Однажды ночью

               
        *   *   *


       Он неспешно плыл, разгребая воду руками, готовый едва не завопить от восторга, от необыкновенного первородного ощущения триединства: МОРЕ – ОН – НЕБО; тело принадлежит морю, душа – небу, как вдруг нечто студенисто-холодное касается его живота, ног… Его охватывает ужас, гадливость, он отчаянно начинает лягать ногами и колотить по воде руками; это на некоторое время погружается в глубину, но затем вновь всплывает и снова касается его тела…
       Ещё несколько минут назад он благодушествовал, упивался немыслимым восторгом, восхищался лучезарной гармонией, теперь же, с учащённо бьющимся сердцем, с округлившимися от страха глазами, спешит к берегу.
       Слава богу, до берега рукой подать.
       Слава богу, никто не видит его побелевших губ, его, раздёрнутых испугом, глаз. Слава богу…  выныривает он из сна, облегчённо вздыхает, но ощущения  прикосновения не проходит.
       «Чёрт знает что…»- произносит он про себя и осторожно приоткрывает глаза, чувствуя, как внутри него всё ещё плещет тревожная зыбь, а в дальнем уголке сердца, будто назойливый  зуммер, смутное беспокойство.
       Он пытается воспроизвести свои вчерашние разговоры, поступки – вроде бы ничего такого; оглядывается по сторонам в попытках найти, уличающие его в каких-то неадекватных действиях, факты-фактики – не видно. Висит, пришпиленная к ночному небу светлой кнопкой луны, оконная рама, оттуда сочится белёсая мгла, заполнившая до краёв комнату, отчего предметы, погружённые в неё, утратив, присущую им геометрическую чёткость,  кажутся не тяжёлыми и сделанными из дерева, а лёгкими невесомыми, будто из папье-маше: и стол с неубранной посудой, и журнальный столик с двумя низкими креслами по бокам, а телевизор, расставивший тонкие ножки и задиристо наклонивший рожки антенну, напоминал милое домашнее животное.
       Дверь в смежную комнату была плотно прикрыта.
       Славка, конечно, там…

       Был классический зимний день: вспыхивающий искрами на солнце снег, глубокое синее небо, студёный, свежий, как ключевая вода (вдохнёшь – зубы ломит) воздух.
       Верно в такую пору, небрежно набросив на плечи шубу, вышел на крыльцо дома Пушкин, ахнул при  виде этой красоты, а затем в радостном восторге воскликнул:
               
                Мороз и солнце! День чудесный!
                Ещё ты дремлешь, друг прелестный,
                Пора, красавица, проснись…

потянулся сладко и счастливо засмеялся.
       Нет, он сидел не за томиком стихов Пушкина, перед ним лежала стопка научных книг, чистые листы, но мысли, разбредшись, как овцы по бескрайнему лугу, безучастно жевали формулы, лениво перескакивали с одной строки на другую, и, казалось, не скоро собьются, соберутся в послушное  стадо и двинутся плотным, звонко перекликающимся, гуртом. Потому он тоскливо поглядывал в окно, вспоминал стихи Пушкина, чертил на бумаге рожицы и досадовал, что не может собраться отключиться от всего постороннего и в   тайне мечтал, чтобы его  кто-то  вызволил из этого дурацкого состояния.
       «Скорой помощью», как всегда, оказался Славка: шапка на затылке, рот до ушей, румянец во всю щеку, да ещё с теми же стихами:  «…ещё ты дремлешь, друг прелестный, пора, красавец наш, проснись…»- и участливо смотрит на его постную физиономию.
       Он ничего не ответил и вслух продолжил: «…а Пушкин, ещё раз скользнув лёгким радостным взором по округе, повернёт в дом, допишет стих, и, откинувшись в кресле, осклабив в улыбке крупные белые зубы, начнёт кокетничать сам с собой: «И что они находят во мне эти курочки-дурочки?.. Бакенбарды?.. Длинноватый нос?..  Однако: Пушкин – душка, Пушкин – прелесть! – кудахчут…» И всё же сладко ему при мысли, что публике нравятся его стихи, что его одаривают вниманием красивые женщины, что…»
       -Да, это уже диагноз,- Участливо смотрит Славка на него, покачивая головой, затем громко кричит. - Прснись! -  и для вящей убедительности суёт ему за шиворот льдистый, слегка подтаявший, комок снега.
       -А-а-а…- вопит он, вытряхивая снег и бодая Славку головой.- Идиот и идиотские штучки…
       -А ты… Ты…- тузят друг дружку.- В такой день… Глядя на тебя, Дарвин, наверняка, пересмотрел бы свою теорию… Труд превратил человека в обезьяну…- шапка упала на пол.
       -Трепло, ублюдок!..
       -Неандерталец…  Пещерный человек…
       -Алкаш  самоучка …
       -Завистник недоношенный! Юродивый…
       Запыхались
       Славка, взмокший в своём полушубке, упал на кровать, привалился спиной к стене и, прерывисто дыша, произнёс:
       -Так и будешь сидеть в келье, отец Сергий?
