Неосторожность

Влад Лонгиер

Неосторожность
рассказ



          В доме, который все называли высоткой, произошёл несчастный случай.  Пожилая женщина, пенсионерка, поливала цветы на балконе и, видимо, потеряв равновесие, упала с четырнадцатого этажа прямо на бетон парковочной площадки.
За неимением других новостей, это происшествие обсуждали долго и подробно.   Говорили об этом и у Авдотьи Степановны, семидесятидвухлетней вдовы, живущей со своей дочерью и взрослой внучкой.  Муж Авдотьи Степановны, отставной полковник и бывший начальник полит-отдела ракетной дивизии, давно умер, и несколько лет назад к ней перебралась её дочь с двумя детьми.
Дочь развелась с мужем и при разделе имущества их квартиру продали и она переехала к матери, которой было скучно одной в её большой, просторной трёх-комнатной квартире.  Да, и в будущем, часто болеющей Авдотье Степановне будет трудно без помощи и ухода, - рассудили на семейном совете.
Жили дружно и в согласии.  Внучка Леночка закончила институт и вышла замуж, потом также внезапно развелась и вернулась в семью.  Она жила в своей отдельной комнате и давно дала всем понять, что её личная жизнь не тема для обсуждения.  Авдотья Степановна, хотя и не одобряла Леночкины взгляды на личную жизнь, виду не подавала и, когда к Леночке приходил её очередной ухажёр, она тотчас, поджав губы, уходила к себе недовольно бормоча, - «опять новый каварер, видно, старый прогорер».
Леночкиных кавалеров  она не любила.  Не любила и не уважала.  Она всегда их сравнивала со своим мужем в дни их молодости, - сильным, подтянутым и целеустремлённым лейтенантом.  Михаил был её первой и единственной любовью на всю жизнь.  В её понимании все достойные мужчины должны были походить на её Мишу.  Наверное, поэтому она особенно нежно любила младшего внука, которого назвали в честь деда.  Миша был похож на деда и внешне и характером.  И профессию он выбрал дедову, - Миша стал курсантом военного училища.  Учился он отлично, и был на хорошем счету у командования.
Авдотья Степановна очень гордилась своим внуком.  Вот только одно её огорчало:  все свои увольнительные Миша предпочитал проводить с друзьями, и домой возвращался лишь для того, чтобы быстро переодеться, наскоро попить чаю, и бежать обратно в училище, прихватив приготовленный для него пакет с бабушкиными пирожками и плюшками.
Авдотья Степановна молчала и никогда не упрекала внука.
- С друзьями надо обязательно общаться…, да и девушки, опять таки, тоже…, взрослый он уже, -  увещевала себя Авдотья Степановна, гладя свежевыстиранную военную рубашку внука.
Она всё чаще вспоминала маленького Мишу, который очень любил приходить с мамой к бабушке, где его всегда ждали приготовленные для него вкусняшки:  блинчики, пирожки, рогалики.  Рогалики Миша особенно любил.  А потом, он, уютно прижавшись к тёплому бабушкиному боку, с замиранием сердца слушал очередную сказку.  Бабушка читала не спеша, выразительно, и маленький Миша на волнах тихого бабушкиного голоса переносился в мир чудес и приключений.
Когда Миша подрос, бабушка стала предлагать внуку самому почитать вслух, что Миша с удовольствием и делал, а бабушка была всегда внимательным и благодарным слушателем.  Потом они обсуждали только что прочитанную книжку, и обоим было очень интересно.
- Бабушка мой лучший друг,  -  важно говорил Миша улыбающейся маме.
                В прошлом году Миша окончил военное училище и уехал в небольшой уральский городок, где располагалась ракетная дивизия, в которую он получил назначение.  Авдотья Степановна очень скучала и с нетерпением ждала внука в его первый отпуск.
Скучала по Мише и его мама Наталья Михайловна.  После развода с мужем она так и не вышла замуж и всю свою  любовь отдавала детям.   Это была моложавая женщина, из последних сил боровшаяся с признаками увядания.  Когда повзрослевшие дети стали всё меньше времени проводить в семье, Наталья Михайловна задумалась  об устройстве своей личной жизни.  И хотя в её волосы уже вплелись серебряные нити, в эти дни Наталья Михайловна переживала ренессанс – у неё появился поклонник.
-  Нет краше нашей Наташи, -   понимающе говорили её сослуживцы  и многозначительно подмигивали.
Наталья, действительно, помолодела и похорошела, домой стала приходить поздно и, не ужиная, сразу ложилась спать.
Авдотья Степановна уже и не помнила, когда последний раз говорила с дочерью.   Все заботы по дому легли на её плечи.  Теперь она делала всё сама:  стирала, готовила на кухне, прибиралась в квартире, гладила бельё, а иногда ей приходилось брать в руки молоток или отвёртку, чтобы что-то прибить или прикрутить.
И всё чаще Авдотья Степановна оставалась наедине со своими мыслями. 
Всё чаще она разговаривала сама с собой. 
Казалось, что ничего особенного не произошло и не изменилось.  Дочь по-прежнему была с ней ласкова и участлива, - интересовалась её здоровьем, приносила нужные лекарства, давала необходимые советы.   Внучка Леночка, несмотря на то, что дома бывала редко, приходя вечерами домой, всегда обнимала и целовала бабушку, хвалила вкусный ужин и ароматные плюшки.   Но уже не было тех вечерних посиделок за чаем, когда все вместе обсуждали новости и семейные проблемы.  Не было той связи, которая держит семью вместе, и постепенно каждый стал жить своей жизнью и интересами, всё больше и больше отдаляясь друг от друга.
