Возвратился Теофил вскоре на покинутый им не так давно лесной пустырь – предстал козлоногий пред товарищами своими, заботливо неся на руках уже одетую в свою рваную одёжу Акки, прижимал к себе фавночку крепко, спокойно да уверенно, перешагивая чрез многочисленные канавки да кочки, приблизился к одному из брёвен да опустил затем Акки на бревно это, усадил, и села так фавночка смущённая, печальная малость, сдвинув ножки да обхватив себя руками невольно.
- Где были? – ехидно щёлкнул челюстью Бура, повращав глазами своими жуткими на Теофила.
- Где были – там уж нет нас, - ответил ему козлоногий с ухмылкой, окинув быстрым внимательным взглядом притихших рогатых товарищей да садясь на бревно подле Акки.
- Барашка за вами, вродь как, ходил, - поведал Чертовский, завиляв радостно хвостом своим длинным при виде товарища, подсел к нему дружелюбно. – Не видали?
- Да ну его, - махнул рукой Теофил, по-дружески обняв чёрта за плечо да прижав к себе, ему на радость. – Окажет себя, рано иль поздно.
Кардинал Кваттрокки, утомлённый напрочь думами своими нелёгкими, нынче спал, похрапывая жалостливо да положив голову на колени Черносмольному, а Хозяин болот, явственно недовольный столь дерзким действием со стороны пленника, тем не менее терпел, косясь на него сердито, да помышлял, сильно ли расстроятся товарищи, ежели сожрёт он этого дурацкого священника в итоге – а совершить это Черносмольному и в самом деле хотелось шибко, ибо мучил его голод страшный до сих пор, ничем так и не утолённый, разъедал собою всё нутро да стихать и вовсе не собирался, как бы Хозяин болот ни старался отвлечься от него при этом.
- А не пора ли нам, собственно, в путь? – поинтересовался он сдержанно да с раздражением шибким. – Доколе мне терпеть это недоразумение на коленях моих?
- Так скинь ты его наземь, чего медлишь? – усмехнулся Теофил, взглянув на раздосадованного друга.
- Дак как же это? – посмотрел на него Черносмольный растерянно. – Спит ведь человек, умаялся, поди, чего сон блаженный тревожить?
- Экий ты заботливый… Скажи-ка, лучше, где ж войско твоё болотное теперича? Помнится, в хижине-то своей ты предо мной предстал опасным, а пред святошами так можешь?
- Да вот тут какое дело… Подрастерял я малость силу свою, оттого подрастерял, что восполнения она требует время от времени, а я не жрал давно ничьих душ.
- А шар твой магический что же? Не может ничего изобразить нам в подмогу?
- Он, шар мой, под другое малость заточен… Да и заклинания нужны особые, а я их покамест не ведаю.
- Слушай, рыжий бес, - подал голос Сатана, по-прежнему сидящий на бревне напротив да вид имеющий сонный, уставший. – У тебя план-то есть?
- Какой план? – Теофил удивлённо поднял брови, ибо откровенно не понял он, чего от него хочет его рогатый товарищ.
- План действий дальнейших, вестимо. Уж близко мы, до града рокового рукой подать.
- Обожди... Всерьёз рукой подать? Да как же это, далече ведь до него шибко!
- Пособил я вам малость, - улыбнулся Сатана нежно, глядя на друга, удивлённого новостью. - И путь скоротал вам словесно. То бишь, пройдёте вперёд немного, и в месте ином уж окажетесь, близ града нужного, близ земель иностранных. Умаялись ведь, поди, в пути долгом, а силы нужны вам для иного. Часть пути я вам, так сказать, вырезал, и лес этот ныне с землями иностранными соприкасается прочно.
- Эвона как... Ну спасибо засим, рогатый!
- Так что там с планом-то?
- Эхе-хе, да отродясь я не ведаю никаких планов, ежели только вот те, которые покуривал, бывало, а какие-то иные планы – нет, нет их у меня, я обыкновенно по ситуации разбираться привык.
- Ох, не к добру эта твоя беспечность, козлиная борода, - встрял Черносмольный, недовольно покосившись на храпящего камерария да покачав головой. – Повяжут нас всех, вот помяни моё слово.
- Опять ты проницаешь недоброе, - усмехнулся Теофил. – Кончай с этим, ибо судьба наша лишь в наших собственных руках. Так неужто и впрямь уже рядом мы с целью обозначенной?
- Осталось из лесу выйти, а там уже и город будет, чрез земли открытые, - улыбнулся мирно князь Тьмы.
- Давно пора… - задумчиво протянул козлоногий, посерьёзнел вмиг, озаботился новостью этой, поднялся затем с бревна, явил огненным всполохом плащ свой, так нагло приватизированный у кого-то в лесной таверне, рогатые товарищи тем временем молча наблюдали, как надевает он плащ этот сосредоточенно да оправляет затем неряшливый ворот, оставив одёжу сию нараспашку.
- Засиделись, други мои сердешные, - произнёс Теофил серьёзно, устремив мрачный горящий взгляд на едва пробивающийся сквозь частокол лесных деревьев горизонт. – Пора нам далее.
…Покинули спустя мгновение товарищи рогатые уютный лесной пустырь, направились вперёд под предводительством Теофила, шагали бодро, быстро, особо не разговаривали друг с другом, ибо каждый сейчас сосредоточен был на мысли о том, что совсем близко уже подошли они к граду необходимому усилиями Сатаны, а значит, и цель их недалека уж, а посему волнителен момент сей, внимательности требует да серьёзности. Один лишь Черносмольный, которому выпала участь тащить на руках вместе со сферою своею спящего кардинала Кваттрокки, причитал время от времени по этому поводу, однако будить камерария не решался, предпочтя браниться да бесить своими жалобами недовольного Буру. Сатана да Чертовский, идущие подле Теофила, бросали поминутно на козлоногого внимательные взгляды – и чёрт, и Дьявол, заметили, как сосредоточен да угрюм сейчас обыкновенно весёлый друг их, шагает вперёд уверенно, молча, да смотрит вдаль, всё больше мрачнея да хмурясь; да и остановился в итоге Теофил на опушке, у самого выхода из леса, а за ним и остальные товарищи затормозили тут же, поглядели на него с любопытством да недоумением. Постоял так козлоногий задумчиво какое-то время, затем повернулся к товарищам своим, окинул их серьёзным взглядом да и произнёс вдруг:
- Вы остаётесь здесь.
- Здрасьте-приехали!! – воскликнул тут же с негодованием Черносмольный да и бросил в сердцах наземь спящего кардинала Кваттрокки. Сразу проснулся тот от обращения столь нелестного, охнул, растянувшись на земле, затем сел да потёр ушибленную спину, с удивлением поглядев на собравшихся вокруг рогатых товарищей.
- Чего? – Чертовский возмутился, подскочил к Теофилу ближе, нахмурился непонимающе. – Ты чего это?
- Да как это «остаётесь здесь»? – протянула Жуть разочарованно. – Мы же все вместе идти договаривались!
- Сдурел? – лязгнул челюстью недовольно Бура. – Что за шутки?
Заголосили все что-то наперебой неразборчиво да возмущённо, с негодованием страшным глядя на мрачного Теофила, Сатана же тем временем стоял в стороне да смотрел на него молча, внимательно, ибо понял он тут же, отчего сказал так козлоногий, понял, но промолчал, не стал встревать в раздор сей и вовсе. Помимо него, в стороне от спора остался кардинал Кваттрокки, который поднялся с земли да не имел ни малейшего представления о том, по какой причине возникла столь яростная брань, да Акки, понурая, растерянная будто, стояла чуть поодаль, молча отведя взгляд.
- А ну, заткнулись!! – рявкнул вдруг Теофил на расшумевшихся товарищей, да так страшно это у него получилось, что отпрянули все от него невольно тут же, смешались да затихли напряжённо.
- Вы не разумеете али чего? – всплеснул руками козлоногий сердито, с досадою, окинув серьёзным взглядом друзей. – Это вам что, прогулка, что ль, весёлая да беззаботная? Тоже мне, нарисовались, экие смелые! Один я хотел, один! А тут – на тебе! Целая орава за мною следом тащится!
- Да в чём же дело, скажи ты! – взмолился Чертовский с недоумением. – Не рад ты нам боле, или в чём причина?
- Да уразумейте ж вы, - покачал головой Теофил. – Да коли схватят вас, коли до смерти замучат – чего мне делать-то тогда? Почто же так много-то вас, ироды? Как же уследить-то мне за всеми вами в гуще угроз смертельных? Куда вы прётесь, на смерть-то, ну куда?!
- Так ты… - Черносмольный растерялся, поглядел на товарищей, затем вновь взглянул на раздосадованного Теофила. – Так ты чего же это, за нас, что ли, тревожишься? За каждого? И…за меня? - да и будто бы вдруг утих глад, в нутре Хозяина болот ядом засевший издревле, стих голод страшный после слов этих, будто пропал и вовсе, на краткий ли миг, на долгий ли - неясно, однако же исчез, затух, пропал...
- Тревожится! – возопил с восторженной печалью Чертовский да кинулся тут же на шею Теофилу, обнял друга, затряс да затискал, невзирая на неявные протесты со стороны козлоногого при этом. – Волнуется! За нас страшится!
- А вы, дураки, похоже, за себя совершенно не страшитесь сами! – недовольно буркнул Теофил, стиснутый чёртом в объятиях крепких. – Столь беспечны, будто не сребром враг вооружён, а железками обычными, да будто драке с нашим братом не обучен, да вот только ещё как способны махаться святоши, особливо когда их целая куча!
- Ты, рыжий бес, нас-то не недооценивай, - хмыкнул Бура презрительно. – Чай, не с голыми руками и мы на святош покушаемся. Молвишь так, будто младенцы мы неразумные, ничего не могущие.
- Не тревожься об нас, Теофил Хакасский! – завилял хвостом Чертовский, взглянув на козлоногого да так и не разжимая своих объятий. – Мы святош и доселе крошили на раз-два, вот и нынче уж управимся, точно тебе говорю!
- Нам всем здесь далеко не впервой участвовать в стычках с экзорцистами, - улыбнулся мирно Ешу. – Посему и идём-то мы за тобою, что уверены и в собственных силах, и в твоих заодно. Не волнуйся на наш счёт, друг мой, да будь уверен в нас так же точно, как уверен в себе самом.
Теофил хмыкнул сердито да отвернулся, сплюнул затем с досадою, покачал головой.
- Да что ж мне с вами делать… - проговорил он со вздохом, затем поглядел на радостного Чертовского, который, казалось, намертво к нему прилип да отлипать не хочет и вовсе, глядя на своего кумира восторженным взглядом, затем произнёс с усмешкой: - Меня можно уже и отпустить, сердешный, так и быть, без вас из лесу ни ногой.
- Ура! – воскликнул чёрт да выпустил помятого Теофила из объятий, а козлоногий, оправляя плащ, взглянул рассеянно на кардинала Кваттрокки, стоящего спокойно чуть поодаль, да махнул на него рукой:
- А этого давайте, того.
- Чего «того»? Убить?! – ужаснулся Чертовский, а Бура, крутанув жуткими глазами своими, кровожадно взглянул на растерявшегося камерария, готовясь уже явить на свет вилы свои чёрные да страшные.
- Да связать! – усмехнулся Теофил, покачав головой.
- А-а! – выдохнул с облегчением Чертовский да направился к священнику тут же, чёрным дымовым всполохом образовав в руках своих тугую плетёную верёвку.
- А зачем же меня связывать? – поинтересовался спокойно камерарий, чуть нахмурившись. – Не убегу я никуда, не пропаду, зачем же сия мера необходима?
- Пленник ты всё-таки, - ответил ему Теофил с ухмылкой. – А пленников связывать заведено, негоже им свободными таскаться, ведаешь ли.
Кардинал Кваттрокки, терпеливо ожидая, покуда ему скрутят за спиною руки, поглядел на Теофила внимательно да пристально, ибо странным показался камерарию ответ сей, да будто утаил нечто козлоногий али же задумал, но вот что именно, понять совершенно не представлялось возможным. Обернулся Теофил тем временем да поглядел на заметно поредевший частокол деревьев невдалеке, явственно указывающий на то, что там, за опушкою, усилиями Сатаны словесными начинается постепенно иная местность, чуждая лесным массивам диким, душная, людская, иностранная.
- Ироды, – покачал головой козлоногий, да с усмешкою уже, без былой мрачности. – Только и можете терзать мышцу мою сердечную, нет в вас жалости ни на грош.
- Жалость есть в нас, ведаешь ведь, что то лишь человечьи придумки, - встал рядом с ним бодрый коварный Чертовский, поглядев туда же, куда смотрел сейчас Теофил. – Есть в нас жалость, да только жесткости лютой к врагу поболе нынче в сердце.
- Разумею, - ухмыльнулся Теофил, затем обернулся на товарищей своих да и махнул им рукой, шагнув вперёд, к выходу из лесных зарослей.
****
Бедного, разбитого горем Барашку вместе с прочими немногочисленными пленниками бросили неучтиво да грубо за решётку, в камеру тюремную, что чернела темнотою своею холодной наряду с прочими камерами, выстроившимися в ряд на самом нижнем этаже дворца Апостольского, в тех самых подвалах, вход в которые так тщательно охранялся ото всех на свете, кроме непосредственного Папы Римского да его экзорцистской организации. Упал рыдающий фавн на холодный каменный пол, отполз подальше, к стене, там притулился неприкаянно, робко, спрятал лицо в ладонях да так и сидел, роняя слёзы куда-то в темноту угла, покуда дверь кованая не отворилась, заскрипев протяжно да жалобно, заскрежетала, крутанулись ржавые дверные петли – увидел Барашка, приоткрыв глаза боязливо, что вошёл в камеру высокий, седой священник, остановился в центре, рассматривая новых пленников, да в руке его мелькнула при этом чёрная страшная трость с набалдашником в виде головы барана.
Отец Энрико стоял молча, задумчиво разглядывая сгрудившуюся у стен напуганную, избитую нечисть, затем покачал головой разочарованно, вздохнул тоскливо да проговорил в тяжёлой, напряжённой тишине:
- Да почто же снова лишь эти невзрачные, дрожащие лики наблюдаю я здесь? Доколе мне мотаться от зверя к зверю бессмысленно? Лесная пакость, ни на что не годная, да где же чудо моё, где же мой любимый козлёнок, где же мой негасимый рыжий огонёк?!
Закрылся Барашка руками испуганно, отчаянно, вжался в угол пуще прежнего, слиться пытаясь и вовсе с тьмою угла непроглядной, а страшная чёрная трость с набалдашником в виде головы барана вновь и вновь взлетала где-то рядом, разбивая в кровь лица да головы рыдающих, стенающих пленников, да вновь и вновь повторял отец Энрико злобно, яростно, горько:
- Ты не он! И ты не он! И ты не он!!
Когда дошла, наконец, очередь и до Барашки, кинулся фавн к ногам священника, занёсшего руку для удара, зарыдал слабовольно, взмолился:
- Не губи, о, не губи! Скажи, кого ищешь ты, да, может, я помочь могу?!..
- Чем ты мне полезен можешь быть, падаль презренная? – хмыкнул надменно отец Энрико, свысока взглянув на корчащегося внизу фавна. – Да будто ведаешь ты, как изловить мне беса рыжего непокорного?
- Беса рыжего? – Барашка поднял голову, стоя на коленях перед священником, воззрился на него удивлённо, да с надеждою некоей. – Да Теофила, неужто?
- Его, его, нешто знаешь ты?
- Пособлю чем смогу, не губи только, крест носящий!
Нагнулся отец Энрико заинтересованно к напуганному пленному фавну, озарила лицо его тут же привычная да обыкновенная лукавая улыбка, да и сказал он затем:
- Чего же ты, против своих, никак?
