбилась немного, всплеснула руками, нахмурила тонкие чёрные брови. – Столько опасности на своём веку уж пережила Жуть, цела до сих пор да жива, как видишь, не страшится ничего, не прячется по норкам. Инквизиция поганая житья нашему брату не даёт, так и до Жути доберётся рано или поздно, так и лучше уж Жуть первою до врага дойдёт, чем наоборот; первою дойдёт да вцепится когтями в глаза бесстыжие, выцарапает, вырвет, вот так, так! – химера, оскалившись, демонстративно расцарапала воздух перед собою своими острыми коготками, пошипела малость, наморщив курносый носик, затем улыбнулась вновь, прикрыла личико своё патлами чёрными робко, поглядела на Теофила, который с интересом да увлечённо наблюдал за тирадой ведьмы, улыбаясь, что называется, от уха до уха.
- Дикая, что рысь степная! – хохотнул козлоногий, покачав головой. – Непокорная краса лесная да по нраву мне непокорностью! Добро, с нами пойдёшь, неча тут в одиночестве торчать тебе, такую прыть да в бой необходимо!
Жуть засмущалась, улыбаясь, закрылась ладонями, а Теофил, любуясь этим смущением милым, поднял вверх чарку с чаем да произнёс:
- Чего покрепче бы в посудину эту, так и тост бы уместен оказался, да, мыслю я, нет у тебя, принцесса, таких дел!
- Отчего же, - усмехнулась Жуть, юркнула куда-то за скамьи да вернулась затем с прозрачным бутылём, в котором плескалась некая неизвестная настойка. – Жуть запасливая! – с этими словами подлила она каждому в чарку настойки этой, а Теофил, усмехнувшись, взмахнул рукою да гаркнул задорно:
- Так хлебнём же за товарища нового, то бишь, за подругу нашу, от погони нас избавившую, и пусть рыдают Небеса треклятые пред неприступностью да вольностью духа нашего общего, пусть дрожат экзорцистские коленки пред ожиданием нашей угрозы!
- Пусть! – вторил ему Ешу, с улыбкой поднимая чарку с рукой вверх.
- Пусть! – кивнули Черносмольный да Сатана, перечокались все, бортами чарок перестукались да приложились бодро затем, осушили свои незамысловатые бокалы, а Бура недовольно хмыкнул, наблюдая за этим действом:
- Борцы за свободу, ишь. Кучка бездомных бродяг, велика важность.
- Не гунди! – усмехнулся весело Теофил да дружелюбно хлопнул чёрта по костлявому плечу. – Раз ушло пошло на то, так мир единый да целый домом нашим является, а крыша над головой – то небо обширное, так и правильно всё, по итогу-то, выходит.
Бура задумчиво поглядел на похлопанное козлоногим плечо своё да ничего не ответил.
****
День скоротали они за всевозможными разговорами, под вечер Сатана попрощался с товарищами да ушёл по извечным своим неизвестным делам, о которых никогда не распространялся да не рассказывал в открытую никому. В полночь друзья решили забыться сном, разлеглись кто на лавках, кто на лежанке, однако Теофилу не спалось отчего-то, лежал он поначалу на спине да глядел в тёмный невысокий потолок землянки, а затем поднялся с лежанки, и осторожно, стараясь не шибко стучать копытами по деревянному полу, вышел из домика наружу, чуть слышно скрипнув входною дверью. Снаружи оделся он в уже высохшую одежду свою, заменив её присутствие на ветке дерева серым потёртым покрывалом, в которое кутался до этого, затем разместился на некоем внушительном бревне вблизи пруда, покоящемся на голой земле возле травы, да развёл там небольшой уютный костерок из близлежащих сухих сучьев. Затрещало пламя, взвилось вверх, затанцевало бликами на прямоугольных очках, а Теофил сидел, устало облокотившись о колени, да глядел на беспокойную огненную пляску эту время некое, размышляя о чём-то своём, затем достал из заднего кармана шорт самокрутку неубиваемую да вечную, закурил, выпуская изо рта невесомые дымовые колечки, да посмотрел на ночное звёздное небо. Вспомнилось ему, как поглядел он на это небо в самую первую ночь своей свободы, в ночь освобождения от плена тягостного из тёмного душного подпола, поглядел тогда да и умер будто - от красоты да величия недостижимых звёздных просторов, от свободных, ничем не скованных да не тяготимых высот; да те же самые звёзды ли мерцают сейчас, в момент данный, с вышины этой дикой? Те же самые звёзды ли преследуют его, Теофила, всю жизнь эту горемычную? Неизменны безмолвные звёзды над головою, сиять им в чёрной пропасти ночного неба века да тысячелетия, но что же там, что же находится там, где сияют они? Бог? Да какой, к чёртовой матери, Бог? В небеса при мольбе да в молитве своей обращается люд верующий, ибо господь велик для них, а посему высок, однако же не там он, наверное, не там, не разгуливает по облакам дни напролёт да не покоится меж звёзд ночами; а коли в душе каждой живой да разумной разгуливает этот самый Бог, так почто не подсказывает да не наказывает, как именно жить-то стоит, чтобы наверняка оно, верно да по правде, то бишь, правильно? Отчего, коли в душе он засел, Бог этот пресловутый, коли велик он столь да всемогущ, отчего тогда место там, в душе, находится для прочей, страшной, невыносимой мерзости? Или богоугодна она в таком разе, мерзость эта лютая?