Авдотья Степановна стала чаще болеть.
Постоянное недомогание уже не давало ей отвлекаться на домашние хлопоты, и на неё всё чаще наваливался свинцовый холод одиночества.
В такие дни она доставала толстый семейный фотоальбом и большую картонную коробку со старым письмами.  Она часами всматривалась в давние фотографии, снова перечитывала письма, которые уже знала почти наизусть, и погружалась в мир воспоминаний, в годы её счастливой молодости.
Однажды, перебирая фотографии, она наткнулась на одно фото, которое сделал её внук Миша, только что подаренным бабушкой фотоаппаратом.  Авдотья Степановна, тогда ещё моложавая пожилая дама, стояла вместе с соседкой у подъезда их дома.  Это была та самая женщина с четырнадцатого этажа, которая по страшной трагичной случайности, упала со своего балкона.
-  Да, это Нина Петровна, -  вспомнила Авдотья Степановна.
Тогда они часто встречались у подъезда и подолгу разговаривали.  У них, как оказалось, было много общего.  Они обе всю свою жизнь проработали в школе, но в отличие от Авдотьи Степановны, - учителя истории и завуча, - Нина Петровна была обычной учительницей начальных классов, что, видимо, и наложило на неё определённый отпечаток.  Это была скромная, аккуратная, всегда опрятно одетая пожилая женщина.  Говорила она неторопливо, вполголоса, и её грустные серые глаза всегда светились добротой.  От неё веяло тихой, спокойной интеллигентностью, и Авдотье Степановне нравилось подолгу с ней беседовать.
От Нины Петровны она узнала, что раньше у неё была своя однокомнатная квартира в соседнем районе, но сын уговорил продать квартиру и переехать к нему.   Он, в то время, купил в их доме просторную трёхкомнатную квартиру, и ему нужно было выплатить долг.  Да и машину новую уже хотелось.
     Нина Петровна долго не соглашалась – мешали натянутые отношения с невесткой, - но боязнь одиночества и желание быть вместе с внучками перевесило.
Нине Петровне выделили отдельную комнату.  В соседней комнате жили её внучки, две прелестные девочки погодки.  В большой комнате, или, как её называли в семье, - зале, спали сын с женой на большом раздвижном диване.
Всё своё свободное время Нина Петровна проводила с внучками.  Когда сын приходил с работы и невестка хлопотала на кухне, она старалась не мешать и никогда не вмешивалась в их разговоры.  Ей очень хотелось быть полезной и она часто бралась за какую-нибудь домашнюю работу, но тут же натыкалась на недовольные взгляды невестки.  Нина Петровна умела делать всё, и делала хорошо, но, почему то, всё, чтобы она ни сделала, вызывало у невестки какое то злобное раздражение.  Всё было что то не так и не то.
В конце концов, Нина Петровна стала бояться делать в квартире даже простую уборку, и всё время проводила в комнате у девочек, помогая им делать уроки и читая книжки, которые покупала на, выкроенные из мизерной пенсии, деньги.
Однажды она услышала как невестка громко сетовала, жалуясь мужу на тесноту в квартире.  Говорила она долго и подчёркнуто громко, закончив, чуть ли не навзрыд, что у них нет даже собственной спальни.  Сын молчал.
Нина Петровна проплакала всю ночь, и наутро у неё поднялось давление.
Невестка, недовольно ворча, что опаздывает на работу, вызвала скорую помощь и уехала. 
Нина Петровна долго не могла встать и открыть дверь приехавшему врачу.
В то утро она впервые ощутила себя лишней и никому не нужной. 
Всё  стало чужим.  Этот, вдруг ставший чужим мир, стал выталкивать её из жизни, как море выталкивает и выбрасывает на берег старую умирающую рыбу.
Как то, сидя на лавочке у подъезда, Нина Петровна призналась Авдотье Степановне, что не хочет подниматься к себе в квартиру.
-  Посидите ещё со мной, пожалуйста, -   попросила она тихим умоляющим голосом, и Авдотью Степановну поразила глубокая тоска в её серых добрых глазах.
А однажды она сказала, что хорошо было бы умереть во сне.
-  Это, наверное, большое благословение дарованное богом, -  проговорила она голосом полным тоски, одиночества и боли.
Больше Нина Петровна не появлялась.   Говорили, что она заболела и её положили в больницу, потом выписали и она безвылазно сидела дома, не имея сил выйти в магазин или на прогулку.  Авдотья Степановна всё собиралась навестить её, но как то всё откладывала.  Ей не хотелось встречаться с невесткой Нины Петровны,- всегда куда то спешащей, по мужски грубоватой женщиной с недружелюбными глазами из под насупленных бровей.
Авдотья Степановна уже стала забывать свою старую приятельницу, но нелепая трагическая смерть Нины Петровны взволновала её и не давала покоя.  Когда то, сделанная Мишей фотография, была единственной, где присутствовала Нина Петровна, и Авдотья Степановна внимательно и напряжённо вглядывалась в фото, как бы пытаясь  расспросить Нину Петровну, - что же с ней случилось.
С тех пор Нина Петровна не выходила у неё из головы.

