Судьба женщины воина Отечественной войны 6

                КЛАВДИЯ  ВИЛОР

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 5 повести.
Продолжение 4 http://www.proza.ru/2019/09/01/899

 «Жизнь человеческую можно изображать как перечень бед, невзгод, несчастий. У каждого они есть, есть всегда, и составляют свою непрерывную цепь. Впрочем, так же, как существует и своя цепь радостей, любви, счастья. Чаще всего они даже сосуществуют параллельно – обе эти линии в человеческой жизни.
 Но та пора в судьбе Клавдии Вилор была составлена, пожалуй, только из бед, мучений, горестей. Наверное, поэтому так тяжко и рассказывать сплошь подряд обо всех её нескончаемых страданиях в этом повествовании.
И всё же… В том-то и особенность любой человеческой жизни, что даже при самых тяжелейших испытаниях, в самой мрачности и безысходности, она, эта жизнь, умудряется сама себе создавать какие-то просветы. И одним из таких просветов у Клавдии Вилор была песня.

 Она пела с детства, по любому поводу и просто так. Здесь же, в плену, песня стала для неё единственным способом забыться. Песней она поддерживала себя, поддерживала окружающих. Песня была для неё наиболее доступной формой протеста. В этой массе военнопленных, где старались уничтожить всяческую человеческую индивидуальность, а тем более личность, песня позволяла Клаве ощутить своё «я». Голос у неё был сильный, и в тюрьме, сидя в этой одиночной камере, она старалась петь. Рождала песню тоска, но песня и отгоняла тоску. Она складывала песни – складывала их о самой себе бесхитростными, неуклюжими строками, где главными были, может быть, не столько слова, сколько чувства: «Ах ты доля, злая доля, доля горькая моя! Ах, зачем же, злая доля, до гестапо довела? Очутилась я в подвале, и в холодном, и в сыром. Здесь я встретилась с подружкой: «Здравствуй, друг! И я с тобой». – «Ах, зачем же, дорогая, как попала ты сюда?» – «Сталинград я защищала и там ранена была».

 В соседних камерах подпевали. Где-то неподалеку, тоже из одиночки, доносился мужской голос. Клава узнала, что это был лётчик, подбитый на Кавказском фронте. Она пела ему: «Лети, мой милый сокол, высоко и далеко, чтоб счастье было на земле!» Пели и в других камерах. Её голос выделялся. Когда она начинала петь, тюрьма замирала, наступала тишина. Чувствовалось, как слушают заключённые. И тогда во весь голос, назло, она пела не только с вызовом, но и с угрозой: «…И вернётся армия, и придут желанные, что тогда, легавые, скажете вы им? С мыслями продажными, с мыслями преступными невозможно будет вас уж оправдать!» Вот здесь главными были слова, нескладность действовала сильнее знакомых, запетых текстов. И так будет и дальше – в тюрьме и потом во всех злоключениях Клаву будет сопровождать песня. Есть люди, которые и радости, и горести выражают с помощью песни. Это большей частью натуры музыкальные. Музыкальность позволяет им через мелодию, через песню выразить любые чувства, музыка становится поступком, ей передаётся вся сила, неистраченная энергия. Может быть, это сродни пению птиц, чисто природному инстинкту самовыражения. Вот такая непроизвольная потребность в песне была глубоко заложена в натуре и этой женщины.

 В камеру к ней поместили четырёх женщин. Вначале они вели себя с ней осторожно, потом, увидев её состояние – избитую, с коростой сукровицы, с грязными тряпками, присохшими к ранам на ногах, этот тяжёлый, зловонный запах, который шёл от неё, – они поняли, что она не «подсадная», прониклись к ней сочувствием и состраданием сразу же, как это может быть только в одной камере; стали вызывать тюремного врача и добились, чтобы ей сделали перевязку. Они все четверо были из одного партизанского отряда. Теперь они перед ней больше не скрывались. Две из них – Шура и Вера – были разведчицами, причём Шура уже была награждена орденом Ленина, уже бежала однажды из гестапо и сейчас опять договаривалась, чтобы бежать, когда повезут на допрос или на расстрел. Партизанок избивали. У Шуры требовали сказать, куда она спрятала орден Ленина.