- У тебя тут уютно, - прозвучал вдруг за спиною погрузившегося в нелёгкие думы Теофила тихий женский голос. Козлоногий обернулся растерянно да и увидел перед собою заинтересованную внезапную Жуть.
- Жуть присядет, можно? – улыбнулась ведьма. Теофил, ухмыльнувшись в ответ, кивнул, и Жуть села справа от него, сложив когтистые ручки на бледных стройных коленях своих.
- Опять горюешь? – голос химеры звучал как-то нежно даже, спокойно да с неким таинством в себе, быть может, так сказывалась на звучании его уютная, чуть печальная да по-ночному магическая обстановка, царившая возле небольшого потрескивающего костерка.
Теофил усмехнулся, покачал головой, вновь посмотрев на извивающееся пламя костра:
- Да чего горевать-то мне, принцесса, коли жизнь так раздольна да прекрасна?
Наклонила Жуть слегка голову на бок, внимательно да с интересом глядя на то, как отражаются беспокойными бликами пляшущие языки пламени в мрачных, уставших глазах Теофила, и спросила затем:
- Ты действительно так думаешь?
Козлоногий помедлил с ответом малость, после вздохнул да ухмыльнулся горько, пожав плечами:
- Да. Какая разница, сколько колючих аспидов извивается в мышце моей сердечной, жизнь от этого не изменяет своей прелести да чудесности. Погляди, - он поднял взгляд к небу да кивнул на сияющие над чуть покачивающимися кронами деревьев звёзды. – Аспид там в сердце у кого, не аспид, а звёзды, вишь, всё одно – прекрасны. И лес прекрасен, что дневной, что ночной, каждая ночь чудесна да каждый день незабвенен, а красоты жизни этой не видит, пожалуй, лишь идиот малодушный да безмозглый, сердцем слепой напрочь.
Жуть улыбнулась слегка, наблюдая за рассуждающим Теофилом, да сказала после, указав плавно на костерок:
- Горишь ты, будто пламень этот, что перед нами сейчас пляской своей дикой полыхает, горишь, по глазами твоим видно, изнутри этот огонь наружу вьётся, да как же он, однако, разнообразен – то мрачен да опасен, то весел да задорен, а то болезненно жгуч. Глядит Жуть то на костерок, то на тебя, и уразуметь всё не может… - ведьма смущённо улыбнулась под заинтересованным взглядом козлоногого. - …кто же из вас ярче да шибче свой пламень вьёт в ночи этой тихой.
Теофил усмехнулся, любуясь любопытными да большими глазами химеры:
- Да не видела ты ещё, красавица, на что способен мой пламень.
Жуть опустила взгляд смущённо, да затем погрустнела как-то внезапно, отвернулась.
- Прекрати так называть Жуть, - прошептала она горько.
- Как? – Теофил обеспокоился слегка, поглядел на ведьму внимательно.
- «Красавица», - ответила тихо химера. – Жуть – не красавица.
Теофил поднял брови удивлённо.
- Да ты обалдела что ли?
Жуть повернулась к нему несмело, закрываясь чёрными патлами своими, посмотрела на него, не поднимая головы, а козлоногий вгляделся пристальнее в закрытое волосами лицо ведьмы, потушил самокрутку о бревно да и спросил серьёзно:
- Отчего лик свой чудесный прячешь ты так усердно от всех, краса лесная, а?