Размышления Авдотьи Степановны прервались с приходом с работы дочери Натальи.  Она опять забыла зайти в аптеку.
-  Мам, прости, ну забыла…столько дел много, -  оправдывалась Наталья
-  Я ничего не успеваю, -  уже раздражённо добавила она.
-  Я сейчас позвоню Лене,  она заедет в дежурную аптеку и купит тебе твои таблетки, -  сказала Наталья тоном, каким обращаются к капризному ребёнку, требующему купить ему какую-нибудь сладость.
Больше всего Авдотья Степановна боялась раздражённого тона дочери.
Она ощущала себя беспомощной и никому не нужной, а к давящему чувству одиночества накатывался тяжёлый жернов безысходности.
             Авдотья Степановна уже редко выходила из своей комнаты, и её жилище пропиталось стойким запахом пожилого больного человека, который не всегда успевает быстро встать с постели и дойти до туалета.
Это был запах старости, - немного сладковатый и тошнотворный, - так пахнет тоска, уныние и больное одиночество.
Когда приходила домой внучка Леночка, слышался её недовольный голос, -  Мам, у нас запах как в богадельне. Дышать нечем, -  и фыркнув, продолжала, -  Мой Лёнчик меня уже подкалывать начал, от тебя, говорит, старухенцией попахивает.
Потом,  уже из кухни,  доносилось, -  Так у нас что…опять поесть нечего?
Насупленная Наталья Михайловна заходила в комнату Авдотьи Степановны и, не спрашивая, открывала форточку.
-  Наташенька, мне холодно, -  пробовала протестовать Авдотья Степановна.