 Среди партизанок была одна пожилая женщина, которая просила Клаву не петь, зная, что за это избивают. Но однажды наступил день, когда она вдруг махнула рукой на это и стала подпевать, сказав, что с песней умирать веселее. Между прочим, это бывало часто: люди пугались, когда Клава запевала, а потом голос её завораживал их, или подзадоривала песня, они подхватывали уже с совершенно иным настроением: одни – вызывающе, другие – с неожиданной беспечностью.

 Режим в тюрьме стал строже, избиения – чаще. Избивались во всех камерах. Люди стали кончать с собой – вешались, резались. Побеги не прекращались, несмотря на то, что за бежавшего заключённого расстреливали каждого двадцатого, десятого. Клава договаривалась с девушками, что если посчастливится бежать и если кто-нибудь из них доберётся к партизанскому отряду, то партизанам обязательно надо будет сделать налёт на их тюрьму и освободить заключённых. Они строили всевозможные планы – и как они будут воевать дальше в партизанах, и как отомстят и уничтожат здешних полицаев-предателей. Эти планы, один отважнее и фантастичнее другого, воодушевляли Клаву. Женщины-партизанки принесли сюда совершенно новые чувства: она вдруг поняла, что и в этих условиях можно воевать, бороться, что и здесь, за линией фронта, существует не только душевное, но и вооружённое сопротивление. Раньше для неё, как для многих солдат, партизаны были понятием отвлечённым. Впервые она познакомилась с настоящими партизанками, которые уже много месяцев действовали в немецком тылу.

 Однажды утром всех четырёх партизанок увезли в лагерь гестапо. Клава распрощалась с ними, поняв, что прощается навсегда. Они тоже понимали, что вряд ли выйдут оттуда живыми. И тем не менее Клава попросила их в слабой надежде, что, если кто-нибудь останется в живых, – пусть сообщат в город Ворошиловск о том, как она, Клава Вилор, погибла. Ей больше всего на свете хотелось, чтобы её дочь и родные знали, что она погибла как честный человек, никого не выдав, не дав согласия служить фашистам. Она относилась к себе уже как к человеку неживому, как к расстрелянному. Её будущее заключалось лишь в возможности как-то передать вот эту последнюю весть. Её интересовало только одно – честь, собственная честь. Она хотела оставить эту честь, которую она хранила из последних сил, ради которой она терпела все муки, – оставить эту честь дочери и чтобы дочь узнала… Есть старое выражение: «Жизнь – Родине, а честь – никому».
В конце концов, она ведь старалась действительно не ради кого-нибудь, а ради себя, своей чести. Жизни давно уже не было, с той минуты, как она попала в плен, а честь была, и честь она никому не отдавала. Но иногда ей казалось, что смысл её борьбы пропадёт, если никто из родных не узнает о том, как честно она погибла. Потом, много позже, она дойдёт и до другого понятия своей чести, когда самым высшим будет не забота о том, чтобы узнали другие, а забота о своём собственном суде над собой, – перед самой собой ни в чём не погрешить, ни в чём не отступиться!

 Расстрелы производили два раза в неделю – по средам и пятницам. Тюрьма в эти дни замирала. Все ждали своей очереди. Минуты и часы растягивались, длились мучительно долго. Никто не разговаривал. Все прислушивались. И когда машина уходила, забрав очередную партию, оставшиеся заключенные приходили в себя.
На смену увезенным партизанкам в камеру втолкнули молодую девушку – Марусю Басову, которая жила на хуторе Ковалевском. Её привезли вместе с братом, который был политруком и был направлен в тыл к немцам. Одна из завербованных им женщин оказалась предательницей и выдала потом всю группу – шестнадцать человек. Марусиного брата схватили во время передачи по рации сведений нашим войскам. В камеру попадали люди из-за тех или иных неудач. Именно эти неудачи проходили перед Клавой поучительной и горькой школой – предательство, неосторожность, провалы, неумелая конспирация. Маруся Басова прикидывалась на допросах ничего не знающей, утверждала, что понятия не имеет ни о работе брата, ни о какой группе. Вскоре её отпустили домой.