Жуть поджала губы с досадой да ничего на этот вопрос не ответила. Но Теофилу ответ и не был особо нужен, он протянул руку, стараясь исполнить этот жесть наименее своевольно да враждебно, Жуть отпрянула слегка от руки его, настороженно да напряжённо, будто зверёк дикий, но затем, затаив дыхание, несмело позволила всё же грубой мужской руке коснуться аккуратного подбородка её, повернуть смущённое лицо ведьмы на свет. Теофил, внимательно глядя на слегка дрожащую отчего-то ведьму да слушая, как участилось сбивчиво дыхание тихое женское, медленно, аккуратно убрал с лица её волосы да и увидел в тот же миг причину ведьминского смущения да робости: по правой щеке вдоль, до самого подбородка да ниже, да на самом подбородке, да поперёк губ, а затем и чрез левую половину лица тянулись рубцами грубыми страшные, глубокие шрамы, а Жуть опустила взгляд, попыталась отвернуть и лицо, да Теофил держал крепко, держал её за повреждённый шрамом аккуратный подбородок, с немыслимой болью во взгляде рассматривая рубцы ужасные, так страшно избороздившие собою милый, чудесный женский лик.
- Откуда? – горько, с мрачной тяжестью в голосе спросил козлоногий, проведя большим пальцем по шраму на ведьминском подбородке. – Кто сотворил столь непоправимое, ужасное деяние?
- Инквизиция, - прошептала Жуть, не поднимая взгляда. – Давно это было… Несколько веков назад. Жуть была поймана инквизиторами, пытали да мучили до изнеможения, до потери всяческих сил. Много чего совершали экзекуторы с Жутью… - голос химеры дрогнул, затих. – Прошу, молю, не заставляй рассказывать большее.
- Я не заставляю, - чуть хрипло ответил Теофил. – Не говори. Ничего не говори.
- Жуть некрасивая, - ведьма наконец-то посмотрела на козлоногого, и во взгляде её горела невыносимая душевная мука. – Они сделали Жуть некрасивою. Не смотри на Жуть таким взглядом, рыжий бес, этот взгляд причиняет страшную боль. Вообще на Жуть не смотри, никогда, никогда не смотри.
- Глупая! - бросил грубо Теофил, подавшись ближе к дрожащей химере. – Я на тебя смотрел бы дни и ночи напролёт, да что шрамы, что мне эти шрамы, не вижу я их, не вижу, лишь лик твой чудесный наблюдаю, глаза твои бездонные, как лес загадочные да великие!
- Что же ты говоришь такое?.. – горько прошептала Жуть, любуясь огненным, выразительным взглядом, взглядом безо всякого отвращения да брезгливости, взглядом искренним да невероятно жарким. – Нет, нет, Жуть некрасивая, Жуть уродлива да неказиста…
- Не смей, - хрипло прошептал Теофил, и зажмурилась ведьма, будто от испуга странного, словно бы побоялась, что ударит он её сейчас, столь отчаянно да угрожающе прозвучал его голос. – Не смей называть красоту уродством, о нет, не смей, глупая… - Теофил покачал головой, обида жгучая захлестнула его сердце, обида да злость на тех извергов, на тех мразей, что посмели осквернить красоту невинную женскую своими грязными, страшными помыслами.
- Жуть не верит тебе, - дрожащим голосом ответила на это химера, почти плача. – Жуть не верит словам твоим, не верит, не верит…
- Может быть, так Жуть поверит? – и с этими словами подался Теофил резко к ней да и впился поцелуем жарким в приоткрытые губы девушки, обхватил левой свободной рукой её дрожащую талию, прижал к себе, и слёзы покатились по щекам химеры, побежали горестными ручейками из-под сомкнутых век, когтистые ручки вцепились в плечи мужчины, но не оттолкнули, не воспротивились, а лишь горестно стиснули ткань рубашки, задрожали, ослабли. Теофил, закончив поцелуй, крепко прижал горько плачущую Жуть к себе, запустил пальцы нежно в чёрные растрёпанные патлы, обнял девушку, поглаживая её по голове, а ведьма, уткнувшись в его плечо, рыдала тихо, печально, отчаянно, время от времени вздрагивая да всхлипывая.
