Страдающее сознание в русской философии

«Чем утончённее человек, чем чувствительнее его сердце, чем отзывчивее его совесть, чем сильнее его творческое воображение, чем впечатлительнее его наблюдательность, чем глубже его дух, — тем более он обречен страданию, тем чаще его будут посещать в жизни боль, грусть и горечь. Но мы часто забываем об этом, мы не думаем о нашей общей судьбе и совсем не постигаем, что лучшие люди страдают больше всех...» [3].

Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский уделил значительное внимание проблеме страдания. Страдание он выделил как некоторую неотъемлемую часть русской души. Достоевский утверждал, что великие люди испытывают великую грусть. Практически во всех своих произведениях он затрагивает тему осознания ценности своего существования, обретения смысла жизни через страдание.

В универсуме идей Достоевского, страдание не выступает самоценностью, к которой необходимо сводить все духовные чаяния индивида. Напротив, страдание, само по себе, является следствием существования души в «дольнем мире».

Страдание, необходимо рассматривать, как подлинное духовное становление личности, своего рода — «взросление» духа. Выраженное в крайней, предсмертной степени, оно способно открыть видение бесконечности. Таким образом, страдающая, но совестливая душа, по мысли Достоевского, открывает в себе способность созидать, какую-то совершенно необычную, не укладывающуюся в нормы обыденной жизни, правду. Не являясь самоценностью, страдание, лишь потенциально, содержит возможность раскрыть индивидууму подлинное место свободы, к которой стремится каждая живая душа. Но, обрести данное бытие, крайне сложно, и только в этой сложности и трагичности, оно принимает свое подлинное содержание.

Так же Достоевский замечает некоторое удовольствие, с которым человек принимает свои страдания. В «Братьях Карамазовых» отец Зосима касается этого момента в диалоге с Иваном, уверяя его, что мученик порой любит позабавится своим страданиями и вполне добровольно принимает его. В другом своем известном произведении «Записки из подполья» он довольно развернуто дает характеристику любви к страданию, нахождение в них некоторого удовлетворения, а также выражает мысль о том, что страдание есть единственная причина сознания: «И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание — да ведь это единственная причина сознания» [1, с. 119].

И действительно, в страдании порой мы становимся совершенно иными, даже для самих себя. Обретаем смысл и полноту бытия, облагораживаемся, возвышаемся. Меняется наше отношение к жизни как таковой. И именно эта полнота бытия, ценность существования и преодоленность двойственной природы человека, и дарит то странное, необъяснимое наслаждение в страдании.

Другой известный русский философ-экзистенциалист Лев Шестов в своей работе «Великие кануны» пытается показать непосредственную связь страдания и познания истины. В страданиях, в духовных муках человеку даровано откровение, своего рода возможность заглянуть за некий рубеж, шагнуть по ту сторону действительности. Он описывает дух, находящийся на грани ада и рая, реальности и сновидения, иллюзии и истины.
«Откровения — если они и бывают — суть всегда откровения на мгновение. Магомет, объясняет Достоевский, если ему и удавалось попадать в рай, мог оставаться там самое непродолжительное время, от полусекунды до пяти секунд. И сам Достоевский тоже попадал в рай лишь на мгновение. А здесь, на земле, оба они жили годами, десятилетиями, и аду земного существования, казалось, не было конца. Ад был очевиден, доказуем, его можно было фиксировать, демонстрировать ad oculos. А как доказать рай? Как фиксировать, как выявить эти полусекунды райского блаженства, которые с внешней стороны выражались в форме безобразных и страшных эпилептических припадков с конвульсиями, судорогами, пеной у рта, иногда — при неудачном, неожиданном падении — и с кровью?! Опять-таки, хотите верьте, хотите нет. А ведь человек, живущий то в раю, то в аду, воспринимает жизнь до такой степени иначе, чем другие люди! И хочет думать, что он прав, что его опыт имеет большую ценность, что жизнь вовсе не такова, как ее изображают люди иного опыта и более ограниченных переживаний. Как хотел Достоевский убедить всех в своей правоте, как упорно доказывал он и как сердился от жившего в глубине его души сознания, что он бессилен что бы то ни было доказать. Но факт остается фактом. Эпилептики и сумасшедшие, может быть, знают такие вещи, о которых нормальные люди не имеют даже отдаленного предчувствия, но сообщить свои знания другим, доказать их — им не дано. И вообще есть знание — оно-то и является предметом философских исканий — которого можно приобщиться, но которое по самому существу нельзя передать всем, т. е. обратить в проверенные и доказательные общеобязательные истины. Отказаться от него ради того, чтобы философия получила право называться наукой? Иногда люди так и поступали. Были трезвые эпохи, когда погоня за положительным знанием поглощала всех, кто был способен к духовной работе. Или, может быть, это были такие эпохи, когда люди, искавшие чего-либо иного, кроме положительных знаний, были осуждены на всеобщее презрение и проходили незамеченными: в такие времена Платон не встретил бы сочувствия и умер бы в неизвестности. Во всяком случае, несомненно одно: тот, у кого интерес к недоказуемым истинам является преобладающим интересом и главным двигателем жизни, осужден на полное или относительное "бесплодие" в том самом смысле, в каком обыкновенно понимается это слово. Если он умный и даровитый человек, может быть, заинтересуются его умом и дарованием, но мимо его дела пройдут с равнодушием, презрением и даже ужасом. И станут предостерегать против него:
Смотрите ж, дети, на него, как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его.
Разве дело пророков, искавших последних истин, не было бесплодным, ненужным делом? Разве жизнь считалась с ними? Жизнь шла своим чередом, и голоса пророков были, есть и будут голосами вопиющих в пустыне. Ибо то, что они видят, что они знают — не может быть доказано и доказательству не подлежит. Пророки были всегда уединенными, оторванными, отрезанными, бессильными в своей замкнутой гордости людьми.

