Подружки

                Предисловие.
                Жили-были когда-то две девочки, две подруги. Одна немка, другая еврейка. Они дружили, вместе учились, играли, проводили свободное время, помогали друг другу в школе и вне её, росли, взрослели, открывали для себя много нового, вместе испытывали новые чувства и ощущения, доверяли друг другу самые сокровенные тайны, не раз выручали из беды и настолько сроднились друг с другом, что каждая уже не представляла себе жизни без другой. В этом нет ничего необычного между, сначала маленькими девочками, потом девушками-подростками. В этом нет ничего необычного если бы они не жили в Германии в начале 30-х годов. После их пути-дороги разошлись, и они встретились снова через несколько лет уже взрослыми девушками. Одна эсэсовкой, другая узницей гетто. Закончив обучение в СС-училище (описанное в «Белой вороне») молодая немка Хельга Функ прибыла к месту службы в старинный русский город, ключ к Москве и названный мною Славянск. Там она увидела среди обречённых на смерть свою лучшую подругу. И сделала, несмотря на  воспитание нацистов, первый шаг по пути, сделавшей её белой вороной среди ворон чёрных.
                Часть I
                ГЕТТО.
                Из дневника Хельги Функ.
         Мы до сих пор бродили среди канав, наполненных гниющими отбросами средневековья, убого поклоняясь старым традициям, лёжа на сопревших семейных перинах десятого поколения. Душный воздух застоя плыл по улицам наших городов, и рождались угреватые дети, ещё в утробе матери заражённые филистерством. Рано или поздно надо было покончить с эпидемией душевного прозябания, встряхнуть старые кости, пусть даже по-фаустовски - заложив душу дьяволу - чтобы весь мир стал нам доступен. Крушение государственных границ  это раскрытые настежь окна и двери, чтобы проветрить и освежить немецкие мозги.
          Я прибыла к новому месту службы, в первый большой русский город увиденный мной. Говорят, что он ключ к Москве. Ну что ж, раз ключ уже у нас в руках, осталось отпереть замок и скоро мы это сделаем. После нас ждёт работа по приобщению этих диких  племён населяющих Россию к европейской цивилизации. У меня странные ощущения. Во многих местах ряды домов напоминают полуобвалившиеся крепостные стены с бойницами, улицы черны от копоти, на них ясно виден след гигантского пожара. Гудит ветер в окнах-бойницах. Он метёт по улицам известковую пыль вместе со снегом и она хрустит на зубах. Когда идёшь по улице звук собственных шагов гулко отдаётся в лабиринтах улиц. Странно, когда город живёт нормальной жизнью, в нём постоянно звучит множество звуков и эха почти нет. Но если в городе почти никого нет, то на улицах каждый звук слышен гулко и отчётливо, и в этом есть что-то недоброе и вызывающее тревогу. У нас в Германии улицы городов яркие, цветные, радостные, а здесь всё какое-то чёрно-белое. Точнее с разными оттенками серого. Дома, небо, снег, деревья, одежда людей, выражение их лиц — всё какое-то серое и эта серость заражает и нас. Не хочется ничего ни видеть, ни делать. Наверное это потому что сейчас зима, возможно летом тут всё по другому.  Города нет, есть бесконечность развалин, битый кирпич, стены с пустыми окнами и невыносимая вонь нечистот, которую не могут ослабить даже морозы. Убитый город воспринимается целиком, как гниющий, разлагающийся не захороненный организм. Трупная перхоть лежит даже на уцелевших домах. По видимому города умирают по разному. Есть живописность развалин как в Акрополе, есть солдатская суровость Колизея и есть плебейский распад как здесь. Недавно мне пришла в голову странная мысль — если бы на любой немецкий город, хотя это конечно же невозможно, всё же упало бы столько бомб как сюда, то он бы всё равно сумел бы сохранить мужественную строгость лица.

            В один из дней Хельге поручили доставить несколько пакетов документов в разные городские учреждения. Последним в списке было еврейское гетто. Молодая девушка не могла себе даже представить к чему приведёт эта поездка и какую цепь событий она запустит.
         Ровно гудел мотор выделенного ей «Опель-кадета», сидя рядом с шофёром, Хельга видела за кюветом ветки кустов покрытые тонким ледяным налётом и блестевшие будто стеклянные. За ними виднелись ряды берёз, а ещё дальше сосны. Даже леса тут были непохожи на Нижнюю Саксонию, в них не было того немецкого пышного великолепия, они были угрюмы и суровы, и вдруг сердце девушки учащённо забилось — на поляне, укрытая серым снегом, стояла рябина, с сохранившимися прошлогодними листьями цвета тусклой меди и гроздьями ярко-красных ягод. Будто какой-то волшебник перенёс её из Германии. Хельга настолько привыкла считать рябину неотъемлемой частью родных мест, что очень удивилась. Картина открывшаяся перед ней напомнила родные места, у неё сразу улучшилось настроение и стало радостно на душе. Но то, что она увидела сразу после этого вызвало чувство такого контраста с только что испытанной радостью, что было непонятно, как они могут существовать рядом.
          Проехав поворот сидевшие в машине увидели, что по дороге, заполнив её всю, колыхаясь двигалась людская масса, её конвоировали солдаты СС и русские полицаи. Шофёр засигналил и сразу за окнами замелькали женщины в тяжёлых платках, с запавшими, отупевшими лицами, мужчины в русских шапках-ушанках, пальто и телогрейках стоявших на них коробом. Все эти люди напоминали толпу нищих с жутких картин Босха и не воспринимались по отдельности, а казались одной общей, одетой в грязное тряпьё, от которого исходило ужасное зловоние, чувствовавшееся даже внутри машины, массой.
          Скоро показалась сплошная высокая стена с натянутой сверху колючей проволокой. Все окна в стенах домов, мелькающих мимо, были наглухо забиты досками. Наконец машина остановилась у контрольно-пропускного пункта. Проверив документы, часовой указал на первый слева дом. Стены там были без обоев, на выкрашенном бурой охрой полу лежала истрёпанная ковровая дорожка. Из-за стола со стоявшим на нём полевым телефоном и лежащими служебными бумагами, навстречу Хельге поднялась девушка в такой же форме, как у и неё.
          Привет! Я Бригитта Нойман.
          Очень рада. Хельга Функ.
          Пожимая ей руку Хельга удивлялась. У этой девушки волосы были почти белые, а всё лицо было словно мраморное. Она была очень красива, но эта красота была будто неживая. Хельга ещё подумала — как у снежной королевы. Её глаза были василькового цвета с длинными ресницами. Как сказали бы художники — берлинская эмаль с красными прожилками. Но они были абсолютно бесстрастны. В них была мрачная правда познания внутренней человеческой сути. Они немного поговорили и вдруг Бригитта предложила пройтись по гетто. Сама не зная зачем Хельга согласилась, её заинтересовала новая знакомая.
          Выйдя на крыльцо Хельга опять уловила странный запах, ранее ощущавшийся мимолётно, а теперь буквально ударивший в нос. Это была сладковатая и вместе с тем приторная горечь. Девушка не успела спросить что это, как вдруг услышала странный звук. Он напоминал услышанный когда-то в детстве скрип незапертой, двигающейся туда-сюда от ветра, двери, давно оставленного всеми жильцами дома. На площади перед караульным помещением почти никого не было, только несколько человек в рваном тряпье расчищали её лопатами от снега. Скрип всё приближался и скоро из-за одного из домов появились такие же оборванные мужчины и женщины тащившие за собой … тяжело нагруженную телегу. Там где в телеги обычно запрягают лошадей, теперь были запряжены люди! Это было невероятно, сначала Хельга не поверила своим глазам, но сразу поняла что зрение её не обмануло. Не в силах произнести ни слова, она смотрела на приближающуюся телегу, и когда та приблизилась, увидела что она везёт. То, что издали ей показалось кучами тряпья, вблизи оказалось массой мёртвых людей наваленных друг на друга. Свисающие во многих местах и раскачивающиеся в такт движению рукава и штанины оказались не пустыми, а звук стучащих о борта телеги голов был словно деревянный. Стоя на крыльце Хельга увидела, что у умерших лица  страшно истощены, руки и ноги невероятно тонки, кожа какого-то желтоватого оттенка и кажется её вот-вот проткнут кости скелета. Тащившие эту телегу выглядели не на много лучше мертвецов в ней. Было совершенно ясно, что скоро их самих провезут так же. Телега прогромыхала мимо, остановилась у стены рядом с огромной длинной кучей присыпанной снегом, и, Хельга только теперь это поняла, издававшей этот странный запах. Борт телеги откинулся и мёртвые упали рядом с кучей удлиняя её.  И тут девушка поняла, что то, что она раньше приняла за дрова, были человеческими телами. Их было самое меньшее 200 и было ясно, что эта телега приедет сюда еще не раз! Вышла Бригитта и две молодые девушки пошли по улице спокойно переговариваясь.
        Слушай, а тебе не страшно служить в месте, где собрано так много озлобленных людей?
        Людей? Это стадо баранов, а бараны, сколько бы их ни было, никогда не одолеют даже одного волка!
Любой беспорядок на территории гетто исключён! Система, система и ещё раз система! Она вбита прочно во все головы находящихся здесь.  Недавно произошло невероятное событие. Один еврей вырвал карабин из рук полицая и успел укрыться в развалинах. Мы выставили перед ним десяток еврейских баб и сопляков и крикнули ему, что считаем до 10. Если он не сдастся мы их расстреляем у него на глазах.
           И он сдался?
           Застрелился на третьем десятке! Если система прочна, то поглощает людей целиком, без остатка.
         Вскоре девушки оказались перед двухэтажным деревянным зданием. Это был «юденрат» - еврейское самоуправление. Несколько оборванных мужчин с жёлтыми, овальными заплатами на одежде быстро сдёрнули шапки с голов и склонились в поясном поклоне. Хельга увидела, что и на спинах у них такие же заплаты. Тут же на крыльцо выскочил высокий, седой человек в когда-то роскошном, а теперь засаленном костюме и отрапортовал Бригитте, вытянув руки по швам. Странно было видеть как пожилой человек стоит перед женщиной годящейся ему во внучки, с видом нашкодившего мальчишки перед учительницей. Немки пошли дальше. Навстречу двигалась колонна оборванных людей по шесть в ряд. В глазах Хельги зарябило от жёлтых заплат. Странное дело,  её душу с каждой минутой заполняла какая-то звериная тоска.
         Скоро путь им преградила колючая проволока. Хельга решила, что это граница гетто, но тут увидела за проволокой работающих людей. Они были плохо одеты, но гораздо лучше увиденных раньше. Вместо жёлтых заплат, у них были на одежде жёлтые шестиконечные звёзды с надписью «Юден». Солдат СС мирно беседовал со стариком в пальто без воротника, две женщины разгребали снег, парень со старухой пытались распилить бревно. Бригитта пояснила.
          Особый участок — гетто в гетто. Наши соотечественники.
          Не поняла?
          Первую партию привезли из Гамбурга. Их так все и называют — гамбургскими, хотя есть и из других районов Германии. Ты откуда?
         Из Нижней Саксонии.
         Кажется были и оттуда.
         Не понимаю - где этот город и где Нижняя Саксония? Зачем надо было тащить их сюда?
         Ты не антисемитка?
         Если честно, то нет.
         Я так и думала. Среди нашего поколения мало испытывающих животную ненависть к евреям.
         Возможно. Но наша политика …
         Вот именно — политика! Это уже выше мелкого брюзжания, что у евреев всё золото мира и что они захватывают лакомые должности в государстве. С этим было покончено ещё давно, раз и навсегда — в «Хрустальную ночь». Но слова фюрера о том, что или мы уничтожим евреев или они уничтожат нас прозвучали значительно позднее. Как думаешь, с чего бы это?
         Не знаю, я об этом не задумывалась.
         А зря! Есть вещи о которых стоит задуматься. Евреи — это не просто национальность или религия. В детстве у меня был сосед еврей. Он не уставал повторять своим детям, что хоть они и живут в Германии, но они не немцы, они евреи. Говорил он это с нескрываемой гордостью, а о немцах отзывался только как о дураках, созданных богом, только для того чтобы евреи хорошо жили за их счёт. Я помню как он запрещал своей дочери играть с какой-то «гойкой», то есть мной. И так происходило во всех странах. Ты читаешь книги русских писателей?
         Нет. Зачем мне это?
         А затем, что чтобы победить врага, надо знать его культуру. У русских был такой писатель — Алексей  Куприн. В одном из своих рассказов описал, как будучи проездом в одном из маленьких городков зашел в парикмахерскую постричься. Владельцем и единственным мастером там был еврей. Закончив работу он вдруг, прямо на глазах у Куприна, стал ссать в углу своей же комнаты. Увидев изумление посетителя он небрежно сказал: «Ничего, всё равно мы завтра отсюда уезжаем». Понимаешь? Ему было радостно сделать гадость людям, которых он даже никогда не видел и которые не сделали ему ничего плохого. Вот так же и все остальные евреи. Круговая многовековая порука, идеология космополитизма, библейские лозунги — это уже политическая сила. Ты конечно про себя думаешь, что это всё идеи фюрера. Не делай такое удивлённое лицо — думаешь. И ты совершенно права! Идеи высшей расы, не только дозволенность, но и обязанность управлять остальными народами, допустимость нарушения всех норм морали по отношению ко всем нациям кроме нашей — всё это, и многое другое, есть и у нас и у евреев. Вот почему вопрос стоит ребром — или мы, или они! Никакие ограничения тут не помогут. История доказала способность евреев возрождаться на пустом месте и распространять своё влияние на другие народы. Поэтому уничтожение, только полное уничтожение, без всякой надежды на дальнейшее возрождение. Даже если мы оставим всего двух евреев — Адама и Еву, то наши потомки обязательно пожалеют об этом. Я понимаю, с этим трудно согласиться, думаешь мне не по себе во время акций? Но мы обязаны пройти через это, чтобы нашим детям и внукам никогда не пришлось испытать то, что испытали мы! Мы обязаны возвыситься над всем земным ради великой цели! Другого выхода у нас нет.
        Ведя этот разговор две немки подошли к концу улицы, на её углу находился дом с выбитыми вместе с рамами окнами, а стены были все в пулевых отметинах. Хельга взглянула за колючую проволоку и увидела старика и девушку тащивших на санках бочку с водой. Именно в этот момент девушка повернула голову и её взгляд встретился с взглядом Хельги. Та остолбенела, этот взгляд чёрных миндалевидных глаз показался странно знакомым. Уже через секунду старик дёрнул верёвку и девушка отвернулась. Бригитта продолжала болтать, но Хельга уже не слушала её. Эти глаза, она ох где-то видела, это точно! Но где? В этот момент девушка оглянулась, от ветра грязный платок сполз ей на затылок и обнажились вьющиеся каштановые волосы с золотым отливом. В солнечных лучах, они словно озарили это худощавое лицо каким-то божественным светом и сквозь грязь, равнодушие и усталость проступила безжалостно-ослепительная красота. Уже через несколько мгновений солнце снова скрылось за тучами и прекрасный блеск исчез. Стараясь вспомнить где она видела эти глаза и этот блеск Хельга остановилась и вдруг вскрикнула от боли.
          Удар пришёлся по колену, рядом с собой молодая немка увидела высокую женщину в лохмотьях с жёлтой заплатой и перекошенным от ужаса лицом. Видимо она думала спокойно пройти мимо, но Хельга внезапно остановилась и они столкнулись. Ведро выпало из рук, женщина метнулась в бок, как огромная кошка прыгнула в разбитое подвальное окно и тут же место это окно прошили пули двух сопровождающих солдат СС. Промедли она хоть секунду и её бы застрелили. Растирая ушибленную ногу Хельга посмотрела на часы и сказала что ей пора на рабочее место.
         Вечером, сидя в своей комнате, девушка сидела на диване  стараясь испытать обычное душевное успокоение. Горела лампа под зелёным абажуром, за шторами звенели стёкла от порывов морозного ветра. Всё было как всегда, лишь только чувства покоя не было. В голове упорно роились мысли: «Где же я видела эту девушку? Где?»
         Вдруг дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Бригитта.
         Добрый вечер! Вот решила навестить новую знакомую, а то в этом городе, если ограничивать себя только работой, с ума сойдёшь.
         Присаживайся, если честно, я не очень люблю большие компании, но можно посидеть здесь. Есть бутылки настоящие «мозельское» и «рейнвейн».
         О, настоящие немецкие вина, привет с родины. А я принесу хорошие сыр и колбасу.
        Скоро на столе появился милый натюрморт. За ужином разговор шёл обо всём и ни о чём. Когда бутылки опустели, Бригитта расстегнула мундир и удобно откинувшись на спинку дивана снова пустилась в философские рассуждения.
         Давно я не ужинала в такой милой компании. Словно время повернулось вспять и я снова дома. Знаешь Хельга, мы должны долго жить, ведь мы это заслужили. Пусть у нас трудная работа, но мы должны выполнить её, чтобы наши потомки не испытали даже капли того, что хлебнули мы. Нам ещё тоже нужно пожить, и если есть на свете справедливость, то смерть должна ещё долго обходить нас стороной. Выпьем!
         Хельге стало скучно. Она поняла, что теперь весь вечер придётся выслушивать длинные тосты и разговоры, может и уместные в больших компаниях, но совершенно не нужны в разговоре двоих. Бригита развалилась на диване,  и вдруг, закатив глаза нараспев сказала.
                Всё станет вновь великим и могучим.
                Деревья снова вознесутся к тучам
                К возделанным полям прольются воды
                И будут снова по тенистым кручам
                Свободные селиться скотоводы.
         Хельга поперхнулась вином. Она ожидала услышать что угодно, но только не стихи великого Рильке и неожиданно для самой себя тоже стала читать наизусть это стихотворение.
                Церквей не будет, бога задавивших
                Его оплакавших и затравивших
                Что б он как зверь израненный затих.
                Дома откроются как можно шире
                И жертвенность опять родится в мире
                В твоих поступках и делах моих.
           Две девушки словно произнесли пароль и отзыв. Этим они словно дали понять друг-другу, что обе принадлежат одной и той же группе. Что они свои. И уже одновременно продолжили.
                С потусторонним больше не играя
                И смерть не выставляя напоказ
                Служа земному, о земном мечтая
                Достойно встретим свой последний час.
          Какие потрясающие слова Хельга! Настоящие немецкие стихи! Какой слог, какая возвышенная немецкая речь, полная великого смысла! Ты когда-нибудь думала о смерти? Конечно же думала. Мы все о ней думаем, только каждая по своему. Смерть сама по себе прекрасна, ведь жизнь утверждается только через смерть. Мы не прожили бы и дня, если бы не пользовались ею как благом: она валит деревья, чтобы дать нам тепло, она бьёт по черепу животных, чтобы мы могли есть, она освобождает земное пространство от недостойных для тех, кто достоин. Смерть — великое оружие жизни, Хельга. Хочешь я расскажу тебе о своей жизни? О судьбе своей расскажу?
                История Бригитты Нойман.
             В 1921 году в простой немецкой семье Нойман родилась девочка, нареченная Бригиттой. Давая ей такое имя, мать помнила о католической святой, основательнице монашеского ордена и считавшейся покровительницей всей Европы. За последние сто лет семья Нойман все улучшала свое положение в обществе и в ней было принято давать детям имена разных святых.
            В основе благополучия этой чистокровной немецкой семьи лежал «фердевуршт» - кровяная колбаса, иногда качественная, иногда с душком. В середине 19-го века Берлин переживал период бурного жилищного строительства. Забегаловок Ашингера, тогда еще не было и простых людей кормили мелкие, частные предприниматели. Возле строившихся домов часто видели тележку Лоры Нойман — прабабки Бригитты. На тележке стояла здоровенная кастрюля с кипящей водой, в которой плавали куски «фердевуршта» или сделанные из конины крупные сардельки. Это была база. От неё прадед Курт торговал тем же товаром вразнос — из жестяного ящика с горячей водой. Экономя каждый пфенинг они смогли оставить в наследство своему сыну Герману — дедушке Бригитты, достаточно денег, чтобы он смог снять небольшую комнатушку и открыть лавочку, где в добавок к сарделькам и «ферштевуду»уже продавал еще и хлеб, смалец и селедку. В обеденные часы бабушка Эрна разливала посетителям в железные миски гороховый суп с обрезками свиной кожи, ушей, хвостов и пятачков, который сама и варила. Дед с бабкой оставили своему сыну Клаусу — отцу Бригитты, уже неплохой магазин пищевых продуктов, многие из которых производились за стеной на плите самой фрау Мартой — матерью Бригитты. Но у неё уже были две помощницы, а на складе работало двое нанятых рабочих.   
           Первая мировая война пощадила семью Нойман, отец вернулся домой живой и даже не сильно раненый. Но счастье и спокойствие для семьи Нойман куда-то ушло. По вечерам Клаус Нойман встречался со своими друзьями, владельцами таких же небольших магазинов и кафе, и за картами с пивом они пытались понять — куда катится жизнь и что делать дальше? Получалось, что раньше жить в Германии было лучше. Дело не в том, что любой человек тоскует по временам, когда он был молод, красив и здоров. Жизнь в Германии действительно стала другой.
          Исчезла бюргерская размеренность, неторопливость, уверенность, что все обязательно будет хорошо. Теперь люди стали какими-то нервными, злыми, вечно чем-то озабоченными. Казалось в самом воздухе все время висит какое-то напряжение. Мало кто верил, что получится спокойно дожить до старости. Войны, революции, инфляции, кризисы — все вдруг поняли, как легко они могут лишиться всего. Все теперь куда-то спешили, все стремились догнать, успеть, не упустить. И все втайне стремились опять ощутить ПОКОЙ и уверенность. Все хотели жить не испытывая этого страха в душе. Все ждали того, кто даст им этот покой. Вот в такой обстановке и росла Бригитта.
           С юных лет ей пришлось стоять за прилавком, помогая матери. С юных лет она тысячи раз видела одну и ту же картину: едва начинался день, перед их прилавком начинала тащиться бесконечная очередь, худых женщин в черных и серых одеждах, похожих на ворон. Они вечно были недовольны. То им хлеб не свежий, то селедка опять подорожала, аж на два пфенинга, то смалец с водой. Они никогда не были довольны. Так из поколения в поколение в семьях лавочников передавалась враждебность к покупателям. Так маленькая Бригитта научилась видеть во всех людях врагов.
            В один из вечеров, отец, разговорившись с очередным солидным покупателем, узнал для себя две новые вещи. Оказывается во всех бедах Германии виноваты коммунисты и евреи! Если их убрать опять вернутся старые, добрые времена. Позже этот господин подарил отцу два десятка книг и среди них, еще не ставшую всемирно знаменитой «Майн Кампф». Однако отец читать не любил. Книги требовали осмысления, напряжения мозгов, а Клаус Нойман не хотел без нужды напрягаться и отдал книги дочери. Эти книги и открыли юной Бригитте новый мир.
           В школе, она уже с первых классов тяжело переживала людское неравенство. Если до школы она ощущала превосходство над этими вечно клянчащими покупательницами и чувствовала себя выше всех, то в школе она увидела людей на которых ей пришлось глядеть снизу вверх. Её тяготила и обижала узаконенная несправедливость, что давало одним девочкам право и возможность приезжать в школу на машинах, а другим позволяло только любоваться на чужое счастье со стороны.
           Если раньше она испытывала ненависть с презрением, то теперь — ненависть с завистью! Она завидовала их красивым платьям, бантам, башмачкам, бутербродам на перемене. Изо всех сил  старалась превзойти этих зазнаек, доказать им, что она лучше их. Она действительно стала лучшей ученицей и спортсменкой. Но те продолжали, на все её попытки сблизится лишь поджимать губы и презрительно фыркать. Повзрослев, она сумела стать отличной пловчихой Берлина. После удачных заплывов к ней часто подходили с цветами и поздравлениями красивые, богатые молодые люди. И она стояла перед ними в мокром купальнике, как северная богиня, воплощением немецкой доблести. Но те же самые молодые люди, вне стадиона уже не замечали её и даже не отвечали на её приветствия, а уходили к своим подружкам, потому, что те были свои, а Бригитта чужая.
          Лишь однажды они взяли её в свою компанию. Боже, как она обрадовалась! Как она выбирала туфли, платье, прическу. Когда у дверей её дома остановилось несколько открытых машин с теми самыми молодыми людьми и их девушками и все они стали звать её, ей стоило большого труда выйти и сесть в машину с достоинством, а не бегом. Почти все они оказались с подругами и лишь их друг, приехавший из Мюнхена был один. У Бригитты все пело внутри — вот он её шанс, наконец-то судьба послала ей её принца. Потом все выехали за город и устроили пикник, купались, загорали, ели вкусную еду и пили прекрасное вино. Ей специально сделали смесь из пива и шнапса и так, как она раньше никогда не пила спиртное, то быстро опьянела. И тогда её «принц» увез её в гостиницу и там, пообещав жениться, добился от неё, пьяной и ничего не соображавшей, своего. А утром укатил в Мюнхен и больше она его никогда не видела. А эта веселая компания снова её не замечала. Каждый раз, слыша взрывы их смеха, она считала, что они смеются над ней и её сердце просто заходилось от стыда и злобы. И она поклялась себе — смейтесь, смейтесь, я вам еще припомню этот пикник. Смейтесь, смейтесь -  вы у меня еще заплачете!
             Еще в 1930 году число посетителей магазина отца вдруг резко упало и с каждым месяцем становилось все меньше. Пришлось делать то, от чего отец шарахался как от чумы — залезть в семейные сбережения. Три поколения Нойманов хранили деньги в надежном банке и вот теперь пришлось забрать их оттуда. Но оказалось, что это их спасло. Через неделю после этого, вокруг банка уже бушевала толпа людей стремящихся забрать свои сбережения, а еще через 5 дней банк, существовавший с 18 века, обанкротился. Десятки владельцев магазинов и лавочек, таких как Клаус Нойман, сразу оказались разорены. Семье пришлось потуже затянуть пояса, но их магазин держался. Однако вскоре случилась новая беда. Недалеко от них построили большой универсальный магазин. Когда он открылся, Бригитта вместе со всеми вошла внутрь. Как зачарованная она переходила из отдела в отдел, долго не в силах отойти от витрин. Дома она восторженно рассказала об увиденном. Отец сказал ей: «Дура! Чему ты радуешься? Теперь все будут покупать там, а к нам никто не придет! На что мы будем жить!» Скоро стало ясно, что он оказался прав.
          Однако скоро отец увидел своих бывших друзей, не успевших забрать свои деньги из банка. Он думал  что они давно уже стали нищими и пропали, но к его удивлению все они выглядели довольными и здоровыми, все были одеты в странную коричневую форму, похожую на военную и у всех на левом рукаве была повязка с крестом с загнутыми концами. Оказалось в Германии все же есть люди, неравнодушные к бедам немцев, не бросающих немцев в беде и у этих людей есть великий вождь — Адольф Гитлер! Простой немецкий парень, солдат, а не ест и не спит, а только и думает, как бы помочь немцам, как спасти Германию от всяких зажравшихся тварей! По всей Германии у него есть друзья и вот великий вождь и их не бросил в беде. В городе открылись «Дома СА». Любой безработный может там поесть, выспаться в тепле, а не под забором, одеться в хорошее сукно, а не в лохмотья, вот потому они так хорошо и выглядят. А сейчас они идут на митинг, будет выступать сам Адольф Гитлер, пошли с нами. И отец пошел, ему было интересно поглядеть на человека заботившегося о немцах. О ТАКОЙ заботе он слышал впервые, как бы самому скоро такая забота не понадобилась. С ним на митинг увязалась и дочь.
            Гитлер не утомлял никого сложными цифрами и заумными словами. Чтобы его понять не надо было напрягать мозги. Он говорил о том, что действительно волновало очень многих немцев. Говорил о том в какой заднице оказалась вся Германия и что ждет всех немцев если все оставить как прежде. И это была правда, тоже самое говорили и коммунисты. Но дальше начались расхождения. Коммунисты требовали чтобы все были равны, чтобы не было ни бедных ни богатых, чтобы все постепенно стало общим. Вот тут Бригитта была не согласна. С кем всё общее? С теми вечно недовольными тетками, похожими на ворон? Чтобы они распоряжались в отцовском магазине вместе с ней? С кем равны? С неграми и китайцами? Не слишком ли многого хотите? Гитлер же требовал счастья и равенства ТОЛЬКО для немцев! Вот тут все было ясно и понятно. И девушка совершенно искренне, с полным чувством кричала на митинге вместе со всеми «Хайль». Равенство она понимала так, что все немцы, и её отец в том числе, будут владеть универмагом так её восхитившим. Она хотела быть равной с владельцами универмага, но быть равной с покупательницами в отцовском магазине - нет. Так она уверовала в Гитлера, как в господа бога.
           Время шло и с каждым днем жизнь становилась все сложнее и труднее. Отцу пришлось снизить цены, но покупателей становилось все меньше. Бригитта отлично умела считать и скоро поняла, что если дело пойдет так и дальше, то скоро её семья станет нищей. У владельца этого универмага была еврейская фамилия. Так Бригитта усвоила еще один закон нацистов — во всех бедах виноваты евреи. В один из дней, придя в универмаг, она спряталась в укромном месте и дождавшись его закрытия устроила большой пожар. К сожалению вылезая наружу она попалась на глаза спешившему по пожарной тревоге полицейскому. Он сразу обратил внимание на молодую девушку перемазанную сажей и копотью. Сначала её приняли за пострадавшую, но потом по мере продвижения следствия, всем все стало ясно.
            Поняв, что отпираться бесполезно, она стала говорить, что думает, о проклятых евреях, о плутократах доведших милую Германию до краха, о том, что скоро придет новый мессия и вот тогда всем воздастся по заслугам. Слышать такие заявления от совсем юной девушки — тогда это было необычно. Все сразу поняли о ком она говорит. Нацисткие газеты сразу развопились о юной патриотке, Герберте Норкусе в юбке, посмевшей заступиться за честь всех немцев, которую надо спасать от подлых евреев. Так о ней узнала вся Германия. У неё сразу появились адвокаты, все подававшие ходатайства об отложении судебных слушаний. Суд все откладывался и откладывался пока не наступило 30 января 1933 года. Судили Бригитту уже при гитлеровском режиме и конечно же оправдали.
            Когда по всей стране началась «ариезация» собственности, отец, пользуясь её славой, захватил себе целый этаж, в том самом универмаге. «Ариезировать» весь торговый центр у него денег не хватило. А Бригитта, благодаря тому случаю, была после окончания школы принята в женское училище СС. После его окончания ей пришлось участвовать в арестах, конвоировать и стеречь заключенных.
            Бригитта превратилась в великолепно сложенную блондинку с матово белым лицом. Этакую шиллеровскую Гретхен. Валькирию. Но стоило только взглянуть в её зеленоватые, узкие глаза, как у любого человека возникало ощущение какого-то несоответствия. Они убивали всю женственность. Глядя в них, каждый невольно начинал искать в памяти не натворил ли он чего-нибудь незаконного.
          «У этой девки глаза палача» — говорили между собой другие эсэсовцы. В первый раз ей казалось страшно подойти к шикарно одетой даме и вместо: «Прошу вас, встаньте здесь», крикнуть: «Встать! Руки вверх!» и ударить. Но это оказалось совсем не сложно. Ей стало доставлять наслаждение видеть сначала растерянность, а потом страх на лицах тех, кто когда-то задирал нос, считал себе аристократками,  а её плебейкой. С ней чуть не случился оргазм, когда в женском бункере для арестованных, она увидела двух еврейских девушек с того самого пикника. Увидев счастливую улыбку на её лице, те тоже обрадовались, думая, что она им поможет по старой памяти. Ведь они лично ей ничего плохого не сделали, а наоборот взяли в свою компанию. Дуры несчастные! Вот когда она отыгралась! С каждым ударом в ней росло наслаждение, хотелось кричать от восторга. Когда другие надзиратели оттащили её от них, с неё градом тек пот, словно она только что вышла из сауны. Её все еще трясла легкая дрожь, она испытывала легкую усталость и легкость как после оргазма. И ей захотелось еще испытать это чувство.
           Вот так она стала психологической и физической садисткой. Ей доставляло невероятную радость видеть, как когда она идет по улице, в своей эсэсовской форме (тогда еще черной), в глазах у всех прохожих появляется напряжение и неуверенность. Как в глазах у людей, стоило ей заговорить с ними особенным способом, появляется СТРАХ! Именно так — СТРАХ с большой буквы. Она испытывала огромную радость превращая на допросах гордых и уверенных людей в загнанные и трясущиеся существа. Видя как дамы похожие на аристократок с того памятного пикника становятся совсем как те черно-серые вороны, что вечно торчали у прилавка её деда и отца. В такие минуты она ощущала себя силачом-борцом неизменно побеждающим своих противников. Какое это сладостное чувство — чувствовать себя сильной, могучей, могущей подчинить себе кого угодно. Ни вино, ни секс не могут доставить такого наслаждения. Она любила «шутить» с ледяной улыбкой на лице — «То,что вы еще не сидите, это не ваша заслуга, а наша недоработка!» И видеть, как сквозь натужную улыбку, у тех, к кому она обратилась, появляется страх, как начинают бегать их глаза, как они сами лихорадочно начинают вспоминать не сделали ли они чего-нибудь не то, не сказали, не подумали, не посмотрели, не вздохнули как-то не так. Она любила, зайдя в какое-нибудь кафе или ресторан сначала выбросить вперед руку и заорать: «Встать! Германия превыше всего!» А потом запеть: « Дойчланд! Дойчланд юбер аллесс ….» Всегда находились посетители охотно и без принуждения встававшие и подхватывающие песню. Выглядели они почти всегда одинаково. Упитанные, тупые, самодовольные рожи, не обезображенные излишним интеллектом, часто в тирольских шляпах, похожих штанах и пиджаках. Несколько человек всегда тоже вскакивали почти сразу и подхватывали, но делали они это с испуганным, заискивающим видом. Песня продолжала звучать, Бригитта пристально вглядывалась в лица тем особенным, специальным  взглядом в лица остальных посетителей. И все от этого взгляда ощущали неловкость и беспокойство. Её взгляд, казалось прожигал насквозь и словно говорил: «Ну а ты что же?! Не хочешь чтобы Германия  была превыше всего?!» И люди, пришедшие просто поесть и отдохнуть, вовсе не желавшие вставать из-за стола и горланить песню, тоже вставали присоединялись к поющим. Постепенно образовывались как бы две группы - «наши» и «не наши». Молчащие видя как постепенно таких как они становится все меньше, чем дальше, тем больше, испытывали дискомфорт. Но стоило им встать и присоединиться поющим, как сразу наступало внутренне облегчение — ну вот и я такой же, как все. Оказывается это так хорошо — быть, как все. Спокойнее приятнее и ведь это совсем не трудно.  Вот так поющих становилось все больше, а не поющих все меньше. Бригитта испытывала радость заставляя делать людей то, что им не хочется - «Я сказала вам делать, и вы все будете делать! А на ваши желания мне наплевать!» В конце концов пели все. Когда песня заканчивалась и посетители начинали было садиться, Бригитта внезапно орала «ВСТАТЬ!» и от её резкого и властного голоса, от неожиданности все вскакивали. Бригитта заводила новую песню, всегда опять патриотическую и множество людей опять оставались на ногах и присоединялись к ней. Так могло продолжаться целый час и люди, уже жалеющие, что вообще пришли сюда, все же не смели прервать песню и уйти. Наконец эта эсэсовка приступала к заключительной части своей программы. Она не спеша обходила все столики и каждому, кроме тех кто начал петь сразу и охотно, пристально вглядывалась в глаза своим особенным взглядом. Она глядела, как удав на кролика, и каждый чувствовал озноб, ведь он не сразу вскочил и стал петь. Когда она переходила к следующему, оставшийся за её спиной облегченно переводил дух. И она обязательно выхватывала пистолет и кому-нибудь властно и резко приказывала: «Со мной, в гестапо.» Выбранный ею приходил в ужас, такое напряжение и страх она нагнетала перед этим и покорно шел впереди неё. Остальным она милостиво кивала — продолжайте отдыхать. Все облегченно переводили дух, слава богу, обошлось. Иногда она приводила задержанного в гестапо, иногда отпускала на соседней улице. Скоро, когда она заходила внутрь, к ней сразу бросались и начинали доносить на каких-нибудь людей. Она испытывала почти оргазм, видя как её боятся, как перед ней лебезят, как облегченно переводят дух, когда она оставляет их в покое и как ни у кого не возникает даже тени сомнения в её праве карать и миловать. В эти моменты она ощущала себя всемогущей, сверхчеловеком, господом-богом! Ей хотелось кричать и петь от счастья. Только иностранцы не поддавались её гипнозу, да один раз наотрез отказался петь немец, оказавшийся скрывающимся от гестапо коммунистом.
           Она понимала, что такую власть над людьми, возможность получать такое наслаждение, ей дала её черная форма. Это её так все боятся. Бригитта чувствовала себя частью огромной силы, частью какой-то гигантской волны, способной снести со своего пути любую преграду. Казалось захоти она, и ей покорятся звездные миры. Это приносило ей неописуемое, почти физическое наслаждение, это было как постоянные почти оргазмы. И она с внутренним убеждением верила в  нацисткий закон — Бог умер, пришел сверхчеловек! Она была постоянно преисполнена глубокой  благодарностью к тому, кто дал ей ТАКУЮ власть, ТАКОЕ наслаждение — Адольфу Гитлеру!
          И вот теперь, сидя в комнате большого дома в Славянске, она продолжала.
          А потом было обучение в СС училище. Практику мне пришлось сдавать в Хадамаре, обеспечивая принудительную эвтаназию. Однажды пришлось отправлять целый сумасшедший дом, пациенты которого все посходили с ума во время первой мировой войны. Было конечно же не по себе, некоторые разнюнились как бабы, но я сумела взять себя в руки и остаться твёрдой до конца. И это доставило мне очень большую радость — я ещё раз убедилась что тверда как сталь, я настоящая арийка, такая, как желает, чтобы я была, фюрер.
         После её ухода Хельга записала в своём дневнике.