- Свежий воздух, мама, это лучшее лекарство, да и дезинфекция тоже. Пусть хоть немного проветрится, а то ты здесь совсем задохнёшься, -  отвечала Наталья и протягивала матери плед.
Авдотья Степановна послушно накидывала на ноги плед и куталась в свой любимый пуховый платок.
Почти всё время она проводила в кресле, рассматривая фотографии или перечитывая любимые книги.  Читая, она вновь переживала те эмоции, которые захлёстывали её когда то в молодости, опять сопереживала давно пережитое, и ей не хотелось возвращаться в настоящее.  Жизнь осталась в прошлом, и совсем потеряла бы смысл в настоящем, если бы не внук Миша, которого Авдотья Степановна с нетерпением ждала в отпуск.
С этой мыслью она вставала и ложилась спать.  Весь день она лелеяла и баюкала эту предстоящую радость.  Внук был для неё надеждой и смыслом жизни, и она жила этим, как когда то в детстве жила ожиданием отца.

                Маленькой Авде, – так звала её мама, - было четыре года, когда отец ушёл из семьи, встретив другую женщину.  Мама сказала Авде, что папа уехал в очень важную экспедицию на дальний север и наказал Авде хорошо кушать и слушаться маму.  Авдя очень скучала по папе и больше всего на свете боялась, что папа будет на неё сердиться.   Поэтому она через силу ела надоевшую кашу, и послушно шла укладываться спать, хотя надо было  переодеть куклу Катю и сделать ещё много других важных и неотложных дел.
Когда Авдя заболела, доктор настоятельно посоветовал каждый день принимать одну чайную ложку рыбьего жира.  Рыбий жир был вонючий и противный, но мама сказала, что папа в экспедиции каждый день выпивает аж три ложки рыбьего жира.  Авдя морщась, с закрытыми глазами проглатывала и, обращаясь к кукле, важно говорила, -
-  Мы с папой каждый день пьём рыбий жир.  Он очень полезный.  Поэтому мой папа большой и умный.  Я тоже буду как папа, -  и обещала кукле Кате тоже давать ложку рыбьего жира, если, конечно, разрешит мама.
Так Авдя и жила в ожидании своего любимого папы.  Это стало смыслом её маленькой жизни.  Она твёрдо знала, что когда приедет папа, всё вокруг изменится и наступит то долгожданное и загадочное счастье, о котором, с мечтательной грустью, иногда говорит мама.
     Когда Авдя училась в четвёртом классе, её подружка одноклассница, жившая этажом ниже, сказала, что Авдин папа вовсе не геолог и не полярник, и Авдя всё врёт.  Ей мама сказала, что Авдин папа, - кобель и прохвост, который бросил семью ради размалёванной вертихвостки.
Захлебнувшись от страшного оскорбления, Авдя изо всей силы ударила подружку и толкнула её в большую грязную лужу, разорвав  аккуратный кружевной воротничок на её платье.
Рыдая, вся в слезах от обиды, она прибежала домой и стала ждать маму, чтобы рассказать ей как жестоки и несправедливы люди, и какая противная эта сплетница соседка и, что теперь у ней нет больше подружки и, вообще, она больше не пойдёт в школу.  Но вот когда приедет папа, он возьмёт Авдю за руку и они вместе пойдут в школу, и тогда все увидят какой у неё большой и красивый папа.  И тогда Авдя скажет…, нет, она крикнет, -  Посмотрите, вот мой папа!
У Авди пылали щёки, её знобило, и по телу пробегала бьющая дрожь.
Авдя прижала горячий лоб к оконному стеклу и заплакала, -
- Папочка, милый, ну приезжай, ну пожалуйста…
Вечером, напуганная мама Авди,  вызвала врача.  Потом всю ночь сидела у кровати бредившей во сне дочери и плакала.
А на следующий день, когда Авде стало лучше, к ним пришла соседка, - мама её подружки.  Женщины говорили в прихожей, но Авде хорошо был слышен возмущённый голос гостьи.  Говорила она долго и громко.  Авдина мама молчала.  Казалось, она со всем соглашалась, даже с тем, что их папа…, тут соседка повторила те ужасные слова, которые она услышала от подружки.  Авде тут же захотелось вскочить и крикнуть изо всей силы, прямо в лицо этой гадкой женщине, -
-Нет! Мой папа… . 
Авдя опять провалилась в темноту больного забытья.
Утром она проснулась от прикосновения маминых рук.  Мама сняла с неё мокрую сорочку и вытирала мягким тёплым полотенцем.  Потом Авдя сидела и пила горячий чай с лимоном.  И лишь, когда мама вернулась из кухни и присела на краешек её постели, тихо спросила, -
- Мама, это правда, что папа не приедет?
-  Нет, доченька, он не приедет, - прошептала мама сдавленным, просящим пощады голосом.
Авдя  отвернулась к стене и закрыла глаза.
Ей хотелось умереть.