       -Разве хочешь, когда надо…
       -Надо… Погляди день какой! А в лес бы сейчас махнуть… Представляешь: тишина, просека, вдоль неё бежит накатанная лыжня, по которой скользят две очаровательные сабинянки в ярких спортивных костюмах фирмы «Адидас»… Мы их нагоняем, похищаем,  усаживаем их к себя на жаркие колени, дабы оттаяли, слегка замерзшие, сердечки наших милых пленниц… Потом ужин на четыре персоны: грибочки, картошка «ля рус», и, конечно же, водочка в запотевшей бутылочке… Не жмись, у тебя ещё есть бабки…
       -Говоришь: грибочки маринованные, яблочки мочённые, огурчики хрустящие…
       -Угу,- кивает Славка,-  водочку, водочку не забудь…
       -Бутерброды с красной икрой,- сглатывает слюну,- балычок из осетринки…
       -Эге, куда тебя понесло… Губа не дура…
       -Холодное, заливное, жаренное,- уже текут слюни, -ладно, считай уболтал… Но не ты – Пушкин…
       -Пушкин? Это чернявенький такой… С бакенбардами… Который вроде б как стишками баловался?...
       –Он самый…
       -Ну, и кореша у тебя…
       Через минут пять они уже были на улице. Щурясь от слепящей белизны, повертели головами по сторонам, поглядели друг на друга, и, придя к молчаливому обоюдному согласию, что ехать в общественном городском транспорте в такую погоду – не по теме,  дотопали  пешочком до городского парка, у его входа выкинули несколько рублей на лотерею «спринт» - (голый Вассерман!)  потом от нечего делать пихнули друг друга в снег (здоровые балбесы развлекаются), далее потолкались среди немногочисленных зрителей, окруживших каток (а та тёлка в белой шапочке – ничего), пока не прозябли, не проголодались, и в их мечтах не возник небольшой уютный ресторанчик, находящийся здесь же, в парке.
       Неторопливо в традиционной последовательности появились: ложки-вилки, фужеры, тарелка с хлебом, графинчик с водкой, чуть позже салат из даров моря. «Горячее вам  сразу,  или  чуть  попозже?» - «Можете   нести…».  Однако,   графинчик    с  водкой почти что опустел,  салат  и хлеб, сдобренный горчицей и солью, съедены, а дежурного бифштекса нет и нет, наконец, через  минут двадцать:
       -Ой, мальчики, извините…  Повара вызвали по телефону, что-то у него там дома не ладно… Поэтому задержка…
       -Ничего,- с этаким  вальяжным благородством.- Нам всё одно спешить некуда…
       -Больше ничего не будете заказывать? Ещё водку  и томатный сок?  Одну минуту…
       -Что дальше?- снова они топчут в парке снег и смотрят на часы.- Время ещё детское…- выпитое придаёт их словам  своеобразную эмоциональную окраску и,  только им понятный, подтекст, означающий, что душа требует продолжения банкета, а, значит, не помешало теперь пойти к кому-то в гости, потанцевать, послушать музыку  и прочее…  Короче говоря, нужно женское общество.
       -Двинем к Тэ?- произносят почти одновременно, и хотя эта фраза облачена в вопросительную форму, заведомо знают, что подобные прогулки, как правило, заканчивались визитом  к  последней.
       Тэ  не удивилась, увидев их.
       -Располагайтесь, а я позвоню Эр,- сказала и направилась к телефону.- Подруга, привет! Мы ждём… Кто мы?.. Нет, нет, другие… Не вру… Тебе не всё равно (смеётся) шучу конечно…
       Ему нравились их новые имена, не столько потому, что были созвучны современному стилю, сколько своим, почти что идеальным, соответствием их характерам, манере одеваться, даже  их фигурам: стройное элегантно-спортивное доброжелательное  «Тэ» - вместо холодного высокомерного  Тамара, как и вместо приблатнённого, торгашески-бойкого, блудливого Рая – несколько кокетливое, как стиль «рококо», звенящее россыпью серебряных колокольчиков «Эр». И, вообще, ему хочется её поприветствовать. Наклоняется к трубке и орёт: «Эр, привет, это мы!»
       Тэ прыскает, прикрывает ладонью трубку и поворачивается к нему спиной.
       -Да, всё те же, и в том же состоянии… с вином и пивом…
       - Это уже серьёзно…
       -Я тоже так думаю.
       Когда и каким образом у них со Славкой произошло разделения труда, он не помнил. Тем не менее, как только они сюда заявлялись, у каждого из них был свой, строго очерченный, круг обязанностей: он ходил в магазин, открывал банки, бутылки, помогал накрывать стол, даже чистил картошку; Славка  же крутил музыку, листал журналы, толкался с ними на кухне, рассказывая очередной свежий анекдот, или же просто возлежал в кресле, и из  под  полуприкрытых вежд наблюдал за их суетой до того самого момента, пока его не соизволят пригласить к столу.