- Ты чудесна, - шепнул ей Теофил, с горечью глядя на то, как дрожат от плача хрупкие женские плечи. – Вестимо, тебе поганые экзекуторы говорили иное, да и, впрочем, думается мне, не одни лишь они, ибо жесток род человечий, жесток по причине, мне неизвестной, и шрамы на лице твоём – тому подтвержденье. Но мразям этим, как ты ни крути, не удалось испортить красоты твоей, принцесса, не удалось им этими страшными ранами перечеркнуть твоей прелести, которая, поверь мне, являет себя в каждой черте твоей, в каждой чудесной улыбке, в милом носике, в глазищах невероятных, в фигуре стройной, в ножках гладких, во всём, во всём в тебе я вижу красоту, и не загубить её ничем, да и не закрыть, пожалуй, тоже ничем, ибо в глазах твоих – всё, и ад и небеса, сколь много я вижу в этом любопытном взгляде, о, сколь в нём много по истине женского совершенства…
- Ты… Так ты… - Жуть всхлипывала да лишь сильнее сжимала когтистыми пальчиками рубашку на плечах Теофила. - Так ты не лжёшь… Поцеловал Жуть… Ты поцеловал Жуть…
- Что у тебя, право, за имя, - улыбнулся печально мужчина. – «Жуть»… Да разве же ты жуть? Ты краса лесная, дикая как этот свободный раздольный лес, милое, забавное чудо, но только не жуть…
Ведьма отстранилась слегка, вытирая рукою лицо заплаканное, посмотрела на козлоногого столь горестным, исполненным болью да мукой взглядом, что тотчас нестерпимо захотелось Теофилу броситься разом сквозь века минувшие назад, чтобы найти, разыскать самолично этих экзекуторских выродков, найти да растерзать, умертвить, убить, чтобы ничего от них не осталось, чтобы не добрались их мерзкие руки до ангела этого, что смотрит столь чистым, столь искренним да прекрасным взглядом выразительных женских глаз, искалеченный, замученный, искорёженный ангел, да однако же невероятно красивый вопреки искорёженности, вопреки замученности, всему на свете вопреки.
- Жуть не знает своего настоящего имени, - произнесла ведьма дрожащим голосом. – Жуть так нарекли те, кто гонял её в страхе отовсюду распятием серебряным да водой святою.
Теофил опустил голову, зажмурился, будто от боли, процедил сквозь зубы:
- Да за что же? За что же тебе такая доля страшная выпала?
Жуть всхлипнула в последний раз, вытерла нос рукою да ответила:
- Жуть не знает. Жуть жила в лесу мирно, жизнью своею, да, вестимо, этим-то и помешала.
Встала она затем с бревна, на котором сидела подле Теофила, прошла несмело да неспеша к костерку, покачивая плавными бёдрами. Облокотился Теофил тяжело о колени свои, наблюдал, как освещается беспокойным пламенем костра женский стройный силуэт, а Жуть повела плечами, приподняла руки, касаясь волчьей шкуры, проговорила тихо:
- Во взгляде твоём, Теофил Хакасский, Жуть не видит ни отвращения, ни презрения, ни насмешки… Не может понять Жуть, что за взор это, что он таит в себе, да коли с жалостью ты глядишь на Жуть, то не гляди так, молю, ибо страшна жалость, неприятна да унизительна.
- Жалость… - тихо проговорил козлоногий, покачав головой. – Да то лишь великое сочувствие, великое понимание, ибо боль твою я как свою разумею, мучается от неё моё сердце, мучается за тебя и с тобою вместе. Не могу я допустить теперь, принцесса, чтобы повторилась твоя мука, чтобы руки поганые экзорцистские коснулись красоты твоей как инквизиторов тех проклятых руки – не допущу, не позволю, помяни моё слово, краса лесная, да привык я сдерживать слово данное, так и данное в момент сей тоже сдержу. Никто тебя боле не тронет.
Закрыла Жуть глаза печально, склонила голову плавно да нежно, так же нежно сбросила с плеч своих, чуть подрагивающих, сначала шкуру волчью, а затем и чёрную рваную одёжу. Наблюдал Теофил печально, как развязывают тонкие когтистые пальчики шкуру на поясе, как падает это одеяние к ногам ведьмы, как поворачивается грациозно да изящно нагая химера к нему с истинно женскою грацией, с истинно женскою плавностью, а вдоль тела её стройного, бледного да гладкого, тянутся такие же страшные, такие же роковые да безжалостные шрамы. С немыслимой болью во взгляде смотрел Теофил на шрамы эти, да будто по сердцу его кто-то невидимый чертил в момент сей раны точно такие же, точно такие же страшные да глубокие, точно такие же навечные.