- Да какой он мне свой! – воскликнул в сердцах Барашка, всплеснув руками отчаянно. – Поганую наглую рожу его да век бы не видать!! Ненавижу его страшно, ненавижу, ненавижу!! – а в сердце несчастного фавна и в действительности полыхала страшная, жгучая ненависть к рыжему бесу, лютый огонь злобы сжигал нутро, обиды горечь будто ядом горло потравила, и думать озлобленный Барашка ни о чём не мог более, кроме как о глухой, неистовой жажде мести своей; всё отобрал у него рыжий бес, всё забрал себе, извечно впереди мира всего он, извечно весёлый, самоуверенный, беспринципный, всё для него легко, всё не всерьёз, будто игра какая да забава одна! О, да будь он проклят навеки, да ежели и есть в мире этом справедливость, то собственными усилиями лишь созидаема она, нечего со стороны её ждать, не придёт, покуда сам ты не возжелаешь её установить да восстановить! Барашка, весь в слезах, глядел уязвлённо да горько на отца Энрико, да и позабыл он будто о том, как сам недавно бранился на человечье племя, в особенности, на нравы экзорцистские, да будто позабыл он, что враг перед ним лютый, изничтоживший некогда на его же глазах сотни жизней невинных лесных – враг этот тотчас представился фавну союзником с целью общей, и плевать, плевать на то, что тот самый враг это, что житья не даёт свободному да вольному лесному племени, плевать, что это тот самый враг, что так безжалостно да озлобленно кровь собратьев барашкиных проливал, над кровью этой насмехаясь, не важно это боле, не важно, рыжий бес ему нужен, знать, замучить чтобы да пытками страшными истерзать, так и поделом, поделом, пусть свершится месть кровавая, пусть свершится правосудие жестокое!
- Я всё бы отдал за то, чтобы воздалось этому подонку по заслугам его, – прошептал Барашка отчаянно. – На всё готов я, чтобы изловили вы его да на цепь посадили навек.
- Чудесно! – священник неучтиво схватил пленника за волосы, дёрнул вверх, поставил на ноги затем. – Говори же мне, лесное диво, говори всё, что сказать хотел! Как изловить мне козлёнка моего ненаглядного? Где он, близко али далеко, да чего замыслил?
- С условием одним! – осмелел Барашка, нахмурился, взглянув на заинтересованного священника робко, да без дрожи уже. – С вами я отныне, наблюдать хочу с вашей стороны, как суд вершите вы над рыжим бесом.
- Как интересно! – улыбнулся отец Энрико, с любопытством глядя на помятого фавна да покачивая чёрной тростью в руке.
- Иначе не скажу ничего да и делайте со мной, что хотите, в таком разе, - буркнул Барашка, скрестив руки на груди да опустив взгляд.
- По рукам! - и священник, схватив фавна неучтиво да грубо под руку, потащил его за собой, прочь из тюремной камеры.
****
Вскоре лес напрочь кончился, поредел древесный частокол, сменилась местность лесная на иную, чуждую землям русским – город Ватикан предстал перед рогатой компанией во всём своём разнообразном великолепии, шагали товарищи теперь по улицам городским, осторожно, внимательно шагали, думая о том, как бы не нарваться покамест на экзорцистов; впереди теперь шествовал улыбчивый Ешу, ведя за собою товарищей своих, ибо лишь он знал дорогу ко дворцу Апостольскому, и так преодолели они несколько проспектов, покуда Сатана вдруг, кашлянув нерешительно, не остановил шествие сие, отведя Теофила в сторонку, объявив, что переговорить бы им наедине надобно.
- Наедине… - Теофил замялся, потёр шею с досадой, обернувшись на рогатых товарищей, затем взглянул на Дьявола растерянно: - Да чего лясы-то точить попусту, до цели рукой подать, по всему судя, ну нашёл ты время, ей-богу.
- Обождёт цель, - ответил на это Сатана и устремился куда-то прочь, неспеша, но твёрдо, и козлоногий, вздохнув да засунув руки в карманы шорт, отправился за ним следом.
Какое-то время шли они так молча, да напряжённым было это молчание, тягостным каким-то, будто некая недоговорённость, недосказанность витала меж друзьями верными да лучшими нынче; Сатана хмуро глядел вперёд, Теофил же задумчиво разглядывал серый пыльный асфальт под ногами, но никто из них не решался отчего-то нарушить столь неприятной тишины, будто оробев или же растерявшись и вовсе. Однако же не выдержал в итоге Сатана, остановился посреди тротуара да повернулся к Теофилу затем:
- Ну чего ты как не родной?!
- Ась? – козлоногий, не ожидавший столь внезапного вопроса, застыл на месте да воззрился на друга непонимающе снизу вверх.
- Не прикидывайся несведущим, - покачал головой Дьявол сдержанно, но за сдержанностью этой извечной увидел Теофил тут же отчётливую печаль, так упорно скрываемую князем Тьмы. – С тех пор, как о родстве твоём со мною поведал я тебе, ты, рыжий бес, сторонишься меня будто.
- Я? Сторонюсь? – козлоногий отмахнулся, усмехнулся затем беспечно да ответил: - Да полно тебе, рогатый! Придумал ты себе всё!
- Да нет же, не придумал, - Сатана серьёзно поглядел на друга, упорно прикидывающегося беззаботным да весёлым, и ежели б кого и могла обмануть эта напускная да деланно беспечная улыбка, то только не его, Дьявола, ибо как никто другой знал он все повадки да привычки Теофила, а в особенности, сию давнишнюю придумку его цеплять на лицо себе извечную весёлую улыбку, пряча за нею все тягости сердечные от посторонних глаз да и от глаз товарищей своих тоже. – Хоть и скрываешь ты это упорно, да всё ведь я вижу, неприятно тебе родство со мною, не таи уж, а признайся честно да вслух.
- Неприятно? – с недоумением изогнул бровь Теофил, удивлённый столь внезапным выводом друга. – Да ты что! С чего же это неприятно-то мне? Мой батька – сам Сатана! Да нешто это может быть неприятно?
- Ну а чего тогда? Ты будто скрытнее со мною стал, что-то ведь тебя явно тревожит.
Вздохнул Теофил тяжко, отвернулся, окинул взглядом шумные городские просторы, с минуту понаблюдал за снующими повсюду прохожими, затем направился прочь неспеша, ибо надоело ему стоять посередь дороги неприкаянно, Сатана же мгновенно отправился следом за ним да повторил свой вопрос нетерпеливо:
- Что тебя тревожит-то?
- Да погоди ты, я мыслю фомурлирую!
- Фомурлируешь прям-таки? – Дьявол улыбнулся невольно да ласково. – Ну давай, фомурлируй, не мешаю.
Помолчал Теофил с минуту, обдумывая мысль свою тщательно, а затем проговорил сбивчиво, растерянно:
- Разумеешь ли… Я сам не до конца ведаю. То, что ты батькой моим оказался… Как бы… Ну, ты же друг мой сердешный да лучший. И тут вдруг – на тебе! Отче! У меня, ведаешь ли, с делами этими семейными не особо гладкие отношения, мамка дурная была, отчим самоназванный…молчу о нём и вовсе. Не разумею я, как относиться мне к новости нашей надобно. И как вести себя с тобою теперь – тоже не ведаю.
- Тео… - произнёс Сатана с горькой печалью в голосе, а Теофил взглянул на него коротко да воздел палец к небу:
- Вот! Зовёшь ты меня по имени, а не разумею я теперь, разобрать не могу, как друг ты меня зовёшь али же как батька. А разница-то есть в этом, да внушительная, скажу я тебе.
- А ты сам-то как хочешь?
- Чего?
- Ну как друг чтобы звал я тебя или же как отец?
Теофил вздохнул тоскливо, подумал затем с минуту да ответил:
- Да уж, это самое… Без отца я рос, да без отцов уж и обойдусь, не знаю я, чего это такое-то – отношения отца с сыном, не разумею, ибо не ведал такого, а ведал лишь дубину отчимовскую горбиною собственной. Ну его к чёртовой матери, всё вот это… Только вот, с другой стороны да одномоментно… - остановился козлоногий да поглядел с досадою на задумчивого рогатого друга. - …Будто и хочется изведать. Такого, чтоб полюбовно да по-человечески. Не в дурном смысле «по-человечески», а, то бишь, искренно да до;бро. Я сам себя порою не разумею, а ты от меня ещё и ответа просишь на неразумения собственные.
- Я тоже запутался малость, - кивнул Сатана да улыбнулся вдруг неловко, положил затем руку свою тяжёлую на плечо товарищу, взглянул ему в глаза с едва уловимой нежностью. – Люблю я тебя сердешно, горе ты моё рыжее, как друга люблю да и как сына, пожалуй, только вот и у меня в глазах круглосуточно двоится, то сын ты, то друг, то сын, то друг, а в единое целое эта картинка дребезжащая собраться всё не может.
- И чего нам делать, в таком разе? – Теофил смутился малость от признания князя Тьмы, взглянул на руку его у себя на плече, затем вновь перевёл взгляд на друга. – Ты ж мудрый, бафометова рожа, сколь годов уж по миру земному мотаешься, так и дай ответ нам обоим!
- Мудрость мудрости рознь, - вздохнул Сатана печально. – И порою к собственной жизни ты мудрость свою, накопленную с годами, применить толком и не можешь вовсе, вопреки тому, как, жизнь стороннюю наблюдая, ошибки да пути всяческие жизни этой чужой подмечаешь мудростью своей исправно да возмущаешься, к тому же, дескать, ну как же можно поступать так, а не иначе, как возможно это – глядеть да в упор не видеть? А потом стоишь на пути собственном, наблюдая, как его спиралью да узлами морскими крутит, и отчего-то распутать узлы эти не можешь, подобно тем, чьей слепоте ты возмущался ранее, мудрый да учёный этакий. Порою, чтобы увидеть, нужно отойти да взглянуть издалека, а не вблизи разглядеть пытаться.
- Так а… Так а делать то нам чего? – раздосадованно спросил Теофил, озадаченный словами друга.
- Кабы ведал я… Так тотчас бы дал ответ.
Уткнулся козлоногий бессильно да сердито рогами в мохнатую грудь Дьявола, пробурчал недовольно:
- Не хочется мне, чтоб в глазах у меня двоилось. Нет, порою, ежели перебрал с бормотухой, и не такое глаза мне выдают, да только даже в таком разе картины не столь тревожны, сколь наша с тобою нынешняя да общая. Э-эх, рогатый… И ты, как оказалось, мучаешься.
- Да уж изначально я к тебе чувства, с отцовскими схожие, питал, мил ты мне изначально был по-особому, я ведь и догадался с началу самого о родстве нашем, да глаза закрыл на это. Оттого-то и пошёл я за тобой тогда, в ночь нашей первой встречи – непростым ты мне показался, от всех прочих вокруг отличным. Да потом всё боле мысль эта покоя мне не давала... Однако речь-то не обо мне нынче, а о тебе, рыжий бес. Отец я тебе или друг – это сугубо твой выбор быть обязан.
- Обожди малость, - ответил тихо Теофил, закрыв глаза да по-прежнему упираясь рогатым лбом в шерстистую грудную клетку Дьявола. – Обожди малость самую, выберу.
Сатана кивнул, обнял друга аккуратно да прижал к себе заботливо, сверху вниз глядя с едва заметной улыбкой на растрёпанную рыжую шевелюру, чуть тревожимую лёгким утренним ветерком. Спустя пару минут услышал Дьявол, что Теофил пробурчал глухо нечто неразборчивое, зажатый в объятиях его душных – князь Тьмы ойкнул тут же да разжал руки, а козлоногий, подняв голову да вдохнув свежего воздуха, посмотрел на товарища серьёзно, мрачно даже, да произнёс затем:
- Надобно, чтобы другом мне ты был. Ты уж ко мне относись как знаешь, как чувствуешь, а я… Другом хочу подле себя тебя видеть, ну их, этих отцов, далось оно мне. Как уж порешил я тогда, так и сейчас тебе говорю то же. Не избавиться мне, вестимо, от досады некоторой всё же, да и всегда ведь помнить буду, что батька ты мой, только вот не хочется больше скрытничать от тебя да откровенностей сторониться. Ты – это ведь всегда ты, как ни назови да кем ни считай.
- Ну добро, - улыбнулся печально Сатана, потрепав Теофила по голове по-дружески. – Считай меня кем хочешь, рыжий бес, только не скрытничай боле.
- Порешили, - кивнул козлоногий с ухмылкой, а затем, с досадою поджав губы да подняв брови, отвёл взгляд уклончиво да указал себе за спину: - Портить момент не хочется, да только… Глянь, не узнаёшь?
Нахмурился Сатана озадаченно да взглянул туда, куда показал Теофил – да и обомлел он тут же, замер удивлённо да растерянно, ибо у витрины магазина напротив, совсем рядом, расставляя вокруг себя холсты то тут, то там, сновала девушка с до боли, до рези в сердце знакомыми волосами каштановыми, что мило подскакивали да взлетали в воздух при каждом повороте изящной девичьей шеи.
- Мария? – выдохнул Сатана поражённо.
- Значит, мне не чудится, - ухмыльнулся Теофил да развернулся к витрине, вскинув руки весело. – Здарова, Машка!
- Она тебя не видит, дурной.
- Ой, точно же.
Подошли они оба ближе заинтересованно, остановились рядом, с любопытством наблюдая за тем, как Мария сосредоточенно расставляет холсты свои вдоль витрины, да углядели, что не пустые холсты это, а картины самые настоящие, живописные.
- Художницей подалась? – удивился Теофил, разглядывая цветастые полотна. – Торгует, вишь ли. А как же оказалась-то она тут нынче? Одная али же с кем-то прибыла, далековато от города-то её родного, нешто и говор местный, язык, то бишь, освоить за время столь короткое успела? Мы-то с изначалу самого каждый говор ведаем да разумеем, а человечье-то племя в этом ограничено, - он перевёл взгляд на друга своего, нахмурился. – Ну? Чего ты?
А Сатана стоял молча да глядел на Марию печально, с тоскою некоей, не говорил ни слова, наблюдал за каждым движением её задумчиво да мрачно.
- Эхе-хе, - вздохнул козлоногий, покачав головой, затем прошёлся вдоль картин по-хозяйски, приглядываясь к живописным натюрмортам, усмехнулся: - Глянь, рогатый, на каждой картинке вон чего.
Сатана перевёл тоскливый взор свой на картины да и заметил тут же, что на каждой из них, неотъемлемой деталью натюрморта, присутствовала сверкающая драгоценная корона, та самая корона, которую некогда подарил он Марии.
- Вдоль да поперёк уж обрисовала, - добавил Теофил, указав на один из натюрмортов. – Хранит, значится, да не где-нибудь, а прямиком в мышце сердечной.
А Мария тем временем, поплотнее запахнув тоненькую дерматиновую курточку, бросила невольно взгляд в отражение витрины, проверить дабы, не сильно ли ветер растрепал волосы её, вид внешний в целом разбередив да попортив, да и обомлела тут же, замерла на месте. Теофил, заметив это, подошёл к задумчивому Сатане, похлопал его по руке да кивнул на девушку.
- Чего? – осведомился Дьявол, очнувшись от тягостных мыслей, поглядел на Марию да и узрел моментально взгляд её поражённый, отчаянный, отразившийся в стекле витрины да на него с Теофилом направленный, на их отражение. Обернулась Мария резко, однако же не увидела искомых, лишь тротуар, людный едва, предстал перед нею безо всяческого признака присутствия её рогатых знакомых. Вновь повернулась девушка к витрине, помыслив на миг-другой, что почудилось ей и вовсе сие неожиданное зрелище – но нет, нет, вот же они, вот, стоят прямо напротив да смотрят на неё, Марию, растерянно да настороженно как-то, печально. С невыносимою горечью наблюдала девушка, как Теофил, не сводя с неё взгляда, обращается к Сатане да вещает ему что-то, но что именно – не слышно ей, напрочь не слышно, ни звука голосов, ни шороха одежд, ничего, ровным счётом ничего, да и вне отражения этих двоих будто и нет вовсе, попробуй разбери, а не чудится ли и в самом деле…
- Она, никак, видит нас в отражении, - сказал Теофил тем временем, с интересом глядя на Марию. – Чудеса! Отчего же оно так, интересно. Может, выйдем к ней зримыми?
Дьявол лишь головой помотал отрицательно.
- Посередь людной улицы? Да и…не в улице даже и дело.
- А в чём оно, дело?
Мария, не отрывая от витрины беспомощного, обречённого взора, протянула назад себя руку, глядя прямо в глаза Сатане в отражении, и в выразительных женских очах узрел Дьявол мольбу немую, страшную, отчаянную мольбу о том, чтобы коснулся он протянутой руки в ответ, чтобы оказал себя, показал, что не видение он да не морок.
- Рогатый… - прошептала Мария едва слышно под косыми взглядами проходящих мимо людей.