       Так и вчера: только он было заикнулся насчёт жареной картошки  (Меня ресторан что-то не слишком насытил… (Вы были в ресторане? Без нас… - Да так, заскочили перекусить… Да и какой это ресторан – одно название… Натуральная забегаловка…). Как Славка тут же отреагировал своей дежурной фразой: мне всё равно…
       -…и ты на велосипеде… Знаем….
       -Так что, мальчики, будете картошку?- спросила Тэ.
       -Да,- ответил он,- и чтобы она застряла у него в глотке,- указал  на Славку.
       -Это потому, что тебе приходится чистить?- засмеялась Тэ.
       -Нет, мне вообще хочется, чтобы он хоть раз подавился.
       Славка ухмыльнулся, и, произнеся с издевкой, что музыка повышает производительность труда, ушёл ставить новый диск.
       Он ещё продолжал чистить, как раздался звонок; Тэ вопросительно взглянула на него, но он лишь пожал плечами: занят, мол.
       Он слышал щёлканье открываемого замка, торопливый шёпот подруг, и, не выдержав, положил неочищенную картошку в кастрюлю с водой, ополоснул руки и вышел в прихожую.
       -Я так и знала: разве сюда может прийти кто либо поприличней,- блестя глазами, протянула Эр.
       -Ты рассчитывала на Бельмондо, или, в крайнем случае, на Абдулова?
       -Нет, я тебя давно не видела…  На повесь эту дурацкую шубу.
        Он повесил шубу, повернулся к ней, взял за концы шарфа, притянул к себе и поцеловал в мокрые от снега ресницы.
       -Отстань!- смеясь оттолкнула она его.
       От неё пахло морозом и лёгкими духами.

       Он встал, подошёл к столу; в одной из бутылок что-то было. Он взял её со стола, для чего-то взболтнул, поглядел на свет и сделал пару мелких глотков. «Кислятина…»- скривился и, кинув в  рот  кусочек, уже чуть подсохшего сыра, отошёл к окну.
       Он любил зимние вечера; подолгу мог вот так стоять, отрешившись от всего и глядеть на падающий снег, на позёмку, на милые дурачества мальчишек, тем паче, на застенчивые несколько неуклюжие угловатые забавы взрослых, скинувших как бы на миг свою солидность, чопорность и сразу же преобразившихся, помолодевших: толкающих друг друга в снег, кидающихся снежками, скользящих с радостным удивлением на лице по укатанной до льда дорожке… Когда ещё  представится такая славная возможность скинуть, пусть ненадолго, груз лет и забот, и ощутить давно забытое безмятежное светлое празднество души…
       Зима… Что-то уже отболело,  приутихло, улеглось, новое ещё не взошло, не ожило, не подало своего волнующего голоса… В зиме не было весенней чрезмерности, насыщенности запахами, дурманящих голову, смущающих ум, волнующих сердце; не было и летней удручающей духоты, пресыщенности, ленности; не было осенней промозглости, жалостливости, нищенской покорности… Зима олицетворяла для него покой, чистоту, одиночество кельи, взывала к желанию исповедаться, покаяться…
       Он глядит в окно, и ему представляется, что вот сейчас закончится спектакль, и по улицам чёрными ручейками потекут в разные стороны зрители, переговариваясь, делясь впечатлениями о спектакле, останавливая такси, а он, с полуулыбкой глядя на всё это, в тайном нетерпении ждёт  той счастливой минуты, когда она подкрадётся к нему сзади на цыпочках  и закроет ладонями ему глаза.
       Руки её всегда пахли вазелином, которым она убирала грим, и по запахам вазелина, грима, в которые незатейливым полевым вьюнком вплетался тонкий аромат духов, мог бы, казалось, отличить её из тысячи, но по обыкновению начнёт, дурачась, отгадывать:
      -Лена… Светлана Михайловна… Ольга… О, Жанетта!..  Нет,  Лизетта… Ну, конечно же, Мюзета!..
       Она отнимает руки от его глаз и, грозя пальчиком, говорит:
       -Тебе не кажется, что у тебя с каждым разом всё больше и больше женщин?.. К примеру, кто эта самая Мюзета?.. Где ты её откопал?..
       Он, разумеется,   в шутку клянётся и божиться, что Мюзета – бзик, чудачество, уличное знакомство, что только её образ днюет и ночует в его сердце… Она (также в шутку) в свою очередь, удовлетворённо кивнёт головой: смотри, мол, в последний раз прощаю,  примирительно чмокнет его в щёку и, взяв под руку, выйдет с ним из театра.