- Видишь? – горько прошептала Жуть, подходя ближе. – Ты видишь?
Поднял Теофил взгляд, и в глазах его увидела химера печальная искреннюю, страшную муку, скорбь по искалеченной красоте да жгучий пламень, исполненный жаждою никогда больше не допустить подобной жестокости.
- Что? – спросил мужчина хрипло, будто не понимая, о чём его спрашивает ведьма.
- Видишь это… уродство? – Жуть, поджав губы, остановилась напротив Теофила, наклонилась, взяла осторожно, но уверенно его руку да приложила к шрамам на своей обнажённой, слегка трепещущей от сбивчивого тяжкого дыхания груди. – Ты видишь…это уродство?
Теофил, ощущая под рукою грубые шершавые рубцы, глядел прямо в глаза ведьме, и взгляд этот бередил часто-часто бьющееся сердечко девушки, тревожил, заставлял дрожать дыхание тихое.
- Нет, - ответил мужчина мрачно, да точно так же тяжело дыша, Жуть видела, как с трудом даётся ему очередной вдох, как вздымаются тяжко его плечи. – Не вижу. Не вижу. Я вижу красоту лишь перед собою, красоту лишь в тебе я наблюдаю, прекрати твердить об уродстве, нет его, напрочь нет. Изнутри глазищ твоих невероятных глядит на меня эта красота, являет себя в каждой твоей черте, какое же, к чёртовой матери, уродство? Какое?
- Тео… - прошептала Жуть смущённо да горько, дрожа от каждого прикосновения жарких мужских рук, гладящих её животик стройный, талию плавную, упругие округлые бёдра, а по щекам её израненным потекли вновь стремительными ручейками слёзы, срывающиеся с подбородка вниз да пропадающие в темноте ночной земли. Обнял Теофил обнажённую плачущую девушку, гладил её нежную спину, точно так же израненную, и целовал шрамы на бледном, чуть подрагивающем животе, а Жуть вцепилась коготками в плечи его, запрокинула голову, зажмурилась да чуть слышно постанывала сквозь дрожащее сбивчивое дыхание.
- Что же… Что же делаешь ты?.. – прошептала она смущённо. – Что же делаешь ты с Жутью?.. Пусти… Пусти, молю… Не надо…
- Ежели хочешь ты, чтобы прекратил я, - прошептал горячо Теофил, закрыв глаза да вдыхая чудесный аромат женского обнажённого тела, схожий с запахом лесных душистых трав да ягод. – Так и будет по-твоему. Никто боле не посмеет причинить тебе боль, и я, и я не посмею обидеть тебя, нельзя, о, нельзя тебя обижать, лишь любить тебя можно, любить тебя нужно, но только не обижать… - и попытался отстраниться он засим, однако же вцепились в плечи его когтистые женские пальчики, не пустили да отстраниться не позволили.
…Упали они вместе на мягкий, чуть колкий мох в неких густых зарослях невдалеке от землянки, Теофил, жадно целуя напряжённую женскую шею, навалился на еле слышно постанывающую Жуть сверху, гладил, ласкал нежно да страстно гладкое изгибающееся под ним тело ведьминское, а Жуть, прижимаясь к нему в желании быть как можно ближе, наиболее единою с ним, вцеплялась в обнажённые спину да плечи мужчины острыми коготками своими, целовала его в ответ, стонала смущённо, и оба они любовались друг другом, наслаждались взорами обоюдными, от страсти мутными, объятиями жаркими, прикосновеньями чуткими да тихими стонами, и не был то зов плоти, не был то циничный, плотский акт, а был то лишь сердца зов, сердца отчаянный да пылкий порыв в желании воспеть красоту друг друга, воспеть да возлюбить искренность духовного влечения посредством жарких любовных объятий.
****
В землянке тем временем тоже никому не спалось этой ночью.
«Рыжий бес любит этого дурацкого Ешу больше, чем меня» - строчил в кромешной темноте комнатки Черносмольный, притулившись в углу, на лавке, да положив на согнутые колени перед собою свою записную книжечку.