- Рогатый, - вторил ей Теофил требовательно, изогнув бровь да взглянув на Сатану. – Чего застыл?
Не ответил ему Сатана, лишь с горечью продолжал смотреть на растерянную, печальную Марию, а козлоногий покачал головой да добавил затем:
- Ты помнишь всех королев гулянок минувших, да только эту тебе, вестимо, и при всём хотении шибком не забыть. Я ж видел, как смотрел ты на неё, да и как она на тебя смотрела. Да и сцену эту развели вы тут нынче не от равнодушия друг к другу. Руку дай ей, рогатый. Не дури.
Несмело, сбивчиво протянул Дьявол руку, затаил дыхание подобно Марии, коснулся уж было пальчиков её тоненьких, надеждою исполненных, да только вздохнул затем, не дотронулся всё же, опустил руку, отвернулся да и пошёл прочь понурый, монументальный, мрачный, запахнувшись в чёрную пыльную мантию свою да и не оборачиваясь боле.
- Дурак, - хмыкнул Теофил, взглянул на несчастную Марию, развёл руками, извиняясь будто, да поспешил за другом. Девушка же опустила руку медленно, глядя вслед удаляющимся прочь товарищам в отражении стекла витрины, стояла так долго, пока не пропали они из виду и вовсе, да сжалась затем вся, обхватила себя руками да и заплакала горько-горько, подойдя к витрине вплотную да прижавшись лбом к холодному прозрачному стеклу.
…- И чего же? – поинтересовался Теофил, догнав стократно помрачневшего Дьявола, засунул руки в карманы шорт да застучал копытами по серому жёсткому асфальту на пару с другом.
- Она человек, - ответил Сатана сдержанно.
- Ну это не тайна.
- У нашего племени с человечьим пути разные.
- Тропку от одного пути к стороннему всегда протоптать возможно.
- Но не всегда это целесообразно да безвредно.
- А вам ведь было любо вдвоём.
- Слушай, что ты от меня хочешь? – Сатана остановился резко, повернулся к товарищу с недовольством сдержанным. Козлоногий же поглядел на него спокойно, с досадою едва заметной, да ответил:
- Хочу я, чтоб счастье ты своё не гнал от себя. Хотение моё таковое, чтоб счастлив ты был. А с ней… Да полно, разве она тебе не мила?
- Да уразумей ты, - вздохнул тяжко Дьявол. – А ну ежели приду я к ней зримым, дальше-то что? Она в мире человечьем живёт, у меня же пути иные, хоть и сквозь человечьи пролегающие… С собой её тащить?
- Да зачем тащить? Сама она пойдёт.
- Ты знаешь, о чём я.
- А ты не знаешь, как оно да куда повернёт, ибо не проницатель. Забери её с собой, дурень, ей, по всему судя, без тебя житья нет и вовсе.
- Да откуда ты это ведать-то можешь?
- А по глазам увидел.
- И чего? Всерьёз думаешь человека из мира людского утащить безнаказанно? Нет, рыжий бес, увы, не всё так просто.
- Так по согласию же обоюдному.
Сатана устало закрыл лицо руками, вздохнул вновь предельно тягостно, опустился на крыльцо здания некоего, подле которого остановились они сейчас, да поглядел сквозь пальцы на невозмутимо оптимистичного Теофила.
- Да ты будто сваха, слушай, - усмехнулся Дьявол внезапно.
- Кто-кто? – не понял Теофил, удивлённо подняв брови.
- Не бери в голову, - покачал головой князь Тьмы, посмеиваясь, да затем вновь помрачнел, погрустнел снова. – Житья нет, говоришь…
- Угу, нету, хоть бороду секи, - покивал козлоногий уверенно, осматриваясь.
- Так ведь и не как на чудовище глядела она на меня всегда… Как на душу живую глядела, всё я видел…
- Дело твоё, конечно, - задумчиво протянул Теофил, попутно разглядывая с любопытством выстроившиеся вдоль тротуара автомобили. – Да только девка-то шибко прелестная. Не только лишь тем, как круглит глазищи свои очаровательные, а в целом, пакости в ней да будто даже и не вьётся, ведаешь ли.
- Ведаю… - прошептал Сатана обречённо, растерянно. – О, конечно же ведаю…
Не заметил князь Тьмы за думами своими нелёгкими, как отлучился куда-то Теофил оперативно, сидел Сатана, закрыв лицо руками да упираясь локтями в колени, ещё пару минут в молчании гробовом, занятый мыслями собственными тягостными, пока не пробудило его от состояния сего внезапным визгом автомобильных тормозов; вздрогнул Сатана, отнял ладони от лица да поднял голову, уставившись удивлённо на затормозивший резко да совсем рядом красный мощный джип без дверей да крыши, да и узрел Дьявол тут же за рулём машины этой внезапной Теофила радостного, что с задорной улыбкой крутанул руль, вдавив копытом в пол педаль тормоза, да взглянул на друга коварно.
- Ох, Тео, да за коим бесом ты спёр это недоразумение? – засмеялся Сатана, покачав головой.
- Мне цвет понравился, - усмехнулся Теофил да указал затем на надпись «Renegade» на джипе сбоку. – Глянь, чего написано! Ренегад!
- Да сам ты ренегад! - широкие плечи князя Тьмы, облачённые в чёрную пыльную мантию, затряслись от смеха искреннего, и прикрыл Сатана улыбку свою весёлую ладонью, будто стыдясь её малость.
- Вот, таким и будь! – ухмыльнулся козлоногий мрачно, погрозив другу пальцем. – А то, ишь, горевать он вздумал! Пособи лучше приватизировать, а ну!
Сатана, всё ещё посмеиваясь весело, саданул по капоту джипа рукою с силой, и в тот же миг на капоте возникла невесть откуда блестящая фигурка в виде козла, такая же точно, что присутствовала на роллс-ройсе Дьявола, на коем не столь давно довелось попутешествовать Теофилу вместе с грехами.
- Оба-на, а разве так можно, фигурку да на джип-то? – удивился козлоногий.
- А отчего ж нельзя?
- Да нигде я не видел подобного! Не смотрится дурно?
- Отнюдь. Невидим теперь зато зверь твой четырёхколёсный для глаза человечьего.
- Добро! Благодарствую!
- Да номера зацени.
Теофил вылез заинтересованно из джипа, взглянул на номерную табличку спереди, усмехнулся:
- «В-шестьсот шестьдесят шесть-ад»? Экая забава! Да как бы правдою-то не оказалось… - козлоногий взгромоздился обратно на сиденье водительское, стиснул прочный кожаный руль да вдруг нахмурился задумчиво, явственно чем-то озаботившись, Сатана же поднялся со ступеней крыльца, подошёл ближе да поглядел на друга внимательно, встревоженно.
- Чего удумал ты?
Перевёл Теофил на него серьёзный, сосредоточенный взгляд, да и ответил затем мрачно:
- Передай, ежели спрашивать будут – один я биться поехал. Пущай схоронятся покамест. А ты давай, Машку не проворонь, сердешный.
И тут же зарычал да затрещал красный мощный джип, сорвался с места тотчас, повинуясь Теофилу, крутанувшему руль резко да уверенно надавившему на газ, развернулся, завилял по проезжей части да устремился вперёд со столь свирепою быстротою, что Сатана и ответить-то ничего не успел, отшатнулся лишь невольно, отступив на шаг от взметнувшихся ввысь клубов дорожной пыли, да встревоженно поглядел ему вслед.
****
- Да где же их носит? – Черносмольный сновал туда-сюда по тротуару, скрестив руки на груди недовольно. Он и остальные рогатые товарищи терпеливо ждали возвращения Теофила да Сатаны, но ожидание сие с каждою минутой становилось всё утомительнее да тягостней, все понемногу начинали заметно раздражаться да нервничать, ибо цель их общая находилась уже слишком близко, чтобы оттягивать её достижение да отсрочивать вновь и вновь.
- Ишь, поболтать им захотелось, видите ли, - лязгнул раздражённо челюстью Бура, принимая из рук Хозяина болот сферу его ненаглядную, затем, тотчас, и гитару забирая из рук Ешу, да пряча всё это добро в голубом огненном всполохе, сохранности ради. Жуть в это время с любопытством оглядывалась да принюхивалась, будто кошка дикая шмыгала меж товарищей, повиливая чёрным хвостиком со змеиной головой на конце его – интересными да неизведанными виделись химере городские пыльные просторы, ибо не бывала она в местности подобной никогда ещё доселе, в лесах прячась да на глаза человечьи стараясь не попадаться, любопытно таращила зелёные очи свои на проезжающие мимо автомобили, рассматривала прохожих с сосредоточенным недоумением во взгляде; Акки же, судя по всему, в городах людских прежде уже бывала – либо её и вовсе не интересовали подробности да примечательности городской человеческой жизни, ибо присела она понуро на поребрик подле, скрестила руки на груди да отвернулась ото всех, опустив взгляд, о чём-то своём думала тоскливо, да и вовсе ей вдруг расхотелось отчего-то находиться здесь, растерялась фавночка, смутилась переживаниям неясным собственным. Хотелось ей за бесом рыжим да хоть на край света, однако же запропастился куда-то возлюбленный её нынче, оставил её одинокою среди всех этих разномастных персонажей, которые и не интересовали-то Акки и вовсе, ибо лишь на Теофила она смотрела всё это время, а тут вдруг, нежданно, выяснилось, что помимо него тут есть и кто-то ещё, какие-то ещё персонажи, неважные да ничего ровным счётом для фавночки не значащие, однако тоже живые да к чему-то точно так же стремящиеся. Поняла вдруг Акки, что даже никакой захудалой палки не захватила она с собою из леса, дабы от святош грядущих отбиваться, но о чём же она, беспечная да глупая, думала тогда? Да не знала будто, куда и идут они все? Знала ведь, ведала, хвалилась про себя мысленно, что ничего не страшится, а тут вдруг присела да и оробела как-то внезапно, одинокою страшно себя почувствовала, отвергнутой. Впрочем, чувство сие роковое не покидало фавночку с утра самого, с самого момента того, как произнёс слова ненавистные бес рыжий на берегу у лесного мирного озерка – а каковы же были его слова? Не отвергает что, но и что не принимает её, Акки, своею парою – и как же понять-то слова эти? Как же к ним относиться надобно? Да лучше бы напрочь отверг тогда, чем присутствовать близким телесно, да далёким там, в глубине сердца, тогда б и понятно тут же стало, что ненавидеть этот гордый бесовский лик отныне надобно за отказ страшный, а тут, тут… Одна лишь мука любовная несомненна, одна она лишь верно определена нынче. Точно, лишь мука. Ничего более. И заплакала тут же Акки, горько зарыдала, сжалась вся на поребрике комочком неприкаянным, а рогатые товарищи растерянно поглядели на неё все как один, подошли ближе обеспокоенно, Жуть скользнула к фавночке, села рядом, приобняла её за тоненькие плечи да спросила затем взволнованно, заботливо:
- Чего же пригорюнилась ты, подруга? Быть может, обидел тебя кто-то ненароком?
- Я… - Акки всхлипнула горько, покачала головой отчаянно. – Я ведь…искренно…А он… Опорочил да бросил, да и впрямь пожёг дотла, всё в груди моей сейчас полыхает страшно, напрочь выгорая… Да не о том огне просила я, не о том… Нешто такова она, любовь? Нешто такова?
- Какова? – спросила Жуть тихо, с жалостью глядя на плачущую расстроенную фавночку.
- Мучительна да неприятна…
Ведьма вздохнула горестно, затем взглянула на растерянных рогатых товарищей, замахала на них рукой молча, дескать, подите прочь, разговор тут сокровенный нынче, и те послушались тотчас, отошли, отвернулись, с досадою да отчего-то с неловкостью поглядывая друг на друга.
- Разная она бывает, любовь эта дурацкая, - ответила Жуть всхлипывающей девушке мирно. – Две стороны у неё, два лика основных, у химеры будто – боль да блаженство, то бишь, страдание да услада, и два лика этих одномоментно глядят на тебя, просто порою то один, то другой глаза закрывает, отворачивается.
- Как у химеры… - Акки поджала губы печально да покосилась на змееголовый хвостик ведьмы.
- Да, верно смотришь, - улыбнулась Жуть ласково да указала на хвост свой когтистым пальчиком. – Шипучка сия – то лик Жути второй, да только не у химер лишь второй лик имеется подчас, не только вид наш столь дурную славу снискал, двуликую, ведь то душа живая да живущая порою таит в себе противоречие лютое, да что уж там «порою» - на постоянной основе двулика душа живая, ибо добро да зло из неё так же глядят одномоментно, отворачиваясь поочерёдно, так и, знать, двуликость с двуличностью не стоит путать, ибо важно сие очень, важно разницу меж ними наблюдать, ибо разные это явления, ведь двуличность – то мерзость духа, а двуликость – лишь двойственность природы его. Так и что же… Прямо-таки и бросил он тебя?
- Ну… - Акки замялась малость, опустила взгляд. – Да нет, верно, и не бросил – наоборот, поднял, на руки взял, ибо ножки мои тогда ослабли, на руках и возвратил меня к костерку заботливо, бережно.
- Так и его ведь помяла любви треклятой двуликость. Не серчай на него, у него рана рваная сердца вместо.
- Я не ведаю, что мне делать… Напрочь заплутала я…
- Покамест одна дорога лишь явственна для тебя – путь до святош, отмщение справедливое с нами плечом к плечу. По сему пути и иди, а остальное отринь до поры до времени, иначе сердце смятённое дурную помощь окажет тебе в минуту трудную – уверенным сердце на пути этом должно биться, отважным.
Внезапно да совершенно неожиданно возник подле рогатой компании мрачный Сатана, да выглядел запыхавшимся будто, растерянным, словно бежал да спешил страшно.
- Этот мракобес треклятый… - выдавил он сдержанно под внимательными взглядами товарищей, махнул рукой неопределённо. – Один он направился биться, дурная башка.
- Один? – воскликнул тут же расстроенный Чертовский, всплеснув руками да взмахнув вертлявым длинным хвостом своим. – Да почто ж один-то?! А ежели схватят? Ежели пленят, одинокого?!
- Вот напасть-то, - Черносмольный встревоженно оглядел людный городской проспект. – Да нельзя ж нам разделяться-то, ну, козлиная борода, удружил…
- Догоняйте, - бросил сдержанно да твёрдо Сатана. – Не дайте ему пропасть, - и исчез он тут же, отойдя во мрак тени у стены кирпичного дома, растворился во мраке этом, будто не бывало его и вовсе.
Растерялись рогатые товарищи, сбитые с толку новостью этой внезапной да нежданной, ведь да будто б уж и договорились все они тогда, на выходе из чащи лесной, что вместе идти им надобно – так нет же, обманул, одурил рыжий бес, выискался, герой-одиночка треклятый, всё-то всегда он по-своему делает, своевольный дурень, да неужто и в самом деле мыслит он, что справиться и одиноким способен с полчищами святош, коих нынче да всяко поболе будет при дворце Апостольском, чем тогда, посередь лесной зимней чащи…
- Ну, чего застыли, аки надгробия мрачные? – Чертовский поглядел на друзей серьёзно, взяв себя в руки, приосанился да расправил плечи бодро, сердито даже. – Не помер никто покамест, да и помирать не собирается! За рыжим бесом нам надобно, чтоб и в самом деле не пропал да не сгинул! Он ко дворцу этому проклятому рванул, без сомненья, так и неча нам тут прохлаждаться!
- Вы бы поспешили, милейшие, - подал голос сдержанный, спокойный кардинал Кваттрокки, чуть нахмурившись да ни на кого не глядя, опустив взгляд на пыльный серый асфальт под ногами. – Экзорцисты патрулируют просторы городские ежечасно.
- Да ты, никак, об нас волнуешься? – усмехнулся Бура враждебно, скрестив руки на груди.
- Я… - камерарий смешался, пожал плечами. Он напрочь не знал, отчего за этих рогатых господ взволновался вдруг и в самом деле, будто и не пленный он сейчас вовсе, будто не связаны нынче руки его вражескими путами – беспокойно отчего-то стало камерарию за эту растерянную компанию, оказавшуюся без своего явственного предводителя и посему тотчас смутившуюся, застопорившуюся, утратившую ориентир да огонь путеводный, так прочно да надёжно сплотивший товарищей доселе на этом опасном пути.