       Было время – он не слишком жаловал театр; изредка посещал – не более. Но однажды среди местной интеллигенции прошёл слух, что в театр пришёл работать новый молодой режиссёр, несмотря на свои 23 года, полиглот (знает шесть иностранных языков), переводчик (перевёл две последние пьесы Тенесси Уильямса); ещё через некоторое время – новый слушок: «молодой талантливый» выбрал для своего дебюта пьесу современного французского драматурга Эмэ, которую он предполагает поставить в форме мюзикла, для чего привлекаются эстрадный оркестр и местная знаменитость – певец, дипломант всесоюзного  конкурса  артистов эстрады  Игорь Попов. В общем,  маленький  бум  вокруг предстоящего спектакля не мог оставит его, как и многих других молодых людей, равнодушным;  он  знакомится   (вернее,  его   знакомят)  с «молодым   талантливым»,  он посещает его репетиции, присутствует на сдаче спектакля, и, наконец, принимает горячее  участие в его обсуждении, подчеркнув, что такие постановки непременно должны привлечь в театр молодого зрителя, который, мягко говоря, к нему несколько охладел, да и для астматического дыхания самого театра – это, как воздух соляных шахт.
       Потом была премьера, и он, как уже свой человек, был приглашён отметить первую, прошедшую с большим успехом, постановку молодого режиссёра, где близко познакомился с Натальей Симоновой – исполнительницей главной роли. В дальнейшем, приобретя статус «театрала», начал постоянно ходить не только на 23-летнего режиссёра, не только на Наташу Симонову, но на все прогоны, сдачи, премьеры, влюбляясь постепенно в театр, в его своеобразную закулисную жизнь, а, главное, об этом знали все: режиссёры, монтировщики сцены, администраторы, кассиры, влюбился, втрескался, втюрился в Наташу, и…  вскоре перестал смотреть спектакли с её участием, с удивлением обнаружив в себе, ревнивца, ханжу, завистника, твёрдолобого болвана и мнительного истерика.  Он ревновал её к театру, к актёрам (особенно в, так называемых, «любовных» сценах)  и, хотя понимал, что это условно, что  без этого невозможно театральное действо, весь спектакль просиживал либо в кабинете замдиректора, где  беседовали  больше на политические, чем театральные темы, либо в красном уголке, где играл с актёрами в шахматы, или перелистывал театральные журналы.
       Если же её после спектакля, когда она с обязательным букетиком цветов вышагивала с ним по улице, интересовало: как она сегодня? – он бойко импровизировал на темы местных рецензий, приправляя свою импровизацию таким «перлами», как: «глубокое проникновение в образ», «новые грани дарования», «тонкое понимание искусства мизансцены» и прочее, и прочее… Она смеялась, а затем,  прихватив пальчиками мочку его уха, притягивала к себе, одаривала поцелуем, и, «вполне сурьёзно», предлагала ему забросить  аспирантуру и стать махровым рецензентом.
       Была очередная премьера. Следуя устоявшийся традиции, он поздравлял актёров и актрис, желал им новых творческих взлётов, целовал ручки  (что поделаешь, любят актёры, как и все смертные, когда их хвалят, говорят любезности, любят праздничность премьер) терпеливо дожидаясь Наташу; ей также надо было разгримироваться и переодеться.
       Был конец сентября; хотя днём ещё по-летнему светило солнце, к вечеру холодало и тянуло зябкой сыростью, предвещающей в скором времени морось, туман, унылое небо, заставляющая легко одетых прохожих торопиться домой.
       Она держала его под ручку и молчала; её лицо обычно оживлённое, радостное после премьеры было задумчивым, неулыбчивым.
       «Устала, конечно,..- с умильной нежностью подумал он,- это только со стороны кажется, что у актёров не работа, а сплошные праздники… Знает он эти «праздники»: утром репетиция, днём – радио, телевидение, вечером – спектакль, назавтра – выезд в район, послезавтра – шефский концерт, и так каждый божий день… Ни многосерийный фильм посмотреть, ни поваляться с интересной книгой на диване, не говоря уже, чтобы пойти на концерт или спортивное состязание…»
       -Что-то у вас сегодня не премьерский вид, мадам…
       Она промолчала, затем каким-то надтреснутым голосом произнесла:
       -Знаешь, я сегодня поняла, что лгу… Лгу зрителю, себе, тебе… Талантливо, глубоко,..- усмехнулась она,- просто из одной роли в другую перепархивает смазливая бабёнка, которая нравится публике лишь потому, что молода и не дурна собой…
       Он озадаченно посмотрел на неё, это было не просто профессиональное недовольство собой, своей игрой, её слова как бы заключали в себе ещё какой-то, пока ему   неведомый, подтекст, смысл,   и    этот   смысл   своей     неуловимостью,   недоговоренностью, недосказанностью  пугал  его,  настораживал,  делал  чуть  ли  не  физическим   ощущение  исходящей  опасности,  поэтому, чтобы отогнать  заглушить  эту  опасность, он  нарочито  бодреньким голосом доброго Айболита начал увещевать её и успокаивать себя, что, дескать, произошедшая с ней «мерехлюндия» вполне объяснима: в ней нет ничего страшного, она сплошь и рядом у людей творческих, ищущих, неординарных, поскольку, эпигоны и ремесленники этим не страдают…
       -Перестань,- прервала она его.