«Разумеется, ведь я не умею так задорно играть на музыкальных инструментах и так мило улыбаться, я вообще не разумею, имеется ли у меня лицо, о какой тут улыбке и говорить… Ведьма лесная за рыжим бесом пошла, вестимо, охмурит он сейчас бедную девчонку, пока не глядит никто, знать, есть ему чем заняться и без меня. Да не разумею я и вовсе, что такое дружба-то, как, то бишь, заведено оно, что делать в дружбе надобно. Козлиная борода со всеми приветлив да весел, и как только сил у него на такое дело, шибко сложное, хватает? Однако же кто б подсказал мне, как оказать поддержку дружескую да выказать своё к нему расположение. Быть может, попытаться сожрать его заново, а потом вновь передумать? Показать этим поступком, то бишь, любовь мою к нему товарищескую. Али и вправду выучить пару-другу песен задорных да горланить их на пару с гусляром? Да не по духу мне, однако, занятие сие бредовое. Глупый, глупый рыжий бес, отчего так поверхностен он в процессе товарищества, отчего так прост? Обижает меня, сам того не замечая».
- Ты чего там строчишь такое? – поинтересовался Ешу с соседней лежанки. Миловидный мужчина сидел, прислонившись спиною к стене да вытянув ноги, и держал перед собою гитару свою, поминутно то колки подкручивая, то по струнам рукой проводя.
- Ничего, - буркнул недовольно Черносмольный, не отрываясь от своего занятия. – Лучше подскажи, как пишется слово «заколебали».
Ешу усмехнулся дружелюбно, продиктовал слово по буквам.
- Чё вы не спите, лясы тут точите, да будто за день не наговорились? – сердито проворчал лежащий возле Ешу на боку Бура, отвернувшийся к стенке.
- Дружеская беседа порою предпочтительней всякого сна бывает, - ответил ему миловидный мужчина с улыбкой. – Да ты, вижу я, тоже ведь не спишь. Что тяготит тебя, друг мой?
- Да какая разница, что меня там тяготит, - буркнул чёрт. – То персональные мои думы, неча в них лезть.
Ешу добродушно положил руку ему на костлявое плечо, похлопал слегка с пониманием да с сочувствием дружеским, а Бура вдруг дёрнул плечом злобно да проворчал затем:
- Брешет он, будто злоба моя на людское племя смешна… Отчего ж, к чёртовой матери, смешна она, коли, по итогу-то, всё одно оказывается – мерзок человечий помысел, зло одно несёт в этот мир. Да будь моя воля, перебил бы всех человеков в мире этом, ни одного бы не оставил живым.
- Ты обещал мне, родной мой, - улыбнулся мягко Ешу, глядя на отвернувшегося ото всех друга.
- Да помню я! – огрызнулся Бура. – Не убивать людей беспричинно. Помню я своё обещание, не нужно мне напоминать его каждодневно, меня это бесит. И этот, рыжий, бесит меня весёлостью своей порою, беззаботен так, будто не носит в себе поганой человечьей крови. Сатир, полубес, полукровка… Ни рыба, ни мясо, да вроде и наш, нашего племени, да всё ж-таки не до конца, лишь вполовину. Как велишь относиться мне к нему? Говорил ты, что побрататься с ним должны мы, да какой он брат-то мне? Каким таким братом может быть мне поганый грязнокровка?
- Захлопни свои мерзкие челюсти, - послышалось вдруг из угла, со стороны лавки. Бура приподнялся, обернулся да и уставился удивлённо глазами своими круглыми на подавшего глас Черносмольного.
- Чего?
- Что слышал, - Хозяин болот отчего-то несмело, да всё же довольно уверенно и решительно глядел на чёрта чернотою своего капюшона рогатого, сжимая в руках чёрное гусиное перо да записную книжку. – Змею подколодную на груди пригрели, тоже мне! Не смей говорить про моего друга гадости поганые да столь враждебным тоном! Чего плохого тебе сделал рыжий бес? Перешёл как-то дорогу тебе, что ли, или словом каким задел нечаянно?
Бура смотрел на Черносмольного злобно да взглядом немигающим да застывшим, чуть покачивал челюстью нижней с характерным постукиванием, а Ешу с беззаботной улыбкой поглаживал струны гитары в руках, решив остаться в стороне от назревающей ссоры.
- С душою ко всем нам относится рыжий бес, - продолжал с явственным негодованием в голосе Черносмольный. – По-доброму, то бишь, да с расположением дружеским, зла никому из нас не желая ни в открытую, ни тайно, а ты о нём слова этакие дурные произносишь?
