Крионист

«Тот, кто сам в себе будит зверя,
избавляется от боли чувствовать
себя человеком».
Хантер С. Томпсон

I
 Спасители

Машину резко качает в сторону и она с трудом вписывается в поворот. Слыша пронзительный скрежет шин, прорывающийся через невнятную музыку по радио, я еле удерживаюсь на ногах, но ампулу всё же не роняю. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Эда, который ведёт наше уже полуразвалившееся от вечной стоянки на улице корыто. Эд весь сжатый, как сплошной комок нервов, с мокрой шеей, с головой, похожей на луковицу, сидит впереди, крепко вцепившись в руль. Мне не нужно садиться спереди и заглядывать ему в лицо, чтобы догадаться, что он сильно волнуется. Его манера вождения – дёрганая и резкая. Можно понять – его первый выезд. Хотя я помню и свой первый выезд – я тогда совсем не переживал, кажется, вообще играл во что-то на телефоне или вроде того, несмотря на то, что мы тоже опаздывали. Мы всегда опаздываем, в нашем деле никогда не получается быть вовремя — это априори невозможно. Разница лишь в том, на какое время мы отстаём. И хоть это и было пару назад, мне было двадцать семь или восемь, я уже тогда понимал, что нервничать здесь совершенно бесмысленно. Чему быть — того не миновать. К тому же, это очень философский вопрос — нужны мы или нет. Я думаю, что главное – делать свою работу, особенно, если получаешь от неё такой кайф, какой получаю от неё я. А в философские вопросы пусть вдаются клиенты, в денежные — начальство.
Но на этот раз мы задерживаемся слишком сильно, поэтому даже мне не радостно от того, что мы можем свою работу загубить, или, что ещё хуже – пропустить вовсе. Такие вызовы случались крайне редко и уже хотелось наконец применить себя. Я давно уж слишком засиделся в лаборатории, погряз во всех этих однообразных исследованиях и отчётах по ним. А мы с Эдом не рассчитали чёртовы пробки на въезде из области в город утром в понедельник. Половину Кузьмоловского шоссе мы несёмся так быстро, как позволяет наше ржавое транспортное ведро, потом встаём в пробку. Затем она постепенно рассасывается, и Эд, закусив губу, жмёт педаль газа что есть сил, если можно так высказаться, учитывая то, что едем мы всё равно чуть быстрее трёхколёсного велосипеда. Тем не менее, я замечаю, как мы обгоняем какую-то «Скорую». Я закидываю ампулу в сумку, беру её и перелезаю на переднее сиденье к Эду. Киваю в сторону «Скорой», хоть Эд и смотрит на дорогу в этот момент, напряжён и сосредоточен.
– Тоже туда, куда и мы, наверное, – говорю я.
Эд, кажется, не слышит. Я смотрю на него — бедолага приобрёл цвет сварившихся пельменей. Эта мысль наводит меня на другую – кажется, я забыл позавтракать. Жаль, что нет времени тормознуть и перекусить где-нибудь по дороге. Мои мысли о еде перебивает Эд.
– Вдруг мы не успеем его спасти? – жалобно крякает он, оборачиваясь и смотря на меня, когда я открываю сумку и проверяю, всё ли на месте.
– Успеем, – уверяю его я, отвлекаясь на играющую по радио низкосортную музыку. Какой-то современный поп-рок с вокалистом, который тоном папаши вещает о том, как надо жить. Монотонное повторение четырёх квинтаккордов утомляет меня больше, чем несчастное лицо Эда. Я говорю ему, стараясь игнорировать музыку: – Главное, всё грамотно сделать, когда приедем, и не лажать.
Мне нетерпится начать и я автоматически давлю ногой в пол, как бы прижимая невидимую педаль газа. Эд вновь поворачивается к дороге и еще крепче вцепляется в руль. Не сомневаюсь, что налажать он боится ещё больше, чем опоздать. Я знаю его всего ничего, но уж то, что Эд – не из смелых, понять можно едва взглянув в его большие глаза, перманентно наполненные испугом. Странный выбор профессии для человека, который боится не только смерти, но и жизни. Мы снова встаём в пробку, едва преодолев КАД и проехав вдоль бетонных жилых коробок часть проспекта Энгельса. Наш древний «батон» раскачивается от каждого дуновения ветра, скрипит, как некоторые из наших пациентов. Я инстинктивно подтягиваю ноги поближе, опасаясь, что днище отвалится и мои ступни окажутся на асфальте, как в мультике про Флинстоунов. Смотрю в окно – на улице вовсю идёт снег, облепляя автомобили. Ничего удивительного, что на дороге такие заторы. По радио теперь закончилась музыка и диктор новостей говорит, что на уборку снега город выделил пятьсот единиц снегоуборочной техники. Эд не обращает на сказанное никакого внимания, сидит, как пингвин, которого посадили за руль, а я ухмыляюсь, понимая, что пятьсот машин для такого города, как Санкт-Петербург – это как пять вишенок на стокиллограмовый торт. Всю зиму мне предстоит торчать в пробках между работой и домом. Если, конечно, ещё будут вызовы, на что я очень рассчитываю.