 Как раз в день её ухода из тюрьмы Клаву вызвали на допрос и так избили, что она, вернувшись в камеру, легла на холодный пол, не будучи в силах двинуться. Маруся сказала:
– Лучше бы ты умерла, Клава. Всё-таки своей смертью легче умирать. –
И заплакала, обняла, не обращая внимания на то, что Клава такая грязная, что от неё так пахнет. Прощаясь, сказала, что обязательно расскажет о её гибели, о том, как погибла Клавдия Вилор. На следующий день её брат и вся группа были расстреляны. А Клаву вдруг оставили в покое, и в течение двух месяцев не было ни одного допроса.
А потом с ней сидела другая партизанка – Лида Мартынова. Её всё время возили на облавы, чтобы она выдала своих партизан, а она всё прикидывалась слабоумной, говорила, что забыла, ничего не помнит.
Её били, а потом перевели в другой лагерь и расстреляли. Об этом Клава узнала уже позже.

 А потом сидела с ней Соня Булгакова, которую посадили за кражу немецкого обмундирования. И ещё были Катя Анфимова и Софья Шмит, которую немцы время от времени брали как переводчицу. Женщин использовали на уборке коридоров, уборных в тюрьме, на мытье полов. Поскольку женщин было мало, их всех заставляли работать. Мужчин до вечера угоняли работать в город, а женщины работали в тюрьме. Клава попросила Софью Шмит похлопотать, чтобы её послали работать на кухню. В конце концов Шмит этого добилась. Почти ежедневно Клаву стали посылать в первый этаж, где помещалась кухня, работать вместе с Катей Анфимовой. Катя сидела в тюрьме уже полгода. В Макеевке у неё жила семья: отец, мать, братья, сёстры. И немцы, посылая Катю на кухню, письменно предупредили, заставили расписаться, что в случае побега члены её семьи будут повешены.
Катя делала, что могла, чтобы как-то помогать заключённым: передавала потихоньку в камеры какие-то записочки, приносила пить, бросала в камеры иногда бураки, иногда кусок хлеба. И Клаве она старалась помочь, хотя в присутствии полицая делала вид, что её ненавидит.

 Раны на ногах у Клавы затянулись; работая на кухне, она несколько окрепла и сразу же стала подумывать о побеге. Работа на кухне эту возможность давала. Трудность состояла в том, чтобы достать женскую одежду, потому что совершать побег в шинели или в тех лохмотьях, которые были на ней, было бессмысленно. Она стала уговаривать Катю Анфимову достать какую-либо одежду. Катя отказывалась, боясь за себя и за своих родных. Никакие клятвы, что Клава её ни за что не выдаст, не действовали. Между тем мысль о побеге всё больше овладевала Клавой. Она понимала, что положение её шатко, что не сегодня-завтра её не выпустят из камеры и тогда пропала бы последняя возможность. Её могут снова вызвать на допрос, поставить условие, дать последний срок. Она умоляла Катю. Катя не соглашалась. Из-за этого возникало немало трудностей в их отношениях, тем более что их связывала и работа, и жизнь в одной камере.

 Наступил день, когда Клаву снова вызвали на допрос. Это был самый ужасный из всех допросов. На её глазах огромная собака набросилась на заключённого, Клава стояла в углу комнаты, заложив руки за спину. Ей сказали, что если она не даст согласия подписать обращение, выступить, то на неё точно так же напустят собак. Если же она согласится с их предложением, её оденут, создадут хорошие условия.
«Ноги починим, – говорили ей, – вылечим. Фамилию дадим другую. Никто и знать не будет. За что ты держишься?» Она попросила у офицера дать два-три дня подумать. Другого выхода у неё не было.
Ей нужно было, чтобы её отпустили назад.