           Неужели к этому можно привыкнуть? К этой страшной вони, полным мольбы о спасении взглядам женщин и детей.  К тому что людей запрягают в телеги вместо лошадей и сваливают мёртвыми как дрова? Неужели это и есть «Подняться над всем земным во имя великой цели?»

         На следующий день её вызвал к себе начальник гестапо гауптштурмфюрер Диринг.
         Фрейлен, завтра у вас первое серьёзное задание. Скажите как вы относитесь к переселению евреев?
         Как я могу к этому относиться? Давно уже в наших газетах пишут что всех евреев надо переселить куда-нибудь на Мадагаскар. Конечно же положительно.
         Вот и отлично. Поступил запрос из СД. Завтра будет еврейская акция, всю работу выполнит русская вспомогательная полиция, но за ними нужен глаз да глаз, все русские по своей сути воры и мошенники. А у меня все люди в разгоне, послать просто некого. Вообщем вы меня очень выручите. После составите отчёт.
          На следующий день Хельга в назначенное время ждала выделенную ей машину. Но присланный за ней «опель-кадет» приехал очень поздно. Шофёр очень извинялся, что пришлось ремонтировать внезапно закапризничавший автомобиль. Раздражённо оборвав его, она приказала скорее ехать к месту назначения, в старый глиняный карьер. До места машина не доехала, безнадёжно застряв в грязи. Ну у русских и дороги! Это настоящая полоса препятствий. Говорят что у русских есть «Генерал МОРОЗ», но у них ещё есть и «Генерал ГРЯЗЬ», в которой безнадёжно застревают даже танки. Хотя странно, русским танкам эта грязь почему-то не помеха. Поняв что дальше придётся идти пешком, Хельга вылезла из машины и пошла по обочине дороги приказав шофёру следовать за ней. Судя по карте идти было уже недалеко. Откуда-то выскочила бездомная собака и умильно махая хвостом то забегала вперёд, то бежала рядом, явно надеясь получить какое-нибудь угощение. Да, не сладко ей живётся, вон все рёбра пересчитать можно. И Хельга угостила её частью своего бутерброда. Глядя на умильную рожицу собачки девушка повеселела — вот так мы и приручим русских, накорми голодного и он будет тебе благодарен до гроба. В конце-концов ведь недаром мы освободили их от кровавой сталинской тирании и ….
         Неожиданно собака припала всем телом к земле и жалобно скуля поползла прочь. Странно, что могло её так напугать. Вынув из кобуры парабеллум Хельга осторожно двинулась вперёд по дороге скрывавшейся за кустами и небольшими деревьями.
          Открывшаяся за поворотом картина вовсе не поражала драматизмом. У края длинных, желтеющих ям, из которой ещё перед первой мировой войной брали глину для местного кирпичного заводика, стояло несколько телег, в которые были запряжены местные мохноногие лошадки. В телеги с верхом было нагружено какое-то разноцветное тряпьё, по виду годное только для лавки старьевщика. Вокруг телег бродили местные русские полицаи и хриплыми голосами что-то говорили на своём варварском языке.
         Divis Grinia? os yaka hernia.
         Что-то во всём этом было неправильно! Что-то было не так. Хельга на поскользнулась на чём-то скользком и вдруг увидела, что идёт по красному снегу. Над полем свистел леденящий всё вокруг ветер и молодая немка вдруг отчётливо почувствовала навалившуюся на неё ауру страшной боли, жуткого страха и безнадёжного отчаяния. И запах, запах железа, сгоревшего пороха и … крови. Да что здесь чёрт побери происходит?!
          Оттолкнув метнувшегося к ней туземца молодая немка продолжала идти и неожиданно для себя оказалась на краю огромной, глубокой ямы, а в ней … В ней переплетаясь в самых невероятных позах лежали обнажённые человеческие тела. Мужчины, женщины, дети. Кровь ещё не успела остыть и парила, вверх поднимался ясно видимый пар и Хельга поняла что это души убитых улетают на небо. А туземец в чёрной шинели, угодливо изогнувшись всё что говорил на своём тарабарском языке.
          Pani nemka. Nie wolnyites mi vse yhe zdelali.
         Внезапно сапоги Хельги поскользнулись на размокшей глине и она съехала прямо в яму. Невольно наступив на чьё-то лицо, торопливо отдёрнула ногу, как вдруг рядом в кровавой грязи что-то зашевелилось. Девушка увидела сморщенное личико младенца синими от холода ручонками теребившего залитую кровью материнскую грудь. Хельга не успела ничего даже подумать, как сверху раздался выстрел и крошечная головка превратилась в кровавое месиво. Наверху послышался противный, скрипучий смех.
         Pani nemka? Videli kak ia etogo jidenka …
        Скользя по обледеневшему склону молодая немка выбралась из ямы, вскинула парабеллум и разрядила в эти ухмыляющиеся рожи всю обойму.

                От командира 528 полка полковника Рёслера.
                Докладная.
           Предоставленное мне 52-м запасным полком дело «О поведении по отношению к гражданскому населению на Востоке» даёт мне повод доложить следующее.
          В конце июля 1941 года 528 полк, которым я в то время командовал, направлялся с запада в Житомир, где должен был расквартироваться на отдых. Когда в день прибытия туда, во второй его половине, я со своим штабом разместился в предназначенном для нас месте, мы услышали не очень далеко от нас раздавшиеся один за другим, с определённым интервалом винтовочные залпы, за которыми через некоторое время следовали выстрелы из пистолетов. Я решил выяснить, в чём дело, и отправился на поиски с адьютантом и офицером для поручений (обер-лейтенант Бсевицем и лейтенантом Мюллер-Бродманом) в направлении выстрелов. Вскоре мы почувствовали. что здесь происходит что-то ужасное так как увидели множество солдат и гражданского населения, устремившихся по железнодорожной насыпи, за которой, как нам сообщили, происходили массовые расстрелы. Всё это время мы не могли видеть, что происходит по другую сторону насыпи, однако слышали через определённые промежутки времени свисток, а вслед за ним залпы примерно из 10 винтовок, после которых раздавались пистолетные выстрелы. Когда мы наконец взобрались на насыпь, нашим глазам представилась отвратительная по своей жестокости картина, потрясавшая и ужасающая неподготовленного человека. Там была вырыта яма около 7-8 метров длинной и примерно 4 метра шириной. , на одном краю которой лежала куча вынутой из неё земли. Этот холм и прилегающая к нему стенка ямы были совершенно залиты потоками крови. Сама яма была заполнена множеством трупов мужчин и женщин разного возраста, общее число которых трудно определить как и глубину ямы. За насыпанным валом находилась команда полиции во главе с полицейским офицером. На форме полицейских были следы крови. В отдалении кругом стояло множество солдат расквартированных там частей; некоторые из них присутствовали там как зрители и были в трусах, там было также много гражданского населения, в том числе женщин и детей. Подойдя вплотную к яме, я увидел картину, которую до сих пор не могу забыть. Среди других в этой могиле лежал старик с седой окладистой бородой, сжимавший в левой руке трость. Так как он был ещё жив и прерывисто дышал, я велел одному полицейскому добить его, на что тот ответил с улыбкой: «Я уже вогнал ему 7 пуль в живот, он сам скоро подохнет». Расстрелянных в могиле не складывали и они лежали там вповалку, так, как падали сверху в яму. Все эти люди были убиты выстрелом в затылок, а раненые добивались в яме из пистолетов.
         Я участвовал в первой мировой войне, во французской и русской компаниях этой войны и отнюдь не страдаю преувеличенной чувствительностью. Мне пришлось быть свидетелем многих более чем неприятных вещей, как участнику добровольческих формирований в 1919 г, но никогда я не видел сцен, подобных описанной.
         Для меня не имеет значения на основании каких судебных приговоров производились эти расстрелы, но считаю несовместимым с существовавшими у нас до сих пор взглядам на нравственность и воспитание, когда совершенно публично, как на открытой сцене, осуществляется массовый убой людей.
         Припоминаю также, что, по рассказам солдат, которые часто видели эти казни, таким способом расстреливалось много сотен людей.
                Рёслер.