- А чего, правды нет, что ли, в словах моих? – язвительно ответил Бура, поворачиваясь к Хозяину болот всем телом да садясь скрестив ноги. – Грязную кровь в себе он носит, да и не понятно мне посему, не ясно, наш он, или же человечий.
- Свой собственный он, - негодование да обида за друга всё сильнее захлёстывали сердце Хозяина болот. – Ни человечий, ни какой-либо иной. Не выбирал он, кем ему рождаться, так и за что же ты тогда его судишь? Помереть ему теперь, что ли, по причине того, что ты, вишь ли, принять его существование как право на то имеющее не можешь? Заруби себе на носу своём костлявом, поганец ты подлый, навеки заруби: не важно абсолютно, какая там кровь течёт по венам, «чистая» ли, «грязная» ли, главное, что течёт, главное, что живёт, кипит, тормошит сердце, индивидуальное, пылкое сердце, так и за что же ты кровь клянёшь, ежели не влияет она абсолютно ни на что, ежели не влияет она на то, что в сердце индивидуальном таится да произрастает?
Бура опешил слегка от столь воинственной тирады, опустил голову молча да задумчиво, а Черносмольный добавил тем временем:
- А коли предательства ты какого боишься со стороны рыжего беса на почве его якобы человечности, предательства наших помыслов да наших задумок – так помни, что это он самым первым против святош биться вызвался, он ведёт нас, он самым первым в драку всегда с головою бросается, ибо своя у него боль, своя рана сердечная, за нас, к тому же, болящая, и какая тут, к чёртовой матери, кровь, а? Каким боком она тут вообще уместна, в таком разе, если не кровь определяет то, какой мы путь выберем по итогу?
- Да кабы не кровь наша, - лязгнул челюстью Бура. – Кабы не она, не гонялись бы за нами полчища экзорцистские, не прав ты в этом. Кабы не кровь наша, не страшился бы нас с вами род людской столь люто, что умертвить пытается всеми силами, да и не пошли бы мы, в таком разе, по пути, по которому сейчас движемся.
- Однако же никто на свете не выбирает, кем рождаться. Не выбирает, и посему не повинен в том, кем родился по итогу.
Бура хмыкнул да отвернулся с досадой.
- И неважно совершенно то, что человек он наполовину, - Черносмольный подуспокоился немного, видя реакцию чёрта. - Он это, в первую очередь, он; не бес, не человек, а просто он, просто наш друг, просто ещё одна живая да живущая душа, и не имеет значения, как выглядит он да кто его на свет породил, ибо ни как выглядеть, ни кем рождаться, выбора у него не было, не было выбора, куда душу свою определять. А путь… Путь беса выбрал он, Тьмы путь, сторонний от человечьего пути, и вот за это, то бишь, за выбор его сознательный, его уже и можно судить, коли хочется да жаждется посудить шибко, а за эту твою ненавистную абстрактную человечью кровь, в нём якобы присутствующую, судить его не смей, не смей об этом даже и заикаться, иначе вырву я эту твою бессовестную челюсть из черепа, чтобы боле ты не произносил ею своих поганых оскорблений в адрес тех, кто не желал тебе зла, не совершал его, а, напротив, товарищем тебя своим нарёк.
Пристыженный Бура хмыкнул с досадой, да и не нашёлся совсем, что ответить на пылкую тираду Черносмольного, призадумался над услышанными словами, спросил затем:
- Путь беса он выбрал, значит?
- А ты слепой али чего? – недовольно буркнул Хозяин болот. – По-твоему, человечьей дорогой он, что ли, святош истреблять попёрся и нас за собою прихватил, таких рогатых? Да и, думается мне, к тому же, не просто так он бесом живёт большим, нежели человеком - ему тоже, как и тебе, как и нам, изрядно житие племя людское покалечило. Вряд ли он хочет на людей походить чем-либо и вовсе. Ты у него это лучше спроси, а не змеюшничай за спиною да за глаза.
- Я не змеюшничал, - недовольно проговорил Бура. – Я лишь…лишь совета хотел услышать от вас. Впрочем, вот я его и услышал. Благодарю на том. Погорячился я, вестимо… Однако же куда запропастился-то рыжий бес? Ночь на дворе, а ни его, ни химеры подле нас не наблюдаю.
- Да милуются они, небось, где-нибудь в кустиках поблизости, - хмыкнул с досадой Черносмольный. – Своим персональным делом, то бишь, заняты нынче.