 Теперь единственным её спасением было уговорить Катю. Немцы срочно разгружали тюрьму, большую часть заключённых увозили на расстрел, других – в Германию. Вернувшись в камеру, она сказала Кате, что если сегодня или завтра она не сумеет убежать, будет уже поздно, и Катя Анфимова будет виновата в том, что её, Клаву, немцы расстреляют. Это был последний аргумент, последняя, пусть жестокая, но: возможность как-то убедить Катю. Она понимала, что у Кати есть своя правда, что, в конце концов, перед Катей тяжкая проблема: имела ли право она. Катя Анфимова, рисковать своей семьёй, родителями ради побега этой малознакомой женщины? Почему жизнь этой женщины ей должна быть дороже жизни её родных? Причём и побег-то был почти безнадёжен, напрасен, потому что вряд ли Клава Вилор могла уйти в таком состоянии далеко, её так или иначе немцы поймают.

 И всё-таки перед угрозой Клавиного расстрела Катя Анфимова согласилась. Не вынесла. Прежде всего она уговорила женщину, которая приходила на кухню за картофельными очистками, чтобы та принесла какую-нибудь рваную фуфайку. Женщина принесла и спрятала фуфайку в отбросах в углу кухни. Затем у другой заключенной, у Маруси из девятой камеры, выпросила платье под предлогом того, что, мол, политруку нечего надеть. Кроме того. Катя дала свой большой шерстяной вязаный платок. Теперь надо было решить вопрос насчёт обуви. Катя сказала:
– Когда будешь бежать, во-первых, с гвоздя сними этот мой платок, а под скамейкой возьмёшь галоши.
Она приготовила еду на дорогу. Наконец, надо было дать адреса. Катя дала адрес, и дала адрес Соня Булгакова. Катя предупредила, что как только Клава убежит, буквально через несколько минут придётся поднять тревогу. Она, Катя, скажет, что политрук сбежала и украла у неё платок и галоши. Это было необходимо, чтобы как-то спастись самой Кате.

 Целый день они шептались и обдумывали, когда лучше бежать. Решено было, что самое выгодное – бежать примерно в шесть часов вечера: производится смена полицейских. Сразу после шести, после того как на кухню наносят воду и будет помыт котёл, их, всех женщин, отправляли в камеры и закрывали. Вот этот промежуток и надо было использовать.
Наступил назначенный день побега – 26 января 1943 года. Они, как всегда, работали на кухне вчетвером, четыре женщины. Ближе к шести часам трое из них начали носить на кухню воду, Клава же осталась на кухне, якобы для того, чтобы мыть котёл. Около шести вечера, пока заключенных ещё не привезли, она быстро надела фуфайку, на голову – платок, на ноги – галоши, взяла узелок с пищей, приготовленный Катей, в другую руку – помойное ведро (это на всякий случай, как предлог: якобы она идёт вылить помои) и начала спускаться по лестнице. Перед ней шли с вёдрами Катя и Лида. Показалась площадка, которая просматривалась полицаем. И тут Катя взяла её за руку и шепнула, чтобы она не уходила. В последнюю минуту ей стало страшно. Клава ничего ей не ответила. Оторвала её руку и юркнула в дверь.

 В тюремных воротах никто не стоял. Пока все было так, как они и рассчитывали. Она медленно вышла за ворота, пошла по запущенному, заросшему высоким репейником саду, бросила туда ведро и пошла быстрее и быстрее, начисто забыв о том, куда повернуть, – о той дороге, о которой ей рассказывала Катя. Она шла долго, а когда вспомнила об этом повороте, об этом свёртыше, то было уже поздно. Навстречу двигались машины, и казалось, в каждой из них сидят немцы, которые ищут её. И вдруг она вышла на проволочное ограждение концлагеря».

 Продолжение повести в следующей публикации.