       -Ты ведь прекрасно знаешь,- озадаченно произнёс он после паузы,- что была в спектакле лучше всех…
       -Внешне?
       -Не только…
       -Одно и то же с небольшими вариациями: либо до приторности счастливая, либо слащаво страдающая… А ведь это липа. Мне сегодня стало стыдно перед доверчивым зрителем, принимающим за чистую монету эти дешёвые страсти - мордасти, и захотелось вдруг всё бросить и стать не липовой студенткой, врачом, учителем а подлинной, и страсти были бы не искусственными, высосанными из пальца, а настоящими, чтобы ими опалило тебя, свело с ума, заставило забыть обо всём… Скажешь, блажит баба – нет! Я поняла одно – надо что-то делать: или сменить театр, или вовсе уйти из него… Только театр, как наркотик, пристрастился к нему – бросить трудно. Для этого надо иметь хотя бы силу воли, а её у меня, кажется, нет…- закончила она на жалобной ноте.
       -И хорошо, что нет, моя милая наркоманка,- обнял её за плечи,- повторяю: ты просто устала, набила оскомину от несколько однообразных ролей, посему, тебе надо позабыть, хотя бы на время, о спектаклях, ролях, театре и режиссёрах… Для этого надо нам зайти в какое-нибудь злачное заведение, выпить, послушать музыку, потанцевать,- поцеловал её в висок.- Иначе на кого я буду ходить в театр…
       Она хлопнула его легонько букетиком по губам, и, глядя в глаза, спросила:
       -Послушай, Серёжа Карамазов (он был Сергеем, но отнюдь не Карамазовым, сочетание Серёжа Карамазов было одним из признаков её дурного настроения: валяй, мол, лги, утешай… Но если раньше это сочетание произносилось с усмешечкой, с поддразниванием, незлобиво, то сейчас было произнесено с нескрываемой досадой), ты ведь, как мне говорят,  не смотришь спектакли с моим участием… Почему? Выходит, тоже понимаешь, что липа?..
       Вопрос был неожидан, а тоном, каким  он был задан, словно предупреждал об ответственности за дачу ложных показаний. Надо было, как на суде, говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды.
       -Глупо,- начал он, подыскивая слова,- ты даже не представляешь себе, как глупо, но всё это не то, что ты думаешь… Когда я вижу тебя на сцене, меня не покидает ощущение, что ты ведёшь со мной какую-то двойную игру; и  начинаю теряться в догадках: какая ты на самом деле – та, что на сцене, или та, что бывает наедине со мной… Я понимаю: театр, сцена, но не могу от этого избавиться…
       -Боже, какой ты ещё мальчишка,- ласково проводит она по его щеке рукой.
       А неделю спустя после этого разговора, она безо всяких объяснений ни с ним,  ни с кем либо другим уехала с актёром Дурасовым. Кто говорил в Москву, на актёрскую биржу, кто в Саратов, где в данный момент работал их бывший главный режиссёр.
       Первое время он не знал, куда себя деть. Вечерами, машинально оказавшись вблизи театра, представлял, что вот-вот сейчас  она выйдет оттуда, возьмёт его под руку, и  пойдёт, не спеша с ним по, тронутым зимним покоем, улицам, однако, в театр не заходил.

       Он провёл рукой по лицу, будто смахивая  паутину воспоминаний, возвращаясь вновь в полумрак одиночества, в тягучее однообразие ночи, к свербящему чувству вины, и завистливо поглядел в сторону смежной комнаты.
       «Он, конечно, спит сном  праведника, а ты броди, как лунатик…- и ему показалось,что Славка, будто услышав его мысли, по своему обыкновению, нахально ухмыльнулся.
       - Скотина!..- тотчас  зашептал  он  в  направлении двери.- Скотина…»- успокоился,уселся  в  кресло и закурил.
       Честно признаться, он завидовал Славке, завидовал его непринуждённости, лёгкости, с какой тот сходился с людьми, знакомился с женщинами; завидовал его умению чувствовать себя в любой обстановке, как рыба в воде. Вот кого можно было бы смело посылать на встречу с инопланетянами; уже через несколько минут, они бы хлопали друг друга по плечам, дурацки улыбались, затем подмигнув друг другу,  произнеся какую-нибудь абракадабру, переглянутся, взорвутся смехом и будут хохотать до слёз, до коликов, до спазм в желудке. Окружающие, глядя на них, сперва также заулыбаются, потом начнут похихикивать, затем зайдутся смехом, чтобы, некоторое время спустя, недоумённо глядеть один на другого  и молчаливо вопрошать, всё ещё не остыв от смеха: а с чего у нас этакое веселье?..