Ночью  Авдотье Степановне приснился сон, - она гуляет с внуком по парку и тут ей нестерпимо захотелось в туалет.  Надо было идти домой, но Миша заупрямился, и Авдотья Степановна, взяв его за руку потянула за собой.  Миша не шёл.  Авдотья Степановна оглянулась, и с изумлением увидела вместо маленького Миши, взрослого улыбающегося  лейтенанта.  Внезапно повзрослевший внук, резко отдёрнул свою руку и толкнул Авдотью Степановну прямо в большую лужу на тротуаре.  Громко рассмеявшись, он повернулся широкой равнодушной спиной, и стал удаляться.
Авдотья Степановна проснулась.
Под ней было мокро.  Очень мокро.
Оцепенев от ужаса, она продолжала лежать, боясь даже пошевелиться.

                На следующую ночь, Авдотью Степановну устроили в коридоре на раскладном кресле.  Матрас ещё не просох, и в комнате, несмотря на открытую весь день форточку, стоял удушливый запах.
В квартире было тихо, и в коридоре было отчётливо слышно как внучка Леночка говорила с кем то по телефону.
- Со своим Лёнчиком, наверное, разговаривает, -   подумала Авдотья Степановна и закрыла глаза в надежде уснуть.
Леночкин голос за дверью стал громче.
-  Нет, не могу.  Нет.  Это невозможно, -  раздражённо возражала Лена своему собеседнику.
-  Ну, у нас проблемы, понимаешь?
-  Да, с бабушкой!
-  А что делать?
И после продолжительной паузы продолжала, -
-  Какой ещё дом престарелых?!  Ты что?!   Мы на это никогда не пойдём.
Авдотья Степановна невольно стала прислушиваться, - она поняла, что Леночка говорит о ней.
-  Да…и ты думаешь ей там будет лучше? – как бы раздумывая продолжала Леночка.
-  Ну да…конечно…постоянный уход, присмотр…да и медсёстры там…, - уже соглашалась с кем то Леночка.
-  Да, это, наверное, выход.  Да и бабушке будет лучше.  Надо будет поговорить с мамой, -  вздохнув, окончательно согласилась Леночка и, выслушав своего собеседника ответила, -  Да Мишку что спрашивать! Ему пофиг!  Он даже в отпуск не приедет.  Его подружка уговорила его поехать на Алтай, там, кажется, её родители живут.

- Ты только, смотри, случаем, бабуле не трепанись…она ведь не переживёт… .  Мама боится даже заикнуться об этом.
-  Ну ладно, Лёнчик, пока… завтра увидимся…чмоки, чмоки…пока, пока.

Наступила тишина, - плотная, тяжёлая и гулкая.  Авдотья Степановна с трудом повернулась к стене и закрыла глаза.
Ей не хотелось жить.

