Левтолстой - просветитель

Несмотря на весьма зрелые года свои, несмотря на бдительность супруги, муки совести и сугубую растительноядность, Левтолстой делался порою одолеваем потугами сладострастья. Ужасно он, бедняга, от этого разволновывался: всё вздыхал, всё тщился построить куры различным женщинам на деревне. Однако каждый раз сильно робел, испытывая обоснованные сомненья по поводу присутствия у себя должной сноровки в подобного рода предприятиях.
Всегда было Левтолстою удивительно, как это у иных выходит сноровисто и хорошо. Вот к примеру, наезжал к ним в имение временами некий странствующий куафер, бывший итальянский тенор из Тосканы. Как он сам рассказывал, безжалостным роком низвергло его из теноров в цирульники, когда надорвавши горло на самой верхней фабемоли, осип он тем самым навеки, и странствует теперь по всей губернии в крытом возке с надписью «Маэстро Альтопердини. Фризура, голэнье, дамский куафюр!»
Левтолстой рассказам этим завистливо не верил. «Как же – думал – Тоскана! В Перемышле или Ковно  Тоскана его эта самая. Враки всё, враки! И не тенор, а баритон вовсе. Какой-нибудь там Вышебздицкий. Вот разве что осип – так это не врёт, пожалуй…» Однако же с дамами куафер ловок был, шельма, ничего не скажешь. Так и млели они от него, мерзавца. Особенно когда он им по-своему, по-итальянски на ушко задушевно захрюкает: «O, mia donna! Mia currrvissima donna!» Они и поразвесят уши доверчиво, аж локоны свежезавитые оттопырятся по бокам… Тьфу!
Нет, вот такого Левтолстой не умел. Но ведь не тенорами же едиными женщинам пробавляться! У остальных людей и иные сыщутся авантажи, ничем не хуже!
Взять хоть Левтолстоя – он же писатель был, ежели люди не врут. Все так и говорили про него – вон, дескать, видишь вон того? Так он, понимаешь, писатель!
Мысль о том, что он писатель, вселяла в робеющего дам Левтолстоя некую слабую надежду на успех. «Ах ты застенчив? – восклицал он тогда про себя, - У тебя язык не поворачивается словечко сказать? Ну так сядь и напиши себе всё на бумажке, и ей потом с оказией передай!» Что ж, и садился. И писал, да…
Беда в том, что любовных-то посланий Левтолстой не писывал с самой юности, с той смутной поры, когда ещё в полку служил. А уж об этом в доме у Левтолстоя вспоминать было никак не принято. Стоило ему хоть малость припомнить – и не вслух даже, Боже упаси, чтобы вслух – а в мыслях, да и то запершись в кабинете на два оборота, – как супруга немедленно об этом догадывалась и до вечера ходила насупленною, чуть ли не воротя от краснеющего Левтолстоя чувствительный свой нос. Вот Левтолстой и забывать стал потихоньку, что и как надо женщине писать, чтобы пришла. И чтоб не убежала сразу как придёт, а то с неё, бессовестной, станется…
Старался писать как можно более по-русски, памятуя о натуральности для деревенских народных баб именно русской речи. Но зато уж  штиль посланья задирал повыше, в духе основательной, кряжистой, густопсовой классической словесности. Чуть ли не стихами излагал, весь прямо потея и пыхтя от упоенья собственною велеречивостию.
«Madame! – с размашистыми завитушками выводил вдохновенный наш Ловлас – Поелику кромешнаго баболюбия моего в пучине сладчайшей утопаю, токмо на вас, милостливица, во жажде страстей утоления уповаю! За сараем, как стемнеет. L.» Вскочит потом, побегает, довольный собою, по кабинету, ан вдруг замрёт, нахмурится, снова сядет и допишет: «P.S. А neuf aprеs-midi! В девять! L.» Потом ещё допишет, подумавши: «P.P.S. Пожалуйста! За сараем! Toujours а toi L.»
Уж мы не знаем, ко счастию иль ко несчастию ихнему, однако никто и никогда изумительных эпистол сиих не читал. Никто и никогда. Ибо ни одна баба на деревне читать не умела и никакого поэтому пресловутого утоленья Левтолстою даровать, злодейка, не пришла.
Как затеется, бывало, у Левтолстоя за чаем привычный разговор,о том, как следовало бы обустроить государство и весь вообще человеческий обиход, так он нет-нет да и поворотит на просвещенье. В том роде, что всё, мол, у нас – от необразованности, все беды наши. Да наш человек, ежели вдруг грамоте уразумеет, так он и горы свернёт! Горы! Но только ведь не почешется же никто его научить! Закоснели, обленились, об одних себе хлопочем! А вот ежели, скажем, школу на деревне открыть? А, Соня? А? Ребятишек учить, мужиков, баб…
Соня не отвечает, задумалась о своём о чём-то. Только ложечкой в стакане позвякивает. Динь-динь… Кусок сахара растворился давно, без следа истаял, а ложечка всё звенит, звенит – словно колокольчик на корове. Динь… Динь…