Платон учил, что наша жизнь есть только тень от иной действительности. Если это верно, если он открыл истину, то ведь первая задача наша начать жить иной жизнью, повернуться спиной к стене, по которой ходят тени, и обратиться лицом к тому источнику света, который породил тени, или к тем предметам, о которых видимые силуэты дают лишь отдаленное представление. Нужно проснуться хоть отчасти, а для этого нужно делать то, что делают с глубоко уснувшим человеком: нужно тормошить его, щипать, бить, щекотать, нужно, может быть, если все это не действует, прибегнуть к еще более сильным, к героическим средствам. Во всяком случае, никак нельзя рекомендовать созерцание, которое способно еще более усыпить человека, и покой, который приводит к тем же результатам. Философия должна жить сарказмами, насмешками, тревогой, борьбой, недоумениями, отчаянием, великими надеждами и разрешать себе созерцание и покой только время от времени, для передышки. И тогда, может быть, ей удастся, наряду с реалистическими сновидениями, создать сновидения совсем иного порядка, которые бы имели уже ту ценность, что воочию наглядно показали бы, что общепризнанные сновидения не есть единственно возможные. Для какой цели? Полагаю, на этот вопрос можно и не отвечать: кто предлагает его, этим самым показывает, что ему ни ответ, ни такая философия не нужны. А кому нужно, тот спрашивать не станет и терпеливо будет ждать событий: 40-градусной температуры, эпилептического припадка или чего-нибудь в таком же роде, что облегчает трудную задачу искания» [4, с. 293-294].

Здесь русский философ передает в своеобразной форме учение Платона о видении подлинной действительности. Так как поистине, та редкая способность подлинного философа к умозрению, это в самом деле не спокойное созерцание внешних объектов, а тот великий дар дающийся в творческом неистовстве, безумии. т.п. В этом состоянии, как было уже сказано ранее, он и познавал через созерцание первообразов.

В сущности, не каждое страдание есть благо, в отношении к духовному развитию индивида. Очень важным и необходимым моментом здесь является принятие этих страданий. Страдания, которые не были приняты и пережиты в полной мере, вполне могут привести страдающего к состояниям озлобленности, мелочности и мстительности. Но страдания, которые принимаются, которые становятся добровольными, осознанными подготавливают нас к познанию.  Здесь страдание становится своего рода благостраданием на пути к истине. Потому то русская душа так открыта страданию и так откровенна в нём: «Именно в этом смысл Христовых заповедей. Именно этим знанием дается человеку сила спокойно и радостно нести через жизнь основную трагедию религиозного опыта, ибо, вот он уже не испытывает эту «трагедию», как обреченность и муку, но как некое горное восхождение, в котором каждый шаг приближает, каждый вздох возносит, каждый взгляд открывает новую красоту и новый обетованный свет» [2, с. 569].

Библиографический список

1. Достоевский, Ф. М. Записки из подполья / Ф. М. Достоевский // Полн. собр. соч. : в 30 т. — Ленинград : Наука, 1974. — Т. 5. — 410 с.

2. Ильин, И. В. Аксиомы религиозного опыта / И. В. Ильин // Соч. : в 2 т. — М : Русская книга, 2002. — Т.2 — 285 с.

3. Ильин, И. А. О страдании [Электронный ресурс] / И. А. Ильин // Поющее сердце. —  Режим доступа: — Дата доступа: 05.09.2018.

4. Шестов, Л. Великие кануны / Л. Шестов // Соч. : в 2 т. — Томск : «Водолей», 1996. — Т. 2 — С. 448.