         Вечером того же дня Хельга сидела в приёмной своего начальника и невольно слышала громкий, происходивший за дверью разговор.
         Подумаешь трагедия — ну пристрелила она парочку туземцев «аскари», так это она пошутила. Пусть не попадаются на глаза немцу, когда у него такое настроение. Хорошая собака должна сама угадывать настроение хозяина, а если не может, пусть пеняет на себя.
         К тому же у этих мерзавцев в карманах нашли пол килограмма золота, и это когда им ясно объяснили, что всё золото принадлежит рейху. Не поняли слов, поймут пулю.
        Да поймите же господа, я прекрасно понимаю что вы правы и ваша секретарша поступила совершенно правильно! Но всему своё время! Как только мы победим я сам сделаю так, чтобы на земле не осталось ни одного недочеловека. Но пока ещё эти мерзавцы нам нужны. Они выполняют за нас работу, которую нам пришлось бы иначе делать самим. А чтобы они лучше старались нет лучшей стимуляции чем материальная Пусть тешут себя иллюзиями, зачем их разубеждать раньше времени. Зовите сюда эту ВильгельмаТеля в юбке.
         Оказавшись в кабинете начальника Хельга увидела кроме Диринга ещё двоих офицеров. Несколько минут они молча смотрели на неё и наконец один из них сказал.
         Милая фрейлен, вы думаете нам не хочется взять в руки машингевер и перестрелять всю эту туземную сволочь, так, чтобы на земле ни осталось ни одного недочеловека? Но посудите сами, если каждый немец, у которого с утра плохое настроение, начнёт стрелять направо и налево, то что получится? Правильно, получится беспорядок. Вы ещё слишком молоды и не осознаёте всех нюансов здешней обстановки. Поверьте, слишком буквальное следование инструкциям может повредить нашей общей службе. Поэтому, если у вас возникнут какие-то вопросы или нестандартные ситуации, посоветуйтесь сначала с опытными товарищами, так будет лучше для всех.
          Когда за Хельгой и офицерами закрылась дверь гаупштурмфюрер Диринг отправился ужинать. Вскоре за его стол подсели двое эсэсовцев с петлицами гауптштурмфюрера и оберштумфюрера. Они разговорились и те сказали ему.
       .... ха-ха-ха, нам бы ваши заботы! Слушайте и делайте выводы, только про себя, вслух не понимаете. В Витебске мы взяли довольно большую группу подпольщиков, оставленную русскими.  Взяли ночью, тихо, на всех явках. Прихватили также свидетелей акции, даже случайных — сами понимаете, тут свидетели ни к чему. Ну и всех их, даже баб с их щенками ….. сами понимаете! Тоже тайком, ночью. Но трупы не закопали, а привезли назад в город и тайно спустили в канализационные колодцы. И стали  терпеливо ждать когда трупы обнаружат сами горожане. А когда трупы запахли — канализация этому очень способствует, их естественно «обнаружили». Мы объявили по радио, через листовки и газеты, что найдены жертвы НКВД не желавшие браться за оружие против своих освободителей. И устроили торжественные похороны с немецким армейским оркестром и тремя русским попами. Эти бородатые страшилища пёрли за гробами с пением и хоругвями. Ревели так, что у нас уши заложило. Это был анекдот, цирк, кино, кабаре- мы чуть не умерли со смеху! Кстати, за все это мы получили благодарность с немалой премией от министерства Геббельса!
         И местные вам поверили?
         А это уже не наша забота! У нас четкая задача — освобождать жизненное пространство. Только жаль, иногда приходится делать из этого тайну. Ну хватит о делах. Надо развлечься. Вон та куколка давно строит нам глазки. Эй, как тебя там, иди сюда. У тебя подруги есть?
         Разряженная и размалеванная девка на несколько минут исчезла из виду а потом появилась с двумя другим, такими же как она. Конечно, шлюха всегда найдет еще двух. Настроение у Диринга было отвратительным. Он только что вернулся из Минска с совещания руководителей гестапо. Всем пришлось, изображая глубокое внимание, слушать зачитывание новых приказов и инструкций присланных их штаба рейхсфюрера Гимлера. Тыловые теоретики писали прописные истины, как глубокое откровение, будто здесь до этого до сих пор сами не догадались. Потом начальник приступил к разносу подчинённых. Досталось всем: почему до сих пор не уничтожены партизаны, почему армейское командование жалуется на постоянные обстрелы и диверсии, почему в покорённых городах регулярно появляются большевисткие листовки, почему не выполняются планы обеспечения рейха русским сырьём и продовольствием, почему ..
           Почему, почему — по кочану! Только и умеют присылать идиотские инструкции да долбать по голове, мешая работать. Сами бы попробовали, сразу бы всё поняли! И ведь не скажешь им этого, приходиться с послушным видом изображать - «Виноват, исправлюсь. Простите дурака!» Мне-то ещё не так много достаётся, близость к фронту позволяет валить все просчёты и неудачи на армейскую контрразведку. Они тут считаются самыми важными и нужными, с них и главный спрос, а мы так, на подхвате. Но всё время нельзя так отвечать. Надо же делать карьеру. Надо самому совершить что-нибудь очень важное и полезное. Раскрыть какую-нибудь секретную и очень опасную для нас организацию русских. Сам раскрыл, сам ликвидировал, сам доложил - всё сам, без абвера. Жалко хороших помощников мало. Весь штат гестапо тут явно недостаточен., да ещё и постоянно дёргают на всякие дела к нам не относящиеся, вроде гетто. Кого-то придётся назначить для взаимодействия со службой гетто, а кого? Все заняты! Придётся послать туда эту Функ, все остальные заняты так, что не оторваться. Она конечно тоже нужна здесь, но делать нечего, ей придётся кроме своих секретарских обязанностей взвалить на себя и эту ношу. Что поделать, такова жизнь и ничего тут не поделаешь.
          Это случилось, когда перевалило за полдень, поднялся ветер и над путями и платформами багажной станции завьюжило, мелкий, сыпучий снег задувал в лица быстро тая и стекая каплями по разгорячённым от работы щекам. Все в колонне, таская тяжёлые ящики из вагонов на платформу, а потом в длинный пакгауз, очень устали, но перерыва всё не объявляли, и люди старались экономить каждое движение, но так чтобы не навлечь на себя гнев конвоя. На краю платформы, несколько поодаль от места разгрузки, была кирпичная постройка цвета густой охры. Из её трубы валил дым, дразня работавших теплом и домашними запахами. Даже запахи были мучением: тепло теперь не для вас, вкусная еда, от запаха которой кружится голова, теперь не для вас, всё хорошее что есть в жизни, теперь не для вас. Неожиданно распахнулась дверь и из домика вышло 5 эсэсовских офицеров. Их фигуры в тёмных шинелях, резко выделялись на фоне снега. Один из них, пожилой, толстощёкий, с гитлеровскими усиками подозвал к себе старшего конвоя и что-то приказал. Не прошло и 3 минут, как конвоиры вырвали из среды работавших 7 мужчин, заставили их спрыгнуть вниз с платформы, подвели к отдельно стоявшему вагону и приказали толкать его. 7 евреев упёрлись плечами, раздалась команда, они дружно навалились на вагон, но он даже не шелохнулся. Один из евреев заглянул под вагон и увидел что под колёсами тормозные колодки. Он захотел вынуть их но из группы офицеров кто-то выстрелил и пуля впилась в вагонные доски прямо над головами евреев.
          Не сметь! Толкать так! Работать скоты, кто хочет отдохнуть, отдохнёт на кладбище!
          Офицеры засмеялись. Евреи опять нажали плечами, их устремлённые вперёд тела, казалось впились в вагон, Хельга ясно видела, как дрожат от напряжения их ноги, как побагровели лица, но вагон словно примёрз к рельсам. И тут девушка поняла для чего всё это делается. В группе офицеров не смеялся только один молоденький унтерштурмфюрер в новенькой шинели, с красным шарфиком, тёплые наушники прилегали к его щекам покрытым светлым пушком. Видимо этот юноша недавно приехал сюда и для него всё происходившее было в новинку. Когда евреи совсем выбились из сил, старший из офицеров вдруг повернулся к этому лейтенанту СС, протянул ему хлыст и строго сказал пристально смотря прямо в глаза.
          Действуйте унтерштурмфюрер.
         Тот отшатнулся, но офицеры стали медленно наступать на него, не спуская с него глаз. Хельга поняла, на её глазах происходит посвящение ещё не замаравшего себя невинной кровью в «братство СС». Каждый новичок должен убить невинного, того, кто ничего ему плохого не сделал. А если он этого не сделает, то его ждёт незавидная участь. Видно было что лейтенант смотрит на протянутый к нему хлыст с ужасом. Наверно до этого они мирно беседовали сидя в кирпичной постройке, пили кофе с вкусными булочками и бутербродами и до последней секунды лейтенанту не могло прийти в голову что будет всего лишь через минуту. Под пристальными взглядами он запнулся, остановился и …. взял хлыст. Хельга чуть не застонала — да что же ты делаешь. Нельзя, нельзя уступать даже в самой малости, надеясь, что если ты уступишь, то от тебя оставят в покое. Она помнила слова Натали
          В тяжёлых жизненных ситуациях, когда тебя будут проверять на силу и стойкость характера, всегда стой на своём! Как бы плохо тебе из-за этого не было! Не поддавайся даже в самой малости, уступишь раз, уступишь и другой и с каждым разом остановиться будет всё труднее. Есть только одна правильная линия поведения и от неё нельзя отходить ни на шаг! Они ведь маленькие эти шаги, так шажочки! Один шажок в сторону, другой, третий и ты сама не заметишь как станешь выполнять то, что было для тебя немыслимым и противным. Как станешь марионеткой в чужих руках.
         Теперь Хельга видела как ломают волю нового офицера. Он был в такой же форме, как и они, но было совершенно ясно, что если он не выполнит то, что они от него требуют … нет, его конечно же сейчас не расстреляют, но судьбу они ему поломают, это совершенно точно. Понимали это они, понимал это и он. Хельга застонала словно от зубной боли, когда он спрыгнул с платформы и направился к толкающим вагон евреям — да что же ты делаешь?! А он оказавшись подойдя в плотную к вагону, оглянулся и замер в растерянности. Офицеры крикнули.
         Ну что же вы?!
         Тогда он повернулся к евреям поднял хлыст и нерешительно ударил ближнего к нему старика. После он обернулся, на его лице была жалкая, умоляющая улыбка, но офицеры опять закричали. Лейтенант повернулся и ударил сильнее. Так он и бил их и каждый удар был сильнее предыдущего. Хельга видела к с каждой секундой меняется его лицо. Если сначала он бил с ужасом, то постепенно на его лице всё больше появлялась злоба. Как и всякие слабые духом, он быстро нашёл себе оправдание. Это вы, евреи виноваты в том, что мне приходиться вас бить, приходиться брать грех на душу! Мне, который всегда был хорошим мальчиком, слушался маму, никого никогда не обижал, пришлось переступить через себя и стать сволочью! Это вы в этом виноваты, если бы вас не было, то и мне бы не пришлось этого делать. Так пропадите вы все пропадом! Получайте! Получайте! Получайте! Сдохните все!
         Его лицо, точнее уже рожа, перекосилось от ненависти. От его ударов головы всех толкающих уже были залиты кровью, один старик упал и тщетно пытался подняться. Хельга знала что такое эсэсовский хлыст — это тяжёлый стальной прут обтянутый кожей. Им можно рубить молоденькие деревья, а сейчас страшные удары им, всё сыпались и сыпались на беззащитные головы. Так он самоутверждался перед остальными эсэсовцами, так они брали его в свои ряды. Наконец один из них крикнул.
          Ну ладно хватит! Хватит выбивать из них пыль! Теперь прикончи их! Привыкайте Генрих! Конец!
          Раздались выстрелы и Хельга поняла, да действительно только что наступил конец. Конец ещё одному, что ещё 5 минут назад был человеком, а стал, теперь уже, настоящим эсэсовцем. И тут она увидела, как среди работавших на платформе одна из женщин остановилась и пристально смотрит на происходящее. За это её саму могут тут же пристрелить. Хельга пригляделась и увидела что на груди у неё вместо жёлтой заплаты, аккуратная «звезда Давида», значит она немка. Это длилось буквально секунду, работавшая рядом русская еврейка дёрнула немку за руку и они обе скрылись в глубине пакгауза. Но этой секунды Хельге хватило, чтобы рассмотреть её лицо. Именно выражение лица было очень знакомо — всё ясно, так мог смотреть только один человек человек. Такой взгляд не спутаешь! Значит это она всё же она! Она здесь!
           Вечером, после того как евреев опять загнали в гетто, Хельга не пошла домой а двинулась внутрь. Догнав она схватила её за плечо и развернула к себе. Словно сама собой вокруг них образовалась пустота. Все поспешили спрятаться кто куда от женщины в немецкой форме. Поняв что не ошиблась Хельга сказала
          Сара здравствуй, это я.
          В лице еврейки не изменилось абсолютно ничего. Она смотрела словно сквозь Хельгу.
          Простите фрау СС-хильферин, но я вас не знаю.
          Ты что, Сара?! Это же я — Хельга! Вспомни! Ротенбург! Гимназия Шиллера! Памятник картошке! Ну же!
          Простите фрау, но у СС-хильферин не может быть ничего общего с грязной жидовкой! И я никогда не была в Ротенбурге и даже не знаю где это находится. Вы меня с кем-то перепутали.
          Этот тон и этот взгляд ударили Хельгу как пощёчина. Она смотрела на еврейку и теперь сомневалась действительно ли перед ней её подружка по детским играм. Пальцы, которыми та поправляла платок, были покрыты грязной коростой, сползающая с худых плеч телогрейка прожжена в нескольких местах и из них торчала грязная вата, из грубых башмаков торчали намотанные на ноги тряпки. От неё исходила какая-то странная, тяжёлая аура.  Это была какая-то другая женщина, незнакомка. Хельга не смогла бы объяснить даже самой себе что именно не так, но теперь была совершенно уверена — её подруга была другой, ТАКОЙ она бы не стала никогда. Не сказав больше ни слова еврейка повернулась и скоро скрылась за поворотом. Терзаясь сомнениями, неужели она ошиблась, неужели обозналась, Хельга задумчиво пошла обратно и вдруг ясно услышала в морозном воздухе какой-то странный, каркающий смех. Она подняла голову и увидела полуразрушенный дом со стенами все в следах от пуль. Все его окна были без стёкол, а в одном из них, как в раме, стояла высокая женщина в лохмотьях, та самая, что ударила её ведром по ноге, и насмешливо смотрела на Хельгу. Она всё смеялась и смеялась этим ужасным смехом и от этого Хельга вдруг ощутила настоящий страх.

                ( из дневника Хельги Функ)
           Что такое ностальгия? Натали говорила что это сравнение лучшего из прошлого с худшим из настоящего. Ностальгия бывает у солдат, хотя они подчинены долгу и должны нести службу согласно долгу и присяге. Но С! Почему мне так тоскливо на душе? Эта тоска не просто по родным местам, не отъёмной частью которых была она. Это тоска по тому времени, когда мы обе были маленькими девчонками, когда рядом были наши мамы, и мы всегда знали что чтобы с нами не случилось, нам всегда есть куда прийти где нас пожалеют и защитят. Когда всё было ещё впереди и мы были уверенны что всё хорошо и так хорошо будет всегда! Когда на меня не давил груз взятых на себя обязательств, что раньше казался мне необходимостью, а теперь давит огромным и ненужным грузом, взваленным мне на плечи кем-то посторонним и чужим для меня.