На следующий день Наталья Михайловна не пошла на работу.
 У Авдотьи Степановны случился гипертонический криз и пришлось вызвать скорую.   Молоденький врач сделал укол, выписал таблетки и посоветовал нанять сиделку.  Когда он ушёл, Наталья села напротив матери, устало ссутулившись, и бессильно опустив руки.
Обе молчали.
-  Прости меня, Наташенька, - наконец прошептала Авдотья Степановна, - намучились вы со мной.
-  Ничего, мама, всё будет хорошо…, - ответила Наталья и, помолчав, добавила, -
-Ты только не волнуйся…, нельзя тебе…, ты отдыхай.
Голос у неё был усталый, уголки губ скорбно опущены, а из, аккуратно уложенной, причёски выбилась седая прядь.
-  Вот и моя Наташенька стала стареть, - подумала Авдотья Степановна.
Ей стало нестерпимо жаль свою дочь, которой она отдала всю свою жизнь, мечтая сделать её счастливой.  И вот сейчас она уже ничем не может помочь своей любимой дочери, а напротив, стала для неё обузой – тяжёлым грузом обязательств, давящих на её усталые плечи.
-  Наташенька, может мне лучше в дом престарелых…, говорят, есть такие, - тихо проговорила Авдотья Степановна.
Наталья, встрепенувшись, внимательно посмотрела на мать.  В её взгляде был испуг ребёнка, которого застали за неблаговидным делом, - и, справляясь с охватившим её смущением, она быстро заговорила, -
-  Да ты что, мама?!  С ума сошла?!  Как ты можешь такое говорить?!
-  Даже и думать не смей! – возмущалась Наталья, - скажешь тоже…
-  Какой ещё дом престарелых?  Вот позор то…
                Тут губы у неё задрожали и она разрыдалась.
Авдотья Степановна потянула дочь к себе и прижала к груди. 
Обе плакали.
Немного успокоившись, Авдотья Степановна сказала, -
-  Так будет лучше, Наташенька, ты узнай.
-  Вам легче будет, а там, за мной будет уход.
-  Говорят, сейчас есть хорошие дома для… пожилых.
Было что то неприятное в самом словосочетании – «дом престарелых», - и Авдотья Степановна старательно избегала его.  Наталья, всё ещё всклипывая и утирая слёзы, ответила, -
-  Хорошо, мама…, если ты считаешь, что так будет лучше, я узнаю.
-  Ты только не волнуйся.  Постарайся уснуть.  Лены завтра не будет, а мне с утра на работу.


               Эту ночь Авдотья Степановна не спала.  Бессонница, как давняя и неприятная знакомая, исподлобья, глухо, с молчаливой неприязнью смотрела на неё из глубины пустой ночи.  Вслед подкралась и щемящая грусть, принеся горький привкус безнадёжности.
В охватившем её состоянии анабиоза, Авдотья Степановна неотрывно смотрела на большую фотографию мужа, освещённую лунным светом. 
Это была та самая фотография, по которой выгравировали портрет Михаила на чёрной полированной плите надгробия. 
Авдотья Степановна хорошо помнила тот осенний день похорон, - грустное, серое, озябшее небо и свинцовые лужи на кладбищенском асфальте, в которых отражались жавшиеся  друг к  другу облака.
Внучка Леночка держала перед собой эту самую фотографию в чёрной траурной рамке, и она точно также слабо освещалась полуденным тусклым осенним  солнцем.
Михаил долго болел, и его смерть не была внезапной, но с ней ухнуло в пропасть их прошлое и только воспоминания парили в её душе  как большие белые птицы над успокоившимся морем.
 
Авдотья Степановна с трудом поднялась и подошла к окну. 
Внизу на большой парковочной площадке равнодушно горели жёлтым огнём фонари.
Когда они въехали в этот только что отстроенный дом, на этом месте был большой пустырь, и в первый же субботник, жизнерадостные новосёлы посадили там  саженцы.  Потом поставили  скамейки и устроили детскую площадку с песочницей, теремком и качелями.  Проложили дорожки для гуляющих с детскими колясками.
Здесь, в выходные дни, они любили с Михаилом сидеть на лавочке, не спеша беседовать и наблюдать за внучкой Леночкой, беззаботно копающейся в песочнице.  Потом родился младший внук Миша, и дочь Наталья привозила обоих детей на выходные к «деду с бабой».


   А потом грянула перестройка, и новым руководителям нового мышления уже было не до саженцев, цветочных клумб, лавочек и детских площадок.
Новую власть манила слава и международное признание.
Архитекторы социализма с человеческим лицом и какого то там консенсуса, бурно имитировали строительство нового общества.
Вихри этих потрясений вскоре разметали песочницы, разломали и разнесли в щепки теремки и лавочки, и уютный скверик опять превратился в пустырь.  Торчали лишь ржавые остовы разбитых качелей как символы побеждённого социализма.
Наступило время непомнящих родства.
Это была особая, непонятная Авдотье Степановне, каста людей, - сытых, здоровых, с бритыми затылками и бычьими шеями увешанными золотыми цепями.  Они одинаково одевались, одинаково говорили, и ходили тоже какой то одинаковой походкой.  Все они ездили на автомобилях, которые в их доме называли «иномарки».
Владельцы ставили их под своими окнами, и вскоре уже половина пустыря была заставлена автомобилями.  Тогда и было решено построить здесь большую парковочную площадку.
Теперь, когда Авдотья Степановна выходила на балкон поливать цветы, она, с высоты восьмого этажа, обозревала огромную серую площадь, уставленную разномастными автомобилями.