– Блин, точно опоздаем, – ноет Эд. Он как бы невзначай трогает лоб. Я уже успел изучить этот жест. Опять думает, что у него температура.
Эд – очень мнительный товарищ. Как пришёл к нам пару месяцев назад, сразу после интернатуры, так и взяли его моим помощником. Толком он ещё ни в чём не разобрался, так — рассказывал я ему разные мелочи, да книжки на стол положил. Сначала я обрадовался – какая-никакая компания, да и я рассчитывал на его ощутимую помощь со всякими бумажками, но похоже зря – Эд половину времени болеет, а вторую половину – думает, что заболевает и оттого работает вполсилы. Не сказал бы, что жалость мне свойственна, но видя, как постоянно изнывает Эд от всего на свете, я желал ему не изнывать. Толку от него тогда точно было бы больше. К тому же у меня начинало появляться жгучее желание отвесить ему отрезвляющую оплеуху, что он собрался. И всё же я не думал, что первый его вызов случится так скоро – тут он совсем растерялся.
– Забей, – говорю я ему, похлопав его по плечу, когда он тронулся с места и неуверенно поехал. Эд напряжённо вздрагивает и на секунду теряет управление. Машина идёт вправо, но он тут же возвращает её на место. При резком повороте вся колымага так неистово скрипит, что я думаю, что все-таки её части сейчас развалятся, и останется один каркас. В нос ударяет запах горелой резины. Этому микроавтобусу было уже лет двадцать. Внутри я радуюсь, что мои австрийские родственники и знакомые не видят, в каком позоре на колёсах я мчусь на свою работу. Медик, учёный, казалось бы – мог быть здесь уважаемым человеком. Я усмехаюсь про себя. Отец  предупреждал, что жизнь может пойти совершенно по неожиданному маршруту, когда я подростком внезапно захотел послать свою размеренную школьную жизнь в Зальцбурге и рвануть куда-нибудь. «Куда-нибудь» стало Россией. Моя старшая сестра уже изучала здесь искусство в университете, и я решил, что с ней мне будет здорово в новой стране. Жажда перемен, юношеский максимализм, моча в голову. Да так и пошло-поехало. Я быстро освоился, увлёкся новым местом и всем, что с ним связано, и быстро привык. Но вот к этим корытам вместо автомобилей привыкнуть сложно, да что говорить – с моим ростом привыкнуть сложно и к местному общественному транспорту – сидеть приходится в позе эмбриона, подпирать коленями подбородок. Впрочем, сейчас я рад и тому, что нашу машину хотя бы толкать не пришлось. Вообще, я ещё в университете заметил: это какая-то здешняя особенность — даже если у конторы есть деньги, то они пойдут на что-нибудь бесмысленное, например, на организацию корпоратива в самом дорогом из безвкусных ресторанов, на замену и без того новой мебели на другую, на декор, который будет только мешать, на какую-нибудь командировку, на которой все напиваются, и по пути домой скачивают всю инфоормацию по повышению квалификации из интернета. Деньги тратятся на что угодно, но никак не на то, что реально необходимо. И в итоге мы имеем кучу предприятий и фирм с дорогими и яркими вывесками, внутри которых всё сделано из говна и палок.
– Чёртово ведро, – говорю я.
По радио звучит серьёзный голос ведущего передачи новостей на фоне гимноподобной музыкальной заставки. Я поворачиваю ручку громкости вправо, хочу узнать, что творится в городе или в мире. Но я слышу лишь про политиков и, так называемых, «звёзд»: кто во что одет, кто что сказал... нет, нет так. Не кто что сказал, а кто что в очередной раз с****анул. Рассказывают про какие-то свесткие вечеринки и прочую чушь, и всё это до усрачки серьёзным тоном. Эдика чуть отпускает напряжение, он тоже прислушивается у диктору, посмеивается и поддакивает. Я смотрю на его лицо, пытаясь понять причины его интереса. Он, ощущая мой взгляд на себе, сначала смотрит на радио, а потом косится на меня.
– Что? – спрашивает он.
– Тебе нравится про это слушать? – прямо спрашиваю я.
Эд смущается и отворачивается, смотря на красный свет светофора.
– Н-ну... – тянет он. – Так, немного. А что такого?
– А то, – говорю я поучительным тоном, который не нравится и мне самому, – что всё это – чушь собачья. Что это за новости, если в них никакой полезной информации? Ни о чём.
– А что ты хочешь, чтобы там про новости медицины рассказывали?
– Да, про науку, про изобретения, про то, как идут дела у планеты, а не у очередной поп-девицы или политика, который ничего не делает, а только обсуждает что-нибудь. Как насчёт освоения космоса или хотя бы улучшения производств? И что там с этим ****ым коллайдером? Эд, почему вместо коллайдера я должен слушать про всю эту фигню?