          На следующий день Хельга попросила перевести её с наблюдения на железнодорожной станции, на надзирание за командой обслуживающую котельную, обеспечивающую теплом многие жилые и служебные дома немцев. Она уже знала как себя вести и что говорить. Всё осмотрев и увидев во дворе сваленные как попало и засыпанные снегом уголь и торф, молодая немка грубо отчитала фельдфебеля из хозяйственной роты, старшего команды солдат отвечающих здесь за все приборы и механизмы.
          Вы плохо справляетесь со своими обязанностями! Видимо вы решили, что отопление зданий всего лишь дополнительная нагрузка на вашу команду и к ней можно относиться с холодком! Наверное вы забыли, что в военном деле нет мелочей и вам поручен ответственный участок. Достаточно выйти из строя котлам — и это парализует работу многих служб, размещённых во многих зданиях …
          Фельдфебель молча слушал её, думая, что вот свалилась на голову ещё одна из тех, что считают себя самыми умными и лезут со своими дурацкими распоряжениями в то, в чём ничего не понимают. Однако приходится их слушать изображая глубокое внимание, вместо того чтобы послать их подальше. Наконец Хельга выдохлась и он сказал.
          А как мне обеспечить функционирование механизмов если мои люди работают не имея ни минуты отдыха? Как обеспечить нужную тягу котлов на мокром угле и торфе? Были бы они сухие, а так …
          Почему вы не доложили об этом?
          Я докладывал, но …
          Теперь этим займусь я! Значит топливо надо сначала просушить, а делать это некому? Подготовьте список что ещё нужно и я решу проблему. Почему вы не выдавали талоны на дополнительное питание чтобы стимулировать лучшую работу?
           А кого стимулировать? Я полагал …
           Ваше дело исполнять, а не полагать! Запомните — командованию нужно выполненное дело, а не объяснения почему это не сделано! Теперь я сама буду поощрять отличившихся, талоны передадите мне. 
         Через час, вместе с конвоем, Хельга уже была в гетто. Зайдя в канцелярию и немного поболтав с Бригиттой, она показала ей приказ набрать сотню евреев. Оформив все бумаги эсэсовка позвонила куда-то по телефону и скоро на главной площади гетто стояла толпа евреев. Молодая немка обходила их строй и указывала на понравившихся — эту, эту, и ещё вот эту, стараясь чтобы было поровну с жёлтыми заплатами и жёлтыми звёздами на груди. Наконец перед ней появилось знакомое лицо, а рядом с ней была та самая русская еврейка. Указав на обоих Хельга продолжила счёт. Наконец сотня была набрана и колонна  двинулась в путь. Во дворе котельной еврейкам пришлось откалывать ломами от мёрзлой кучи во дворе куски угля и торфа, и вёдрами и мешками таскать их в подвал котельной, где проходили толстые трубы отопления наполненные горячим паром. Хельга видела, что еврейки работают нарочно медленно, стараясь подольше задержаться в подвале, но ничего не говорила. Наконец она не выдержала и сказала.
          Ты и ты — за мной!
          Перешагнув порог, они остановились в кабинете выделенном Хельге. Обе были припорошены ржавой торфяной пылью въевшейся в их лица и одежду. Войдя они молча смотрели на немку в эсэсовской форме, явно не ожидая от неё ничего хорошего. А та несколько минут молча вглядывалась в лицо женщины со звездой Давида на груди, мучительно стараясь понять — она или не она? Она или только очень похожая на неё. Ведь они не виделись несколько лет, да и выживание в гетто сильно меняет внешность. Она или не она? Она или не она?
         Наконец она подошла к ним и повязала им на рукава немке повязку старшей по колонне, а русской, её заместительницы. Они удивлённо смотрели на неё. По неписанным законам гетто, соблюдаемыми и евреями и их палачами, такие повязки означали, что их обладателей убивать нельзя, в крайнем случае только в последнюю очередь. Такие повязки отодвигали смерть и значили очень много. За самовольное изготовление и ношение таких повязок сразу, без вариантов, следовала смерть. Сунув русской бутерброд, Хельга сказала.
        Теперь ты отвечаешь за работу колонны. За сегодня подвал должен быть заполнен на четверть до труб. Больше можете не торопиться, достаточно и этого. Так что вам лучше растянуть это на весь день. Сумеешь организовать работу - твоё счастье, нет — придётся назначить другую. Теперь иди.
         Едва за русской захлопнулась дверь, Хельга сразу закрыла её на ключ и бросилась к своему столу. Рванув на себя один из его ящиков, она стала торопливо выкладывать на стол хлеб, колбасу, сыр, банки консервов, торопливо говоря.
          Это тебе! Тебе!
        Еврейка голодными глазами удивлённо глядела на всё это, а Хельга продолжала доставать продукты. От волнения у неё тряслись руки и наливая кофе из термоса в его крышку она облила саму себя. Вскрикнув от боли пришлось сунуть руку под струю холодной воды из крана. Немного уняв боль Хельга продолжала метаться из стороны в сторону, как вдруг услышала сзади знакомый голос.
          Да сядь ты уже, не мельтеши!
        Молодая немка резко обернулась и из-за сразу ослабевших ног опустилась на стул.
          Сара, это ты! Это всё-таки ты!»
                История Сары Вагенкнехт.
          После того как Хельга уехала учится в училище СС, дела у Сары и её матери становились всё хуже. С каждым днём приходило всё меньше покупателей. Поставщики стали запрашивать за товары такие цены, а налоговые инспектора такие налоги, что мать только диву давалась. По ночам на двери рисовали похабные надписи, самым приличным из которых было «Жиды, убирайтесь вон». То и дело в окна влетали камни. Какие-то люди приходя вместо покупок всё осматривали и рассуждали что и как они здесь поменяют словно они уже были тут хозяева. Стало ясно - надо уезжать. Покупатели предлагали смехотворные деньги, говоря, что пусть евреи и этому радуются, а то они смогут взять всё даром. И еще удивлялись почему эти неблагодарные не ценят их доброты.
           Продав всё за бесценок мать и дочь уехали из дома, где жило пять поколений Вагенкнехт. Пришлось переехать в Гамбург к сестре матери тёте Лине. Та жила с мужем Вольдемаром и детьми: Марией и Дмитрием. До 1933 года семья Сары и семья тёти часто ездили друг другу в гости. В доме тётки всем заправлял её муж. С самого раннего детства Сара помнила его каким-то вёртким, липким, всюду сующим свой нос. Всё время он казался ей похожим на скользкого ужа. Про таких говорят — может без мыла в задницу влезть. Приехал он в Гамбург из какой-то захолустной деревушки, имел слабое здоровье, плохое зрение, говорил вечно так, будто его рот был набит кашей. Было в его облике  что-то угодливо-ущербное. И вот тут-то дорогой дядюшка открылся с самой неожиданной стороны. Сара не раз видела, и в детстве и теперь, как он извивался и стелился перед важными господами. Был он юрисконсультом крупной страховой компании и мечтал о карьере судьи или прокурора. Но мечтам его не суждено было сбыться. Разве в Германии еврею позволят стать судьёй? Не помогло ни переход в лютеранскую веру ни постоянные приглашения в гости гарнизонных офицеров. Он был вечно недовольным и угнетённым человеком. Но дома, в семье, он был владыкой. Дома он произносил длинные обвинительные речи из-за того, что жена истратила лишнюю марку на покупки, кто-то поцарапал паркет или дети загнули уголок в школьной тетрадке. Должно быть так он воображал себя грозным судьёй. Через месяц после прихода Гитлера к власти, дядя повесил дома его портрет, купил «Майн Кампф» и «Миф 20-го века» и заставил своих детей учить их наизусть. Даже высказывания Гитлера о евреях. При этом говорил: «Раз мы живём в этой стране, мы должны быть её патриотами!» Сара помнила как он заставлял Марию и Дмитрия тянуть вперёд руку и кричать «Зиг Хайль». Если его дети говорили, что их травят гитлерюгендовцы, любящий папаша орал на них, что это они сами виноваты и не лезли к нему со всякими пустяками. Ни разу он за своих детей не заступился. Сара и раньше видела, что дядя гниловат и бздиловат, но того, что случилось дальше она не ожидала даже от него.
          Еще в 1928 году умерли родители мамы и тёти. После них в провинции остался дом в маленьком городке. Наследницами в равной степени стали обе сестры. К тому времени у них обеих была налаженная жизнь и уезжать из Гамбурга и Ротенбурга они не хотели. Но именно тогда прозвучал первый звоночек от любимого дядюшки. Он развил бурную прыть, и заявил маме Сары, что либо она выкупает долю сестры, либо терпит их квартирантов. Заломил за это 20000 марок. И это в ценах 1928 года. Все поразились — ты что, с ума сошел? Но он произнёс целую речь, смысл которой сводился к тому, что почему это он должен отказываться от возможности обеспечить свою семью. Будто его семья без денег за родительский дом помрёт с голоду. Все были буквально смяты его напором. Тогда как-то договорились. Дом и земельный участок сдали в аренду, а плату за это делили пополам. Дядя выставил себя гением обеспечившим выгодную сделку, которому они все по гроб обязаны. Вот тогда у Сары и мелькнули неприятные мысли, но она была маленькой девочкой, воспитанной в уважении к взрослым, магазин в Ротенбурге приносил хороший доход и неприятные мысли скоро забылись.
          И вот теперь дядя показал свою суть, своё гнилое нутро во всей красе! Жить матери и дочери пришлось в самой маленькой комнате. Дядя всё время попрекал их каждым съеденным куском. Вот он в своё время ничего ни у кого не просил, всего добился сам, хотя ему никто не помогал, но упорно трудился, куска не доедал, ночами не досыпал, семью обеспечивал и вот добился хорошего положения. Не то, что некоторые … Хотя мама Сары регулярно вносила немалые деньги в общий бюджет. И постоянно долбал их по голове — Когда съедете?! Когда съедете?! В один из дней он пришел домой радостный - прерадостный и со счастливой улыбкой объявил маме Сары, что наконец то нашел решение её проблемы. Больше  ей не о чем будет беспокоится. К сожалению больше его семья, как это не прискорбно, не может содержать их у себя, но он нашел выход. А выход был в том, что мама Сары обменяет (вроде бы родной сестре) свою половину родительского дома на их дачу в пригороде Гамбурга. Дядя не давал матери открыть рот, выделывал вокруг невероятные кренделя и вензеля, токовал как тетерев, заливался соловьем, расписывая прелести жизни за городом. Мать заикнулась было о том, что надо сначала посмотреть на эту дачу, но тут дядя грозно насупил брови, стал говорить о наступивших трудных временах, стал перечислять беды и трудности обрушившиеся на его семью, причем говорил это так лихо, что мать почувствовала себя виноватой, будто она устроила им эти беды и трудности. И она выдавила из себя согласие. Тут же, не давая ей опомниться, он потащил её к нотариусу, снова заведя свою шарманку. При этом он смотрел ну неё ну таким ясными и чистыми глазами, говорил с таким счастливым придыханием, что ей в голову не могло прийти ничего плохого. Ведь он же муж её родной сестры! Всегда был приветлив и ласков! Много раз гостил, ночевал у них, сидел и ел за одним столом. Они ему ничего плохого никогда не делали. За всю жизнь  ни разу не поссорились! Ну как его можно было заподозрить в чем-то плохом?
         У нотариуса уже были подготовлены все нужные документы. Он долго читал пункты договора, мать устала его слушать. Она не понимала всех тонкостей формулировок и упустила главное. Её долю в родительском доме оценили как развалюху, а дача почти курорт и она должна еще потом доплатить 20 000 марок. Как только договор был подписан у дядюшки сразу нашлись срочные дела и он откланялся. Матери надо было подписать еще кое-какие бумаги в других конторах, чтобы стать полной собственницей. И только приехав на эту самую дачу она поняла, как обманул её дорогой родственничек.  Дача оказалась коробкой из крыши и стен с оконными проёмами. Не было стёкол, пола, внутреннего оборудования. Не было ничего кроме сруба из брёвен и листов кровельного железа. Чтобы там можно было жить, надо было ещё вложить в строительство пару - другую тысяч марок. К тому же оказалось, что эта дача построена на земле взятой в аренду. То есть даже если они и достроят эту хибару, получится что дом у них есть, а земли под ним нет! Он не смогут этот дом ни продать, ни застраховать. В любой момент владелец этой земли может выгнать их отсюда. И за это они еще должны этому «благодетелю» 20 000 марок. Мать не поверила своим глазам. Тут какая-то ошибка. Но дядя оказывается уже уехал из Гамбурга по делам фирмы. Нанятый мамой адвокат, прочитав договор, сказал
          Сделать ничего нельзя. Договор совершенно законен и составлен с соблюдением мельчайших формальностей. Ни одной лазейки. В нём ничего не написано о том в каком состоянии он должен передать вам эту дачу, какая форма собственности земельного участка, какие неустойки обязуется выплатить в случае разных форс-мажоров. В любом суде вам скажут, что раз вы подписали такой договор, значит всё заранее знали о том, что мне рассказали и были согласны на всё случившееся.
          Но он же нас обманул!
          Этого в суде не докажешь. Поверьте мне — БЕЗНАДДЁЖНО!
          Как только мама попыталась рассказать всё родной сестре, та замахала руками и испуганно завопила: «Это не ко мне! Это не ко мне!» «Но нам же жить негде!» «Это не ко мне! Это не ко мне!» Вернувшись из поездки дядюшка был очень недоволен, что Сара и мама все еще здесь. Сара буквально припёрла его к стенке. Всё-таки он был хиляком и не смог вырваться от неё. Сначала он стал юлить, будто он не знал, что земля в аренде и ему очень жаль, что так получилось но сейчас тяжелые времена и его семья .. Вглядываясь в его ясные, чистые глаза, вслушиваясь в его такой уверенный, такой хорошо поставленный голос, Сара чувствовала будто куда-то уплывает, словно её что-то усыпляет, гипнотизирует. Ей потребовалось большое усилие воли, но она стряхнула с себя наваждение. Опять увидела перед собой слизняка в очках с толстыми стёклами. Схватив его за горло она припечатала его к стене и заорала.
          Не ври гнида! Всё ты знал! Ты хранишь самую паршивую бумажку за последние 30 лет! Каждый ненужный чек из магазина. Сам нам этим хвастался. Ты же гад к нам в гости ездил, в одном доме спал, за одним столом ел! А теперь, пользуясь случаем, стал руки выкручивать?! Тебя в школе учили, что не хорошо обманывать? А обманывать своих родственников вдвойне! Ты же сколько раз нам пел —«Еврей еврею всегда поможет! Это не какой-нибудь гой!» А теперь вот так?! Говоришь, о своей семье заботишься?! Твоя семья с голоду помирает?! А мы не твоя семья?!
          И тут дядя с неожиданной для такого хилого тела силой оттолкнул её от себя. Его всегда милое и добродушное лицо исказилось ненавистью и злобой. Словно спала маска.
         О других думать?! Другим помогать?! А мне кто помогал?! Когда я больной, близорукий, некрасивый еврей не захотел жить в паршивой деревеньке и приехал сюда, в Гамбург. Когда я ходил по улицам, видел витрины шикарных магазинов, и понимал, что всё это не для меня, а для других! Я всю жизнь боролся, лез, изворачивался, карабкался, полз, срывался и опять лез наверх. Напрягал мозги, терпел унижения, засунул куда подальше свою гордость, где вы все тогда были?! Вы мне помогли?! Чего это я теперь должен заботится о вас?! Каждый сам за себя, один бог за всех!
           Сара слушала его и не верила услышанному. Это они с матерью виноваты, что ему пришлось тяжело в молодости? А им легче жилось? Боролся он? С кем? С ними? Снова в её памяти всплыли отдельные случаи связанные с ним, но тогда они происходили вразнобой, а теперь словно встали в ряд и сложились в одну логичную и страшную картину. Она вспомнила как он когда-то давно хвастался, что выиграл в суде дело затеянное в сельской округе евреем врачом, против деревенского знахаря лечившего травяными отварами. Почему-то после лечения у знахаря больные больше не болели, а после лечения у дипломированного врача недели через две опять обращались к нему. При этом врач брал большие деньги, а знахарь исцелял даром. Но это было не важно, ведь знахарь был презренный гой, а врач свой брат-еврей. И знахаря посадили в тюрьму, за «умышленное подвергание жизни людей опасности». Маленькая Сара сама слышала как дядя повторял остроумную шутку этого благодарного клиента - «Если у вас появился состоятельный клиент, вы должны дать ему такое лекарство от которого ему станет лучше, но ни в коем случае не вылечит его до конца!» Потом дядя представлял в суде еврейскую страховую компанию, бравшей деньги с людей на случай разных несчастий, а когда эти несчастья наступали, доказывал, что эти люди сами виноваты и этим людям приходилось самим оплачивать лечение. И всегда дядя повторял - «Евреи, это свои, а все остальные гои. Гои на то и созданы богом, чтобы за их счет хорошо жили евреи». А когда до власти дорвался Гитлер, дядя сразу позабыл своих братьев по вере. Перестал здороваться с прежними друзьями, заявляя, что не желает иметь ничего общего с «грязными жидами». И Сара страстно, припечатывая каждое слово, словно давала клятву, сказала.
            Вот из-за таких, как ты нас и называют «жидами»! Решил стать большим немцем, чем сами немцы? БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ ГАД!!! Отныне и вовеки веков! Чтобы ты ... Нет не умер! Чтобы умер тот, кто дороже тебе всего на свете. Чтобы ты не раз подумал, что лучше бы умер ты, а он остался жив! А ты будешь жить. Превратишься в ходячую развалину, перестанешь соображать, будешь ссать и срать под себя, а всё будешь жить! Всем ты будешь в тягость, все, кто тебя любили и жалели будут думать - «да когда же ты наконец помрёшь?!» Всех измучишь, сам измучишься, годами будешь звать к себе смерть, а всё будешь жить! И когда ты наконец сдохнешь все твои родные только обрадуются — наконец-то конец их мучениям. Вот что тебя ждёт! Будь ты проклят гад! Отныне и вовеки веков!
          В её голосе было столько страстной убеждённости, что всем стало жутко. Наконец дядя пришел в себя и с нервным смехом указал ей на дверь - «Вон отсюда, тварь неблагодарная! Чтобы ноги твоей не было в моём доме!» Сара рассмеялась: «В твоём доме?! Ну поживи в этом доме. Пока поживи. Недолго тебе в нём осталось жить!»
            Теперь, сидя за столом, угощая подругу, Хельга говорила.
            М-м-д-д-да-а-а! Вот значит какой у тебя был дядя! Знаешь наверно твою тётку и детей он всё же по своему любил. Все его действия были для блага своей семьи. А верность своей семье для него означала неверность ко всем остальным. Всё в жизни: вещи, положения, людей, обстоятельства, он оценивал только выгодно-невыгодно. Дружил и не обманывал только нужных и полезных. Жил по принципу — Бери от жизни всё. Вот и с вас взял всё, что мог, а потом выбросил. Какая всё-таки сволочь! А что было дальше?
           Недостроенную развалюху мы продали. Нашлись покупатели и даже заплатили нам больше, чем мы ожидали. Представляешь, собственный родственник обманул нас, а совершенно незнакомые люди не пожелали наживаться на нашем горе. Но лучше нам не стало. На последние деньги удалось купить комнату в доме с протекающей крышей. Мы прислушивались к звукам на улице, не подъедет ли грузовик, не затолкают ли нас в него и не увезут ли неизвестно куда? Иногда раздавались неожиданные звонки. Входили какие-то люди и прямо у нас на глазах принимались рыться в наших вещах, словно нас тут и не было. Заглядывали в кухонный шкаф: нет ли там пирожных и масла. Всего этого видите ли евреям иметь было нельзя. И ведь это были не полицейские, не гестаповцы, не штурмовики — обычные штатские люди. Когда нас с мамой выгнали и из этой комнатушки, нас из жалости приютила семья «чистокровных арийцев». Но однажды, когда мы вернулись с работы, они нам заявили, что приходили из гестапо и конфисковали все наши украшения. В следующей квартире гестапо конфисковало наши тёплые вещи. В третьей платья и бельё. А когда у нас ничего не осталось чтобы еще конфисковать, не осталось и людей «из жалости» нас приютивших. И вот когда мы сидели на вокзале, думая бросится вдвоём под поезд, к нам вдруг подошел человек невысокого роста. Видимо в нас было такое отчаяние, что это бросалось всем в глаза. Он сразу понял, что нам некуда идти. Понимали это и многие другие. Но подошел и предложил помощь он один. Это был учитель деревенской школы Штир. Был одинок и в деревне один учил все классы. Приветствовал всех «Доброе утро», а не «Хайль Гитлер», во время звучания военных маршей казалось засыпал, а ученикам задавал задачи не про то, какой вес бомб сможет донести самолёт до Варшавы или рассчитать процент населения с нечистой кровью, а типа «Если 5 рабочих  за 3 часа выпивают 4 литра пива, то сколько выпьют 6 рабочих за 1 час?» У него мы прожили с мамой три года. Меня он устроил на завод очищать болты от ржавчины и ни разу не спросил с нас плату за жильё. Маму оформил своей служанкой, а потом сделал ей предложение. Так мама стала не Вагенкнехт, а Штир. В деревенской ратуше его друзья выдали ей новый паспорт, без буквы «J» на страницах. В деревне жители были в основном людьми нормальными и я даже не часто слышала в трамвае «Эй ты жидовка, уступи место!» Он уже подготовил переезд в Тюрингию но два месяца назад, возвращаясь с работы, я попала в облаву. Чёрт меня дёрнул именно тогда навестить тётку. Знаешь, а ведь моё проклятье сбылось с точностью.  Мне даже жутко стало. На уроках катехзиса в школе нам говорили, что господь все пожелания слышит, да не все исполняет. После 1.09.39 года Дмитрия убили штурмовики на улице. Просто так, ни за что. Царство ему небесное. Я же проклиная тогда не имела ввиду никого конкретно. Я кричала просто так, в мироздание. А вот, что получилось. Видно сына дядяша любил больше всего на свете и его разбил паралич. Всё получилось, как я желала. Видно я его прокляла тогда слишком эмоционально.
           Мария ещё до начала войны вышла замуж (кстати против воли отца) и уехала на Кубу на корабле «Сент Луис». Осталась тётка одна с этим полутрупом на руках. Жалко мне её стало. Ведь обманул нас её муженёк, а не она. И я подбрасывала ей денег. Угораздило же меня зайти к ним именно в этот день! Внезапно квартал окружили полицейские и гестаповцы, так плотно, что мышь не проскользнёт и всех с буквами «J» в паспортах загнали в вагоны и привезли сюда. Может это наказание за моё проклятье. Интересно, проклятья исполняет бог или дьявол? Типа — я твоё желание выполнил, теперь выполняй ты моё! Вот так я оказалась здесь.
          А что было дальше?
          Дальше? Дальше было вот что!
          Сара глубоко задумалась и перед её мысленным взором отчетливо встали картины прошлого.
          Когда нацисты приступили к «окончательному решению еврейского вопроса», возникла проблема. Все евреи на земле должны быть уничтожены, в том числе и немецкие. Но как убивать людей на глазах у соседей, которые всю жизнь рядом росли, взрослели, учились, жили всю жизнь и знали, что никакие это не мерзавцы и подонки? Убивать женщин, стариков, маленьких детей? Гитлеровские палачи понимали, что сколько не издавай антисеметских газетёнок типа «Дер Штурмер», не снимай фильмов типа «еврей Зюс», не выступай по радио, не произноси пламенных речей о вреде евреев, всё равно увидев убийство тех, с кем они ещё недавно мирно жили рядом, немцы могли … Мало ли что могло получиться. Вот почему было принято решение сначала вывезти немецких евреев в другие страны, туда где они будут для всех чужими, где за них никто не заступится и уже там убить. Особенно надеялись что больше всего немецких евреев будут ненавидеть русские, ведь те говорили только по немецки, а русских уже давно ненавидят немецкий язык и всех, кто на нём говорит.
          И потянулись на восток поезда с немецкими евреями. Дома их уже давно притесняли, унижали, всё отобрали и вдруг объявили, что наконец-то всё это кончилось. Для них нашли дело на восточных землях, там они смогут работать на благо Германии, а потом, после войны, им разрешат вернуться обратно. Какое дело? Там вам всё объяснят! А кто не поедет, пусть пеняет на себя, да вас никто и не спрашивает. Вперёд!
          Вот так во многих гетто в захваченных русских городах появились особые участки — гетто в гетто. Сара так и не узнала почему именно её поезд не оставили в Минске или Вильнюсе, а оправили дальше. Это была какая-то страшная лотерея, иногда зависящая от желания или настроения какого-нибудь немецкого железнодорожника. Так Сара, вместе с 3 тысячами немецких евреев, оказалась в Славянске.