- Поглядите, друзья мои, - произнёс вдруг спокойно да мирно Ешу, как всегда улыбчивый да беззаботный. – К нам Барашка несётся.
А к задумчивым, сбитым с толку наставшей ситуацией рогатым товарищам, и впрямь расторопно спешил понурый мрачный Барашка, сжимая в руке лямку сумки-почтальонки своей, болтающейся через плечо, да глядя на компанию эту чуть робко отчего-то, да одномоментно и с уверенностью отчаянной.
- Еле нагнал вас, - выдохнул он, остановившись подле, взглянул затем невольно на сидящую на поребрике рядом с Жутью Акки, да тут же отвёл взгляд безучастно – Акки мельком бросила на фавна свой заплаканный взор, да затем, ему подобно, отвернуться предпочла, не стала глядеть далее. – Не могли меня подождать, прежде чем в город тащиться?
- А мы думали, сгинул ты насовсем, - хмыкнул Чертовский, оглядев нежданного Барашку с головы до ног. Нечто да будто насторожило чёрта тотчас, однако же что именно – не смог он понять, ведь обыкновенно сейчас выглядел Барашка, ничего в нём и не поменялось вроде, ну только всклокоченный малость, да взгляд другой немного, да быть может, во взгляде-то и дело? А чего он, этот взгляд? Пёс его знает, что в нём не так! Может, чудится и вовсе?
- Да щас, сгинул, - проворчал фавн недовольно. – Не дождётесь.
- Да больно надо, - Чертовский отвернулся, забыл о Барашке тотчас, вновь перевёл взгляд на товарищей своих. – Мы долго бездействовать-то будем? Чего вы? Дорогу знаем ведь, а значит, коли дорога известна, по ней и идти надо, затем и есть дороги-то, чтоб ходить по ним!
- Прав длиннохвостый, нельзя боле медлить, - кивнул Черносмольный. – Нагнать беса рыжего надобно.
- А он не с вами? – вновь подал голос Барашка – и прозвучал его глас с досадою тайной, хоть и тщательно скрывал фавн досаду эту, боясь ненароком выдать. С самого начала уж заметил Барашка, что нет средь этих болванов ненавистной бесовской рожи, пропал он, негодяй, куда-то, и факт сей раздосадовал изрядно мрачного фавна, ибо не так планировалось всё, не так, тут он быть должен нынче, обязан и вовсе. – Куда он делся?
- Один попёрся биться, - бросил Чертовский ему небрежно, затем указал друзьям на горизонт. – Ну? Айда!
- Пошли уже, - лязгнул челюстью Бура недовольно, не понравилось ему явственно, что опять над ним командуют, да развернулся он затем и первым направился прочь, в направлении нужном, увлекая за собой добродушного Ешу прочным захватом под руку. За ними и остальные потянулись, поначалу неуверенно как-то шли они, осторожно, затем понемногу ускорились, ибо каждый понимал, что вряд ли сейчас и вовсе допустимо медлить. Барашка плёлся позади всех да думал о чём-то усиленно, напряжённо, изредка поглядывая на Акки, что шла подле Жути да периодически о чём-то с нею шепталась, не обращая на друга своего прежнего никакого внимания, будто и не существовало его напрочь. Злило это мрачного фавна, страшно злило, но не это сейчас заботило его в первую очередь, иная забота в голове сейчас сидела, более важная, более необходимая - да как бы осуществить-то задуманное? Как бы так, не выдав умысла тайного враждебного, подвести этих идиотов к месту нужному?
Рогатая компания, петляя по многочисленным городским улочкам, уверенно следовала за Ешу, который единственный из них, за исключением кардинала Кваттрокки, ведал путь ко дворцу Апостольскому, да и не попадалось им отчего-то на пути этом обещанных камерарием экзорцистских отрядов, безопасною будто проистекала дорога эта напряжённая, ни Чертовский, ни Бура не чуяли поблизости поганого вражеского духа, хоть и настороже оставалась их хвалёная чуйка всё это время.
- Подозрительно, – прокомментировал сей факт Бура, и Чертовский молча кивнул, соглашаясь с ним.
- Может, у них там это, как его… - подал голос Черносмольный, усиленно вспоминая необходимое слово. – Ну когда лбом об пол колотятся да кадилом машут, будто щас огреют по хребтине!
- Если вы имеете в виду мессу, - сдержанно ответил кардинал Кваттрокки, шествуя связанным за Хозяином болот. – Или иное какое богослужение, то патрулей сие никак не касается обыкновенно.
Нахмуренный Барашка, поджав губы с досадой, огляделся невольно, отчаянно соображая, как бы так заставить этого вечно улыбающегося по неизвестной причине Ешу следовать туда, куда надобно ему, фавну, однако же сообразительность нынче откровенно подводила, а время поджимало, отчего фавну становилось ещё более неуютно да тревожно. Однако же узрел вдруг Барашка, что – о чудо, да видно, благосклонен к нему, ничтожному фавну, Бог, видно, одобряет он грядущее правосудие! – повернули они в необходимый переулок, чудом, верно, чудом не обошли его стороной, шли вглубь, ни о чём не подозревая, покуда вдруг не ощетинился Чертовский, вскрикнув «Назад!» - однако же поздно сработала его чуйка, по той лишь причине, что очень умело расставлена была сия ловушка, предельно ловко. Внезапные, совершенно неизвестно откуда взявшиеся, выскочили отовсюду экзорцисты, окружили, налетели со всех сторон – завопила Акки, ощерилась Жуть, Чертовский пустил в ход биту свою чёрную, Бура вскинул вилы, Ешу невозмутимо спрятался за растерявшимся Черносмольным, и их двоих тут же погребли под собою десятеро отчаянных священников; тесно было в маленьком тёмном переулке, не развернуться, не размахнуться-то толком, чтобы отразить удары серебряных кольев, да тут ещё и вышел из тени коварный, ухмыляющийся отец Закария, сжал в руке серебряный, подобный посоху, крест свой, ткнул им в землю с силою, прошептав некую фразу на латыни, и побитые рогатые товарищи, сбитые в кучу озлобленными экзорцистами, оказались прочно запертыми в магической печати, чьи символы, ранее никем не замеченные, были начертаны на земле загодя. Чертовский, сплюнув кровь да рукою держась за рассечённую шею, саданул кулаком по незримой преграде, окружившей их компанию, оскалился, зарычал, диким зверем глядя на ухмыляющиеся рожи святош:
- О, как это по-человечьи! Навалиться скопом исподтишка!
- Закрой свой рот, мерзкий нехристь, - ухмыльнулся Закария торжествующе. – И уж не плачься, коли враг оказался сильнее.
- Подлее, - прошипел чёрт, глядя жгучим взглядом прямо в глаза серафиму. Бура тем временем отчаянно молотился о невидимую преграду, шипел, бранился, плевался в незримый барьер, уповая на слюну ядовитую свою, кислотою жгущую, однако и это не помогало против заклятья серафимова; Черносмольный причитал обречённо, схватившись за голову да сидя на, как ему казалось, земле неудобной, хотя на деле же – на Ешу, который, опрокинутый наземь святошами, сейчас, не особо переживая насчёт раздавившего его Хозяина болот, задумчиво да любопытно глядел на экзорцистов, поджав губы неловко; Жуть, подобно костлявому чёрту, шипела да царапала когтями преграду невидимую, снуя из стороны в сторону, а растерянную Акки на пару со связанным кардиналом Кваттрокки увёл за собой суровый Барашка, выдернул неучтиво из заклятого круга да подвёл к Закарии затем.
- Ты чего?.. – Акки во все глаза уставилась на хмурого молчаливого фавна. Тот не ответил, остановился в стороне, сжимая грубо её за плечо, дабы не удрала, а Закария усмехнулся, окинув коварным недобрым взглядом сдержанного кардинала Кваттрокки:
- Так это они тебя спёрли? А мы уж испереживались, ох, испереживались, всё думали, где ты да что с тобою! – да с такою насмешливой интонацией протянул слова свои серафим, что тотчас стало ясно камерарию мрачному, что не шибко-то и тревожились об его пропаже в дворце Апостольском. Не обрадовал священника факт сей, напряглись чуть заметно брови его, и в который раз подумал он, глядя в холодные, насмешливые глаза Закарии, что взгляда этого, лишённого теплоты духа живого да живущего, да вовек бы не видеть, неприятен этот странный взгляд, пуст, будто бездна чёрная да страшная, таящая в себе, на самом дне своём, чудовищ да монстров лютых, никого не любящих, никого не щадящих – да священника ли это взгляд? Богослова? Праведника? Нет, нет, это убийцы взор, хладнокровный, безжалостный взгляд, в коем сквозит лютым хладом одна лишь жестокость.
- А мы уж было подумали, - продолжил отец Закария тем временем, облокотившись кокетливо на крест. – Будто с ними ты, дружочек, на их сторону, то бишь, перешагнул – ан нет, руки-то связаны, гляжу, так знать, пленный ты их да наш по-прежнему. А ну, развязать! Кабы не путы вражеские, так легко бы ты не отделался!
«Так это…Чего же?..» - озноб некий пробежал вдруг по спине затаившего дыхание камерария, да тут же эхом раздался усмехающийся Теофил где-то в тяжких мыслях, всплывая из памяти:
«Пленник ты всё-таки. А пленников связывать заведено, негоже им свободными таскаться, ведаешь ли»
«Спас меня господин Теофил, что ли? Неспроста, специально, связать меня наказал? Да нешто правда это, нешто знал он?» - растерянным выглядел кардинал Кваттрокки, глядя невидящим взглядом в серую пыльную землю переулка, покуда ему развязывали руки, да поверить не мог в догадку свою внезапную, противилось сердце в неё уверовать, да только очевидно сие как день божий, очевиден теперь взгляд тот беса рыжего, там, на опушке близ выхода из лесной чащи – о, но как же разнится взгляд этот с тем, холодным, жестоким, коим смотрит извечно на этот мир треклятый серафим Закария, как же разнится!
- Да неужель мог я, - пробормотал камерарий растерянно. – С нечистью богопротивной породниться…
- Вот и славно! – усмехнулся ехидно Закария, а затем, оглядев злобных сердитых пленников, запертых в заклятом круге, добавил: - Не все я знания растерял покамест, оказывается! Способен ещё на латыни сболтнуть ту да иную полезность! Однако же а где сатирчик-то, а? Ты, падаль лесная, - он обратился к Барашке, поглядев на него с презрением. – Обещался, будто сатирчика развесёлого приведёшь к нам, а что-то я не вижу его среди пленников, отчего это, а?
- Я не знал, что он один, без них, к вам попрётся, - ответил хмуро Барашка, не глядя на растерянную, поражённую произошедшим Акки, что таращилась на него всё это время, замерев да и не пытаясь даже вырваться из его захвата крепкого.
- Один? – угрожающе прошипел Закария, наклоняясь ближе к фавну; Барашка сжался невольно, ожидая, что огреют его сейчас крестом по шее от злости, однако участь сия его миновала покамест. – Хочешь сказать, сейчас он к старику направляется?
Барашка кивнул коротко, бросив взгляд робкий на скалящегося да снующего туда-сюда Чертовского в заклятом круге – чёрт зажимал рукою беспрестанно кровоточащую рану на шее, крутил хвостом разозлённо, перебрасывался сердитыми фразами с товарищами, которые умудрились особо не пострадать от нападения экзорцистов, лишь Бура обнаружил спустя минуту, что доломал себе левую руку, которую повредили ему в схватке – доломал невольно в попытках разбить кулаками заклятие, но озаботился этим не сильно, ибо срастётся перелом в итоге, подождать лишь надобно.
- Как это по-идиотски! – прорычал злобно Чертовский. – Так глупо попасться! Хороши же, борцы за свободу, сопротивленцы чёртовы, ни на что не годные!
- Это ты про нас? – тут же возмутился Бура, яростно сверкнув жуткими глазами своими на товарища.
- Про нас, про вас да про себя к тому же! – отмахнулся от него чёрт. – О, как глупо, как глупо! Не чертята зелёные, а попались, будто и впрямь юнцы безмозглые!
- У-у! – завыл Черносмольный, аки волк на луну, схватившись за голову горестно. – Дурное племя, о, кабы было при мне войско моё болотное!
- Так а где оно?! – набросился на него Бура яростно, взмахнув рукою сломанной, что сейчас безвольно болталась в рукаве фрака.
- Дак дрыхнет!! – возопил в ответ Хозяин болот, подскочив на месте невольно, Ешу при этом тихо ойкнул.
- А ты, ведьма!! – костлявый чёрт повернулся к растерянной Жути. – Наколдуй свободу!
- Так Жуть только по корешкам да травам, - ответила печально химера. – Не ведает Жуть науки большей, не обучена.
- Ну и ну, сброд тупоголовой! Экие, выискались, ни кожи ни рожи, да будто бродяги обыкновенные могут одолеть такого врага?!
- На себя посмотри!!
Не имея ни малейшей возможности выбраться, растерялись рогатые товарищи, оробели малость, обозлились на экзорцистов, на круг треклятый, на друг друга, каждый из них, в степени большей али же меньшей, страшился дальнейшей судьбы своей, перерос страх во злобу, а посему принялись друзья браниться между собой яростно, обвиняя друг друга невесть в чём, да то лишь от испуга, от смятения из-за того факта, что попались в руки врага, не избежали участи ненавистной, не дали отпор необходимый.
- Что ж, - хмыкнул Закария, выпрямившись да поглядев на бранящихся пленников задумчиво. – Коли в гости к нам спешит рыжий сатирчик, так следует и встретить его со всеми почестями, хлебом да солью, как заведено гостей-то привечать, - да и растаяла затем коварная недобрая серафимова улыбка в полупрозрачном всполохе белёсого призрачного дыма.
****
Уверенно, скоро мчался по городским проезжим дорогам красный джип без дверей да крыши, петлял меж автомобилями, невидимый людскому глазу, нёсся вперёд, правимый страшною огненной жаждою расправы над врагом, что горела сейчас жутким, грозным огнём в глазах Теофила – козлоногий, сжав руль джипа своего так крепко, что побелели аж костяшки пальцев, прожигал горизонт взглядом озлобленным да мрачным, и неважно было ему и вовсе, что не знает он дороги до дворца Апостольского, что не ведает напрочь, куда злобу свою направлять надобно джипом неистовым нынче; решил Теофил, что наугад доберётся он до ненавистного дворца, да уж ежели настигнет его, ежели уж узрит дворец этот, то уж точно не пропустит, заметит наверняка эту гниду белокаменную, засевшую посередь города данного своими таящими мерзость сводами, ни с чем не спутает, не видевший строение сие прежде. Одна лишь мысль гудела в голове Теофила нынче, покоя не давала – умертвить главного зачинщика бед нечисти городской да лесной, умертвить, убить, убить, ведь это он, мразь поганая, это он стоит за всем виною, по его указу шляются по городам да лесам экзорцисты треклятые, по его указу терзают невиновную нечистую силу нещадно, по его велению, по его воле, Фэсску…Фэсску… Оскалился Теофил невольно в гневе, сжал тугой кожаный руль крепче прежнего - заскрипела аж руля прочная кожа жалобно, надрывно – да на газ надавил с удвоенной силой, разгоняя автомобиль свой всё пуще. Решимостью переполнен был дух козлоногого, неспокойный нынче, неистовый, вился в нём пламень страшный, нёсся с джипом вместе вперёд неотвратимо, нацелившийся верно, точно, дабы пожечь, сжечь, дотла, дотла, чтобы ничего, ничего ровным счётом не осталось от этих гадких безмозглых праведников, возомнивших себя судиями, посланниками воли божьей… Да пошёл бы этот Бог куда подальше, ежели и в самом деле столь страшные деяния по его воле вершатся, с его одобрения! Почто ж святой он, ежели одобряет насилие над жизнью земной, пусть и над рогатой, пусть и над нечистой, но над живою, разумной душою? А ведь душа любая, всяческая – не важно и вовсе, в каком теле она засела – жить хочет, к жизни стремится, умирать не желая, так и право на это она имеет с рождения самого, безоговорочное право на жизнь, так и почто же попирается это право чужою жестокой волею, чужой свободою свобода эта попирается – да почто же, с чьего дозволения, с чьего?