       Нет, Славка не был записным весельчаком или балагуром; не смешил, не веселил – скорее раззадоривал своей бесшабашностью, беспечностью, беззаботностью, своим наплевательством на разного рода условности и табу, причём проделывал это с таким врождённым артистизмом, тактом, с таким абсолютным чувством меры, вкуса, что не поддаться его обаянию было просто нельзя. Была лёгкость, импровизация, остроумие, но не безвкусица и пошлость. Казалось, сама судьба была на поводу у этого легкомысленного баловня; последний бывало куражится, крутит носом, подкалывает её, однако, с таким обворожительным нахальством, с такой очаровательной наглостью, что «мадам Судьба» лишь махнёт на него рукой, как бы говоря: ладно, чёрт с тобой…
       Славка это театр одного актёра, а какой театр без зрителей? Если же это очаровательные зрительницы, то… ирония, бравада, легкомысленная отвага  сверкали словно клинки шпаг на солнце, и в этот момент он был и Дон Жуаном, и Ласарильо с Тормеса, и Фанфаном-Тюльпаном в одном лице: « Жизнь прекрасна! Никаких проблем!! Пока ты молод - бери от жизни всё!!!» И хотя понимаешь, что Славка блефует, почему ему не подыграть, почему не позабыть, хотя бы на время, о раздражительных рецепторах, о всех этих: «надо», «необходимо», «так положено», не возликовать как божья птаха в преддверии яркого солнечного утра, не кинуться следом за Славкой с головой в эту гусарщину-цыганщину… А то, что быть может есть Славка другой, тебе сейчас что за дело; с этим тебе легко, бездумно, а тот другой?.. Каков он?..  Интереса ради, он иногда пытался взять в разговоре со Славкой душевно-исповедальный тон, но последний ужом выскальзывал из объятий его доверительных интонаций, и с усмешкой добавлял: «Я не из твоей паствы, отец Сергий…»
Сигарета погасла. Он чиркнул зажигалкой, чтоб подкурить, как дверь смежной комнаты неслышно приотворилась, оттуда выскользнул Славка и направился к нему:
-Полуночничаем?
       Он промолчал.
       -Услышал, как ты чиркаешь зажигалкой – захотелось покурить…- Что молчишь? Ещё не отошёл?..
       Он молча протянул Славке сигареты и зажигалку.
       -Э, да ты никак голос потерял… Сочувствую…- Славка уселся напротив, закурил и с наслаждением выпустил вверх призрачную струйку дыма.
       Он снова ничего не ответил, но минуту, другую спустя его словно догнала Славкина фраза: «…услышал, как ты чиркаешь зажигалкой…»; выходит, Славка тоже не спал и вышел сюда, наверное, не только для того, чтобы составить ему компанию….
       Он поднял на Славку глаза, и… тотчас отвёл: что-то смутило его в Славкином лице,  оно было не таким, как всегда. Это было настолько неожиданно, необычно, что он вновь поднял глаза и… снова торопливо отвёл, успев, однако,  уловить, что же в  Славкином лице его поразило, что делало его не таким, как всегда. Он увидел в нём желание выговориться, высказаться, это желание рвётся наружу, и Славка лишь усилием воли заставляет себя молчать.
       «Значит, вчера всё-таки что-то произошло…   раз Эр  ушла…» - заныло внутри.
       В третий раз они встретились взглядами – и теперь делать вид, что это случайно, было бы глупо.
       -Я вчера выступал? – вырвался он вперёд
       -Если бы выступал, ты вчера вёл с ней, как последняя скотина…
       «Так и есть…- с тоской подумал он, но вслух бодренько произнёс,- и как это выглядело?..
       -Потрясающе! Весь вечер ты с гнусной ухмылкой допытывался у Эр: зачем она, дескать, прикатила… Переспать?..
       -И, говоришь, у меня была симпатичная  ухмылка?.. Как у тебя?..
       -Никакого сравнения. Ты меня превзошёл по всем статьям.
       -И это тебя заело?
       -Нет, я просто подумал, что ты временами ведёшь себя с ней, как подонок…
       -Так, так… Любопытно… И это говоришь  ТЫ?.. Любопытно… Почему же это я подонок, потому что  не лёг с ней в постель, а утром  не расшаркался перед ней: мол, гран мерси, Эр, до следующей случки…
       -Возьми на полтона ниже.
       -И вот я подонок,  потому как не хочу притворяться, не хочу ей ничего обещать…
       -Она что требует от тебя обещаний, гарантий?
       -В том-то и дело, что нет.
       -За  чем тогда стало?
       -За тем, что… Как тебе объяснить… Вот она пришла вчера  радостная, ожидающая от меня восторгов, комплиментов…
       -А тебе было трудно их произнести?
       -…а меня почему-то сразу захотелось испортить настроение и себе и ей… Когда себя явно предлагают – у меня обратная реакция…. Отсюда, наверное, и гнусная ухмылка, и не менее гнусный вопросик: а за каким чёртом ты сюда прикатила, пассажирка – переспать?..
       -Потрясающая ситуация,- иронизирует Славка.