          Первое что им пришлось сделать, это убрать тела убитых живших в этих домах всего день назад. Эсэсовцам приказали освободить 3 улицы для своих соотечественников, вот они и освободили. Перед прибывшими открылась страшная картина, казалось в этих домах произошло средневековое побоище, а точнее резня, когда ворвавшиеся в город завоеватели крушат, ломают и убивают всё и всех подряд. Раньше Сара читала о таком в книгах, но ей в голову не могло прийти, что она увидит такое наяву. Везде, куда ни посмотри, лежали убитые. На улицах, во дворах, комнатах, коридорах, на лестницах. Мужчины, женщины, старики, дети. Все стёкла выбиты, все двери выломаны, мебель поломана , перевёрнута, сдвинута со своих мест, по полу раскиданы самые разные предметы, пух и перья из вспоротых перин и подушек устилают всё словно снегом и перемешаны с отбитой штукатуркой и уже загустевшей кровью.
          Такого немецким евреям ещё видеть не приходилось, у некоторых женщин началась истерика, нескольких мужчин стало рвать, всех их быстро увели эсэсовцы и больше их никто никогда не видел. Во дворе уже стояло несколько телег и поняв, что если они не хотят спать вместе с трупами, то придётся их всё же убрать, евреи принялись за дело. Скоро телеги были заполнены и кто-то спросил: «А когда приведут лошадей?» Ответом был гомерический хохот эсэсовцев: « Лошадей? Лошади это вы!» и они указали на приделанные к телегам большие оглобли в виде буквы Т. Евреи возмутились — использовать людей вместо лошадей? Ну нет, они не будут! Но только они это сказали, как эсэсовцы сразу перестали смеяться и на людей обрушились страшные удары кулаками, сапогами, кастетами, палками и прикладами. Только что они спокойно разговаривали, как обычные соседи, а теперь избивали с какой-то садисткой страстью. Раздалось несколько выстрелов и наведя на людей автоматы они сказали: «А ну быстро взялись, или сами в этих телегах поедете!» Было совершенно ясно, что они не шутят, ошеломлённые, избитые люди вцепились в оглобли и потащили телеги вперёд. А эсэсовцы шли рядом и продолжали издеваться: «Ещё не знаете как вам повезло! Вот увидите как живут в русском гетто! А вы живёте как у Христа за пазухой!» Это как у Христа за пазухой?! Вывалив мёртвых у ворот гетто, собрались было в обратный путь, но тут эсэсовцам захотелось ещё развлечений, они уселись в телеги и смеясь приказали их везти. Но тут один пожилой еврей закричал
          Что! Вас тащить?! А больше вам ничего не надо?! Не буду!
         На несколько мгновений на площади воцарилась тишина. Неподчинение эсэсовцам здесь было таким сверхестественным событием, что никто просто не поверил в случившиеся. Несколько солдат спрыгнули с телеги и один из закричал.
         Что ты сказал, жид пархатый?! Да я тебя сейчас пристрелю!
          И он вскинул автомат, но еврей вдруг сорвал с себя пальто и все увидели на его пиджаке железные кресты и другие награды за первую мировую войну.
          Стрелять хочешь?! Ну так стреляй! Только сюда стреляй! Ну что же ты остановился!
          Ты что тут мне своими цацками трясёшь?! Герой тут выискался! Это раньше ты был герой, а теперь ты жид пархатый и если не заткнёшь свою жидовскую пасть, я сам заткну её тебе пулей.
          Но тут другой солдат, всё время молча стоявший рядом, молча схватил его оружие и в последний момент направил ствол автомата вниз. Выстрелы попали в землю. Так же молча солдат вырвал шмайсер из рук стрелявшего и со всего размаха так врезал ему затыльником по губам, что тот отлетел шагов на 20. Наставив на него его же автомат солдат заорал.
          Не дёргайся, а то у меня ненароком может палец дёрнутся на спусковом крючке! Ты что цацками посмел назвать?! Ты во что стрелял?! В «железные кресты»?! Ты им цену хоть знаешь?! Ты знаешь как они зарабатываются?! У тебя их много?! Когда он за тебя сопляка воевал, ты наверно в пелёнки ссался! А теперь ты так его благодаришь?! Что очень стрелять любишь?! Иди на фронт стреляй или ты только с безоружными такой смелый?!
          Вид его был настолько страшен, что все буквально остолбенели, а он вдруг со всего размаха закинул автомат в развалины.
          Иди, сам ищи свой автомат. А вы все чего расселись?! Устали очень?! А ну все живо слезли!
          Другие эсэсовцы не посмели его ослушаться. Он подал пальто старому еврею и протянул ему пачку сигарет. Но тот только молча оделся и навалился грудью на перекладину, остальные евреи присоединились к нему. Телеги покатились обратно, солдаты молча шли рядом и только кричавший молча сунул еврею в карман пачку и так и шёл всё время молча рядом.
          Вот так между немецкими евреями и эсэсовцами установились определённые отношения. Евреи выполняли что им скажут, а эсэсовцы не били и не издевались над ними. Скоро прибывшие поняли, что их существование действительно намного лучше житья русских евреев. Именно они заполняли собой «нормы производства» эсэсовских убийц. Большинство немецких, все почему-то называли их «гамбургскими», евреев целыми днями перемещались со своими телегами по гетто отвозя убитых и умерших в кучи у ворот. Иногда их не пускали в «свободное плавание», а заставляли сидеть в своих домах и не высовываться наружу. Это означало только одно - «акция», очередное массовое убийство русских евреев.
          В одну из похоронных команд попала и Сара. Вид мёртвых уже давно не пугал её. Каждое утро она готовилась словно к какому-нибудь будничному делу: проверяла не будет ли стеснять её одежда, хороши ли ещё рукавицы, не надо ли их подшить. Каждого мёртвого они переносили вдвоём. Напарницей Сары была её соседка по комнате, белокурая еврейка откуда-то из под Штеттина. Её звали Лия и у неё была такая же белокурая семилетняя дочь Суламифь — сходство было поразительным, дочь была миниатюрной копией матери. Такой же высокий лоб, голубые глаза, даже родинка на левой щеке — обе были больше похожи на красивых полячек, чем на немок. Но сын Лии, десятилетний Рэб, осыпанный веснушками, горбоносый и рыжий был евреем всеми черточками лица. От матери он получил только ясные, чистые, голубые глаза. Жили они 10 человек в 16ти метровой комнате. Саре досталось место на полу в углу, между сырой стеной и шкафом. По вечерам, когда комнату наполняли смрад, стоны, зубовный скрежет и прерывистое дыхание заснувших на полу и кроватях людей, Лия кормила прижавшихся к её бокам детей кусочками еды, что ей удалось добыть и пела колыбельные песни. После она приводила в закуток, где лежала Сара, почему-то только свою дочь; там они обе становились на колени и Лия учила Суламифь польским молитвам, при этом у обеих на груди блестели католические серебренные крестики. Сара не понимала этих молитв и не задумывалась, зачем Лия обращается к богу на польском языке. Её уже ничего не удивляло, всё могло быть в этом мире, люди моли отречься от своей веры если видели в этом хоть слабый проблеск спасения.
          Часто обитатели по звукам, доносящимся с улицы, понимали какая завтра у них будет работа.  В тишине за окнами сначала раздавались автоматные очереди, потом слышались удары металла о металл, сперва одиночные, они усиливались, расширялись в пространстве над домами и превращались в грохот — с другой стороны проволоки, в «русском» гетто били в металлические миски, вёдра, кастрюли, сковородки и в другую посуду — этот грохот и звон плывя над домами, словно кричали «Спасайтесь! Прячтесь! Сюда снова ворвалась СМЕРТЬ, и она уже близко, она уже стремительно несётся к вам. Счёт времени идёт на секунды, торопитесь иначе будет поздно!» Металлический грохот тугими волнами плыл в морозной мгле, и в комнате просыпались, затаённо слушали как сквозь звон металла, постепенно поглощая его уже слышны стрельба и взрывы. «Гамбуржцы» уже знали, что если всё это звучит, то работы у них завтра будет очень много. На следующий день их приводили к развороченным домам, где по углам ещё держалось слабое тепло людей совсем недавно ушедших в небытие. Они тащили вниз по лестницам людей всего лишь несколько часов назад бывших живыми. Лица убитых женщин, стариков, детей уже давно  казались Саре одинаковыми и если в первый раз она пришла от такой картины в ужас, то теперь это уже не вызывало у неё особых чувств.
         Но однажды, когда «гамбуржцы» вытаскивали убитых из разбитого одноэтажного дома, эсэсовцы приказали Саре проверить не осталось ли там живых. Дом отапливался печкой - «голландкой» и заглянув за неё Сара услышала снизу шорох. Сначала она подумала, что это скребётся мышь, но вдруг железная заслонка в нижней части печи откинулась и Сара увидела чёрное от копоти женское лицо. Всё случилось так неожиданно, что обе застыли на месте. Несколько «гамбуржцев» уже были убиты, за то, что пожалели несчастных, говорили что живых уже не осталось, а эсэсовцам вздумалось проверять так ли это. Были случаи когда всё обходилось, но бывало что тайники обнаруживали и тогда убивали и прятавшихся и тех, кто пытался их спасти. Если убийцы начнут тут всё обыскивать, об было страшно даже подумать и обе женщины это понимали. То что у Сары была на груди аккуратная звезда Давида, а не грубая жёлтая заплата ясно показывала, что она из Германии. Текли минуты, а женщины так и смотрели молча друг на друга. Наконец русская заговорила на ломанном немецком языке.
           Не кричи! Я тебя давно заприметила. Там справа, за тряпьём, есть коробка. Дай её мне.
           Сара бросилась выполнять просьбу. В развороченной кровати, с которой он 10 минут назад вынесла убитую женщину, действительно под тряпьём лежала длинная коробка. Сара отдала её. Женщина спросила
          Ты меня не выдашь?
           Нет.
          Тут Сару позвали с улицы и женщина быстро захлопнула крышку. К счастью замёрзшие эсэсовцы торопились в казарму и всё кончилось хорошо. После этого случая, после убийств Сара осторожно входила во все дома, потому что знала: в каждом из них под полом или за печью может быть убежище, где затаясь, боясь даже пошевелиться или вздохнуть, прячутся люди и слушая её шаги они в самом буквальном смысле слышат приближение смерти. Вторая встреча с этой женщиной произошла так.
          В гетто никого не кормили, только в рабочих колоннах давали миску баланды — мутной воды с плавающими в ней кусками гнилой свеклы, капусты или картошки и кусочек хлеба размером со спичечный коробок наполовину состоящий из опилок. Остававшимся в гетто не давали даже этого и тысячи людей были целенаправленно обречены на голодную смерть. «Гамбуржцам» иногда так же кормили в столовой юденрата, но часто им приходилось питаться тем, что находили у убитых: несколько картофелин, горсть муки, сухарь, если только это не успевали растащить русские евреи до появления немецких. Но главная добыча еды шла путём обмена, хотя этот обмен был не прямой, а через вторые и третьи руки.
          Немцы строго запретили всякую неподконтрольную им торговлю, но всё равно часто прямо у колючей проволоки появлялись крестьяне из окрестных сёл и за продукты выменивали у голодных евреев разные хорошие вещи, что у тех ещё оставались. Продукты, цена которых до войны была несколько рублей менялись на вещи стоимостью сотни рублей и поставленные на грань голодной смерти евреи соглашались на это. В гетто появились «бизнесмены» рыскавшие по домам и предлагавшие умиравшим людям за их хорошие пальто или костюм еду. Продукты они действительно приносили, но сколько они при этом брали себе знали только они. Часто хозяева этих вещей уже были мертвы, а у тех кто уже не мог сопротивляться эти мерзавцы просто отбирали всё силой. Этих стервятников можно было легко отличить — они всегда были сыты, хорошо одеты и смотрели на всех остальных евреев наглым, презрительным взглядом. Крестьяне тоже не оставались в накладе, в деревнях они за эти вещи получали больше продуктов чем отдавали за них и всё повторялось. Но часто, в самый разгар обмена неожиданно появлялись немцы и полицаи и тогда вместо выгоды русские были избиты и ограблены, а не успевших скрыться евреев, без всяких разговоров, сразу убивали.
          «Гамбуржцы» находились в клетке к клетке, а во время работы были под постоянным контролем эсэсовцев. Подхода к проволоке у них не было, они знали только немецкий язык, их остерегались, но у них ещё оставались хорошие вещи сшитые по последней европейской моде, вот почему вокруг них постоянно крутились «гении торговли и бизнеса» предлагавшие добыть еду.
          Сара очень быстро продала всё, что у неё было, даже пальто, получив взамен русскую телогрейку вместе с десятком почерневших, промёрзших картофелин. У неё остались только красивые туфли и не потому, что были ей чем-то дороги, просто глядя во что тут одеты люди по обе стороны колючей проволоки она была уверенна, что если предложит их хоть кому-нибудь, её сразу поднимут на смех. Кому они нужны среди русских снегов? Но у неё уже больше ничего не осталось, и она была так голодна, что подумала — а вдруг получится, и, завернув туфли в тряпку, понесла их к колючей проволоке отделявшую немецкую часть гетто от русской.
         Едва она развернула их, как сразу с другой стороны проволоки, словно из под земли, возникла неопрятная, закутанная в платок старуха и что-то быстро заговорила. Сара не понимала, что она говорит, из всего сказанного было ясно только то, что за туфли ей предлагают картошку. Боясь, что она передумает, Сара торопливо сунула ей туфли. Спрятав их в сумку женщина стала по одной доставать картофелины и передавать их через проволоку так, будто они были стеклянными. Вдруг раздался властный голос.
         Ты что старая хрычовка девчонку обижаешь!? Гони ещё два десятка. Ты же за них у крестьян ведро отхватишь!
         Немчуру пожалела? Побойся бога Лизка!
         Гони я сказала! Ты меня знаешь!
         О чём они говорили, Сара не понимала, но была в этой женщине, хотя она и была одета, как и все евреи и так же как и все очень худа, какая-то внутренняя сила и мощь, уверенность и Сара поняла, что эту женщину лучше не злить, себе дороже выйдет. Видимо понимали и ощущали это и другие, покупательница быстро высыпала из сумки всю картошку, передала Саре и бормоча ругательства торопливо ушла прочь. А женщина осталась. Сара удивлённо смотрела на неожиданную заступницу. Та насмешливо посмотрела на неё и заговорила на ломанном немецком.
         Что, не узнаёшь? Это ведь я тогда сидела под печкой.
         Значит это были вы? А я только запомнила что тогда у вас всё лицо было чёрным.
         Я! Спасибо тебе за коробку, она для меня была очень важна. Ну и за то, что не выдала конечно.
         Не стоит, так поступила бы любая.
         Любая, кто не оскотинился. Так что в долгу я перед тобой, а быть должной я не люблю. Ладно, свои люди — сочтёмся. А я ведь тебя вчера видела. Тебя остановила та сука эсэсовка. Что ей от тебя надо? Уже 3 дня тут ошивается. Ну был бы мужик, тогда понятно, но женщина?
          Это моя одноклассница, за одной партой сидели. Я ей по немецкому языку списывать давала.
          Ничего себе? Вот это встреча! Ну а ты?
          Сказала что она обозналась. Вроде поверила.
          Это правильно. Тут один эсэсовец встретил своего бывшего профессора. Как он над ним глумился, всё плохие отметки на экзаменах припоминал пока в гроб не загнал. Знаешь что, бросай свою похоронную команду. Мертвяков таскать не лучший способ заработать. Приходи утром на Шклафн-плац. Там и ваши бывают. Пойдём в рабочую колонну, будешь своим немецким конвойных отвлекать. Я тебе сигнал подам когда надо. Так что обязательно приходи, там хоть наверняка пожрать можно. Со мной не пропадёшь.
          Сара еще не знала слушаться ли её, в похоронной команде уже была своя, устоявшаяся жизнь, работа была не очень тяжёлая — но всё решилось само собой. Ночью, когда все в комнате уже уснули, её вдруг разбудили. Перед ней стояла Лия. Она прошептала.
          Выйди! Ты мне нужна!
          На улице мерцали звёзды, светила луна и от выпавшего накануне снега было очень светло. В стороне Сара увидела одетую Суламифь, у её ног лежал русский заплечный мешок, а поверх одежды блестел серебренный крестик, такой же как у матери. Зачем они выставляют это напоказ, ведь серебро обязательно отнимут эсэсовцы или полицаи? Мать и дочь были одеты гораздо лучше многих обитателей гетто. Странно, где и зачем Лия добыла такую хорошую одежду, когда все вокруг давно обменяли её на еду. Приблизив лицо вплотную Лия страстно зашептала.
         Я ухожу. Совсем … Мы тут все погибнем, все, все. Нас пригнали сюда на смерть! Каждый стольких убивают! Я хочу спасти … её!
         А как же Рэб?
        Лия дёрнулась так, будто её ударили. Обе женщины одновременно посмотрели на окно своей комнаты, где они точно знали, в это момент мечется в кошмарном сне несчастный десятилетний мальчик, виноватый только в том, что родился на свет. Какого ему будет проснувшись понять, что последнего родного человека, единственного который о нём заботился, больше нет? Что он остался один маленький и совершенно беззащитный перед огромной, страшной силой? Что рядом не осталось никого, кто может его защитить?
Глаза Лии расширились и озарились почти безумным блеском.
        С ним мы не пройдём, у него такое лицо … А мы не похожи! Мы скажем, что мы поляки. Я знаю язык.
         Куда же вы пойдёте?
         В Польшу! Это не так далеко. Я умею шить, я умею делать шляпы. Нас приютят в какой-нибудь деревне, у меня осталось немного золота. Мы спасёмся, я знаю лаз под проволокой. Мы уйдем на рассвете, когда на улицах города кончится комендантский час.
          Но что же будет с твоим сыном?
         Лицо Лии передёрнулось в судорожной гримасе, глаза ещё больше расширились.
         Пусть я спасу хотя бы её! Хотя бы одно дитя. Хотя бы одно … Ты позаботишься о нём! Немного, пока он будет жив. Может быть это будет совсем недолго. Он уже большой мальчик, он сам позаботится о себе! Ведь ты позаботишься о нём?! Позаботишься?!
         Лия уже трясла Сару за плечи и та, видя ТАКОЙ огонь в её глазах, поняла что несчастная мать ждёт от неё разрешения бросить сына, что если она согласиться то этим уберёт последнее препятствие тому страшному, что неминуемо произойдёт если она скажет «ДА». Сара видела какая страшная душевная боль в этот момент корёжет Лию, чего ей стоят эти слова и словно в каком-то трансе она выдавила из себя.
          Конечно, я его не брошу. Я о нём позабочусь.
          Лия словно сбросила с плеч тяжеленный груз.
          Я знала что ты не откажешь. Вот возьми для него … Больше я не могу.
          И она протянула Саре два сухаря. В последний раз она посмотрела на окно их общей комнаты, стремительно поцеловала Сару и вместе с дочерью быстро двинулась прочь. Сара поняла что этим поцелуем она навсегда прощалась не с ней, а с сыном. Они уходили всё дальше и дальше в мглу улицы, а Сара всё стояла на прежнем месте и потрясёно шептала.
          Господи помоги им! Господи помоги им! Ты же всеведущ, всемогущ и все благ. Ты всё можешь — помоги им. Я никогда тебя ни о чём не просила, а сейчас прошу — помоги им ...
          Большая и маленькие женские фигуры уже растворились в ночной тьме, затих скрип снега под их ногами, а молодая женщина всё не могла двинуться с места потрясённо шепча.
          Господи помоги им. Господи — помоги им! ГОС-С-С-П-П-О-О-О -ДИИИ-И-И ПОМОГИ ИМ!!!
          Так она лишилась напарницы и ей не осталось ничего другого, кроме как идти на Шклафн-плац.
          Шклафн-плац — площадь сразу за входными воротами в гетто, где были расположены эсэсовская комендатура, юденрат, где сваливали всех умерших и убитых перед отправкой на кладбище, где каждый день происходило формирование рабочих колонн. Шклафн-плац - «Площадь рабов», иначе это место никто не называл: ни немцы, ни полицаи, ни жители оккупированного Славянска, ни сами евреи. Площадь рабов — так отныне и на века она должна была называться. При формировании рабочих колонн Сара неожиданно услышала рядом с собой.
          Ага! Всё-таки я тебя нашла!
         Отодвинув плечом стоящую рядом с Сарой женщину и бесцеремонно заняла её место. Их колонну вывели за ворота, и она двинулась улицей поднимающейся в гору. Уже светало, хотя даль ещё была укрыта  грязно-синим сумраком. Евреев конвоировали солдаты СС, двое из них вели на поводках овчарок. Так Сара оказалась на железнодорожной станции и снова попалась на глаза Хельге.
          В синих, морозных сумерках возвращалась колонна в гетто. Все были довольны прошедшим днём. Не тяжёлая работа, конвойные из-за мороза в основном сидели в помещении, лишь изредка выглядывая наружу и поэтому никто не подгонял голодных и ослабевших людей работать из последних сил. Евреи сами установили очерёдность кому и сколько греться в подвале, но самое главное было то, что вместо «эрзац-зуппе» им принесли два армейских 20литровых термоса с густым, вкусным гороховым супом с немецкой солдатской кухни и толстым ломтём хлеба на каждого. Давно обитатели гетто не ели такой вкусной еды, пусть её пришлось получать в пустые консервные банки, и не провели день не надрываясь из последних сил, чтобы никого не мучили и не убили. Они не знали что всё это произошло благодаря Хельге, что именно она письменно обратилась в хозяйственную часть за едой на месяц для рабочих котельной не указав что эти рабочие евреи. Обратилась именно в тот момент, когда начальник хозчасти еле успевал одновременно обдумывать решения, подписывать поданные ему бумаги и отвечать на постоянные звонки по телефону. Вот почему он подписал поданные Хельгой бумаги считая что речь идёт о немецких солдатах. А для своего начальства у девушки уже был готов ответ, что согласно инструкции № … , выдаётся еда для поощрения отличившихся на работе. Обычно такая еда выдавалась шпионившим за своими товарищами и обрекавшими их на смерть, но тут (Хельга это точно знала) никто не будет очень вникать во все тонкости и не удивится почему этих отличившихся целая сотня.
          Вот почему все в колонне несли что-нибудь съестное оставшимся дома: своим детям, родителям, больным. Несли куски хлеба, остатки супа в консервных банках, куски торфа или угля, хотя знали, что при входе в гетто их наверняка будут обыскивать, но каждая надеялась что именно ей повезёт. Как и все Сара радовалась, что возвращается не с пустыми руками и сможет накормить и утешить Рэба, ему особенно тяжело в первые дни разлуки с матерью и сестрой. Они с Хельгой уже договорились, что оказавшись внутри гетто, в укромном месте та передаст ей продукты, а Лиза за две банки консервов, хлеб и колбасу прикроет их от посторонних глаз. А потом мальчик оттает, ведь есть в гетто и другие мальчишки, к тому же Лиза сказала ей, что русские евреи научились переправлять детей в лес, к партизанам.
         Сара нашла его в закутке за шкафом, он сидел на полу, обхватив руками колени и смотрел всё время в одну точку, не мигая и не отворачиваясь, словно застыл как статуя. Она думала то голодный мальчик сразу вцепится в еду, но он к ней даже не притронулся.
          Где мама?! Где Суламифь?! Их убили?
          Нет, ты не бойся. Они ушли из гетто. Они спасутся, а потом вернутся за тобой.
          Неправда! Ты врёшь! Их убили!
          Я сказала тебе правду!
          Куда они ушли?
          В Польшу. Но ты ещё обязательно их увидишь. Я помогу тебе, а сейчас ешь.
          Видя как он жадно ест, Саре захотелось укрыть его от всех бед и невзгод, закрыть собой от всех взглядов эсэсовцев, чтобы они даже не знали что он тут есть. Внутри неё нарастала нежность к этому несчастному мальчику и она вдруг поверила что с ним всё обязательно будет хорошо. Кончится война, он вырастет, заведёт свою семью, у него будут свои дети и он обязательно найдёт мать и сестру, с которыми тоже всё будет нормально. Иначе просто не может быть!
         Ночью Сара проснулась почувствовав что бок, к которому прижимался во сне мальчик, стал мёрзнуть. Она пошарила рукой по тряпью, оно было ещё тёплым, значит он ушел совсем недавно. Выйдя на улицу девушка стала звать его, но вокруг была тишина, только мороз обжигал лёгкие. Текли минуты, она продолжала кричать, как вдруг где-то совсем рядом грохнул выстрел. Всё поняв Сара в ужасе бросилась туда, не думая что эсэсовцы могут быть ещё там и что они убьют и её.
         Рэб лежал у самой колючей проволоки отделяющей немецкое гетто от русского, где был небольшой лаз. В темноте скрипели, удаляясь шаги эсэсовцев. Еврейка бросилась к мальчику, стала поднимать его и её рука ощутила на его груди что-то горячее и влажное. В исступлении она закричала.
         Свиньи! Скоты! Убийцы! Свиньи!
         Над её головой просвистела пуля, девушка вскочила на ноги и в каком-то припадке закричала.
          Ну стреляйте! Скоты! Сволочи! Убийцы!
         Но никто сюда не подошел. Давно стихли шаги, только свистел ветер наметая позёмку, а она всё сидела и сидела на снегу рядом с убитым мальчиком обнимая и покачивая его словно укладывала спать. Сквозь рыдания и мелодию последней для него колыбельной песни она говорила.
           Ну зачем … зачем ты сюда полез?! Разве ты смог бы … их … найти?! Ну зачем?! Зачем?! Зачем?! Глупенький, ты даже не спорол звезду!