Колесил так по оживлённым городским улицам красный джип, мотором рыча будто зверь дикий глоткою, то туда устремлялся, то обратно, не останавливался и вовсе, нёсся неотвратимым персональным правосудием по священничьи души; пристали за очередным поворотом к бешеному автомобилю чёртики да мерзавчики маленькие, заскакали рядом, извивая длинные тощие хвостики да шелестя кожаными перепончатыми крыльями; озлобленный Теофил, крутя руль да поминутно дёргая за рычаг переключения передач, бросил на шебутную внезапную компанию яростный горящий взгляд, а нечисть, улыбаясь, замахала ему хвостами да руками, увлекая за собою, будто и впрямь указывая ему путь искомый. Развернулся рычащий джип, завизжав тормозами да крутанувшись резко, за сорванцами рогатыми да хвостатыми устремился неистово, ловко огибая проезжающие мимо автомобили, да и вылетел вскоре на улицу нужную, да и узрел тут же Теофил впереди высокое внушительное строение, заметный купол которого пуще прежнего распалил яростный огонь в сердце козлоногого, ибо понял Теофил тут же, что вот он, вот он, дворец Апостольский, прятался он тщательно среди просторов городских от рычания джипа безжалостного, упорно прятался, да только дух вольный упорнее оказался, обнаружил негодяя, нашёл гниду!
- Попался, тварь, - прошипел Теофил страшно, надавив на газ со всей силы. – Не уйти тебе нынче!
Нёсся джип стремительно по траектории прямой, по площади некоей, чудом, верно, не задевая никого из прохожих, впрочем, нелюдно было на площади этой, свободно, будто весь люд предварительно вывел кто-то с окрестностей дворца прочь, специально, дабы не мешали горожане предстоящей битве. Собор, немой, молчаливый, возвышался монументально впереди, стоял спокойный, будто и вовсе безучастный, глядел куполом собственным на крохотное красное пятнышко, да вдали покамест мельтешило оно, это пятнышко, а приближалось быстро, неистово, неотвратимо, возомнившее о себе, будто сможет сокрушить своды великие, будто сумеет сотрясти стены белокаменные, воздвигнутые самим Господом посредством рук великих мастеров давно минувших лет. Да будто и видел Теофил взгляд этот горделивый, надменный, смотрел в ответ на собор мрачно, злобно, да без трепета всяческого, без страха, а только лишь со слепою уверенностью, со слепым гневом. Глядели они друг на друга да взгляд друг от друга отвести не могли – молчаливая надменность собора, застывшая, статичная, да пылающий страшный гнев Теофила, несущийся к надменности этой отчаянно, шумно; не могли взгляда отвести они, будто соревнуясь, кто кого переглядит, кто первый отведёт взгляд свой да опустит, и ни один из них не желал уступать в этом другому, ни один не желал уступать победы врагу. Отстали от джипа давно чёртики да мерзавчики, разбежались, разлетелись по сторонам, напуганные молчаливым холодным взглядом святого собора, немою угрозою, что таили в себе эти равнодушные своды для всяческой нечисти; в одиночестве неслась красным, будто кровавым, пятном отчаянная теофилова ярость – Теофил не думал о том, что именно он будет делать, когда достигнет собора, не думал, где и как найдёт этого проклятого Папу Римского, не думал и о том, что, быть может, повторяет он свою недавнюю ошибку, выходя одиноким против полчищ святош, да и наплевать, наплевать и вовсе на осторожность, на рассудительность, на мудрость, ибо мыслители только и могут, что сидеть да мыслить, да так и не доводит их до дела это занятие, продолжают они сидеть, думая, как же поступить надобно, как же поступить правильно, покуда деятели берут да делают, не мудрствуя лукаво – о, да кабы объединить их в одно целое, мыслителей да деятелей, кабы слепить из них гармоничное нечто, общее! Тогда б и меньше совершалось опрометчивых ошибок в мире, тогда б гораздо больше свершалось разумных деяний!
Взглянул Теофил ненароком на высокий гранитный обелиск, что высился посередь округлой площади Святого Петра уже так недалеко, да и заметил вдруг на вершине его, на кресте, ухмыляющегося отца Закарию – серафим сидел на поперечной перекладине креста на корточках, вытянув руки вперёд да положив их на тощие колени свои, да глядел на приближающийся красный джип лукаво, коварно.
- Живой, значит, - хмыкнул Теофил мрачно. – Гнида пернатая… Нешто меня ждёт.
- А вот и развесёлый рыжий сатирчик, - протянул Закария ехидно, расплываясь в недоброй улыбке. – Да какой он хмурый нынче, рыжий сатирчик! Как же спешит к нам погостить! Да не уйдёт боле, лохматенький, коли уж заявился, не уйдёт боле, мы же страсть как гостей любим, отпускать не желая!
Исчез серафим тут же, растворился призрачным дымом мгновенно, да затем появился тотчас у основания обелиска, встал там, надменно глядя на стремительный рычащий автомобиль, становящийся ближе с секундой каждою. Теофил же дёрнул яростно за рычаг, вдавил педаль газа в пол да нацелил джип свой прямиком на коварного бесстрашного экзорциста, безжалостно устремился на него с жаждою раздавить эту поганую мерзкую ухмылку, разбить со всей имеющейся силы о мрачный холодный гранит высоченного обелиска.
- Да неужто задавить меня решил? – усмехнулся коварно Закария. – Глупый, глупый сатирчик! – и со словами этими вскинул он руку тут же, а в руке его сверкнул пистолет некий стальным корпусом. Прогремело два оглушительных выстрела, Теофил ругнулся, крутанул руль; джип с пробитыми передними колёсами завилял, его занесло в сторону, прочь от улыбающегося серафима, козлоногий же выпрыгнул из кабины, решив не дожидаться остановки, перекатился по земле, не удержавшись на ногах, затем тут же явил на свет огненным всполохом пистолет «Нагган», сжал его в руке, отскочил за наконец-то остановившийся джип да, выглянув осторожно из-за капота, ответил надменному экзорцисту парой-тройкой выстрелов затем.
- Давно не виделись, рогатик, - усмехнулся Закария, проворно увернувшись от пуль да выстрелив вновь, однако не задел желанную цель, мимо просвистела безжалостная пуля да не достигла скрывшегося за джипом Теофила. – Выходи, ну чего же ты? Гостем будешь! Вот те хлеб! – вновь прозвучал оглушительный выстрел. – Вот те соль! – и снова совсем близко от настороженного, сосредоточенного козлоногого пронеслась очередная пуля.
- Оставь лучше себе эти почести, - бросил в ответ Теофил с косой усмешкой. – Нынче они, ведаешь ли, не в чести у люда городского, так что и я воздержусь.
- А я настаиваю! – новая пуля звонко отскочила от некоей детали капота совсем близко.
- Раз-два, три, четыре… - прошептал некий счёт Теофил задумчиво, перебираясь осторожно подальше, вправо, ибо заслышал он, что Закария беспечно шагнул ближе. - Пять, шесть…
- Ну же, ну не прячься, родимый, - коварно протянул серафим, поглядывая на джип да понемногу подбираясь ближе, ибо выводило его из себя знатно, что будто трус не выходит из своего укрытия рыжий бес, прячется упорно, а ведь так отважно он сюда стремился доселе! Вскинул руку серафим да со злости выстрелил пару раз, Теофил пригнулся резко, закрыв голову руками, ибо совсем рядом просвистела одна из пуль, да снова перебрался чуть дальше, внимательно слушая шаги серафима.
- Семь-восемь… - пробормотал он еле слышно, а затем усмехнулся громко: - Экий ты косой, слушай! Вродь совсем рядом я, а попасть не можешь!
И опять два злобных выстрела огласили округу страшным грохотом, а Теофил вдруг прекратил таиться, поднялся тяжко, выпрямился да и поглядел на Закарию с насмешкой. Серафим же вытаращился на него, не ожидав, что явит себя козлоногий так внезапно, да затем вскинул резко руку с пистолетом, нацелившись прямо в сердце врагу, нажал на крючок спусковой – однако же ответил ему пистолет всего лишь жалостливым, виноватым щелчком вместо громогласного выстрела.
- Считать патроны-то не учили тебя, пернатый? – усмехнулся Теофил, глядя на растерявшегося экзорциста. – Десять их всего в оружье вашем, отстрелялся ты, вестимо. – Мгновенно вскинул руку он после слов своих, сжав покрепче «Нагган», нажал на спусковой крючок хладнокровно, а испуганный Закария отшатнулся, силясь увернуться от столь стремительной атаки, да не до конца это у него вышло, не полностью, вонзилась пуля в плечо его левое, обожгла болью, грохнулся серафим на землю, скорчившись да зажав плечо рукою, а затем вскрикнул истерично, злобно:
- Взять его!!
Теофил обернулся тут же, огляделся, опустив руку с пистолетом, и узрел тотчас, как со всех сторон, из-под белокаменных сводов округлой колоннады, появляются расторопно сотни экзорцистов, бегут они к нему, вскинув оружие да стремясь окружить, не дать уйти, не дать навредить одному из приближённых Преосвященного, взводят курки, заряжают арбалеты. Взглянул Теофил быстро на скорчившегося на земле раненого серафима, да и разрядить бы ему тотчас всю обойму в этого мерзавца, да и собрался он уж было и в самом деле прикончить врага своего разбитого, но тут же исчез Закария во всполохе призрачного дыма, поглядев напоследок на козлоногого озлобленно да прошептав ядовито:
- Допрыгался, мразь!
Сплюнул Теофил сердито, да затем кинулся немедля прочь, обогнул гранитный да высокий обелиск, силясь добраться непойманным до врат необходимых, дабы проникнуть уж в собор, устремиться куда глаза глядят в поисках Папы Римского, только бы не оставаться более здесь, снаружи, столь уязвимым посередь площади треклятой. Со всех сил нёсся Теофил ко входу собора, шурша полами развевающегося на ветру плаща своего, да только и экзорцисты времени даром не теряли, бросились к нему, наперерез, да ближе были они к непосредственному зданию собора, а потому понял козлоногий тотчас, что не избежать ему стычки со святошами, как бы он ни стремился первым достичь намеченной цели. Вскинув руку с пистолетом, на бегу принялся отстреливаться он от врагов, шестью оставшимися патронами ранил пятерых, затем, отстреляв всю обойму, убрал пистолет да выхватил вместо него вилы из огненного всполоха, те самые, крестьянские да с деревянным древком, с которыми выступил он тогда, в тот знаменательный день. Схлестнулся Теофил с экзорцистами, старательно избегая пуль да стрел, зазвенели бьющиеся о вилы серебряные колья-клинки, но да неужто повторится ситуация? Неужто не выдюжить ему, Теофилу, и в этот раз под напором этих полчищ?
«Почто ж их такая куча-то, - подумал козлоногий, яростно отбиваясь от экзорцистов. – Да нешто всех созвали меня встречать?»
Да не так, не так он планировал, не того хотел! А как планировал? Да, в общем-то, и никак, вестимо, никак не планировал Теофил нападения своего, никак не продумывал, вперёд лишь несло его безрассудно, никогда ничего он не загадывал, никогда планов не составлял, да и сдались они ему, планы эти? Нарушаются всегда они, эти планы, извечно так происходит, стороннее вмешательство извечно рушит задумки твои слаженные, ибо свои у вмешательства этого задумки, свои, то бишь, планы, с твоими собственными договорённости не имеющие. Зачем, в таком разе, и планировать-то вовсе, ежели всё в итоге пойдёт не по твоему хотению?
Отчаянно, злобно бился со святошами Теофил, всю злость во взмахи вилами вкладывая, со всею имеющейся яростью пронзал да исполосовывал он тела врагов, многие уж пали замертво, но и козлоногого потрепать успели знатно, изранили малость, да отступать при виде столь страшной ярости не собирались вовсе, наседали да наседали всё, будто за жизнь свою не страшась ничуть – спустя довольно продолжительное время за отчаянной битвою этой понял Теофил, почувствовал, что устаёт, неотвратимо да предательски покидают его силы, но что же делать-то теперь, в таком разе? Куда бежать, дабы дух перевести? Здесь повсюду святоши, не пустят, схватят, да и что бежать? Опять, опять бежать? Набегался уж, полно, вон же она, дверь заветная, в недра собора поганого ведущая, а там ведь, там главная гнида засела, на бой пешек своих отправляет, сидит себе в тепле да в ус не дует!
- Да дайте вы мне пройти!! – злобно, отчаянно вскричал Теофил, взмахивая вилами в очередной раз, но не послушали его экзорцисты, не остановились, не отступили, плотнее старались они сжать круг свой вокруг козлоногого, дабы не смог он отбиваться боле, глухи оставались они, безжалостны.
- Дайте…Пройти!!..
Не становилось экзорцистов меньше в количестве, наседали да наседали они, да будто и не использовали они клинки свои дабы умертвить Теофила, будто бы лишь для защиты выставляли их, а когда поубавилась сила ударов козлоногого, когда сами удары эти поредели да частоту свою сбавили, не устремились священники напасть да убить, вместо этого распятья вдруг выставили серебряные, замахали ими, тесня Теофила друг к другу. Взглянул козлоногий, с трудом взмахивая вилами снова, на белокаменные своды дворца Апостольского, на собор святой, возвышающийся над округлой площадью своею молчаливой громадою – поглядел Теофил устало, мрачно, оскалился от злости на то, что неприступен собор этот нынче, стоит самоуверенный, спокойный, немой, да будто с насмешкою некоей глядит на выбивающийся из сил гнев у подножия собственного, утаив в недрах своих главную гниду… Нет, нет, не главную… Главная гнида на Небесах засела, а не в каком-то земном тереме, там она, там, а этот – так, заместитель, возомнился, распорядился…
- Дайте мне пройти!!.. – зарычал Теофил бессильно, запрокинув голову да дыша тяжело от усталости лютой. Страшно злился он оттого, что мешают ему добраться до цели его, что не дают заполучить желаемое, что осуществить хотение горючее не позволяют – да что толку от гнева этого жгучего, коли руки не подымаются более, ведь все силы отобрали у него святоши, замучили, изранили, у входа самого остановили будто в насмешку, дескать, полюбуйся на цель свою, которой мы не дадим тебе достигнуть, полюбуйся!
- Дайте… - исчезли вилы в огненном всполохе, шагнул Теофил тяжко вперёд, не сводя взгляда с двери заветной, протянул руку, будто за ручку дверную издалека аж пытаясь взяться. – Пройти…
Навалились тут же на него со всех сторон, погребли под собою, схватили, повалили наземь, прижали там всем скопом, скрутили ему руки за спиною, надёжно, прочно, дабы не порвал он эти путы – а пока его связывали, глядел Теофил замученно, мрачно, вдыхая тяжко пыль дорожную колючую, глядел на то, как смотрят на него сейчас молчаливые равнодушные своды дворца Апостольского, смотрят стенами, колоннами, статуями бесчисленными наверху, по периметру колоннады выстроившимися – разнообразные лики статуй воззрились безмолвно на побеждённого нечестивого беса, столь самовольно да грубо вторгшегося туда, куда не звали его, просторы священные да пречистые осквернившего своим вторжением; воззрились они глазами мёртвыми, бездушными, на чужую муку, на чужую боль, неведанную ими, непонятную для них, да смотрели, смотрели, будто невесть что узреть пытаясь помимо боли этой.
- Дайте… - прошептал Теофил устало, прижатый вражескими грубыми руками к пыльной земле. – Пройти… - да не к пленившим его экзорцистам было уже это отчаянное требование, а будто бы и впрямь к безмолвным белокаменным сводам, к куполу надменному, к двери закрытой далёкой, к бездушным каменным ликам статуй, да только безответными оставались эти лики, смотрели да смотрели, недвижимо, молчаливо, безучастно, равнодушными оставались они, застыв навеки в одной и той же позе вокруг просторной площади, не видя того, что видел сейчас замученный Теофил – а перед глазами его то рыжая огненная копна волос взвивалась огненным всполохом под дивные лесные трели чьей-то флейты, то точно таким же всполохом начинало плясать настоящее пламя, испепеляющее стенающих экзорцистов в лесу недавней ночью, то солнечность лесных свободных массивов вставала перед глазами, то красный снег сменял вдруг солнечность эту, красный, страшный, кровавый снег; взглянули на Теофила вдруг жгучие карие девичьи очи откуда-то из памяти, взглянули да угасли страшно, да и оскалился тут же Теофил, взревел будто зверь настоящий, перепугал экзорцистов, забился, заметался под руками их, разметал святош грубо, оттолкнул от себя, поднялся кое-как на ноги, не в силах и впрямь разорвать вражеские путы, сковавшие руки его, да воззрился на белокаменные своды бешено, злобно, закричал отчаянно:
- Да чё ты пялишься на меня так, сволочь?! Чё ты зенки свои незримые на меня вылупил?! Уразуметь не можешь, да?! Не можешь уразуметь, отчего я на тебя так злюсь?! А я скажу тебе, скажу!!