****
Жуть, прикрыв наготу свою белой мятой рубашкой Теофила, лежала на спине на влажном мягком мху да глядела со смущённым любопытством, как летят размеренно да плавно ввысь невесомые дымовые колечки, выдыхаемые козлоногим, который сидел сейчас поблизости да курил задумчиво. На чуть шерстистых плечах да спине его алели царапины многочисленные да беспорядочные, оставленные коготками ведьмы в пылу их общей недавней страсти.
- Прости, что Жуть исцарапала тебя, - смущённо прошептала химера. – Случайно то вышло, не серчай, прошу.
- Да ладно тебе, - ухмыльнулся Теофил, чуть дёрнув плечом. – Дикая, будто рысь степная, и царапаешься-то ничуть не хуже.
- Ляг, пожалуйста, рядом, - попросила Жуть несмело. – Чего сидишь такой далёкий…
Теофил хмыкнул задумчиво, затем лёг на спину возле ведьмы, а девушка прильнула к нему нежно, обняла, положила лохматую голову ему на плечо. Мужчина обнял химеру в ответ, прижал к себе нежно да крепко, и поглядел на звёздное ночное небо.
- Жуть знает, отчего ты вдруг стал выглядеть столь далёким и печальным, - прошептала ведьма чуть слышно, водя коготками по его шерстистой груди.
- Отчего же?
- Ты думаешь… о ней.
Теофил нахмурился, посмотрел на ведьму удивлённо да настороженно, а та почувствовала этот взгляд да ещё пуще прижалась, побоявшись, что козлоногий захочет уйти сейчас, покинуть её, оставить одну, беззащитной да обнажённой.
- Не уходи!
- Я не ухожу. Однако откуда ты…откуда ты ведаешь о ней?
- Молва о вас с давних времён по лесам гуляет.
- Да болтать-то всякое могут.
- Верно. Да вашу пару развесёлую свободную каждый, однако же, знал, как и то каждый знает, что с вами сталось после.
Вместо ответа Теофил лишь тяжело вздохнул. Не хотелось ему говорить об этом ни с Жутью, ни с кем-либо другим, не хотелось просто, ибо всегда разговоры эти несли собою невыносимую, страшную боль, а боль эта и так повседневно да постоянно сидела в его сердце, ничем её было не искоренить, ничем не убрать, да и, впрочем, не хотел Теофил убирать эту боль из своего сердца да избавляться от неё навсегда, ибо мыслил он, что было бы это предательством страшным, предательством любви его вечной к своему утраченному рыжеволосому счастью с карими жгучими глазами, с глазами, которые обязаны были быть негасимыми, однако же погасли навсегда. Закрыл Теофил глаза горько, а Жуть, почувствовав, как отяжелело его спокойной дыхание, отстранилась немного, обеспокоилась, поглядела на него.
- Прости… - ведьма прижалась к мужчине вновь, вслушалась, как тяжко бьётся его сердце, и хотелось ей как-то облегчить это тягостное биение, облегчить и унять эту страшную боль, но не знала она, что следует предпринять ей такое, и поэтому уткнулась носиком в шею Теофила, обняла его со всею нежностью, на какую только была способна, поцеловала его трепетно в щёку, прошептала:
- Жуть сожалеет… Страшно сожалеет… Ведь никому во всём свете не стать для тебя заменой… Но хотелось бы Жути верить, что хоть чуточку тебе было с Жутью любо…
Теофил поднёс дымящуюся самокрутку ко рту, не открывая напряжённых век, затянулся, выдохнул дымовое колечко, прижимая ведьму к себе, да ответил затем:
- Конечно же мне было с тобой любо, принцесса, да хотелось бы верить, что не причинил я тебе никакой боли да обиды.
- Тео… - горько прошептала Жуть, покачав головой. – От боли собственной умираешь, да однако же о боли чужой в момент этот думаешь… Почто ты такой? Почто?
- Какой?
- Такой…хороший.
Теофил поглядел на нежно прижавшуюся к нему ведьму, хмыкнул да проговорил с горькой усмешкой еле слышно:
- Хороший? Да полно… Нет во мне ни черта хорошего.
Тлеющий Ад 3. Сгорающий Бог. Глава 5
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2019
Свидетельство о публикации №219083100731
Свидетельство о публикации №219083100731
Рецензии