                (Из дневника Хельги Функ)
          … Чудеса не обладают привлекательностью. Они могут изумлять, ошеломлять, производить сенсацию, но им не хватает притягательной силы, свойственной тому, что постепенно зарождается, растёт, развивается и достигает красивой зрелости.

          Летели дни за днями и наступил последний месяц этого страшного, искалечившего и изменившего миллионы судеб и жизней 1941 года. Выли метели, по улицам кружило снежные столбы и под напором ветров обваливались камни руин. В бездушной жалобе ныли по ночам стёкла и как маятники старинных часов во многих местах синхронно раскачивались тела повешенных русских «покушавшихся на свободу немцев». Но Хельга теперь мало обращала внимание на всё это. Вместо обычной тоски и вечного вопроса задаваемого самой себе — зачем я здесь, теперь её переполняли новые силы и желания. А причиной всему была Сара.
           Придя на службу Хельга присутствовала на утренних совещаниях, получала задание на сегодняшний день, это всегда была котельная. Отправлялась в гетто и с десятком солдат  приводила на место работы сотню евреек. Иногда ей приходилось доставлять в различные учреждения документы и запросы от гестапо или стенографировать на разных совещаниях. Но было это редко и часто она проводила весь день в котельной. Всю рабочую колонну она фактически перепоручила Лизе. Именно она по своему усмотрению решала кто, где и как будет работать, распределяла еду и была настоящей хозяйкой сотни рабочих. Хельга же запиралась в своём кабинете с Сарой и они не выходили оттуда весь день, лишь изредка подходя к окну посмотреть как там идёт работа во дворе. У Лизы всё всегда было в порядке и подруги выходили наружу только когда надо было отправляться за обедом. Каждый раз заперев дверь, Хельга выкладывала на стол много продуктов и за едой с кофе начиналось — «А помнишь как ...»
        Воспоминания уносили их очень далеко, обе девушки, иногда неожиданно даже для себя, вспоминали такие детали прошлого, о которых сами давно забыли. Они словно оказывались за тысячи километров отсюда в родном Ротенбурге, снова счастливыми, весёлыми девчонками. Хельга и Сара заново переживали чувства и ощущения, когда сидели за одной партой, выручая друг-друга от дурной учительницы, как помогали одна другой в разных житейских неурядицах, как после школы со всех ног бежали на берег реки, как накупавшись до посинения лежали на тёплой траве, всем телом ощущая тепло солнечных лучей, дуновение ветра, шелест листвы, пение птиц, стрекотание кузнечиков. Как после шли домой, часто заходя друг к другу в гости. Как разговаривали на разные темы, доверяя свои девичьи секреты и первые женские тайны. Как вместе познавали, ощущали и испытывали много нового и неизвестного для себя, открывая новый мир. Много чего они вспоминали и эти воспоминания были очень важны для обеих. Они словно заряжались энергией от какого-то аккумулятора и это позволяло им жить дальше. Загоняло всё многое из творившегося вокруг в глубины подсознания, словно ничего этого нет. Увлёкшись они смеялись, пели песни и забывали что теперь одна из них носит эсэсовскую форму, а другая лохмотья со звездой Давида. И только однажды эта душевная идиллия нарушилась.
          На третий день Хельга решила устроить подруге приятный сюрприз. Сара уже утолила первый голод, но она уже давно не мылась. Когда каждый день ожидаешь смерти и думаешь как спастись, как-то не до того как ты выглядишь и как пахнешь. Но теперь, когда смерть отступила снова на первый план вышли проблемы женской чистоплотности и красоты. Сара очень удивилась увидев в кабинете Хельги большое корыто и несколько вёдер горячей воды. С наслаждением она смывала и соскабливала с себя многодневную грязь, промывала волосы земляничным мылом и долго расчёсывала их гребнем. Вытеревшись простынёй она увидела, что её обычная одежда свалена в угол как куча мусора, а на столе уже разложена хорошая одежда: от нижнего белья до зимнего пальто. И вот тут выражение удовольствия пропало на лице Сары.
          Убери это!
          Почему? Это очень хорошая одежда. Я сама выбирала на нашем складе. Конечно я могла ошибиться в размере, но это дело поправимое.
          Убери это!
          Ты что? Неужели ты, после того, как вымылась опять оденешь эти вонючие лохмотья?
          А как я появлюсь во дворе вся такая красивая среди тех, кто одет … ну ты понимаешь?
          Да какое это имеет значение?
          Для меня — огромное! Ты думаешь я одену вещи снятые с убитых?! За кого ты меня принимаешь?
           Хельга не нашлась что ответить. Сара была права — именно так наполнялся вещевой склад откуда эсэсовцы отправляли посылки в Германию. Настроение было испорчено. Сара не осталась в кабинете, а ушла во двор. Там как раз один из эсэсовцев принялся мучить евреек и немецкая речь Сары утихомирила его, а вышедшая вслед за подругой Хельга заставила его вообще не трогать рабочих. После, глядя в окно на Сару, Хельга  вдруг вспомнила самый первый момент, когда между ними пробежал холодок.
           Это случилось в 1935 году, вернувшись из летнего лагеря «БДМ» Хельга шла домой и на улице случайно встретила Сару. Девочки обрадовались друг-другу и дальше шли вместе. Всю дорогу Хельга восторженно рассказывала о том, как хорошо было в лагере. Устав они присели на скамейку в городском парке и Хельга продолжала рассказывать. Из ранца она достала фотографии и объясняла подруге кто и что на них изображено. Она тараторила без умолку говоря, как здорово и интересно пролетело время. О походах в лес, о купании в реке, о поездке по рыцарским замкам и местным городам, о несложных работах на фермах местных бауэров, за которые платили пусть небольшие, но всё же деньги. Впервые Хельга показала заработанные ею самой деньги. Текли минуты, а она всё не могла остановиться, настолько её переполняли радость и восторг от этих воспоминаний. И словно сами собой у неё вырвались слова.
          Эх, как жаль что ты не арийка! Тогда бы ты видела всё это своими глазами.
          От этих слов Сара отпрянула от неё и выражение радостного интереса на её лице сразу сменилось холодной отчуждённостью. Хельга сразу поняла, что невольно обидела подругу и тут же стала извиняться. Но настроение уже было испорченно. Теперь подруга смотрела на неё с каким-то странным интересом и ожиданием. Наступила неловкая пауза. Сара сказала.
          Иногда сама жалею, что я не арийка. Только разве я в этом виновата?
          Сара прости, я не это хотела сказать …
          А что же? Эх Хельга, Хельга, смотрю я на тебя, такую счастливую и глупую и удивляюсь тебе. Ты что, ничего не понимаешь? Не видишь что творится вокруг? Оглянись!
          Хельга удивлённо завертела головой по сторонам. Что она должна увидеть? Что такого особенного вокруг? Всё как всегда: парк как парк, деревья как деревья! Видя её удивление Сара молча указала глазами ей под ноги и тут Хельга поняла что они сидят на скамейке зачем-то выкрашенной в жёлтый цвет, все остальные скамейки были синие, а эта жёлтая. Почему? Вдруг девушка увидела рядом с собой надпись «Для евреев». Приглядевшись она разглядела на остальных «Для немцев». Теперь ей стало понятно почему все проходившие мимо люди удивлённо смотрели на них. Девушка в форме «БДМ» сидела на скамейке для евреев! Хельга поискала глазами скамейку без надписей но так и не нашла н одной. Что же им делать? Либо она будет сидеть, а Сара стоять перед ней, либо наоборот. Зачем это придумали? Так же неудобно?
          Радостное настроение было испорчено и сидеть в парке расхотелось. По дороге домой Хельга пыталась говорить о чём-нибудь весёлом, но получалось это у неё плохо. Проходя мимо магазина мамы Сары, молодая немка остановилась от изумления. Теперь на всегда таком милом и уютном домике была нарисована большая, уродливая шестиконечная звезда с надписью «Юден». Перед магазином стояли 2 гитлерюгендовца лет 17 и у каждого в руке был плакат «Этот магазин принадлежит грязным евреям. Не покупайте тут ничего». Они не просто стояли, их пристальные взгляды словно фотографировали каждого, кто хоть на миг задерживался перед дверью. Хельга буквально кожей ощутила  исходящую от них угрозу. Ей стало ясно, что если она зайдёт сюда, то наживёт себе большие проблемы. Какие именно ещё не известно, но они будут обязательно. Мелькнула мысль пройти мимо, в конце концов ей надо домой, но она уже остановилась чтобы прочитать плакат. Глаза гитлерюгендовцев буквально впились в неё, физически она ощутила холодок внутри. Оглянувшись она увидела насмешливый взгляд Сары. С каждым мгновением уйти было всё труднее. Всем и каждому было понятно что в ней происходит внутренняя борьба. Хельга уже жалела что сразу не прошла мимо и теперь ей пришлось делать выбор. Оказывается как же тяжело выбирать. Вроде бы пустяк, зайти в магазин или нет. Теперь приходится показывать с кем она. Уйти, значит струсить, покориться чужой воле, предать подругу, отказаться от радостей детства когда они вместе испытывали и познавали новые чувства. Как же это было радостно и приятно, почему она должна вырвать это из себя? Но если не уйти, значит поставить себя против всего, что теперь признано правильным и верным. Зайдёшь, и не будет больше у тебя летнего лагеря «БДМ», не будет походов, новых открытий, полётов в вышине на планерах, плаванья под парусом на яхте, не будет открытий прекрасного и ощущения великого, огромного счастья. От всего этого отказаться. Как же не хочется делать такой тяжёлый выбор, а сделать его придётся. Почему приходится выбирать между лучшей подругой и новым счастьем? Всегда в трудную минуту рядом находился кто-то, кто мог сказать что делать, указать правильный путь, кто брал бремя выбора на себя: мама, брат, старшая сестра, учителя, просто взрослые, а теперь рядом не оказалось никого и решать приходится самой.
          Размышляя об этом Хельга ещё раз глянула на ухмыляющиеся рожи гитлерюгендовцев и тут её охватили огромная злость к ним. Это они заставили её выбирать! А кто они такие?! Они кто — какие-то начальники, командиры, их кто-то назначил? Кто дал им право требовать от неё хоть что-то?!  И ведь даже тени сомнения нет на их лицах в своём праве указывать ей что она может делать, а что нет! Да пошли они все куда подальше! Назло им сделаю!
          Она решительно вошла в магазин оттолкнув одного из них плечом. Было видно, что для них это так невероятно, что они просто остолбенели. Увидев это Хельга испытала радость и прошла дальше. Мама Сары как всегда стояла за прилавком.
          Здравствуйте фрау Вагенкнехт!
          Здравствуй Хельга! Что-то тебя давно не было видно.
          Я была в летнем лагере и только что вернулась. Скажите, что тут творится?
          Вступили в силу новые порядки. Ты сегодня первая посетительница.
          То есть вы за сегодня ничего не заработали? Фрау Марта дайте мне пожалуйста …
          Хельга вывалила на прилавок все деньги заработанные ей на фермах бауэров и не ушла пока её кошелёк не опустел совсем, хотя без много из купленного она вполне могла обойтись. Теперь уже Сара пошла её проводить. Обе понимали что произошло и теперь уже подруга опасалась за Хельгу. Но всё обошлось. Молодая немка пыталась осмыслить пережитые ей чувства: удивление, опасение, страх, злость, удовлетворение, радость, опустошённость. Под впечатлением пережитого Хельга шла не очень смотря куда идёт и Сара, понимая, что она сейчас чувствует, всю дорогу молчала. Так они снова оказались в городском парке и Хельга, глядя на жёлтую скамью, неожиданно даже для самой себя, сказала.
         Слушай, может вам уехать?
         Куда? Куда в этой стране можно уехать?
         А … Ты же говорила, что у вас есть родственники в Голландии! Или в Америку! Там много евреев и ..
         Уехать-то мы можем! Только скажи — куда нам уезжать, когда такие скамейки появятся и в Голландии и в Америке?!
          Теперь, глядя из окна на Сару, распоряжающуюся во дворе, Хельга поняла — тогда подруга была во всём права. В Америке тех скамеек ещё нет, но все с кем Хельга теперь заодно делают всё, чтобы они там появились. И она тоже это делает! Начинается всё с отдельных скамеек, а кончается гетто и рвами!
           На следующий день Хельга принесла своё гражданское платье, бельё и чулки. Так её подруга осталась в драной телогрейке, старом платке и стоптанных ботинках, но под ними она была одета тепло и добротно. Её лицо и тело всё больше наливались статью и красотой и Хельга была очень довольна понимая что не только заботится о своей подруге, но и облегчила жизнь и возможно спасла от смерти ещё целую сотню людей. Сейчас это значило очень много. Однако обстановка вокруг неумолимо срывала все радужные покровы и страшная действительность врывалась в жизнь Хельги показывая что ничего не изменилось и вокруг свирепствует страшная, несущая смерть тысячам невинных людей сила, перед которой она совершенно бессильна.
           Оставаясь наедине с Сарой, Хельга обязательно включала радиоприёмник, чтобы никто из случайно проходивших мимо её кабинета не услышал как эсэсовка весело смеётся с узницей. Скоро они обращали внимание на то, что из него слышится не больше чем на шум за окном. Но однажды им пришлось это сделать и с этого момента судьбы обеих понеслись как машины без тормозов вниз с крутой горы. 
          Из радиоприёмника всё время слышались военные марши и захлёбывающиеся от восторга речи дикторов об очередных победах, о решающем наступлении что вот-вот поставит окончательную победную точку в войне, о скором и неминуемом падении русской столицы, о том как уменьшается с каждым днём расстояние до красной площади в Москве, о том что немецкие солдаты уже видят в бинокли московский кремль. О падении Москвы говорилось уже как о свершившемся факте, но вдруг …. Вдруг радио вместо победных реляций заговорило о мужестве немецких воинов героически ОТБИВАЮЩИХ атаки азиатских орд, о героизме наследников героев Фридриха II, Мольтке и Гинденбурга, о ВЫРАВНИВАНИИ линии фронта. О временном, для собирания сил для решительного и конечно же победного удара, который неминуемо поставит варваров-азиатов на колени, ОТСТУПЛЕНИИ от Москвы! Чтобы немецкая армия ОТСТУПАЛА — такое Хельга слышала впервые, да и не только она. Слово «Москва» теперь слышалось очень часто, уже без приставки «скорое и неминуемое падение». Многие теперь поневоле внимательно вслушивались в слова доносившиеся из репродукторов, в том числе и подруги, гадая что теперь будет и что теперь ждёт лично их.
         В один из дней утреннее совещание продолжалось дольше обычного. Офицеры СС слушали долгую, словно на партийном митинге речь главного эсэсовца Славянска. Давно такого не было, а теперь случилось
         Час пробил! На нас и только на нас, лежит ответственность за наведение порядка на этой, добытой кровью и мужеством немецких солдат земле. После нашего временного отступления от Москвы мы не можем больше терпеть партизанские банды, дезорганизующих нормальную работу фронтового тыла. Надо покончить с ними одним ударом! Нужно иметь ввиду не только военные против лесных бандитов, но и необходимо ликвидировать саму почву, на которой они произрастают — их поддержку в сельской среде. В этой области нам предстоит гигантская, титаническая работа, сроки которой резко меняются. То, что было рассчитано на годы, должно осуществиться немедленно! По плану «Главного Управления Имперской Безопасности» только 25% славян из общего населения России должны иметь право на существование. Именно исходя из этой цели, нам указывается на необходимость по возможности отбирать славян нордической внешности, пригодных для онемечивания, и отправлять их в рейх в качестве рабочей силы.
          Политика «выжженной земли» - единственная правильная политика на восточных землях. Другого выхода у нас нет! Освобождая жизненное пространство для немецкого народа в сельской местности, необходимо помнить — нет необходимости восстанавливать здесь города ибо город портит славянина ….
         Слушая эти слова Хельга вспоминала, что уже не раз слышала нечто подобное по радио и в частных разговорах, читала на страницах книг и газет, но всегда считала это отвлечёнными идеями, глупыми мечтами и поэтому никогда не воспринимала их всерьёз. Теперь же она поняла, что всё это уже не отвлечённые рассуждения, а конкретные приказы, за которыми неминуемо и скоро последуют конкретные и страшные действия. И от понимания этого она почувствовала как по её спине пробежал холодок.
           После совещания она зашла в столовую ибо не успела дома позавтракать. Не успела она приняться за еду, как за её стол неожиданно уселась Бригитта.
           Что Хельга, стало немного тяжелее? Нас всех нагрузили как волов, некогда и посидеть в тишине. Хорошо, что я тебя встретила, ты действуешь на меня успокаивающе. От тебя пахнет домашним уютом. На днях я должна получить посылку из Германии. Ты кажется любишь мозельское? Я заказала, как-нибудь посидим вечерком, отдохнём, а то тут все как с ума посходили! Все взбесились с этой Москвой! Решили закрутить гайки до самого отказа! Говорят прописные истины словно открывают какую-то великую тайну. Каждый день делают нам прочистку мозгов, как будто мы сами не способны соображать. Это уже начинает быть похожим на панику. Глупо! Война не состоит из одних побед, это знает любой мальчишка. Чтобы добиться победы надо немножко откушать и поражения. Мобилизоваться — да! Ответить ещё более мощным ударом — да! Но не шуметь об этом, не орать, чёрт побери!
          Нас теперь всех завалят работой, так, что не продохнёшь.
          Это верно. Представляешь, пришёл приказ облегчить гетто на 5000, а времени на это дали всего 2 дня. Два дня — ты представляешь?! Попробовали бы сами управиться за такой срок! Кстати, пришёл конец райской жизни наших соотечественников! До сих пор мы выполняли нормы русскими евреями и наши отправлялись к Аврааму только из-за своего нежного здоровья. Но теперь из Берлина пришёл ясный и чёткий запрос — почему они всё ещё живы? Так что придётся им перейти на общее положение. Ну ладно, ты извини, мне пора. Как-нибудь загляну к тебе вечерком посидим, поговорим, а пока извини …
          Ни во время этого разговора, ни во время пути в гетто на лице Хельги не дрогнул ни один мускул. Она сама не могла понять почему, но  внутри неё всё заледенело и стало бесчувственным, как когда-то в детстве от наркоза в кабинете стоматолога. Глядя на сотни людей строившихся на площади гетто в рабочие колонны, молодая немка набирала свою команду, а в её голове словно звон тяжёлого церковного колокола звучали слова - «Пять тысяч! Приказано облегчить гетто на пять тысяч!» Хельга смотрела на этих выходящих за ворота людей, на сотни провожающих, не могущих работать, а это были больные, старики, женщины, маленькие дети, и не могла поверить, что все эти люди, обсуждающие планы на жизнь на многие дни или недели вперёд, уже мертвы! Пять тысяч! Пять тысяч будут убиты завтра и после завтра! Вот этот согнувшийся, закутанный поверх одежды в дырявое одеяло седой старик, поддерживаемый такой же старой женой, шаркающими шагами плетущийся к своему дому. Или вот эта женщина несущая на руках  маленького мальчика и всё время удерживающего за руку рядом с собой другого сына, постарше, так и норовившего убежать куда-то по своим делам. И вот этот! И эта! И эти! Невозможно, немыслимо! Кошмар! Сон! Бред! Проснуться надо!
         К ней подошёл старший конвоя, отрапортовал, но она словно очнувшись властно крикнула «ХАЛЬТ!» Такого ещё не было, знающие её евреи удивлённо переглядывались, а она сказала.
         ВНИМАНИЕ!!! ВНИМАНИЕ!!! Сегодня предстоит очень трудная работа! Поэтому всем у кого есть, взять себе на помощь своих детей. Вам даётся пол часа. Вместо не успевших будут взяты другие рабочие. Повторяю! Всем у кого есть дети или родители взять их себе на помощь в работе. Это приказ! Пол часа!
         Строй рассыпался. Удивлённо переговариваясь евреи разошлись но многие остались на площади. Хельга увидела как удивлённо смотрит на неё Сара, как внимательно-внимательно вглядывается в её лицо Лиза, а потом со всех ног бросилась прочь. Текли минуты, конвоиры удивлённо переговаривались, наконец из-за домов стали появляться люди. С облегчением молодая немка увидела что со многими женщинами рядом семенят много маленьких фигурок и несколько больших, которых рабочие волокли почти на себе. Но у неё вмиг упало куда-то вниз сердце когда она увидела что не меньше женщин подходят одни. Не поняли! Не поверили! Испугались её! Конечно, любая неожиданность от эсэсовцев до этого всегда приносила новые смерти! Что ж, видит бог, я сделала всё, что могла! Колонна! Марш!
        Удаляясь от гетто люди в колонне увидели как её уже окружают усиленные отряды немцев и полицаев. Навстречу пронеслись ещё несколько грузовиков набитых эсэсовцами, вместе с ними проехало несколько легковых машин, значит едет большое начальство, а евреи уже давно усвоили, что от таких визитов добра не жди и колонна чёрных грузовиков-фургонов с железными кузовами без единого окна, но все с красными крестами на бортах. Странно, что это за «скорая помощь?» С чего это эсэсовцы так подобрели? И никто из уходивших в колонне не разбирался в автомобилях и поэтому никто не обратил внимание на то, что ни у одного из этих фургонов нет выхлопной трубы.
        Во дворе котельной шла обычная работа. Женщины долбили мёрзлый уголь и торф, откалывали куски и оттаскивали их в подвал. Находившиеся в подвале таскали к печам котельной топливо занесённое вчера и  высохшее за ночь. Даже дети и несколько стариков изображали труд, но всем было не до того что делается здесь. Хотя гетто было далеко, но даже сюда доносилась приглушённая расстоянием стрельба и взрывы. Все понимали — там происходит «акция», там убивают беззащитных, тех, кто по болезни, слабости, возраста не мог работать. Все со страхом надеялись, что именно до их родных и друзей палачи не найдут, не доберутся. Понимали насколько мал шанс спастись и всё же надеялись. И все со страхом думали, кончат ли палачи убивать, когда им придёт время возвращаться в гетто или нет?! От этого впрямую зависела жизнь каждого тут. Все со страхом думали — что будет? Что будет?
          Какого же было общее облегчение и тайное ликование вечером, когда колонна была уже выстроена во дворе, вдруг появилась эта странная эсэсовка и неожиданно объявила, что работа сделана плохо, она очень недовольна, поэтому завтра работа начнётся раньше и времени на перевод в котельную из гетто нет. По её взмаху руки, конвоиры погнали всех не к воротам, а в подвал. Лязгнули засовы и люди оказалась в полной тьме и тишине. Пришлось устраиваться спать прямо на кусках торфа. Шумел пар в трубах, рабочие доставали припрятанную еду, но все слышали, как в гетто, несмотря на ночь продолжаются стрельба и взрывы. Укладываясь спать и прижимая к себе детей, многие думали: «Слава богу это не со мной! Слава богу мои дети и родители здесь, а не там! Слава богу смерть в этот раз прошла мимо!» А те женщины, что не решились утром взять с собой родных, решили, что спрятаться в тайниках для них будет надёжнее и безопаснее, с ужасом прислушивались к каждому звуку и проклинали палачей и себя за то, что утром сделали неправильный выбор. Даже атеистки неистово молились: «Господи пронеси! Господи сделай так чтобы они уцелели! Ведь ты же всё можешь, всё видишь, ведь они не сделали никому ничего плохого! Господи спаси их! Господи  - спаси их! ГОСПОДИ!!! СПАСИ ИХ!!!»