Облепили скалящегося, яростного Теофила экзорцисты собою вновь, схватили за руки, ударили жестоко по лицу; козлоногий зажмурился от боли, опустил голову, да затем поднял вновь, сплюнул кровавый сгусток злобно, даже не взглянув на того, кто его ударил, да снова посмотрел на неприступные своды собора угрожающе, мрачно.
- Я скажу! - продолжил он яростно. – И никому меня не заткнуть! Почто ты так равнодушен, сволочь?! Почто служишь защитою для страшного своеволия жестокости человечьей?! Даже ежели и используют тебя против воли твоей – коли не хотел бы этого, так самостоятельно сокрушил бы своды свои, обрушился бы на головы мразей этих потолком своим, лишь бы не быть подневольным, не быть согласным со злодеянием лютым, однако же не сделал ты сего! Не сделал! А посему ты тоже виновен, тоже!! Её больше нет!! – рвался Теофил из рук святош яростно, отчаянно, глядя взглядом страшным да огненным на безмолвные белокаменные стены, на купол высокий, на мёртвые застывшие лики статуй, а в груди его, в мышце сердечной, разрывалось всё от боли ужасной, от невыносимой муки. – Её больше нет!! Уроды!! Мрази!! Сволочи поганые!! Её больше нет!! За что?! За что?!
Очередной удар звоном болезненным отозвался в голове козлоногого, помутилось сознание, перед глазами круги какие-то цветные начали всплывать невесть откуда, Теофил потряс головой, силясь прогнать внезапный мутный туман из головы, выдавил хрипло:
- Такой же ты, как небо равнодушный точно… Один другого стоите… Откуда и взялись-то такие…бездушные… Взгляд у вас…одинаковый больно… Неспроста, быть может… Неспроста…
И может, сказал бы Теофил и ещё что-либо, да только огрели его безжалостно в тот же миг чем-то жёстким по затылку, туман сгустился тут же резко, обратился в черноту кромешную, а голова козлоногого бессильно упала на грудь, утратив сознание окончательно.
****
Загнали рогатых товарищей неучтиво в камеру тюремную, в подвалах страшных тёмных располагающуюся, в ту самую, где не так давно рыдал пойманный экзорцистами предатель-Барашка – прочая нечисть трусливо сбилась да скучковалась у стены справа, в темноте большей, испуганно взирали пленные забитые существа на то, как сгоняют новоприбывших к дальней стене да в угол распятиями серебряными, да разнились неимоверно взгляды эти потухшие, мутные, со взглядами новых рогатых пленников – Чертовский шипел да рычал, пятясь да прикрывая руками товарищей своих отважно, Жуть шипела будто кошка дикая, морща носик да шмыгая туда-сюда осторожно, не спуская взгляда с врага; Бура прожигал леденящим душу взором ненавистные лики святош, молча отходя к стене да закрывая собою Ешу, который будто и не выглядел вовсе испуганным, хотя и привычная добродушная улыбка не озаряла сейчас лицо его, однако взгляд был любопытен, беззлобен, чуть наивен даже; Черносмольный первым вжался спиною в холодную кирпичную стену да так там и остался, растерянный да возмущённый, Акки встала рядом понуро, шмыгнув курносым носиком да отерев его кулаком, взглянула на священников исподлобья, а экзорцисты, помахав ещё малость напоследок распятиями своими перед озлобленными ликами новых пленников, удалились прочь оперативно, захлопнув тяжёлую кованую дверь да оставив рогатых товарищей в полумраке тюремной камеры, даже не удосужившись связать их или же сковать им руки, впрочем, заклятая тюремная камера не нуждалась в какой-либо дополнительной предосторожности и вовсе.
- Уроды!! – Чертовский озлобленно подскочил к двери да саданул по ней кулаками, произведя характерный грохот. – Ну торжествуйте, торжествуйте! Вот придёт по ваши души Теофил Хакасский, вот тогда пожалеете о злодеяниях своих мерзких!!
- Теофил… Хакасский… - зашепталась нечистая сила в темноте у стен, да будто с надеждою некоей ожившей зазвучали голоса эти слабые, хоть и с неясною, с нетвёрдою, но с надеждой.
- Где-то он нынче?.. – задумчиво протянул Черносмольный, оглядывая тёмное неуютное помещение. – Да как скоро доберётся сюда?..
- Мы не должны сидеть сложа руки! – обернулся на товарищей яростный Чертовский. – К чёртовой матери, да помогите выломать эту дверь треклятую!
- Всерьёз уверен ты, что получится? – усмехнулся Бура невесело. – Да вряд ли лишь она нас тут преградою непреодолимой держит.
- Непреодолимой? – Чертовский хмыкнул насмешливо, расправил плечи дерзко, туда да сюда походил нетерпеливо вдоль двери кованой массивной, покачал головой: - Да ежели всем вместе навалиться, не поодиночке, а так, чтобы разом все – тогда любую преграду с петель сорвать удастся! А ну!! – и бросился он к двери ненавистной снова, вновь ударил по ней с силою, раз, другой, третий, сбил до крови костяшки пальцев, а затем вдруг притих, остановился, прислушался, приложив длинное ухо к холодной дверной поверхности.
- Чего там? – осведомился Бура недовольно.
Чертовский обернулся к товарищам резко, да во взгляде его узрели все тут же удивление немое, тревогу будто и вовсе.
- Теофил… - проговорил чёрт поражённо.
- Теофил?! – воскликнули рогатые товарищи с надеждою отчаянной, да тут же отворилась дверь тяжёлая кованая со скрипом, растерянный Чертовский отшатнулся вглубь, к друзьям, от распятий да колов серебряных, а в камеру ввалилось несколько экзорцистов, ведущих под руки грубо да с усилием страшным…
- Теофил… - прошептал Чертовский обречённо.
Бросили побитого, замученного Теофила неучтиво да безжалостно на холодный каменный пол, отошли на шаг, выставив кресты – грохнулся козлоногий бессильно, оскалился от удара болезненного об пол, попробовал было подняться, но с руками, связанными крепко-накрепко за спиною, да с отсутствием каких бы то ни было сил, сделать это оказалось не так-то просто. В тот же миг орава священников устремилась в камеру следом, в и без того тесное помещение это, скрутили экзорцисты товарищей рогатых, приставили к горлам их клинки серебряные, отошли к стенам, увлекая пленников за собою. Да и не сопротивлялись сейчас друзья особо, все как один они молча да растерянно глядели на побеждённого связанного Теофила и глазам своим поверить отказывались, ибо неужто оказались сильнее священники, неужто так просто победили его, беса рыжего, столь уверенного в силах своих извечно?..
- Вставай, падаль, - Теофила схватили за волосы, за ворот плаща, дёрнули вверх, подняли на ноги. – Его Высокопреосвященство лицезреть лик твой богомерзкий желает!
- Высоко…кто?.. – усмехнулся козлоногий через боль устало. – Кого там несёт мною любоваться?
Ударили его по лицу грубо, подхватили под руки, развернули лицом к выходу, прошипели на ухо ядовито:
- Закрой пасть свою, ничтожество, да тогда лишь тявкай, когда Преосвященный велит!
- Да пошли вы!.. – прохрипел Теофил, но не успели ему ничего ответить на грубость его, ибо в дверном проёме вдруг показалась ухмыляющаяся довольная рожа Папы Римского – восседал верховный иерарх на троне резном да вычурном, который с трудом да с мукою явственной внесли в полумрак тюремной камеры несколько кряхтящих от усилия экзорцистов – да столь гордо восседал Папа, столь торжествующим блеском горели глаза его жестокие из-под бровей густых суровых, когда предстал он перед пленником своим во всём великолепии папской богатой власти, сжимая в руках свой златой посох с распятием на верхушке, что Теофил, взглянув устало на сие неожиданное да нарочито лучезарное явление, не удержался да хмыкнул с насмешкой, покачав головой:
- Перебор, милейший… Смешно ж, ей-богу…
- Не смей поминать Господа нашего великого устами своими грязными, отродье бесовское, - ухмыльнулся Папа недобро, покуда опускали его вместе с троном на пол. Стукнули резные ножки трона глухо о пол тёмный каменный, поднялся верховный иерарх затем величественно да с превосходством глядя на пленного замученного Теофила, сделал пару шагов к нему, оперся затем о посох свой да продолжил, с кривою усмешкой разглядывая помятого окровавленного пленника: - Сказывали мне, будто ты по мою душу рвался отчаянно, бес. Так что же, вот и свиделись, говори всё, что хотел сказать мне.
- Сказать… - протянул задумчиво Теофил, окидывая самодовольного Папу Римского мрачным, тяжёлым взглядом. – Так это ты, что ль, батька римский, или как там тебя… Сказать… Нет, сказать тебе ничего не хотел я… А вот рожу твою надменную разбить о своды эти белокаменные – это вот хотелось мне, да так разбить, чтоб не собрать было и вовсе! – рванулся козлоногий вперёд, вырваться попытавшись из крепкого захвата экзорцистов, оскалился от гнева лютого, глядя горящим страшным взглядом прямо в глаза верховного иерарха, да сдержали его, обессилившего после драки отчаянной, не дали вырваться, схватили за волосы до боли, запрокинули ему голову, приставив к шее, дрожащей от гнева, острый серебряный клинок, а Папа хмыкнул с интересом, выдержав взгляд сей бесстрашно да спокойно, только ёкнуло в сердце его нечто подозрительно, сжалось, опалённое взглядом этим жутким.
- Так вот чего мне всё твердили тут некоторые о взгляде твоём, отродье поганое, - усмехнулся он презрительно, глядя на Теофила, тяжело дышащего под враждебным опасным клинком да с прежнею злобой взирающего на врага своего. – Пугали и вовсе будто, да, вишь ли, - он раскинул руки резко, повысил голос с насмешкою злобной, яростной даже. – Не обосрался я от взгляда твоего хвалёного, не обделался, не впёрся мне взгляд твой, погань, не страшно, туфта твой взгляд!! – и со словами этими ядовитыми ударил он внезапно да с размаху посохом своим, распятием страшным тяжёлым, по лицу пленного беса, столь грубо да безжалостно ударил, что загудела в голове Теофила боль страшучая, охнул он невольно, отвернулся, силясь преодолеть звон этот мучительный, а Папа Римский, хохотнув победно, оглядел остальных пленников да произнёс в тишине мрачной тюремной камеры торжествующе:
- И это ваш хвалёный спаситель? Какая жалость, что никого боле не спасёт он! На него надеялись вы? На него уповали? Так гляньте, как нынче кровью давится ваша надежда! – и вновь размахнулся посохом своим верховный иерарх, ткнул им с силою грубой под дых Теофилу, согнулся тут же козлоногий, захрипел от боли ужасной, закашлял, на пол бы грохнулся, если бы не держали его под руки, да заметил невольно, что у двери самой стоит хмурый, суровый Барашка, незамеченный ранее, стоит да смотрит на муки его, не отводя взгляда, а во взгляде этом – слепая ненависть.
- А ну, а ну, - расплылся в любопытной улыбке Папа тем временем, выуживая из-за пояса серебряный крест-распятие. – Не мучил давно я нечисть, распятия в рожи ваши не пихал, интересно шибко, неужто и ты чураешься? А? А? – подошёл он ближе к хрипящему от боли Теофилу, которого тут же выпрямили обратно, грубо рванув за волосы – пихнул Папа в лицо ему распятие с интересом жестоким в глазах своих, да и отшатнулся тотчас Теофил от креста рокового, отвернулся мучительно, ибо обжигало серебро ощутимо даже без касания непосредственного, в близи тесной жгло блеском своим пронзительным.
- Гляньте, а чурается, и впрямь чурается! – торжествующе воскликнул верховный иерарх да со смехом грубым пару-тройку раз ещё сунул неаккуратно распятие к лицу пленника, весело наблюдая за тем, как с жалобной мукою в глазах пытается избежать этого креста Теофил, отворачиваясь каждый раз да выгибаясь в крепком захвате экзорцистов.
- Хватит!! – воскликнул злобно Чертовский, коего, как и всех прочих, держали под острым лезвием серебряного клинка, да не он один не выдержал зрелища сего жестокого, вторили ему Черносмольный, Акки да Жуть, встревоженно глядели рогатые товарищи на муки Теофила, с болью во взгляде, с ужасом.
- Не встревать! – хрипло рявкнул им козлоногий, тяжело дыша да отвернувшись от смеющегося Папы Римского.
- Да никак ты за прихвостней своих тревожишься? – протянул Папа с насмешкой. – Ну и ну!
- Ага, «ну и ну»… - ответил ему Теофил злобно. – Тебе ж не понять такого, гнида… За тебя так волнуется кто-нибудь? А ты, сам, за кого-то так волнуешься, а?
Тут же пихнул верховный иерарх распятие серебряное в шею пленнику, под подбородок, вдавил концом твёрдым грубо, Теофил захрипел, зажмурился от нестерпимой да жгучей боли, но сдержал стон мучительный, вдохнул судорожно, выгнулся в руках жестоких экзорцистов, упёрся копытами в пол каменный, всеми силами стараясь ни проронить ни звука слабости собственной, выдавил натужно, хрипло:
- Что, правда глаза режет?.. Никто тебя не любит, сволочь… И ты никого не любишь, да потому, вестимо, что мышца сердечная твоя выжжена ядом злобы, зла ядом потравлена…
- Закрой свой поганый рот, бес, - зашипел Папа, подавшись к нему ближе. – Ты зло, вы все зло, глаза б мои вас, уродов, не видели…
- Не святой, каюсь… Однако глянь ты в зеркало, милейший… Страшное дело в зенках своих разглядишь, ежели повнимательней посмотришь… - и саданул вдруг Теофил с размаху рогами своими крепкими по лицу подошедшего слишком близко Папы, так сильно саданул, что отшатнулся верховный иерарх, выронив из рук крест серебряный, завыл, схватившись за лицо, а затем, поглядев на ладони свои, кровью испачканные, воззрился на козлоногого страшным, бешеным взглядом, завопил:
- Ты разбил мне нос!! Ты мне нос!! Разбил!! Никто!! Никто не смеет разбивать мне нос!! Никто!!
Подскочил он аки сумасшедший, выхватил из-за пояса бутыль некую, Теофилу же, отчаянно сопротивляющемуся, запрокинули голову, разжали рот усилием грубым, тут же вогнал обезумевший Папа бутыль откупоренную козлоногому по самое горло, дождался, пока всё из неё выльется, затем выдернул бутыль обратно, отскочил злобно, с мрачною ухмылкой наблюдая за тем, что должно произойти далее.
- Твою мать… - прошептал Бура поражённо, и все рогатые товарищи поглядели на него разом.
- Это…святая вода… - закончил чёрт отчаянно, и голос его осип будто под конец фразы сей, пропал и вовсе.
Экзорцисты отпустили Теофила, отошли от него, а козлоногий захрипел страшно, замер, вытаращившись на ухмыляющегося Папу Римского, из открытого рта его хлынула кровь водопадом неистовым, потекла стремительно, залила рубашку белую, обрушилась на пол тёмный каменный, забулькала в горле, когда пошатнулся Теофил, отчаянно хрипя да пытаясь судорожно вдохнуть воздуха - невыносимая, нестерпимая, неописуемая жгучая боль разлилась по всему телу, затмила всё перед глазами, разум затмила, ничего более не было, кроме этой адской муки, кроме этой страшной агонии, будто всё внутри разом разорвалось, изорвалось в клочья, насквозь проелось, прожглось будто кислотою безжалостной. Так и упал Теофил, хрипя, с глазами вытаращенными да в одну точку уставившимися перед собою, на колени поначалу, а затем и целиком, грохнулся на пол без чувств, заливая камень холодной поверхности кровью изо рта, да и не поднялся более. Завопила Акки, схватилась за голову Жуть, остальные рогатые товарищи запаниковали, зарычал отчаянно Чертовский, пытаясь вырваться из рук экзорцистов, а Папа Римский захохотал злобно, торжествующе, уселся на трон обратно, глядя с насмешкой на поверженного рыжего беса, и произнёс с ликованием, раскинув руки:
- Не так страшен чёрт, как его малюют! И впрямь, не столь крепок дух свободный да вольный оказался, как обещалось мне! Что ж, ежели выдюжит, так снова навестим. Хотя, какое уж тут выдюжит – дюж, вестимо, от крови задохся. А ну! – он махнул рукой священникам, те немедленно поспешили к нему, подняли с трудом да с мукою трон золочёный с верховным иерархом вместе, развернули да и устремили прочь из мрачной тюремной камеры. Барашка, таращась на побеждённого Теофила, без чувств лежащего в луже собственной крови, повернулся к ликующему Папе, поспешил за ним, спросил поражённо:
- А убивать-то… Убивать-то…зачем было?...