Рассвет осторожно вытеснял сумрачную ночь.  В луже, у будки охранника парковки, всё ещё полоскалось отражение фонаря.  Было сыро и слякотно.
- «На душе стало грустно и слякотно», - вспомнила Авдотья Степановна где то прочитанную фразу.   Она зябко поёжилась, поправила, наброшенный на плечи, пуховый платок и покосилась на кровать.  Там её ждала угрюмая бессонница.  Потянув к себе плед, Авдотья Степановна направилась к большому креслу.
Когда Авдотья Степановна проснулась, был уже полдень.  Было тихо.  Слегка пахло подгоревшей кашей.
- Наташа опять опаздывала на работу, - решила Авдотья Степановна.
Она попыталась встать, и не смогла.  От неудобного сна в кресле затекли и онемели ноги, шея не поворачивалась.  С болью в спине, Авдотью Степановну пронзило острое чувство беспомощности.
И тут она вспомнила. Ясно вспомнила вчерашний разговор с Наташей о её болезни, беспомощности, необходимости постоянного ухода и присмотр

Она вспомнила и то, что согласилась на переезд в дом престарелых.
Цепенеющий страх стал окутывать её плотным коконом.  Тяжёлая, гнетущая тишина навалилась на Авдотью Степановну и сильнее вдавила её в кресло.   На стене величаво и чопорно тикали старинные настенные часы.  Маятник мерно отрубал от жизни секунду за секундой.
На столике рядом с кроватью стояла чашка с кашей и кружка молока.  Рядом лежали два банана и пакет апельсинового сока.
- До вечера дома никого не будет, - поняла Авдотья Степановна.
Она закрыла глаза и задремала. 
Часа через два она проснулась, помассировала онемевшие ноги и, наконец, ей удалось встать.  Есть не хотелось.  Она попила молока и съела банан.  Стало немного легче.
- Надо не забыть полить цветы, - подумала Авдотья Степановна и тихонько вышла в гостиную.
Зазвонил телефон.  Это была Наташа.
- Мам, ну как ты?  Ты поела?
- Мам, я всё узнала и уже переговорила с начальником, он обещал помощь от Фонда ветеранов труда.
- Какого фонда?  Ты о чём, Наташенька?, - и Авдотья Степановна почувствовала как что-то холодное и мерзкое стало набухать прямо под ложечкой.
-  Мам, ну ты чо? – после небольшой паузы тихо спросила Наташа.
- Ты что, не помнишь?  Вчера мы с тобой, вроде, всё обговорили и решили…, ты что, передумала? – голос Натальи упал почти до шёпота.
- Нет, не передумала, доченька…, я всё помню.
- Прости, спасибо тебе, - сдавленно проговорила Авдотья Степановна, и добавила – Наташа, а Миша уже точно не приедет?
- Нет, мама, он не приедет, - после паузы ответила Наталья.
И тут же торопливо, извиняющимся голосом, сбивчиво стала объяснять Авдотье Степановне, что Миша обязательно приедет в следующий раз.
Ну, а вот сейчас просто вот так получилось. Но он обязательно позвонит и всё объяснит, и он, конечно же, очень любит бабушку и очень по ней скучает.  Просто вот так получилось….
Наталья всё говорила и говорила, но Авдотья Степановна её почти не слышала и не понимала.  Она машинально продолжала прижимать телефонную трубку к уху, и слушала, как сквозь нарастающий шум, всё громче ухали пульсирующие удары, тупой болью отдававшие в затылке.
Глухой шум плотно заполнял всё окружающее её пространство, и даже воздух стал настолько густым и тяжёлым, что становилось трудно дышать.
-  Прости, Наташа, мне надо выпить таблетку, - чуть еле слышно проговорила Авдотья Степановна и положила трубку. 