           Из воспоминаний чудом спасшихся оставшихся в гетто людей.
                Лилия Самойловна Глейзер.
           Всю ночь шёл густой снег. Природа словно заранее оплакивала невинную кровь. В то утро, все кто смог, ушли в рабочих колоннах. Некоторые, сумев выбраться за проволоку, спрятались у своих русских знакомых. Большинство прятались в тайниках - «малинах». К счастью я жила на первом этаже. Была такая и у меня. Чтобы её сделать мне пришлось сорвать доски пола, вырыть настоящий окоп, ведущий под печку - «голландку» и аккуратно прибить доски на место. Страшно вспоминать чего мне стоило достать банку краски  и покрасит заново пол, чтобы все доски казались одинаковыми. Вход в лаз был под кроватью, сверху заваленный всяким хламом. До сих пор не пойму, что надоумило меня вырыть окоп не прямым, а в виде буквы «Г», но именно это меня и спасло.
       В других комнатах, люди тоже вырыли себе убежища: двойные полы, двойные стены и многое другое. Сидя в своём убежище я слышала плач детей и приглушённый разговор взрослых. Бывая в их комнатах, я поняла, что эти тайники будут обнаружены, если фашисты станут искать всерьёз. Больше всего при погромах страдают из-за маленьких детей. Они не выдержат многосуточного голода в невыносимых тесноте, голоде, духоте, в полном молчании. Рано или поздно они начинают капризничать, плакать и это приводит к обнаружению убежищ.
         Спрятавшись в «малине», я слышала, как в нашем доме идёт подготовка к чему-то необычному. Повсюду слышались суетня, скрип дверей, плач, громкие разговоры. Вскоре шум усилился. С матерной бранью полицаи выгоняли людей на улицу. Слышались вопли, люди умоляли не трогать дряхлых стариков и маленьких детей но на все мольбы и плач раздавались матерщина и выстрелы. Через час всё стихло. У меня было мало еды, а сколько ещё придётся тут сидеть неизвестно. Пока тихо я решила поискать воду и продукты. В нашем доме рассчитанном на 200 человек их жило 900. Дом был безмолвен, словно в нём всё вымерло. На улице тоже всё было тихо и пустынно, фашисты решили убить людей с нашей улицы далеко за городом, у вырытых ям. Несколько минут я постояла на одном месте, напрягая слух. Где-то, пока ещё далеко, послышался женский плач и мольбы о пощаде. Потом раздался какой-то шум и винтовочные выстрелы. Я с быстротой мыши юркнула в свою нору-спасительницу. Из «малины» я слышала, как шум, крики и выстрелы постепенно становились громче. Это шла вторая волна полицаев специально для поиска спрятавшихся. Найденных они убивали на месте, а ведь среди убийц не было ни одного немца.
         Через несколько минут их шаги послышались на лестнице нашего дома. Зазвенела посуда, затрещали выстрелы, послышался треск ломающихся дверей и хохот полицаев. Это продолжалось минут 5, после шум стал угасать. Раздалось ещё несколько выстрелов, и всё смолкло, как бы уйдя в небытие.
         Наступила тишина, лишь изредка слышались приглушённые возгласы из соседних «малин». Желание пополнить запасы превзошло страх и я снова вылезла в комнату. Вдруг из соседней комнаты до меня донёсся шум. Крадучись, как кошка я подошла к двери. По комнате ходила женщина лишившаяся рассудка после того, как ещё в первые дни гетто,  эсэсовцы расстреляли на её глазах всех её родных. Как она уцелела до сих пор — непонятно. Теперь она бродила по комнате с чьим-то спящим ребёнком на руках, напевая ему колыбельную песенку. Я никогда не слышала такой песни. Почему-то она так отпечаталась в моей памяти, что я помню её до сих пор.
                А мы поедем в Диснейленд! Где никогда не будет горя!
                Где всякий ужас — на момент! Ах Дисней, Дисней, Диснейленд!
         Меня она не замечала, вдруг оборвав песню, стала, обращаясь непонятно к кому, просить есть. Видимо нервное напряжение перелилось через край и я разрыдалась от жалости к этой несчастной. Вспомнив что у меня в шкафу спрятана краюха хлеба наполовину из опилок. Мигом бросившись к шкафу, принесла хлеб, и, показывая его, стала заманивать её в свою нору. Едва мы успели в неё спуститься как на лестнице раздался приближающийся с каждой секундой, грохот сапог и вопли по немецки: «Ауфштеен! Ауфмахен! Хераугсен!» Дрожа от страха я забилась в самый конец норы. Ворвавшись эсэсовцы стали простреливать из «шмайсеров» потолок, стены, пол. По их бессвязной речи я поняла, что они все пьяные, это вселило надежду что может быть на этот раз всё обойдётся.
        Но ребёнок, испугавшись стрельбы, громко заплакал. Женщина зажала ему рот, но было уже поздно!На некоторое время наверху стало тихо, а потом раздался новый взрыв яростной брани. Гитлеровцы буквально осатанели, таких яростных и громких  криков я ещё не слышала никогда. Снова раздались автоматные очереди, зазвенев разбитым зеркалом рухнул на пол тяжелый шкаф, заскрипела кровать отодвигаемая с места. Они обнаружили вход  лаз и бросили туда три гранаты. Эти взрывы вскрыли «малины» в соседних комнатах. Люди не знали как надо крепить доски и теперь от сотрясения рухнул пол служивший потолком наших подземелий. Началась страшная стрельба по «малинам». Слышались вопли гитлеровцев полные невероятной ненависти и злобы, грохот автоматов, взрывы гранат. Вопли женщин и детей не трогали этих зверей. Наконец наступила тишина, лишь изредка прерываемая жалобными стонами. Всё заволокло дымом от сгоревшего пороха, он был такой густой, что я изо всех сил зажимала себе рот. Меня душил кашель и я изо всех сил давила его в себе. Раздалось ещё несколько выстрелов и наступила полная тишина. Несколько раз раздался голос : «Херауген!», по стенам моего убежища забегали световые лучи. Эсэсовец светил фонариком. Я изо всех сил вжалась  стенку за вырытом мной поворотом, молясь, чтобы смогла уместиться там вся. Совсем рядом с собой я видела мелькающие световые пятна, с ужасом ожидая смерти. Но к счастью убитая безумная женщина и её ребёнок лежали у самого входа, всё вокруг было забрызгано их кровью и убийцы решили что тут больше никого нет.
         Потом гитлеровцы прямо с порога каждой комнаты бросали внутрь гранаты. От взрывов пол над убежищами деформировался и палачи легко их обнаруживали. После слышались новые потоки брани, треск отдираемых досок, полные отчаяния крики, новая стрельба и взрывы. Затем они врывались в новые квартиры и там повторялся тот же ужас. Так продолжалось несколько часов. Выстрелы и взрывы звучали еле слышно, видно фашисты убивали людей уже на чердаке. Но вот всё стихло и через некоторое время голоса палачей, звуки их шагов и выстрелы стали приближаться. Они ворвались в мою комнату в каком-то садистком раже, их переполняла злоба и ненависть, хотелось всё крушить и ломать, убивать, рвать на части, а убивать уже было некого. Я отчётливо слышала их полные ярости вопли, грохот ломаемой мебели, раздавались даже не крики, а какой-то дикий рёв. Кто-то из них снова бросил в мой лаз гранату. Я еле успела скрыться за поворотом. Осколки впились в землю совсем рядом со мной, но от ударной волны я оглохла. Меня контузило, к счастью несильно, взрывная волна ушла в основном вверх, через дыры в полу-потолке. Если бы лаз остался целым, меня бы убило.
         Не помню сколько я просидела в своём убежище. Наконец звон в ушах прекратился, слух возвратился, но ещё целый месяц я слышала всё словно через вату и это несколько раз едва не стоило мне жизни. Но вот я решила выбираться. Женщина и ребёнок, которых я пыталась спасти, лежали у самого входа, всё вокруг было забрызгано их кровью и именно поэтому никто из фашистов не полез внутрь не желая испачкаться, а только просветили лаз фонариками. Если бы они нашли поворот, то тогда мне не жить.
         В комнате я увидела следы жуткого погрома. Вся комната была завалена обломками посуды. Стулья разломаны о стены, у стола переломаны все ножки, шкаф лежал весь в дырах от ударов прикладами, лежащая на боку кровать осталось целой лишь потому, что была железной. Эти скоты крушили тут всё в необузданной ярости, они даже изорвали на куски все жалкие вещи, что ещё оставались в шкафу. И словно снегом, всё было покрыто слоем извёстки, перьев и пуха из распоротых подушек  и матрасов. Зачем им всё это было нужно?!
         Я обошла весь дом: этаж за этажом, квартиру за квартирой. Всюду я видела следы жуткого погрома, как в своей комнате, бывшие тут эсэсовцы словно сошли с ума, да наверно это так и есть. И везде я видела вскрытые «малины» полные убитых. Насколько же были изобретательны люди! Я видела двойные стены, двойные потолки, целые комнаты отгороженные досками оклеенных обоями или так оштукатуренных, что не отличить от стен, и много чего ещё. Но повсюду были следы автоматных очередей, все вскрыто взрывами и залито кровью. Женщины, старики, дети — их были сотни! Боже, сколько людей пытались спастись и никому это не удалось!
        Ища что-нибудь съестное, я обошла весь дом. Что со мной стало, я до сих пор не могу объяснить даже сама себе. Я была как зверь ведомая одними инстинктами - рылась в карманах окровавленных трупов и их вещах, радуясь залитому кровью сухарю или корке хлеба. От контузии я почти ничего не слышала и не соображала, и если бы кто-то из палачей вернулся, то я бы его даже не услышала. Среди сотен убитых я нашла трёх живых детей: двух девочек и годовалого мальчика. В последний момент мать успела прижать его к груди и повернуться спиной к гранате. Теперь она лежала со спиной в дырках как кухонная тёрка, её сын был весь залит её кровью но даже не ранен. Ранена была 10летняя девочка которой очередь прошлась по ногам. Сколько она неподвижно пролежала на 4летней сестре, зажимая ей рот, никто из них не мог вспомнить. Перевязав раны я задумалась. Девочки уже соображали, в минуту опасности их можно было заставить молчать, но мальчик?! Он же нас погубит! Что же делать?! Что же делать?! Бросить его?! Убить?! Но я человек или зверь?! Я ЧЕЛОВЕК или двуногая тварь наделённая разумом?! Что же мне делать?! Что же мне теперь делать делать? ЧТО ЖЕ МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?!!!
        Перевязав раны девочке я поднялась на чердак. Улица была пустынна. На ней убийцы уже побывали во всех домах. Скоро должны были появиться «гамбуржцы». И тут в моей голове родилась уверенность, что оставаясь в гетто я обреку всех на верную смерть. Дело было даже не в том, что теперь у меня на руках был младенец и я могла повторить судьбу женщины, что пыталась спасти. Я не слышала внутри себя никаких голосов, но ясно поняла — надо уходить, и уходить именно сегодня, завтра уже будет поздно! Тяжело было покидать гетто. В любую минуту меня могли убить, здесь было не очень-то тепло, но всё же лучше чем на улице. Это весной, летом, осенью можно было переночевать под каким-нибудь кустом, но теперь смерть приблизилась в разы. Я знала людей сбежавших из гетто и вернувшихся назад, чтобы не замёрзнуть насмерть. Казалось всё-всё, даже природа заодно с нашими убийцами! Возникло чувство, что раз я  уцелела в такой страшной вакханалии, когда убили сотни прятавшихся людей, а я осталась жить, то и в следующие разы спрячусь, забьюсь в какую-нибудь нору и так и буду выживать раз за разом. Должен же этот ужас когда-то кончиться! До сих пор я отчётливо помню свои ощущения. Меня бросало то в жар, то в холод. Надежда уцелеть здесь боролись с уверенностью в скорой, уже  завтрашней смерти! Тут плохо и страшно но вроде как терпимо, а что будет если я отсюда уйду? Если бы знать наверняка! Эти сомнения измучили меня не меньше всего того, что я уже испытала. Сколько я так раздумывала, я не знаю до сих пор.
         Слух постепенно улучшался. Ещё раз обыскав наш и соседний дом (в нём живых не нашлось), добыв ещё немного еды и одежду получше нашей, дождавшись темноты, оторвав жёлтые заплаты я перелезла через проволоку и перетащила детей. Так мы и пошли куда глаза глядят, занимаясь нищенством, выдавая себя за русских. В одной из деревень над нами сжалились и пустили в дом. Мне пришлось выполнять всю домашнюю работу, но после гетто, такая жизнь казалась мне раем. Летом я связалась с партизанами, детей самолётами переправили на «большую землю», а я осталась в отряде. Сначала была связной-разведчицей, потом стала бойцом. Всё было: и в немцев стреляла и поезда под откос пускала и мосты взрывала. После того, как немцев прогнали, вступила в красную армию и стала артиллерийской связисткой - коректировщицей. Так и дошла до Вены. После войны в детском доме нашла спасённых мной детей, родила ещё двоих своих, и теперь у меня 5 детей и 9 внуков. Это ещё не конец, будет ещё больше, скоро прабабушкой стану. Вот так я и выжила! Выжила назло этим гадам! Сколько раз меня убивали,, сколько раз смерть рядом ходила, а я всё равно выжила!
                Лилия Герц.
        Мы сидим в убежище. На улицах слышны выстрелы, истошные вопли и крики убиваемых. Убежище на чердаке. Оно из двух частей, разделённых кирпичной перегородкой. Вход хорошо замаскирован. Нас 40 человек. Хотя холодно, но душно. Воды мало. Ночью немцы отдыхают поэтому до утра тихо. Около 5 часов утра откуда-то издалека звучат знакомые звуки от которых холодеет душа. Кто-то бьёт железом по железу. Ложками по мискам, кастрюлям, сковородкам. Услышав этот звук другие начинают делать тоже самое. Звон разрастается, это значит что нас снова убивают, прячьтесь, ОНИ уже близко. Потом звук обрывается и тогда все слышат приближающуюся стрельбу и крики. В убежище все боятся пошевелиться. У Розенблатов на руках младенец. Сейчас он тихо стонет но расплакался. 40 взрослых человек во власти крохотного крикуна. В любой момент он может нас выдать! Мы отдаём его матери кусок сахара, у кого-то оказалась бутылка молока, только бы он замолк!
         Ночью мы выходим из убежища. Квартиры никто не запирал. Надеются что немцы удовлетворятся грабежом и не будут нас сильно искать. Мы легли на постель, чтобы поспать хоть несколько часов после мучительного дня. Но скоро опять послышались выстрелы. Мы быстро скрылись в убежище. Уже совсем рядом слышны шаги и крики эсэсовцев. Мы боимся произвести хоть звук. Только бы они ушли, только бы они ушли!
        И тут захныкал младенец! Мы замерли. Его мать изо всех сил качает его, что-то умоляюще шепча, но тот уже  кричит изо всех сил. Немцы хохочут. «Эй вы, на чердаке. Вылезайте или сожжём живьём всех прямо здесь. В балку рядом со мной ударяет струя огнемёта. С истошными криками люди бросаются прочь. Я же забралась под матрац в углу. Может не заметят? Может уйдут? Но чья-то рука тащит меня за пальто.
         Нас выгнали в коридор. Напротив меня, прислонившись к стене стоит мой муж, мой дорогой Лев. Он всего в пяти шагах от меня, бледен, ничего не говорит. В эту минуту я вдруг понимаю что вижу его в последний раз! Нас пересчитывают, но вдруг поднимается суматоха. Кто-то бежит вверх по лестнице. Фашисты стреляют вверх, все кричат и мечутся из стороны в сторону. Муж вталкивает меня в двери чужой квартиры. Я бегу через кухню в комнату. Куда спрятаться?! Куда спрятаться?! Всё разбросано. Влезаю по кучу брошенных на пол подушек и перин и лежу неподвижно. Ничего не слышу и не чувствую. Тело одеревенело, только сердце стучит. Кажется этот стук слышно даже на улице. Во рту пересохло, я задыхаюсь. Запомнили они сколько нас было или нет? Поняли что одной не хватает? Вернутся или нет?
        Уже довольно давно в доме тихо, как вдруг прямо за стеной раздаётся выстрел. В комнату входит эсэсовец и начинает рыться по шкафам. Бормочет : «Где водка? Где водка? Проклятые жиды — ничего не оставили!» Наконец он останавливается и пересчитывает какие-то бумажки. Деньги нашёл! Вдруг я с ужасом замечаю что мой валенок торчит из под перины, а он стоит в трёх шагах от меня. Если  споткнётся или заметит — мне конец! Не дышу, боже как громко стучит сердце, как же оно стучит!
          Но вот он поворачивается и уходит. В самом деле уходит! Слышу удаляющийся звук его шагов. Тишина! Минут через 10 выползаю наружу и вдруг увидела как дверца шкафа, где он только что рылся открывается сама собой. Вот вот закричу от ужаса. Но из шкафа появляется незнакомая женщина, немец же только что рылся там, шкаф шириной всего сантиметров 20, как она смогла спрятаться в нём? Увидела меня и остолбенела. Несколько минут молча смотрим друг на друга, наконец она говорит: « Надо поискать еду». Прислушиваясь к каждому шороху осмотрели несколько квартир. Нашли по буханки хлеба наполовину из опилок, кулёк муки с картофельными очистками и мешочек сухарей. Взяв это и наполнив несколько кастрюль с водой возвращаемся к шкафу. И тут я понимаю в чём дело. Это вход в тайную комнатку, таких «малин» я ещё не видела. Часть комнаты отгородили досками пригнанными одна к другой так плотно, что нет ни одной щели. Доски оклеены теми же обоями, что и остальные стены, даже стоя рядом ничего не заподозришь. Сколько же сил и умения, сколько ценностей и продуктов пришлось отдать, чтобы сейчас, когда нас каждый день мучают и убивают достать обои такого же рисунка. Внутренняя стена шкафа отодвигается внутрь тайной комнаты и к ней намертво прибиты полки. На них всегда стараются положить что-то ценное, чтобы убийцы от этого пришли в хорошее расположение духа и уже не обращали внимание на стенку и полки.
         Внутри 16 человек: 7 женщин, 5 девушек, двое мужчин, старик и 4летний мальчик. Я 17ая. Пока немцев нет люди вышли наружу, справили нужду, напились, наполнили найденные ёмкости водой и снова спрятались внутри. Только мы успели это сделать, как на лестнице опять грохот сапог! Скоро их голоса звучат повсюду. Слева, справа, сверху, за стеной совсем рядом с нами. Мы не понимаем что они кричат, но по тону осознаём что они все пьяные. Их голоса буквально переполнены ненавистью, за стенами страшный грохот - крушат и ломают мебель! Своё лицо я конечно не вижу, но у всех, буквально у всех остальных, они даже не бледные, а какие-то серые. Ужас пробирает до костей. Вдруг они догадаются, вдруг кому-то из них вздумается выстрелить в стенку?! Вижу как у одной женщины из под платка выбивается седая прядь волос, а я точно помню, что когда мы залезали сюда её не было. Одна девушка вдруг начинает дёргаться и мотать головой, с ней начинается истерика, но женщина стоящая рядом так бьёт её кулаком, что она теряет сознание. Этажом выше вдруг слышно страшный, нечеловеческий женский крик - кого-то всё же нашли. Грохочут «шмайсеры», а потом раздаётся жалобный детский голос: «Прошу вас ещё пулю. Я в-а-а-с прошу ещё одну п-у-у-лю!»
        Всю ночь на соседней улице шла стрельба и страшные крики. Эсэсовцы принялись за соседнюю улицу, после того как покончили с нашей. Мы не можем вылезти, солдаты то и дело ходят туда-сюда или стоят тихо, они готовы ловить и убивать тех, кому посчастливится скрыться из соседних домов. Наше убежище превратилось в настоящий ад. На календаре зима, а мы потеем и задыхаемся. Приходится справлять нужду прямо там, где стоим. Немилосердно мучают голод и жажда. Кусают вши. Мы разговариваем шепотом. Слышны причитания, жалобы и стенания, кто-то оплакивает убитых родных.
        От всего что здесь творится с мальчиком происходит что-то непонятное. Он много говорит и плачет, всё время теребит мать и спрашивает: «Мама, если я буду тихо сидеть, ты дашь мне воды и сахару?» «Конечно дам, но только потом». «Нет хочу сейчас!» Отдаю последний кусочек вчера найденный в кармане убитой женщины. «Расскажи мне сказку!» «Дорогой, пойми! Как только утихнет, я расскажу тебе замечательную сказку. Но только потом» «А я хочу сейчас. Слышишь? Или я буду кричать!» А на улице повсюду слышна стрельба и в этом доме где-то совсем рядом наши убийцы. Но разве объяснишь это маленькому ребёнку?! Ему плохо, постоянно плохо и в нём зреет обида на тех, кто рядом, за то что они всё никак не прекратят это плохо. И ему хочется чтобы плохо было и им. Я начинаю рассказывать шёпотом ему сказку растягивая каждое слово, лишь бы как можно дольше удержать его внимание. Лицо у него горит. Он всё время пьёт воду. Мы даже обтираем его водой, но всё напрасно. Он вертится, вскрикивает при каждом звуке доносящемся снаружи.
        Сколько прошло часов никто не знает, как вдруг слышим шаги и голоса прямо у нас над головами. Потом взрывы гранат, от сотрясения поднимается пыль и садится нам на лица. Снова обыскивают наш дом, обстукивают пол, потолок, стены. Мы все в полном изнеможении от голода, жажды и страха.  Эсэсовцы снова рядом с нами, мы слышим каждое их слово, нас отделяет только тонкая перегородка из досок. Внезапно мальчик завертелся и  с безумными глазами говорит нам: «Ага! Вы все спрятались! А я сейчас буду громко кричать и они придут». Несчастный — он сошёл с ума! Когда сутками невозможно снять нервное напряжение, когда боишься пошевелиться, вынужден контролировать каждое своё движение и каждый свой звук. Когда каждую минуту с ужасом ожидаешь — найдут или не найдут, убьют или не убьют — тут и взрослому в пору сойти с ума, не то что ребёнку. Он уже открывает рот, но его мать в последний момент успевает зажать его. Она умоляет его, целует, плачет, всё напрасно — он кусает ей руки, колотит ногами в живот. От боли мать отдёрнула укушенную руку, он уже набрал воздуха, но тут женщина стоявшая рядом изо всех сил сжимает ему горло. Он бьётся в её руках, пинает,  пытается оттолкнуть, но она всё крепче сжимает пальцы. В последний момент мальчик посмотрел полными ужаса и мольбы глазами на мать, дёрнулся и затих навсегда. Женщина разжала руки и тело мальчика упало нам под ноги. Всё это время его мать стояла рядом глотая слёзы, но даже не дёрнулась его спасти. А голоса немцев всё время звучали и продолжают звучать в нескольких шагах от нас. Мы спасены! И тут я замечаю, что у матери, хотя она не сделала ни одного движения, прямо на наших глазах белеют волосы.
         Наконец затихают все звуки вокруг. Тишина в нашем доме, тишина на улице, тишина везде. Среди нас начинаются споры. Я понимаю, что ещё одних таких суток не выдержу — или сойду с ума или сама выйду к этим убийцам, пусть убивают, ТАКАЯ жизнь мне не нужна! Если выберемся из этого убежища, почти наверняка верная смерть, кругом фашисты! Даже если выберемся из гетто, куда идти?! Любой встречный может нас выдать, а в лесу теперь не спрячешься, замерзнем насмерть! Но оставаться здесь я больше не могу. Несколько человек всё же остаются, а мы, дождавшись темноты, выбираемся наружу. Улицы пусты и выглядят словно по ним пронёсся страшный ураган: двери выломаны, стекла выбиты, на мостовых и тротуарах полно разбросанных вещей уроненых угоняемыми людьми или выкинутыми в окна палачами, на которые никто не польстился. Тишина, только по улицам метёт позёмка и свистит ветер в разбитых окнах, а раньше было полно самых разных звуков. Эсэсовцев не видно, но мы всё равно ползком или крадучись перебираемся от укрытия к укрытию. Наконец перед нами вырастает колючая проволока. Конвойные патрулируют снаружи, в разных местах горят костры и перебраться на другую сторону невозможно. Тут не пройдём! Возвращаемся на прежнее место и крадёмся дальше. Скоро мы с другой стороны гетто, там костров нет, но зато светят два прожектора с караульных вышек. Тут на проволоке то тут, то там висят пустые консервные банки. Стоит хоть чуть-чуть задеть проволоку, они звенят и немцы тут-же освещают это место. К счастью они звенят и от ветра, часовые уже к этому привыкли и освещают не на каждый звон. У нас есть шанс спастись, вернее шанс вырваться из гетто. О том, что будет потом стараемся не думать. Пытаемся угадать систему по которой скользят по земле световые лучи. Похоже её нет совсем, немцы то переводят луч с места на место, то подолгу освещают что-то одно. Между рядами колючей проволоки ставим вертикально доску, теперь можно пролезть не зацепившись. Скоро проволока позади, уходим в темноту. Оглянувшись назад вижу огни города, конечно их гораздо меньше чем было до войны, но они есть. Там живут люди, там тепло и еда, там жизнь, право на которую у нас отняли. Я БЕЗДОМНАЯ! На всей земле для меня нет приюта, везде меня ждёт смерть ! За ЧТО?! Кому я сделала плохо?! В чём и перед кем я виновата?! Ухожу всё дальше и дальше и постоянно в моей голове звучат эти вопросы.

          Наступила глухая ночь. Хельга тоже не пошла домой, а осталась ночевать в своём кабинете. Однако сон всё не шёл. Девушка ворочалась с боку на бок, понимая что внизу в подвале тревожно прислушиваются к происходящему сотня людей. Поняв что заснуть так и не удастся молодая немка пошла вниз. Справа остался машинный зал, где постоянно у приборов и механизмов дежурили солдаты из хозяйственной команды, а слева была лестница в подвал. Выслушав рапорт часовых Хельга приказала открыть дверь. Включив фонарик, Хельга увидела множество глаз со страхом и напряжением уставившихся на неё. Над головой сипло завывали трубы, от них шло влажное тепло, и было как слышно, как срывались капли на бетонный пол. Луч света перебегал с одного лица на другое. Кто-то из женщин старался закрыть собой детей, кто-то старался скрыться из виду сам, но все ждали — что скажет эта эсэсовка? С чем она пришла, да ещё ночью? Поняв, что сама не найдёт Хельга приказала: «Заместитель старшей колонны! Ко мне!»
          Приведя Лизу в свой кабинет Хельга подошла к окну и долго молчала. Отсюда было немного видно гетто. Видно было как жались друг к другу убогие домишки и как время от времени там взлетали в небо осветительные ракеты, заливая всё вокруг каким-то апельсиновым светом. Именно в эти моменты была отчётливо слышна стрельба. Без разрешения Лиза подошла к ней. Любая эсэсовка такого бы не потерпела, но Хельга продолжала молча смотреть в окно. Текли минуты, а немка и еврейка молча смотрели на гетто. Наконец при очередном запуске ракет Лиза не выдержала.
          Вы поэтому оставили нас здесь?
        Хельга ничего не ответила, но Лиза страстно продолжала.
          Значит поэтому! И про детей сказали тоже поэтому.
        Снова взлетела ввысь ракета и Хельга сказала так и не обернувшись.
          Скажи, ты хочешь жить?
          А кто же не хочет?
        Только теперь немка повернулась к ней. В темноте угадывался только контур головы и только когда вспыхивали очередные ракеты, в их неровном и колыхающемся свете можно было различить черты лица собеседницы. Пока ещё не погасла ракета, по лицам пробегали неровные тени и обеим казалось что другая всё время гримасничает и её корёжит от внутренней, страшной боли. Хельга продолжала.
           Я хочу спасти Сару! Ты понимаешь? Её и тебя!
           Ну её я понимаю. А я-то тут причём?
        Одна она не выживет, а ты тут всё знаешь. Я помогу вам сбежать, я сделаю вам отличные документы -  никто не подкопается. Дам еды, одежду, денег. Ты понимаешь? У тебя будут деньги! Много денег! Столько, сколько ты в глаза никогда не видела. Но ты должна будешь её укрыть! Обязательно! Ты же местная, ты наверняка знаешь места, где можно укрыться! Ну, что же ты молчишь? Неужели ты не хочешь жить!?
         Жить я хочу. Но мы не пройдём! Даже если у нас будут замечательные документы, пройти мы сможем до первого патруля. Первый же полицай поймёт кто я и тут же пристрелит. У меня жидовская рожа и я не могу сорвать её с себя!
          Но Сара …
         А что Сара? Если ты думаешь, что она сойдёт за испанку, то здесь не очень-то разбираются в сеньоритах, особенно если они ни слова не понимают по русски! Так что увольте меня фройлян!
         Но тут ты же погибнешь!
         Да! Так же как те, кого убивают там сейчас! Но с чистой совестью.
         Не поняла?
         Если я пообещаю что спрячу её, зная наверняка, что мне это не удастся, то мне это зачтётся. Всю жизнь я никогда не кривила душой, не буду делать этого и перед смертью!
         Для тебя это так важно? Нет, не понимаю я вас русских! Какое это имеет значение? Тебе предлагают жизнь! Понимаешь — ЖИЗНЬ! А ты от этого отказываешься. Даже не попытаться спастись! Не понимаю!
         Голос Лизы стал злым. Услышь их разговор кто-нибудь третий, он бы не поверил услышанному. Даже не понимая смысла слов, он был бы поражён интонацией разговора. Эсэсовка умоляла узницу говорившую с ней грубо и властно. С той, что могла её пристрелить в любую минуту.
         А и не пытайся — это бесполезно! Никогда вам немцам нас не понять! Не понять что может быть что-то более важное чем собственная шкура! Выход есть! Только один!
        Какой?
        Одни мы не спрячемся, ни в какой норе. Выход только один — надо уходить всем в лес, к партизанам. Вместе с Сарой и … с тобой!
         Ты что, с ума сошла?! Меня же там расстреляют!
         Может быть и расстреляют. А может быть и нет. Мы все расскажем как ты нас спасала. Полной гарантии я дать конечно не могу. Я конечно сделаю всё, что от меня зависит но чудес от меня не жди.
         Ты понимаешь чего ты от меня хочешь?! На что меня толкаешь?! Чтобы я стала предательницей?! Чтобы предала своих?!
         Это кто для тебя свои?! Сара или те кто сейчас там детей и женщин убивает?! Ты уж определись кто для тебя свои!
        Хельга не нашла что ответить. От последних слов она отшатнулась как от удара. Именно в этот момент  вспыхнула очередная ракета. Девушки уже давно приблизились вплотную и совсем рядом немка увидела горящие страшным блеском глаза. Они казалось прожигали насквозь, неотступно требовали и невозможно было от них отвернуться, заставить закрыться или отвернуться. Текли минуты, а в комнате продолжалась тишина. Так ничего и не ответив Хельга отвела Лизу в подвал и привела к себе Сару. Они  молча стояли у окна и не говорили ни слова. Всё было ясно без слов. Хельга вглядывалась в лицо подруги и не могла оторвать от неё взгляда. Лицо Сары то становилось чётко видимым в свете ракет, то снова скрывалось во мраке. Наконец Хельга не выдержала, сильно прижала к себе Сару и страстно заговорила.
         Ты должна жить! Сара, ты слышишь? Ты должна жить!
          В комнате была тишина, Сара не говорила не слова. Далеко за окном то вспыхивали, то гасли ракеты, в их неровном, дрожащем свете, совсем рядом - лицо в лицо, глаза в глаза, то возникало, то пропадало лицо самой дорогой подруги, а Хельга, сжав её лицо ладонями, как молитву, как заклинание,  продолжала шептать умоляющим голосом.
         Ты должна жить! Ты должна жить! Пропади всё пропадом, пусть всё летит к чёртовой матери, но ты должна жить!

                ( Из дневника Хельги Функ)
        Приятно вспоминать прошлое, но разве оно способно утешить? Оно может лишь растравить рану, вливая в неё яд недоверия, что радость повторима, ибо наталкиваясь на грубый реализм сегодняшнего, прошлое подчёркивает, как далеко мы ушли от счастливых мечты и фантазий детства.
        Ах С. Мысленно я вижу, словно с высоты птичьего полёта всю здешнюю территорию на много километров вокруг, где завьюженные поля сменяются лесами, перегораживаются реками, где много городов и деревень и нигде не нахожу для неё безопасного места. Везде, куда бы она не ступила, её ждут облечённые властью служители смерти. Нигде на такой огромной земле для неё нет ни укрытия, ни приюта! Господи, почему я так слаба? Что я могу для неё сделать? Только пожалеть? Она ни о чём не просит, но как отчётливо я слышу в ночной тьме её зов о помощи. Если я не спасу её, то никогда сама себе этого не прощу!
          Только теперь я до конца поняла историю Понтия Пилата, наместника Римской Империи на востоке. Когда ему привели на суд Иисуса Христа именно он разбирал его дело. По тогдашним законам Пилат обязан был расследовать дела угрожающие государственной безопасности. Всё остальное рассматривал суд из местных жителей. Решив, что перед ним просто очередной блаженный дурачок, Пилат передал его дело местному суду. Он был уверен что там Христа помилуют ибо какой от него вред? Какого же было его изумление когда он узнал, что те помиловали убийцу, а Христа приговорили к смерти! Он поразился и потребовал объяснений, и ему ответили, что Христос своими проповедями сеет смятение в умах людей и этим невольно ставит под сомнение право существованию нынешнего, очень выгодного для этих судей, общественного порядка. Этим он невольно подталкивает тысячи простых людей к бунту. Пока ещё над ним смеются, считают дурачком, но что будет если над его словами задумаются. Поэтому убийца менее опасен, чем этот проповедник.
          Выслушав их Пилат поразился: «Да вы что, с ума все посходили?» Как высший судья он мог забрать дело Христа себе и сам его помиловать, но к сожалению он страдал приступами головной боли и именно в этот момент начался один из них. Страдая от него он сказал: «Ну если вы все такие моральные уроды, значит вас ничем не проймёшь!  Мы вас пытаемся приобщить к нашей культуре, сделать вас лучше, а вы как были скотами, так и остались! Пропадите вы пропадом, живите как знаете, делайте что хотите, а я умываю руки». И только когда приступ прошёл, разобравшись с текущими делами, он вспомнил о Иисусе Христе. Вспомнил, пожалел и ужаснулся — что я наделал. Надо срочно спасти его. Но было уже поздно!
          Чтобы Пилат потом не делал: тайно приказал убить Иуду Искариота, помогал ученикам Христа, старался всегда поступать так, чтобы Иисус одобрил, но всё было напрасно. Раскаяние, что он мог спасти невинного, но не спас приносило ему такие страдания по сравнению с которыми приступы головной боли были ничто! Он готов был отдать всё, что имеет лишь бы повернуть время вспять и исправить свою ошибку. Уберечь, спасти, не дать убить, а уже было всё — поздно! Ничего уже было не вернуть и не исправить.
        Неужели меня ждёт та же самое? Неужели я потом буду оправдываться: «Я сделала всё что могла, но выше головы не прыгнешь». Что же мне делать? Что же мне делать?! ЧТО ЖЕ МНЕ ДЕЛАТЬ?!?!?!