- А, ты? – поглядел на растерянного фавна Папа с презрением. – Забыл о тебе совсем. Не нужен ты нам больше, да и проку от тебя мало было, к тому же. - Он махнул рукой экзорцистам, что шли позади, и те схватили неучтиво растерянного Барашку под руки да и отшвырнули затем вглубь тюремной камеры, к перепуганной безликой нечисти у стены. Обомлел Барашка, оробел, сжался весь, когда захлопнулась с грохотом тяжёлая кованая дверь, взглянул на Акки невольно, да и узрел тут же взгляд её, что напугал фавна пуще взгляда, коим смотрел на него рыжий бес извечно – глядела на него заплаканная фавночка молча, с холодом лютым во глазах, и обмер Барашка под взором этим невыносимым, под взором глаз любимых, нынче – враждебных, осуждающих, ненавидящих, обмер он да закрылся руками тут же отчаянно, забился подальше в угол, чтобы не видеть больше этого ужасного взгляда, пронзающего сердце страшною, невыносимою мукой. Да никто не обратил на него внимания, будто не было тут Барашки и вовсе, да и не до него сейчас было рогатым товарищам, не до него совершенно; бросился Чертовский к поверженному бесчувственному Теофилу, затормошил его в панике за плечи:
- Вставай… Вставай, прошу, молю, очнись… - дрожал голос чёрта безнадёжно, горестно, сидел так Чертовский на корточках, изредка слабо потрясывая Теофила за плечо, затем заскулил жалобно, прижал уши свои длинные, нагнулся ближе да ткнулся осторожно носом другу своему любимому в шею, ткнулся с отчаянной надеждой, сжался весь, притих. Жуть тем временем скребла когтями своими по путам плетёным, сковавшим руки Теофила, усиленно пыталась она растерзать верёвку тугую грубую, впилась в неё зубами и вовсе, шипя от злости, перегрызла затем всё-таки, размотала, отшвырнула прочь, схватила козлоногого за руку, прижала его руку к своей груди, к сердцу прямо, зажмурилась горестно; Акки, закрыв лицо ладонями, опустилась на корточки у стены да зарыдала отчаянно, Бура же отшатнулся к стене, вытаращившись на бесчувственного Теофила обречённо, схватился почему-то за горло костлявое собственное, помотал головой медленно да так и остался у стены поражённым; Черносмольный подался к козлоногому, упал рядом с ним на колени, упёрся угловатыми ладонями в кровавый пол, задрожали плечи его едва видимо, склонил он голову да так и стоял всё, вздрагивая поминутно да покачивая головой отрицательно, будто отрицал смерть друга своего, не желал признавать её, не желал допустить возможною.
- Да нешто… Нешто… - прохрипел Хозяин болот севшим отчего-то голосом, а из черноты капюшона его глубокого капали редко да едва заметно в кровавую лужу некие чёрные смоляные капли, будто слёзы самые настоящие.
- Н-не может… Всё вот так… - с дрожью в голосе прошептал Чертовский, уткнувшись лбом рогатым в плечи Теофила. – Да не может… Не может…
- Вот вам и спаситель, - донеслось из толпы безликой нечисти у дальней стены в темноте. – Тоже мне, герой…
- Вот-вот! Чушь какая! – вторил язвительному голосу шипящий клокот. – Дохлый номер - взял да помер!
- А шуму-то было! А шуму! – встрял некто третий. – А кого ради?
Заклокотала после этих презрительных фраз вся толпа пленной нечисти наперебой нечто нелестное да насмешливое, но тут же вскочил вмиг разозлившийся, рассвирепевший Чертовский, ощетинился, оскалился, загорелись глаза его гневом страшным да и рявкнул он на трусливую толпу с ненавистью лютой:
- А ну рты свои поганые заткнули, сявки подзаборные!! Только вякать дрянь эту грязную можете, а как самим в бой идти биться – нет, по канавам да подворотням, мрази трусливые, шмыгаете!!
- Откуда яда-то в вас столько? – зашипела на клокочущую толпу Жуть, брезгливо сморщив носик. – За вас всех душа у него болела, о, кабы знал он, бедный, ради кого мучится!
- За вас он впрягся, а вы о нём вот что?! – на Чертовского по истине страшно было смотреть, казалось, кинется он вот-вот на толпу эту, сгрудившуюся у стены, да раздерёт её всю в клочья. – «Свободное племя», твою мать!! Чем вы лучше человеков?!
- Лучше бы сидели и не высовывались, ишь, храбрые выискались! – вякнул кто-то из толпы. – Вас о помощи не просили! Помер бес рыжий – так и сам виноват, сам на смерть пёрся!
Кинулись на толпу нечисти трусливой тут же рычащий Чертовский, Жуть со слезами на глазах, Бура неожиданный, сверкнувший жутко глазами своими круглыми, налетели, напали, кого ни попадя бить да когтями сечь принялись в ярости лютой, в лютой злобе, нечисть завизжала, завопила, бросилась врассыпную, но каждого в итоге настигла кара роковая, каждого искалечили да изувечили до полусмерти трое товарищей рогатых, задетые за живое столь нелестными высказываниями в адрес их общего отважного друга.
Ешу же всё это время молча стоял у стены в уголке, поджав губы да глядя печально на развернувшееся зрелище, да брови его чуть напряжены были, будто скрывал он муку свою душевную, отразившуюся лишь в этой вертикальной морщинке меж бровей да в глазах, тоскливых невыносимо, скорбных.
- Насилием не повернёшь трагедию вспять, - подал он голос мирно, следя взглядом за воцарившейся в тюремной камере суматохой. – Насилие лишь насилие плодит, друзья мои. К чему оно, ежели лишь бо;льшую боль принесёт, добавит к имеющейся боли ещё долю страданий изрядную?
- Не трави душу проповедями понапрасну, и так тошно! – рявкнул Бура, замахиваясь кулаком на очередного трусливого нечистого пленника. – Вечно одни только проповеди! Как будто не рога во лбу носишь, а этот, кушак дурацкий на голове, нимб!
- Да, как видишь, нет на голове моей нимба, - с сожалением улыбнулся Ешу. - Его бы сразу вы заметили. Да не нужно нимбом на голове обладать, чтобы скорбеть о жестокости земной. Иногда для этого и рогов во лбу достаточно.
- Плевать нам, что там хорошо, а что плохо! – Черносмольный, скрючившийся на коленях перед Теофилом, саданул ладонью по кровавой луже, подрагивающей от топота нечистой силы вокруг, обернулся на Ешу резко. – Пусть ответят эти рожи за слова свои по-полной, за страшные слова свои пусть подохнут, ведь и в моей груди тщедушной тоже что-то сейчас горит страшно, и не могу понять я, глад это мой али же другое что! Не могу уразуметь! Только страшуче горит там, и уж ежели и у товарищей наших горит в груди точно так же, так и пусть колотят этих мракобесов, может от этого легче станет! Не разумею я в этом ни черта, но вдруг, авось, и полегчает?!
Ешу поджал губы с досадой, опустил голову, ничего на это не ответил да наблюдал, как падают один за другим покалеченные пленники, валятся на пол без чувств али же и вовсе дух испустив под яростью рогатых товарищей – остановились Бура, Чертовский да Жуть в итоге, запыхавшиеся, окровавленные, яростные, посередь разбитой нечистой силы, многих на смерть забили они, да многие и в живых остались изувеченными, сгрудились эти изувеченные вдоль стен, трясясь от страха да от боли, ни слова не проронили более, закрылись руками, затихли, поскуливая, замерли.
- И чтобы ни звука больше я от вас не слышал, падаль!! – прорычал Чертовский злобно, окинув свирепым взглядом трусливую нечисть. – О, как же горько, небось, видеть Дьяволу, во что народ его превратился! Раньше-то, раньше, во времена далёкие, канувшие уж в небытие – раньше, помню я, хоть и страшились вы инквизиторского произвола, да, однако ж, злобою на злобу отвечали, не ныкались терпилами ничтожными от крест носящих, отпор оказывали, а нынче, нынче-то что?! Вероотступники хреновы, предатели закона дьяволова!
- Запамятовали, видать, наказ главный спасителя нашего, избавителя от гнёта божьего, - лязгнул челюстью Бура. – Свободная воля – вот наказ его на века! Чем не любо? В чём тут сложность?
- Жуть многого не знает, - задумчиво произнесла пуще прежнего растрёпанная, уставшая Жуть, опускаясь на корточки да перебравшись затем поближе к бесчувственному Теофилу. – Жуть тоже скрывалась по канавам да острогам, отважною себя никогда не именуя… Да только, верно, ежели прятаться да скрываться так на протяжении всей жизни своей – разве ж это, в таком разе, жизнь? Выживание это, а не жизнь… А посему, каждую опасность нужно встречать лицом к лицу, а не спиною да прочь. Но это ли важно нынче? – ведьма с невыносимой горечью во взгляде посмотрела на Теофила, поджала губы, зажмурилась горько, опустив голову. – Брань отчаянная не вернёт того, что утрачено безвозвратно. Как же… Страшно… - ослаб голос химеры, обратился в бессильный, отчаянный шёпот. – Как же это страшно…
Закричал, оскалившись, Чертовский, не в силах больше сдерживать боль свою, вызванную утратой друга, упал на колени, саданул кулаками об пол до боли, оскалился, зарычал, зарыдал, царапая каменный пол, залитый кровью, скорчился так, будто в сердце кол серебряный ему вонзили, да пострашнее кола серебряного терзало нечто мышцу его сердечную сейчас, стократ страшнее, стократ мучительней, ибо хоть и ранил серебряный клинок точно да больно, никогда не доставал он лезвием своим, своим острием безжалостным, до самого болезненного, до самого уязвимого места – до души, а посему не столь он и страшен, не столь он и опасен, страшнее да опаснее то незримое острие, что душу пронзает в самую сердцевину, не отбить ничем это острие подчас, ничем от него не защититься.
Бура подошёл к стене напротив, саданул по ней кулаком отчаянно, упёрся лбом рогатым устало, пробормотал тихо, невнятно:
- Треклятый грязнокровка… Дурак… Вот дурак…
Ешу поднял взгляд на убитых горем товарищей своих, потёр шею с досадой, а затем, взглянув на каждого из них поочерёдно с печалью да тоскою мирной, сказал вдруг в тишине тягостной, нарушаемой лишь скулежом Чертовского:
- Друзья мои… А вы пульс-то у него поглядели?
- Чего? – Черносмольный взглянул на Ешу растерянно, Чертовский встрепенулся, Жуть да Бура посмотрели на миловидного мужчину следом.
- Сердца биение ощутимое, - Ешу слегка улыбнулся да указал себе на шею, указательным да средним пальцами потрогал под подбородком. – Ежели жив, так должно оно быть.
Вскочила вдруг рыдавшая прежде Акки, первее всех остальных бросилась она к Теофилу, упала на колени, подалась к нему, прижала ручку дрожащую к его шее, а остальные рогатые товарищи замерли молча, затаили дыхание, глядя на то, как заплаканная фавночка прильнула к бесчувственному Теофилу да пытается уловить пульс этот желанный; в гробовом молчании минула минута тягостного ожидания…и выпрямилась вдруг Акки, задрожали плечи её тоненькие, хлынули слёзы по щекам ручьями, взглянула фавночка на товарищей застывших выжидающе, да и прорыдала, закрывая лицо ладонями:
- Там… Там… Редко-редко… Стучит оно… Сердце… Стучит…Стучит!!..
- Да!! – взревел ликующе Чертовский, заскакал на месте, потрясая кулаками, Черносмольный сел, вздохнул глубоко, облегчённо, да опустил голову, Жуть спрятала лицо в ладонях, с улыбкой покачав головой, Бура прислонился спиною к стене, там же, где и стоял, и не было до конца понятным, что именно он чувствует в момент сей, ведь костлявый лик его извечно обладал единственным лишь выражением, скуден был на эмоции, святой водой поеденный, однако улыбчивый Ешу, поглядевший на товарища своего тут же, отчётливо увидел улыбку самую настоящую да искренную, озарившую жуткие круглые глаза из самых недр души костлявого чёрта.
- Жив!! – прокричал Чертовский, размахивая руками победно да принявшись носиться по тюремной камере с ликованием да с радостью неимоверной. – Жив!! Так и впрямь негасимый!! Не залить пламень жаркий даже водой святою, не загасить, не затушить!!
- Да когда же очнётся-то он? – Черносмольный растерянно обернулся на Ешу, помыслив отчего-то, что товарищ этот улыбчивый знает ответ на вопрос сей – впрочем, Ешу и впрямь ответил вопрошающему Хозяину болот, улыбнувшись дружелюбно:
- Видимо, время необходимо некое, чтобы нутро, пожжённое святой водою, восстановило вид свой первозданный. Подождать надобно. Не тревожьте друга нашего покамест, справится он, выдюжит, покой да время ему дайте, борется он сейчас отчаянно, в одиночку…как изначально и привык.
…Засим минуло около суток – тягостных да неимоверно долгих суток ожидания. Барашка, напуганный новостью неожиданной о том, что будто бы жив, оказывается, бес рыжий, вжался куда-то совсем в угол, спрятался за побитую нечисть, дабы как можно более незаметным сделаться, как можно более позабытым – впрочем, о нём и впрямь все позабыли, не было до него дела рогатым товарищам, бродили они по камере тюремной неприкаянно, изнывали от муки ожидания, постоянно поглядывая на Теофила с надеждою да с нетерпением лютым; изредка появлялся в маленьком зарешеченном окошечке в двери кованой недобрый, ядовитый взгляд отца Закарии, да пропадал почти тотчас, будто и он, и прочие враги нечисти лесной да городской точно так же ждали, когда Теофил наконец-то соизволит очнуться, и видел этот взгляд внимательный Чертовский, видел да рычал глухо, тихо, ведь понимал он, что неспроста появляется этот взгляд в этом треклятом окошечке, ох, неспроста… Настали вторые сутки, медленно потянулись они, тоскливо, добрались до середины своей – и вдруг взгляд вытаращенных остекленевших глаз Теофила прояснился будто, сфокусировался, да и закашлял Теофил тут же мучительно, истошно, зажмурившись да скрежетнув ногтями судорожно по засохшей луже крови собственной на полу. Всполошились тотчас товарищи рогатые, подскочили разом к нему, обступили, припали на колени, обрадованные да обезумевшие будто, а Ешу, единственный оставшийся в стороне, улыбнулся мирно да сказал:
- Не тревожьте его, безумцы, да не трогайте покамест.
Радость сменилась на тяжкую сочувственную скорбь – глядели рогатые товарищи, как кашляет да хрипит Теофил, бранясь нетвёрдо да плюясь кровавыми сгустками, да помочь хоть как-то хотелось, хотелось уменьшить муку друга ожившего, да вот только как, как? Скорчился Теофил на полу, ловя ртом воздух да сжав отчаянно окровавленную рубашку на груди, кашлял так страшно, будто вновь сейчас помирать собрался, ибо по-прежнему больно было в теле во всём да в нутре обожжённом, не так, к счастью, как поначалу это было, однако по-прежнему ощутимым был ожёг этот страшный, по-прежнему болезненным, удушающим, выворачивающим наизнанку. Постепенно кашель да хрипы уменьшились в частоте своей, не так страшно звучали уже, не так отчаянно – Теофил, упёршись локтями да лбом рогатым в пол, отёр ладонью окровавленный рот свой с подбородком вместе, не взглянул на взволнованных товарищей даже, глядя мутным уставшим взглядом пред собою, да прохрипел вдруг голосом севшим:
- Не уберёг…
Затихли напрочь рогатые товарищи, затаили дыхание да уши навострили, дабы ясною уловить нечёткую от боли да муки речь козлоногого.