Очнулась Авдотья Степановна на диване.  Верх стены напротив окна и часть потолка золотились в лучах заходящего солнца.
Дверь на балкон была открыта, и в комнате было свежо и немножко сыро, как это бывает после хорошего весеннего дождя.
Где-то внизу рассыпался детский смех, доносились крики бегающей ребятни.  Сюда, на восьмой этаж, поднималась приглушённая какофония уличной жизни, неспешно текущей мощной, полной энергии рекой.
Авдотья Степановна поправила на плечах пуховый платок, и вдруг, ощутила какую-то отстранённость от всего, что происходило с ней и вокруг неё.  Она повернулась к окну, и поймала себя на мысли, что воспринимает всё происходящее как некий , когда-то уже виденный, фильм.
Где-то там внизу, люди любили и ненавидели, рождались и умирали, ссорились и мирились, что-то покупали и продавали;  кого-то обманывали, хитрили, кому-то что-то дарили, а у кого-то отбирали;
Смеялись и плакали, строили и разрушали, играли свадьбы и разводились.
И вся эта суета порождала чудовищное одиночество, которое скользким холодным спрутом вползало в душу человека и сжимало ледяными щупальцами его сердце.
Авдотья Степановна смотрела в окно, и наблюдала происходящее с равнодушным спокойствием, сидящего в кинозале зрителя.
Она уже не ощущала себя частью этого бесконечного сериала жизни.

                Авдотья Степановна отвернулась от окна, и тут же встретилась с глазами мужа.  Её муж - её любимый Миша  - смотрел на неё с большой фотографии, и ей казалось, что он улыбается и вот-вот что-то скажет ей, и это будет что-то очень важное и нужное ей именно сейчас.
И вдруг Авдотья Степановна стала молиться.
Она никогда не молилась раньше, и не знала ни одной молитвы.  Она смотрела в глаза Михаила и слышала как он тихо и ясно проговаривает слова молитвы, и она повторяла их за ним.  Всю свою жизнь Авдотья Степановна поступала так как ей говорил и советовал её муж.  Всю свою жизнь она верила и полагалась на мужа – этого сильного и верного мужчину, потомственного офицера политработника и убеждённого атеиста.  И вот сейчас Авдотья Степановна молилась, повторяя за мужем слова молитвы и ничему не удивлялась.  Она верила Михаилу, и она уже верила в Бога и просила у Него прощения.

Из открытой двери на балкон повеяло холодом.  Весенний воздух, в вихре сквозняка, ворвался в комнату, взвился, прошёлся волнами по шторам и, наполнив комнату свежестью, успокоился.
-  Цветы, - вспомнила Авдотья Степановна, - я же хотела полить цветы.
Она тяжело поднялась и медленно вышла на балкон.
Солнце уже почти село, и тени растворялись в наступающих вечерних сумерках, окрашивая всё в однотонные пепельные тона.
Лишь на горизонте наливалось багрянцем шиферное небо, придавленное тяжёлыми свинцовыми тучами.  Вечер устало дышал и готовился к отдыху после шумного и хлопотливого рабочего дня.   Внизу на парковочной площадке никого не было.  Разноцветными мыльницами стояли редкие автомобили пенсионеров, отпускников и тех, кто предпочитает ездить на работу общественным транспортом.
-  Скоро приедет с работы Наташа, - вяло и равнодушно подумала Авдотья Степановна.   Взгляд её упал на цветы.  Она смотрела на горшки с цветами как на яркие, буйно цветущие островки жизни, и вдруг ясно увидела могилу мужа.
- Мне надо идти, - прошептала Авдотья Степановна, - мне надо идти полить цветы…
Авдотья Степановна отыскала глазами низкую скамеечку, - на ней любил посидеть и выкурить вечернюю папиросу её Михаил, - придвинула её ближе к перилам и, стараясь не смотреть вниз, встала на неё.
Вдали угасали последние прощальные лучи уже зашедшего солнца.
Авдотья Степановна вздохнула, закрыла глаза, и качнулась вперёд.

На парковочную площадку въезжали первые автомобили.
Люди возвращались с работы.