Эд скромно пожимает плечами, сводя эффект всего моего праведного гнева к нулю. В машине вновь играет музыка, не менее дерьмовая, чем до этого, так что я выключаю радио и смотрю на дорогу.
Через какое-то время у нас получается немного ускориться, и минут через десять перед нами вырастает серая девятиэтажка. Впрочем, она не более и не менее серая, чем все остальные дома вокруг неё.
– Так, – говорю я, смотря на навигатор. – Вот и наш, впереди.
Эд послушно кивает и на секунду как будто бы успокаивается, но потом тёмные глаза его вновь расширяются, как сушёные грибы шиитаке, попавшие в воду.
– Лука, – спрашивает он, – а что там делать-то надо?
Я приближаюсь к нему, заглядывая ему в лицо.
– Ты ведь должен знать, ты медицинское образование получил, инструкции при приёме на работу читал?
Эд активно кивает вместе с игрушечной собачкой перед лобовым стеклом.
– Да-да, конечно, читал. Просто... я ещё никогда этого не делал.
– Не переживай, Эдик. – Я хлопаю его по плечу. – Никто на амбразуру тебя не кидает. Будешь смотреть и помогать. Просто слушай, что я говорю и смотри, что я делаю. Без инициатив и глазами слишком часто не хлопай.
– И тогда мы его спасём?
Я усмехаюсь. Наивность Эда даже забавна. Я вроде как чувствую себя его опекуном.
– Вроде того.
Эд подъезжает к дому и тормозит у единственного подъезда. Мы берём всё необходимое — у каждого в руках оказывается по две поклажи — и звоним в домофон. Нам сразу открывают, мы поднимаемся на второй этаж (какая удача, что так близко), проходим в уже открытую дверь квартиры. Там нас неожиданно и неприятно встречает целая толпа родственников пациента — пара пожилых одинаково выглядящих женщин, один мужчина такого же возраста, весьма сурового вида, и трое молодых парней. Все они еле помещаются в  малюсенькой прихожей и комнате, посреди которой стоит кровать с умирающим стариком. Поначалу я вижу только край кровати и ноги пациента. Обзору мешают не только люди, но и внутреннее убранство прихожей: в лучшем случае, четыре квадратных метра, заставленных самым банальным хламом: старый шкаф, дверца которого не закрывается и то и дело лупит меня по ноге, свисающие со стен украшения, похожие на бусы, все пыльные и не несущие какой-либо смысловой нагрузки, и большая напольная лампа, занимающая места столько же, сколько и я. В воздухе чувствуются сладкие духи вперемешку с запахом затхлости. Мы с Эдом протискиваемся к пациенту через толпу суетящихся родственников, каждый из которых словно не знает, куда себя деть, и оказываемся в комнате, тоже очень скромных размеров. Старик лежит на кровати и с отсутствующим видом смотрит на потолок. На вид ему лет сто, хотя сложно сказать, где во внешности эта грань между, например, 85 и 105 годами, но мне почему-то кажется, что он ужасно древний. Я беру его за тонкое запястье. Пульс с трудом прощупывается, так что я сразу понимаю, что дело идёт к своему логическому концу. Старик выглядит уже неживым, и явно не имеет сил (или желания) реагировать на происходящее, и закрывает глаза. Эд стоит рядом со мной, держа в руках свою поклажу, как будто стесняясь поставить на пол. Я опускаю руку старика, когда его родственник, пожилой мужчина, наконец, прокашливается и прерывает молчание, показывая рукой на пациента и спрашивая меня угрожающе низким голосом:
–  Вы что-нибудь будете делать? Он же умирает! Сделайте, я не знаю, искуственное дыхание или что там обычно вы делаете...
Одна из женщин трогает его за плечо, прося умолкнуть, он неохотно слушается. С ней-то, должно быть, мы и разговаривали. Я не помню её имени, потому что никогда не запоминаю ни лиц, ни имён пациентов, и уж тем более, их родственников. Бесполезная информация, которая всегда проплывает мимо.
Я ничего не отвечаю мужику, потому что принципиально не мечу бисер перед свиньями. Эдик так и стоит рядом, исподлобья смущённо поглядывая на многочисленную родню. Я тоже бегло окидываю их взглядом – все они как один пялятся на умирающего старика, будто пытаясь поймать тот самый момент отхода. Имей я на это право, я бы выгнал их отсюда к чёртовой матери. Из-за них всё это серьёзное мероприятие, таинство в каком-то смысле, превращается в шапито. И это не говоря о том, что никакого «момента» смерти не существует –  это всё-таки процесс. Как бы они не напрягали свои глаза, они не увидят ничего. Для них старик будет просто лежать также, как и лежит сейчас. Я снова наклоняюсь к нему поближе. Он медленно открывает глаза, а увидев меня, слабо улыбается. Я подмигиваю ему. У нас ещё оставалось немного времени. Я поворачиваюсь к Эду.

Продолжение романа Лори Лютер "Крионист" Вы можете прочитать в любой электронной библиотеке и найти в любых книжных онлайн-магазинах.