- Не уберёг… - Теофил зажмурился горько, оскалился, сжал кулаки да вдавил рога с досадою страшной в пол кровавый. – Сказал же вам, уроды…Нехрен за мной переться… Дак нет же, попёрлись… Будто жизнь собственная не дорога… Я один хотел… Один… Обещался себе уберечь вас… Не уберёг… Не сдержал обещанье своё…
- Теофил… - Чертовский осторожно подался ближе к страдающему другу, протянул руку, коснуться попытавшись дрожащего плеча его, да напугался будто чего-то, не совершил задуманного. – Мы не чертята зелёные… И уж что попались – так сами в этом виноваты.
Теофил замотал головой, по прежнему горько скалясь да кашляя поминутно, выдавил хрипло:
- Не лечи меня, чай, не доктор… Дерьмо… Ненавижу…вкус крови… Со вкусом металла схож он… А металл оружьем смерти становится в руках человека…
- Тео… - подала голос Жуть несмело, жалобно, козлоногий же взглянул на неё вдруг резко, и взгляд этот напугал товарищей рогатых невольно, столько боли было в нём, во взгляде этом огненном, столько безумия.
- Не уберёг… - просипел Теофил, таращась страшно на взволнованный лик ведьмы да по прежнему упираясь рогами в пол. – Не уберёг… Все вы здесь…по моей вине…
- Нет же, не по твоей!! – вскричал с отчаянием Чертовский, взмахнув руками. – Это дурак Барашка устроил, сдал нас святошам, крыса этакая!
- Барашка!… - Теофил, тяжело да хрипло дыша, поднял голову тяжко да и взглянул затем прямиком на забившегося в угол фавна. Барашка перепугался тотчас, обмер, вдохнул судорожно да вжался спиною в стену, возле которой сидел, зажал уши невольно, ибо невыносимо громко, страшно, грубо прозвучало имя его из уст рыжего беса, разбередило всё в груди трусливого фавна, исполосовало, разрушило.
- Точно, - прошипел Чертовский, поднимаясь на ноги медленно да оборачиваясь на Барашку, сжав кулаки, а за ним и остальные товарищи встали угрожающе, обернулись следом. – Вот же он, предатель, стукач безмозглый! Да разорвать за такое мало!!
Устремились все, кроме Ешу да Акки, которая осталась сидящей возле Теофила – устремились к перепуганному фавну, явственно собираясь ежели не убить, так точно покалечить знатно предателя гнусного, что сейчас вжался в стену, мотая головой жалобно да суча ногами копытными по полу трусливо, будто в попытке просочиться сквозь стену каменную холодную, прочь от этих страшных ликов, прочь от когтей да кулаков, что настигнут его сейчас неотвратимо да безжалостно.
- Н-не надо!... – запищал Барашка севшим от страха голосом, закрываясь руками. – Прошу!! Не надо!!...
- Да полно вам… - раздались за спинами озлобленных рогатых товарищей внезапные слова Теофила. Друзья остановились растерянно, обернулись, а козлоногий, тяжело дыша да сплёвывая очередной кровавый ошмёток, добавил, взглянув устало на дрожащего да плачущего фавна:
- Умертвить… Не самое это страшное в жизни, пожалуй. Гляньте на него… Ссыкло жалкое… Да для него жизнь, нынче али же и с самого началу – стократ худшее наказание, нежели смерть. Сохраним же посему наказание это для него. Пусть и далее мучается…
Зарыдал Барашка отчаянно, закрылся руками, сжался весь в углу тёмном одиноко да горько, вот только никому не было его жалко, отвернулись все, повинуясь велению Теофила, отошли прочь, позабыли о фавне вновь, а тот прорыдал обречённо:
- Что я наделал?... Что же я наделал?... – да вот только не повернуть время вспять, не вернуть да не изменить содеянного, ошибки свершённой никак не исправить, ибо не властно над течением времени ни одно существо земное, да быть может, потому не властно, затем не властно, чтобы думало оно, существо каждое земное, думало головою своей, прежде чем деяние непоправимое свершать, дан ведь разум существу земному, чтобы думало оно, вестимо – однако же отчего порой думается ему так плохо да так ошибочно? Эмоционально существо земное разумное, так, стало быть, верх берут эмоции над ним порою, против его же воли, застилают эмоции разум, данный затем, чтобы думать, перекрывают его собою, подчиняют себе волю его – тягость опрометчивых поступков влекут за собою эмоции, ошибочных подчас, роковых.
- Ты!! – прорыдал Барашка, отняв руки от лица да воззрившись на страдающего Теофила с ненавистью лютой во взгляде. – Всё ты, ты, во всём ты лишь виноват!! Все-то тебя любят, всё-то у тебя получается, удаётся легко!! Откуда только взялся такой!!
- Заткнись ты уже! – замахнулся на фавна Чертовский кулаком, а Теофил, приподнявшись малость тяжко да сев с трудом затем, вдохнул глубоко, упираясь руками в пол, кашлянул пару раз, затем ответил:
- Не все меня любят, Дурашка… Ты, вон, не любишь. Да не всё у меня получается, вон, вас уберечь да защитить не получилось… Только…ты б ворчал поменьше, так гудит от тебя башка, ей-богу… - козлоногий поглядел на фавна устало, и обмер Барашка под взглядом этим, ведь явственною читалась сейчас в глазах ненавистного им рыжего беса не ненависть, не гнев, а лишь самая настоящая жалость, презрительная отчасти, отчасти - снисходительная, и уж лучше бы ненависти был полон взгляд этот ужасный, лучше бы гнев в нём полыхал огненным заревом, так нет же, нет, самый гадкий взор выбрал нынче рыжий бес, самый поганый, самый унизительный.
- Ворчишь всё время, аки обиженный, всё-то тебе не по нраву вечно, всё-то не так да не эдак, - продолжил Теофил, глядя на сжавшегося заплаканного фавна. – Вестимо, причины и у тебя есть на рожу столь кислую, да только не ведают окружающие причин этих, а спросить не всегда догадаться можно, однако не сетуй, в таком разе, на то, что обходят тебя стороной отчуждённо, враждебность этакую в глазах твоих наблюдая, ибо как знать, что за этой враждебностью прячется на самом деле…
- Замолчи… - помотал головой Барашка сердито, отворачиваясь. – Нравоучениями меня хоть не унижай, мудрец, тоже мне…
- Никто тебя не унижает. Ты сам себе это выдумал. Никому нет дела до твоей чести, все собственную сохранить стараются. Как знаешь, впрочем, да только жизни сторонней не завидуй ты, мысля, будто жизнь эта сторонняя твоей лучше… Не желай себе судьбы сторонней, лучшею кажущейся, ибо свои в этой судьбе тягости, своя мука сердечная, могущая оказаться стократ страшнее, чем тягость судьбы, у тебя имеющейся… - Теофил закрыл глаза, вздохнул устало, кашлянул в последний раз да поглядел затем мрачно на кованую прочную дверь впереди, поднял взгляд тяжёлый, да и столкнулся тут же с ехидным холодным взглядом Закарии в небольшом зарешеченном окошечке. Столкнулись эти два взгляда внезапно, быстро, так же быстро исчез серафим падший, взмахнув белыми кудрями своими, а Теофил опустил взгляд под напряжёнными взорами товарищей своих да проговорил, по-прежнему тяжело дыша, ибо болело всё ещё нечто в глубине нутра, неприятно шевелилось будто:
- Гости скоро к нам пожалуют. Готовыми ко всему быть нам надобно. Хорошо одно, одно лишь мышцу сердечную радует – кто угодно может заявиться нынче по наши души, по мою душу, да только не он, только не…
В тот же миг заскрипели ржавые тугие дверные петли, заверещали аки живые жалобно да тоскливо, отворилась дверь кованая тяжёлая медленно, поднял замученный Теофил взгляд уставший на того, кто в проёме дверном остановился – да и обмер он тут же, открыв рот, замер поражённо, вытаращился на гостя нежданного, всё в груди рухнуло вниз куда-то, будто земля ушла из-под ног, а улыбающийся отец Энрико шагнул Теофилу навстречу, ласково да приглашающе вытянув к нему руки, и проворковал нежно:
- Здравствуй, козлёнок мой ненаглядный! Наконец-то смог я навестить тебя, дела были у меня, не смог встретить тебя сам! Иди ко мне, огонёк мой негасимый, иди к папочке!
Захрипел Теофил бешено да испуганно, вытаращившись на улыбающегося экзорциста, отнесло его мгновенно вглубь камеры тюремной, отшатнулся он от рук, к нему протянутых, вжался спиною в стену, не спуская взгляда дикого, полного ужаса немого, с врага своего ненавистного, а товарищи рогатые растерялись, взглянули на перепуганного Теофила, затем на отца Энрико, и только лишь Черносмольный понял, в чём дело, ёкнуло нечто тут же в груди Хозяина болот, оборвалось, и вышел он вдруг вперёд разом, отважно загородил собою хрипящего от ужаса козлоногого, сжал кулаки да поглядел на священника уверенно, смело:
- Не тронешь ты его, садюга треклятый, не подойдёшь ближе! Прочь пошёл! Уходи!
Мгновенно проникся ситуацией Чертовский, обеспокоился, встал рядом с Черносмольным, гневно взглянув на врага, зарычал глухо, а за ним и остальные все рогатые товарищи подтянулись, встали они впереди Теофила, загородили его собою, отгородили от радостного Энрико, ожесточились их взгляды, окрепли, уверенно стояли они, будто стеною неприступной, и смотрели на экзорциста в упор, безо всякого страха да без дрожи.
Остановился отец Энрико, опустил руки с улыбкой, сказал, разглядывая суровых пленников:
- Какие у тебя хорошие, славные друзья, козлёнок мой! Как отважно защищают они тебя! Да что же ты глядишь на меня так странно? Ах, не ведал же ты, что выжил я после пули, пущенной тобою в сердце мне самое! Там она, там, пуля твоя, сохранил я её, в сердце самом сохранил! Ты рад меня видеть, моя прелесть? Рад? Счастье ты моё ненаглядное! – преподобный сложил ладони умильно, склонил голову, любуясь безумным страхом в глазах Теофила, да и не боялся он будто и вовсе, что набросятся на него сейчас все эти персонажи, не боялся атаки возможной, стоял да любовался лишь «козлёнком» своим любимым, который, казалось, с ума сейчас сойдёт или же и вовсе сознания лишится, уразумев до конца да полностью, что не видение да не призрак стоит тут сейчас перед ним.
- Я вернусь позже, прелесть моя, - проворковал ласково отец Энрико, улыбаясь да отступая назад, к выходу. – Пообвыкни к новости радостной, пообвыкни покамест, а я попозже к тебе загляну! А этих, - и нездоровый, садистский взгляд воткнулся будто клинком серебряным, невыносимо острым, во мрачных да напряжённых рогатых товарищей. – Мы определим по камерам пыточным, обязательно определим, не будут мешать нам боле!
Когда закрылась за экзорцистом тяжёлая кованая дверь, обернулись друзья мгновенно к Теофилу, переполошились – козлоногий же, вытаращившись да дыша судорожно, часто-часто, схватился за голову, вцепился до боли в волосы свои растрёпанные, перепачканные кровью, колотила дрожь его лютая, будто истерика сейчас начнётся самая настоящая, захрипел он, заскулил, сжался весь, а Черносмольный схватил его за руки, удержал, ибо едва не подогнулись ноги козлиные ослабшие; затормошил Хозяин болот обезумевшего Теофила под обеспокоенными взглядами товарищей, затряс, силясь привести его в чувство да в равновесие душевное, а затем и вовсе прижал друга к себе крепко-накрепко, сдерживая накатывающую истерику его, закрыл так собою, не позволяя вырваться, да не сказал ничего, пропали все слова куда-то, исчезли из головы напрочь, улетучились. А затем и все остальные последовали примеру Черносмольного, обступили их двоих, прижались, обняли со всех сторон - никто не знал, что именно случилось, почему с ужасом невыносимым глядел Теофил на этого странного седого священника, почему трясёт его сейчас будто в лихорадке, но каждый хотел хоть как-то помочь другу, не остаться в стороне, поддержать да утешить, ибо ни на кого прежде так не смотрел Теофил, никого прежде так он не боялся.
- Н-нет… - выдавил козлоногий в объятиях Хозяина болот, отчаянно мотая головой да дыша судорожно, хрипло, в панике бесконтрольной. – Н-нет… Быть не может… Быть…не может… - страшное, горькое отчаяние захлестнуло сердце его измученное, когда прошёл шок малость, отошёл на план задний, пропуская вперёд себя мучительную безысходность, роковую боль обречённости. – Я же убил его… Убил его… Я же убил его!! – вскричал Теофил голосом срывающимся, севшим, вцепился дрожащими пальцами в ткань мантии ветхой на груди Черносмольного, затряс друга, с неизмеримой болью во взгляде таращась в беспросветную черноту капюшона рогатого. Страшно было смотреть сейчас на него, отчаявшегося, всклокоченного, перепачканного кровью засохшей, страшно было Черносмольному, которого трясли сейчас нещадно, глядеть в ответ в глаза эти обезумевшие да мукой невыносимой наполненные, страшно было глядеть в глаза эти вопрошающие, молящие об ответе на вопрос немой, так и не прозвучавший из искажённых оскалом уст Теофила, да и не знал Хозяин болот ответа на вопрос этот неозвученный, не смог бы ответить, никак бы не смог объяснить внезапное воскрешение проклятого отца Энрико, стоял он лишь молча да скорбно смотрел на муку друга своего разбитого, ничем не мог помочь, не знал, как помочь-то и вовсе.
Спустя несколько долгих, неспокойных минут стенаний адских вырвался Теофил из крепких объятий Черносмольного да товарищей прочих, отшатнулся к стене, ударился о неё спиною да осел затем на пол, закрыв лицо руками, отполз куда-то в угол, забился вглубь его, не отнимая рук от лица, да так отныне и сидел там, ото всего мира закрывшись, сколь бы упорно ни пытались дозваться до него товарищи обеспокоенные да растерянные. А перед глазами Теофила стояло упорно лицо ненавистное, улыбающееся, лик преподобного, отсвечивая круглыми стёклами прозрачных очков, прочно врезался в память, явившись из-за кованой тяжёлой двери столь внезапно да столь неожиданно, и улыбался, улыбался, улыбался из памяти козлоногого, будто издеваясь, будто насмехаясь над его беспомощностью.
«Ты рад меня видеть, моя прелесть?» - эхом разнёсся по мыслям тягостным ласковый да нежный голос священника, страшный этими ласковостью да нежностью, звонкий.
«Ты рад видеть убийцу Фэсски, моя прелесть? - переиначилось тут же в мыслях дрожащего Теофила. - Ты рад видеть убийцу Фэсски? Ты рад? Ты рад?»
Зажмурился Теофил горько, стиснул зубы, дабы ни звука боли не издать, ни звука муки душевной, метался в собственных мыслях судорожно, то вдаль уносили его думы нелёгкие, вглубь, то в другую сторону, к поверхности ближе, да никак не могли остепениться эти думы, остановиться, спокойными сделаться да ясными.
«А этих... - прозвучало в мыслях козлоногого снова, да поднял он взгляд тут же, взглянул поверх рук на товарищей своих растерянных, да заметили те тотчас взгляд этот, отчего-то жутким кажущийся нынче, но на местах своих остались, оробев отчего-то. – А этих мы определим по камерам пыточным, обязательно определим, не будут мешать нам боле!» - продолжил голос роковой в мыслях Теофила, пока смотрел он на друзей своих в молчании гробовом, с тревогою лютой во взгляде.
«Нет... - подумал Теофил в панике, вновь опуская взор свой да дыша тяжело, мучительно. – Нет… Никого не отдам боле… Никого отобрать у меня не позволю… Нельзя… Нельзя допустить… Ироды… Почто же не сиделось вам в норках своих… Повылезали из них вы почто же, за мною сюда ломанувшись… Да, верно, по причинам, с моею схожим… Чего вопрошаю… Дурак… Дурак… Какой же я дурак… Что мне делать... Что же мне делать...»
Тлеющий Ад 3. Сгорающий Бог. Глава 8
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2019
Свидетельство о публикации №219083100762
Свидетельство о публикации №219083100762
Рецензии