       -Вот-вот… А в результате – я подонок, назавтра Эр не будет со мной разговаривать, Тэ  коситься, а ты, чтобы это спустить на тормоза, будешь мне  делать выволочку:  когда, мол, этот  тип научится  вести себя в приличном обществе…
       -Да-с… Положеньице…Она хочет тебе понравиться – ты ни в какую, не против лечь с ней в постель -  слишком обыденно и примитивно, посему на подвиги тянет… Абсурд! А может тебе надо жениться на ней?
       -Шутить изволишь?
       -Отнюдь. Она тебе нравится? Нравится.  Ты ей – тоже. В чём тогда дело? Главное, не будет у тебя этой  дурацкой дилеммы: спать с ней, или не спать. Жених и невеста согласны – согласны, Родители не против – не против. Торжественная часть завершена, всё узаконено… Теперь,  воленс-ноленс, но придётся  выполнять свой супружеский долг.
       -Молодец, объяснил просто и доходчиво…  Надо будет подумать…
       -Ладно,- чуть помедлив, сказал Славка,- шутки шутками, но всё гораздо серьёзнее… Дай ещё одну сигаретку,- прикурил, помолчал, будто собираясь с мыслями, и продолжил.- Две недели  назад  я случайно узнал, что Тэ сделала от меня аборт…
       -?!
       - И мне  стало обидно, досадно, горько, что она мне об этом ничего не сказала… Не сказала, что забеременела, что я могу стать отцом, не посоветовалась со мной – будто  я  посторонний… Зачем,  дескать,  беспокоить  его, то  бишь  меня, этакими пустяками… Вот, дескать, какие мы  современные эмансипированные -  сами можем решать эти вопросы… И вообще, зачем всё усложнять, драматизировать – переспали, а утром, как ты говоришь: гран мерси, милашка…
       -До следующей случки…
       -Вот-вот… А ведь, если разобраться, здесь и наша вина. Мы ведь тоже с умным видом разглагольствуя о сексуальной революции, сексуальной свободе,  пытаемся под это подвести  даже  социально-философскую базу, по ходу отметая слезливо-сопливый сентиментализм, насмехаясь над дремучим домостроем… А они нам в унисон; иначе, чего доброго, прослывёшь сентиментальной дурочкой… Вот и ложатся они с нами без предисловий в постель, и к аборту относятся легкомысленно, и к своему будущему потомству: курят, пьют во время беременности… А ведь каждая из них в душе, как и прежде, мечтает о единственном, о любимом, каждой из них хочется, как и тысячи лет назад, любить и быть любимой, иметь семью, детей, хочется, чтоб мужчины ей поклонялись, посвящали ей стихи…  Ты только что говорил, что не можешь обещать Эр, не хочешь ей лгать, я же, как ты знаешь, могу наврать, наобещать с три короба,  и меня не убудет, но вот этой ночью проснулся, поглядел на Тэ, как она спокойно спит, уткнувшись в моё плечо, и подумал: паскудный ты мужик, Егоров… Продолжал глядеть на неё, и в, доверчиво прильнувшей позе, читал:  не уходи, не надо, мне хорошо с тобой… И я боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть счастливого выражения её лица, не нарушить покой; и была она в этот момент не эмансипированной, не суперсовременной, а самой обыкновенной – какой и должна быть женщина, начиная с её прародительницы: любящей, счастливой, спокойной в объятьях любимого…  И я понял, что не смогу уйти от неё утром, как обычно…
         Славка произносил свой монолог, а в его висках, словно в миниатюрных кузнях, сперва тихо  не спешно, а затем бойчее и громче начали стучать молоточки: тук-тук-тук – выковываются звенья фраз И Я ПОНЯЛ… ЧТО НЕ СМОГУ… УЙТИ ОТ НЕЁ… УТРОМ… КАК ОБЫЧНО… Звонче радостнее стучат молоточки: тук-тук-тук- новая затейливая вязь слов. Остывает, принимает сизоватый оттенок: А ТЫ БЫ ТАК СМОГ?... Он задумывается, кузнецы в своих миниатюрных кузнях также приостанавливаются, и в наступившей тишине он вдруг делает   открытие: Славка словно каким-то образом подслушал его мысли, однако, он не только не собирается уличить последнего в плагиате, но, наоборот, с волнением и трепетом, словно автор, отдавший своё детище в руки исполнителя, внимательно вслушивается: сохранит ли последний его замысел, донесёт ли до слушателя его мысли, чувства…
       -Не смогу,- заключил Славка.
       Кузнецы переглядываются и принимаются снова наяривать на своих миниатюрных наковальнях, словно пианисты в четыре руки.
       «А ТЫ БЫ ТАК СМОГ?» -  снова глядит он на, уже остывшую, вязь слов.
       Кузнецы словно стараются перещеголять друг друга  – сплошной звон в ушах.
       -Да вы прекратите тюкать!»- прикрикивает он раздражённо  на кузнецов. Те обиженно замолкает, и он опять начинает размышлять над Славкиными словами. Значит тот принял какое-то решение… Но какое?.. И, судя по всему, это  решение обдуманное, не сиюминутное… С одной стороны, он снова ему завидует (его самостоятельности, решимости)  а с другой - тянет его  уколоть, подначить  над его «…не смогу уйти от неё утром, как обычно», хотя, сам себе не признаваясь,  осознавал, чувствовал, что Славка  дал  и  ему импульс не только для размышлений, но и ещё для, пока что им не осознанных, находящимся в голове в зачаточном состоянии, действий.  Всё же, теперь он просто так Славку не отпустит, теперь пришёл его черёд поиздеваться, теперь они поменялись ролями… И хотя понимает, что это сейчас несколько ни к месту, даже, возможно, подло по отношению к Славке, не может удержаться:
       -А, кстати, среди ночи тебя никто не подталкивает, не будит, а чувство вины тебя не гложет, а замаливать грехи не подумываешь (их ведь у тебя набралось в достатке) – а то: не смогу уйти от неё, как обычно…
       -Не подталкивает, не будит, не снится, не гложет, не покусывает,- язвительно отвечает Славка.  Замаливание же грехов,- нахальная улыбка,-  это уж больше по твоей части,  отец   Сергий…  Ну,  а  насчёт:  не  смогу  уйти   (чтобы  ты  не  переживал)   уйдём вместе…- потянулся, деланно зевнул, и, поднявшись с кресла, закончил.- Ладно, мученик, пошли спать, а то с тобой договоришься чёрт знает до чего…  Пока.
       -Пока,- кивнул он в ответ.
       Славка подошёл к дверям, оглянулся, кивнул ему ещё раз и исчез за ними.
       Он остался один. Глянул на кислые физиономии притихших кузнецов и подмигнул им: валяйте!  Те не заставили себя долго ждать: вновь в висках звонко и радостно  застучали молоточки, выковывая на этот раз  сплошь восклицательные знаки, которыми он приправлял своё  восхищение Славкой.
       Ай, да Славка!
       Вот уж не ожидал – так не ожидал!!
       Кто!  бы мог!! подумать!!!.
       И пускай утром Славка будет делать вид, что не было никакого разговора, не было исповедальной ночи, пусть недоумённо пожимает плечами: «Ты это об  чём?.. Приснилось, дорогой… Лучше скажи, какая вчера тебя муха кусанула?  Испортил настроение и  Эр, и себе?.. Это же надо быть таким безмозглым идиотом… Я бы на твоём месте… Хотя, пардон, святой отец, вы ведь стремитесь доказать, что вера сильнее плотских искушений?.. Но, знаете: не убедительно…».   Пусть он объявляет его на две недели  (Ты согласна?- обращение к Тэ.- Вполне,- отвечает последняя) персоной «нон грата» в этой квартире – он будет… лишь улыбаться.
       -Чему ты лыбешься? Тэ, погляди на этого юродивого…
       Он улыбается.
       -Тэ, убери этого кретина с глаз с его полоумной улыбкой!.. Кстати, у психиатра давно был?..
       Он продолжает улыбаться.
       -Ты прекратишь скалить зубы, придурок!- не выдерживая, завопит Славка.
       А разве  в нём самом ничего не изменилось после сегодняшней ночи?
       Говорят, что переход к зрелости совершается постепенно… А может вовсе не так?.. Может это как какой-то катаклизм, землетрясение: отдалённый, идущий откуда-то из глубины гул… Затем  покачнулось, зашаталось, рухнуло… Но вот укатились куда-то громы, улеглась пыль – тишина… Приподымаешься-просыпаешься, оглядываешься по сторонам, и… не можешь понять, что с тобой: развернулись плечи, степенней движения, уверенней шаг… Не ты? Всматриваешься дотошно пристально в зерцало, и видишь там, как говаривали в старину, не отрока, но мужа… И это не просто очередная возрастная инстанция, это звание, которое налагает на тебя определённые обязанности: ты защитник, ты кормилец, ты глава семьи…

       Он встал с кресла и подошёл к тахте. Забрался под одеяло, свернулся калачиком и начал с улыбкой вслушиваться в удаляющуюся музыку кузнецов.
       Однако, не спалось. Он снова сел, заправил под спину подушку, приятельски кивнул луне, напоминающей округлый кусочек жвачки, прилепленный каким-то озорником к стеклу, и с какой-то смутной приятной тревогой, и с таким же  смутным  нетерпеливым   ожиданием, будто должно что-то непременно произойти, произносит: «Завтра… То есть,  уже сегодня…»- и вновь кивает луне, как бы приглашая её принять участие в его, ещё не вполне  понятных  ожиданиях  и действиях.
       Луна  оставалась холодной и равнодушной.
       «Дура,- буркнул он,  и, погрузив руку в, льющийся из окна, и, заполнивший комнату, лунный свет, подумал,- действительно ли он холоден, или же это красивый элегический эпитет?»- пошевелил пальцами. Тень от его руки на стене также зашевелилась. Заинтересованно поглядев на неё, он улыбнулся и сделал силуэт собаки.
       Собака хотела залаять, но передумала и аппетитно зевнула.