         Прошли три дня и узнав от Бригитты, что «акция» кончилась, Хельга повела колонну в гетто. Снег оседал на одежду, и ужас ожидания витал над колонной. Все с надеждой и страхом думали что они увидят за воротами. Что стало с теми, кто остался в домах огороженных колючей проволокой? Удалось ли им спрятаться или они уже убиты? Сара шла рядом с Лизой. Прежде она получала поддержку от этой высокой женщины, сейчас же она чувствовала что помощь необходима ей. У Лизы уже давно погибли родные , но в гетто ещё оставались те, кто был ей дорог и к кому она привыкла за время заточения.
          Когда колонна огибала развалины, от них метнулась тень, люди расступились и сразу сомкнули ряд, и тело растворилось в них. Так бывало и раньше: те, кому удавалось, содрав жёлтую заплату, чтобы добыть еду, вырваться из гетто, возвращались обратно только таким путём — примкнув к рабочей колонне. Между Сарой и Лизой встала девушка лет 18 в рваном, обсыпанном известью и кирпичной пылью, пальто. Её так трясло, что Лиза поспешила её обнять и прижать к себе. Стуча зубами та сказала.
         Я весь день ждала. Вся обморозилась.
         Ты потерпи, скоро придём. У нас кое что припасено. Ты откуда Лерка?
         Оттуда … оттуда … нас пригнали, а там уже ямы приготовлены … они сотню отсчитают и туда … сотню отсчитают и туда … женщины, старики, дети … они же кричат … боже как же они кричат! А те отсчитают и туда … отсчитают и туда … из пулемётов  … Земля прямо на глазах шевелилась … из под земли стоны да плач ..Тогда они танки пригнали и по ним … по ним... До твёрдости асфальта утрамбовали. И снова ещё сотню, и снова пулемётами. Под музыку, всё время звучит - «Розамунда», «Розамунда», да только всё равно же слышно … как кричат … боже как они все кричат. Меня уже вечером пригнали, в «малине» пряталась так всё равно нашли. Кто не может бегом, тех сразу, на месте … Старика на моих глазах прямо в кровати … младенца за ноги и со всего размаха головой об стенку … только брызнуло … Дальше я как в ступоре была. Уже у ям очнулась. Пригнали, а впереди полно тех кого раньше .. нам говорят ждите своей очереди. Сидим, ждём. Тут я вижу, недалеко куча одежды набросана. Снятое с убитых раньше. А среди всего прочего простыни виднеются. Тут опять снег повалил с ветром. Они все воротники шинелей подняли и от ветра отворачиваются. Я момент уловила и рыбкой в эту кучу. Раз — и уже простынёй накрылась. Снег всё валит и валит, а я, как они отвернуться, потихоньку отползаю. Заползла под эту кучу, они сверху всё наваливают и наваливают, даже тепло стало. Снег припорашивает, а я лежу и всё вижу, всё слышу. Те всё стреляют и стреляют, всё стреляют и стреляют. А люди кричат! Боже как они кричат!
         Что же ты дура сюда вернулась?! Почему в лес не ушла?!
          Куда тут уйдёшь?! Ривка и Фира уже сбегали из гетто, думали партизан найти. А леса пустые стоят. Месяц ходили, бродили, еда кончилась, морозы ударили, чуть ноги себе не пообмораживали и … вернулись в гетто. Тут конечно смерть, да только то ли будет то ли нет — как повезёт. А в лесу смерть наверняка! Если не знаешь где партизан искать, если нет надёжного проводника, то лучше даже не соваться. Вот я пришла. Ждала вас в развалинах, а вас всё нет и нет, сутки целые.
          Обычно к возвращению рабочих колонн, у ворот собиралось много нетрудоспособных людей. Матери, жёны, старики-отцы, дети, сёстры, братья — все радовались видя вновь друг друга живыми после 14 часов разлуки. Но теперь у ворот никто не стоял. Перед воротами, в свете прожекторов, крутилась позёмка. Свет был настолько ярок, что прошедшие его сразу пропадали из виду, словно свет всасывал их и они растворялись за ним в воздухе. Когда девушки оказались в нём, их на мгновение ослепило, а затем вытолкнуло на пустынную площадь, слышался только хруст удаляющихся шагов. Прошедшие раньше устремлялись к своим домам и уже слышались в разных местах вопли отчаяния.
          По всем улицам валялись обломки разбитой мебели, обрывки книг и бумаг, осколки посуды. Пух и перья, выпущенные из подушек и перин перемешавшись со снегом покрывали мостовые и тротуары, разбитую и поломанную домашнюю утварь. В разбитых окнах виднелись наполовину высунувшиеся, но каким-то чудом удерживающиеся шкафы, буфеты, столы. И всюду, всюду, куда ни посмотри лежали трупы тех, кого пришедшие отчаянно надеялись увидеть живыми. Они лежали в огромных лужах крови!
          Обезумевшие люди кинулись в свои квартиры, надеясь найти своих родных в «малинах». Но там они увидели следы жуткого погрома, а тайные убежища: под полом, печами, между стенами, на чердаках вскрытые взрывами. Там рабочие нашли тела своих матерей, отцов, детей! Разорванные гранатами, прошитые пулями. Но многие пришедшие нашли свои жилища совершенно пустыми — ни живых, ни мёртвых. Заламывая руки люди метались по квартирам и этажам в отчаянии зовя своих любимых. Но ответом им было лишь завывание ветра. Те кого они звали были вывезены в машинах-душегубках, лежали во рвах и оврагах за городом.
         Хельга не могла объяснить даже самой себе, что заставило её пройти дальше и зайти именно в этот дом. Вокруг была тишина, только ветер свистел между стен. Снег был истоптан множеством ног, прямо на дороге валялись разные предметы. Видимо людей гнали так быстро, что уронившие вещи не имели даже нескольких секунд, чтобы остановиться и поднять их. Первого убитого она увидела ещё во дворе. Мужчина успел выбежать из дома но до угла добраться не успел. Он лежал на животе и ветер шевелил его седые волосы вокруг простреленного затылка. На лестнице Хельга увидела сидевшую женщину прижимавшего к себе маленького ребёнка и если бы не кровь забрызгавшая всё вокруг, казалось что они просто присели отдохнуть. Дверь одной из квартир висела только на одной петле, войдя внутрь немка увидела страшную картину. Всё стёкла выбиты, всё поломано, опрокинуто, сдвинуто со своих мест. Было видно что тут не просто что-то искали, а крушили всё попавшееся на глаза прикладами винтовок, гранатами и топорами. Первая комната - на полу в разных позах мужчина, 5 женщин и 8 детей. Вторая комната — мужчина, женщина и младенец в детской кроватке. Третья комната — в разорванных платьях лежат 7 девушек, самой младшей на вид лет 13, две из них голые, у трёх залиты кровью ноги. Их затащили сюда, изнасиловали и добили ножами. Четвёртая комната — пол и все стены залиты кровью как на бойне, кровь даже на потолке. На полу словно большие поломанные куклы лежат 11 детей 3-5 лет. Пятая комната — она почти пуста, только на кровати дряхлая старуха. Видимо тут убивать не стали, а погнали всех на улицу, старуха же идти не могла и её застрелили прямо в кровати. Шестая комната — две женщины и девочка-подросток. Седьмая комната — она самая большая. В ней одна убитая женщина но отчётливо виден обвалившейся лаз, похожий на армейский окоп. Заглянув внутрь немка увидела, что он полностью забит мертвецами. Их десяток, а может быть и больше. Долгие дни евреи рыли тайное убежище. Женщина спрятала всех, задвинула вход комодом, а сама осталась на верную смерть надеясь что убив её эсэсовцы увидят что комната пуста и уйдут. Исполосовав все стены очередями из «шмайсеров» эсэсовцы уже собирались уходить, но в тайнике кто-то вскрикнул от боли или страха. Палачи услышали это, перевернули всё вверх дном и обнаружили вход в тайник. От брошенных двух гранат, пол над ним обвалился и всех в нём убили. На кухне Хельга нашла ещё один труп. Подойдя к окну она увидела первого увиденного ей убитого во дворе. Двое пытались выпрыгнуть в окно. Один не успел и теперь висел свесившись на половину через подоконник, а второй сумел выпрыгнуть и его застрелили отсюда, когда он уже почти добежал до поворота.
          Молодая немка обошла все три подъезда этого дома: этаж за этажом, квартира за квартирой. И всюду она натыкалась на трупы: мужские, женские, детские. От дряхлых стариков, до грудных младенцев. Их сотни. Лишь в одной комнате она застала обезумевшую женщину сидевшую на полу среди трупов, раскачивающуюся из стороны в сторону прижимая к груди убитую девочку лет 7 и воющую как волчица на луну! Словно она видела результаты резни в захваченном городе в средние века. Но сейчас же 20й век! Неужели вернулось средневековое варварство?! И кто всё это творит?! Немцы! Свои! Те кто вежливо с ней здороваются, мило разговаривают, шутят, смеются! И это люди?! Да что же мы творим?!

                ( Из дневника Хельги Функ).
         Да что же мы творим?! Все годы, пока я училась в школе и училище, нам твердили что после 1933 года жизнь у нас настала просто райская! Я искренне в это верила ибо помнила 29-32 год, когда тысячам людей нечего было жрать, а продукты топили в море или сжигали в паровозных топках. Я помню как в 31 году в Бремен приплыла целая рыболовная флотилия, только в этот раз она почему-то не причалили к берегу, а бросили якоря на рейде. Встали и стоят: день стоят, два стоят, три, четыре. Мы с ватагой соседских мальчишек сделали плот, из озорства подплыли на нём к кораблю, двое из нас по якорной цепи залезли на борт и весь плот закидали рыбой. Мы её потом неделю пекли на костре ели или продавали на улицах. Как мама меня за это ругала, ведь мы эту рыбу украли. Вот только оставшуюся рыбу так и не смогли продать, она сгнила прямо в трюмах и её выкинули обратно в море. Вонь стояла такая, что на берегу невозможно было находиться целую неделю!
         В те годы была не жизнь, было ВЫЖИВАНИЕ! Я помню как мать не спала ночами, от страха, что её уволят, что нам нечего будет есть, что нас вышвырнут на улицу из нашей квартиры за неуплату. Я помню этот страх и ту огромную надежду, что вот придёт кто-то сильный и умный, и прекратит всё это скотство! Что наконец-то можно будет жить спокойно! И этого ждали миллионы немцев и вот дождались. При Гитлере всё это кончилось. Безработных в Германии не стало! У всех немцев появилось уверенность, что самое страшное позади! Что с голоду под забором они не подохнут. Впервые за всю мою жизнь, да и за жизнь матери государство наконец-то заботилось о своих гражданах.
         Мама впервые в жизни, за 35 лет она съездила в отпуск, в санаторий на острове Рюген и ей это не стоило ни пфенинга! И это впервые испытали сотни тысяч немцев — не родственничков миллионеров, а самых что ни на есть простых работяг! Я помню первую экскурсию с отрядом «БДМ». Нас водили по знакомым улицам, рассказывая о истории родных мест. До этого я тысячи раз проходила по этим местам, но мне в голову не приходило поинтересоваться что это за дома и памятники. Не до того было, все мысли были о том, что делать чтобы не подохнуть в канаве! Ведь мне было действительно хорошо, в «БДМ». Солнце, воздух, купание в море, плаванье на яхте. А восторг охвативший меня, во время полёта пассажиркой на планере. Ветер в лицо, проносящиеся подо мной маленькие дома, деревни, дороги, поля и леса — всё это под необычным углом, я действительно летела как птица. Меня переполнял восторг, упоение — остановись мгновение, ты прекрасно! Раньше я и мечтать о таком не смела, а теперь это было наяву! И главное — уверенность, что всё это только начало, что впереди, на долгие годы меня ждёт интересная, прекрасная жизнь. Что всё уже хорошо, а будет ещё лучше! И эти ощущения были не просто было и прошло! Нет, это было постоянно, сильнее или слабее, но постоянно! И разве только со мной? Те, что тогда пролезли на траулер, один поступил в лётное училище, а другой в морское. И им это не стоило ничего! До Гитлера судьба всех немцев была предопределена — если твой отец был работягой, то значит и тебе быть работягой до гроба! И вдруг у всех и каждого появилась возможность круто изменить свою жизнь к лучшему. Любой солдат может стать офицером если докажет что он не трус и не дурак. Миллионы немцев стали жить лучше и им это ничего не стоит, за всё платит государство!!Когда, когда такое было?! И я, вместе с сотнями тысяч немцев была уверенна, что лучше жизни чем в нашей стране, просто быть не может! Сколько раз я думала: « Как же мне повезло родиться именно в этой стране и именно в это время! Как же несчастны те, кто живут в других странах! И нас учили что жители других стран делятся на две категории.
         Одни как глупые детишки, не могущие из-за своей внутренней сути устроить у себя хорошую жизнь. И мы должны прийти к ним на помощь и построить такую же прекрасную жизнь как у нас. Конечно же нам придётся приглядывать за ними и заботится о них, как взрослый заботится о ребёнке чтобы он ел вовремя, одевался по сезону, не пачкался, не шлёпал по лужам, не совал пальцы в розетку. Сначала они могут не понимать своего счастья и нам придётся их терпеливо воспитывать и даже иногда строго наказывать, но потом они нам сами за это спасибо скажут. Это конечно для нас будет тяжко, но что поделать если они без нас пропадут?
         Другие же, это злобные враги, которые вместо того, чтобы сами построить у себя такую жизнь как у нас, только и мечтают как бы ворваться к нам и отнять всё что мы создали тяжёлым трудом. Вот и приходиться нам быть всё время готовыми к нападению, готовиться к войне и наносить им упреждающие удары, чтобы они не напали на нас.
        И вообще, мы немцы самые лучшие, самые умные, самые красивые, самые … самые … самые на земле. Всё чем владеют другие, они не имеют на это права! Зачем этим русским так много земли, полезных ископаемых, разных богатств если они этим даже толком воспользоваться не умеют? Конечно будет лучше если всем этим будем распоряжаться мы — немцы. Так что в войнах мы будем не отнимать чужое, а возвращать своё. И я же во всё это ВЕРИЛА! Я искренне считала, что от нашего прихода сюда этим людям будет лучше! А что получилось?!
         Нигде, нигде не говорилось и не писалось, что людей живущих на землях жизненного пространства Германии будут убивать! Мы превратили русских в рабочую скотину, дав понять что и это временно, за этим последует в редких случаях обычное рабство, а в массовых смерть. Мы захватчики, варвары и убийцы! Мы хуже бешеных собак ибо те не понимают что творят, а мы понимаем и ещё как! Если бы к нам ворвались творящие то, что творим здесь мы, то чтобы мы делали?!
         Чем, чем угрожали Германии те женщины и дети, что я видела в гетто?! Разве наша безопасность уменьшилась хоть на йоту если бы им позволили жить?! В чём они виноваты перед немцами? В том, что у них такой разрез глаз или цвет волос?! В чём виновата С.? В том что родилась на свет? В кого мы все превратились? В кого превратилась ты — Хельга Функ, уверовавшая что несёшь другим людям счастье?! И не ври сама себе, ты ничем не лучше других! Что же делать?! Что же делать?! ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?!!!
       Что же делать? Как спасти лучшую подругу, зная что если не станет её, то не станет и тебя — хорошей, порядочной девочки Хельги Функ. А будет? Будет трусливая, дрожащая тварь, не человек, а грязь под ногами. Нужна ли будет тебе самой ТАКАЯ жизнь?! Нет, спасая Сару, ты спасаешь и саму себя. Если её  убьют тебе останется только пустить самой себе пулю в лоб! Поэтому думай. Думай! ДУМАЙ!!!

         На следующий день, когда в своём кабинете Хельга выдавала Лизе талоны на усиленное питание, та вдруг сказала.
         Мне надо с вами поговорить и это не для чужих ушей.
         Хорошо, говори.
         Я понимаю что вы сделали для нас и знаю чего вам это стоило. Поэтому решила отплатить тем же. Я знаю — вы меня не выдадите, да вам и незачем это делать. Убить меня можно прямо здесь! Я даже не считаюсь за человека! А в гестапо я могу выдать Сару.
         Ты что, угрожаешь? Если у тебя есть что сказать, то говори.
         Завтра я ухожу из гетто. Совсем!
         В лес? Ты же сама говорила что не сможешь пройти.
         Сейчас могу. У меня есть проводник.
         И ты уйдёшь одна? Бросив Сару?
         Фройлян, вы знаете что через 2 дня они начнут тоже самое. Получен приказ полностью уничтожить гетто, даже «гамбуржцев». Здесь собрали слишком много людей из разных стран которым уже нечего терять! Они просто не справляются, а то бы уже тут давно всё было бы кончено. И вам не удасться всё время прятать нас в подвале!
          И ты бросишь Сару?
          У меня нет другого выхода, если я хочу спасти себя.
          Но что я могу сделать?
          Я это уже говорила. Неужели ты не понимаешь что это невозможно?!
          Возможно! Ты можешь спасти не только Сару и меня, но и много других людей. Для этого нужен грузовик и бумаги что рабочая бригада направляется в какую-нибудь деревню за топливом для котельной.
          Ты знаешь куда ехать?
          Я сказала: у меня есть проводник.
          Тогда мы можем сесть в мой служебный «опель». Я довезу тебя, Сару и проводника.
          Никто не поверит, что ты везёшь на работу всего двух женщин. А в бригаду поверят. Если ты спасёшь столько людей тебе это зачтётся.
          Сколько у меня есть времени?
          Нисколько! Если завтра утром на Шклафн-плац не будет грузовика, больше меня не увидишь!
          Ты смелая девушка Лиза!
          Нет! Смелые в лесу, а я пока что только спасаю свою шкуру. Думай фройлян СС-хильферин, решай! Я всё сказала!
           На город опустилась ночь. Опустели улицы и переулки, погасли почти все окна домов, жители Славянска сидели по домам, помня о комендантском часе и что их ждёт за его нарушение. Только ветер гнал по земле позёмку, лишь изредка мелькали, сразу скрываясь из виду, фигуры подпольщиков, да проходили немецкие патрули. В немногих окнах немецких учреждений горел свет. Горел он и за занавеской  комнаты Хельги Функ. Мерно тикали на стене часы-ходики, шумел пар в батарее отопления, да свистел за окном ветер. Девушка то неподвижно сидела за столом, то ложилась на кровать, пытаясь уснуть, то начинала метаться по комнате. Как же ей хотелось остановить время, чтобы прекратилось это тиканье, чтобы перестали двигаться по кругу стрелки. Часы-то можно остановить, а вот время не остановишь!
          Ей было страшно. Очень СТРАШНО! Неумолимо приближался момент, когда придётся принимать решение, делать выбор! А как же это трудно, как оказывается хорошо и удобно, когда кто-то принимает решения за тебя, а ты только выполняешь то, что тебе сказали и не отвечаешь за то, что получится. Хельга вдруг вспомнила свои ощущения, после получения школьного аттестата. Другие радовались что наконец-то кончилась зубрёжка, штудирование учебников, ответы у доски и наказания дома за плохие отметки. Теперь они взрослые, теперь они сами себе хозяйки, могут делать что хотят и никто им не указ. А Хельга вдруг ощутила страх. Раньше всё было ясно и понятно. Всё было предопределено, она переходила из класса в класс и ничего не могло измениться. Она словно плыла по реке в тоннеле и могла плыть только в одну сторону. Теперь же тоннель кончился, впереди море, плыть можешь в любую сторону, вот только куда? Где хорошая жизнь, кто подскажет и укажет? Вдруг там куда ты поплывёшь ничего хорошего нет? Вдруг твой выбор окажется неправильным? Тут ошибиться нельзя, а теперь о каждом своём жизненном шаге придётся думать самой. А это оказывается так страшно и неудобно. Гораздо лучше если тебе указывают, а ты исполняешь. Конечно если тот, кто указывает, примет неправильное решение, то пошел он к чёрту, надо найти другого указывающего, но жить совсем без указывающего очень плохо.
          Вот почему Хельга очень обрадовалась когда незнакомый мужчина в штатском костюме, но с военной выправкой, заявил, что она доказала свою особенную преданность фюреру и всему немецкому народу и ей предоставлена высокая честь учиться в очень важном училище, а после перед ней откроются такие жизненные перспективы, что ей и не снились. Она отчётливо помнила, что всё её естество тогда буквально захлестнула радость. Радость от того, что нашёлся кто-то принявший решение за неё. Что не надо думать и решать, а надо только исполнять.
         И вот теперь наступил момент, когда принимать решение нужно самой! И от этого не отвертеться! Её взяли за горло. Либо отойдёшь в сторону, стыдливо потупив глаза и позволишь убить лучшую подругу, либо спасёшь её, но тогда придётся с мясом оторвать от себя то, что уже стало частью твоего естества. Даже если тебя не убьют партизаны, это всё равно что самой отрубить себе руку или ногу. Как, как можно самой отказаться от теплоты в теле и восторга от захватывающего дух полёта на планере и плаванья под парусом. От ощущения в лагере БДМ,  когда девчонки множество девчонок встали в круг перед огромным костром, каждая положила руки на плечи соседкам, пели песни и раскачивались из стороны в сторону. Каждая ощущала, что вокруг все друзья, все бросятся к тебе на помощь если ты попадёшь в беду, никогда не бросят, всегда спасут и это давало чувство огромной безопасности и силы. Ты понимаешь что все это потому что вас много, что каждая из вас поодиночке слаба и беспомощна, но вместе …. Никто с вами не сможет ничего сделать. Вы можете всё сделать, вы всесильны, вы всемогущи, вы боги. И ты вместе со всеми испытываешь огромный восторг, упоение, счастье, это как веселящий газ и тебе хочется чтобы это чувство не кончалось, чтобы оно повторялось снова и снова, это как постоянные, непрекращающиеся оргазмы. И ты снова и снова поёшь и раскачиваешься. И жизнь что ты жила раньше кажется тебе убогой и не интересной. Наконец-то ты ЖИВЁШЬ, а не СУЩЕСТВУЕШЬ. И ты счастлива. Каждая клеточка твоего тела буквально вопит от наслаждения! А обучение в СС-училище? Чувство приобщения к высшим людям, к элите, познания всех тайн бытия, умения читать в людях самые сокровенные тайны, управлять ими как марионеткам, радость от силы, красоты и мощи своего тела и много, много чего ещё! И теперь от всего этого отказаться?! Выдрать с мясом часть самой себя, то, без чего уже не можешь жить?! Я не могу жить без Сары, но уже не могу и без всего этого.
           Почему, почему всё это не может быть вместе с тем захватывающим дух бегом, рука в руке с Сарой. Купание в речке, ощущение спокойной умиротворённости, как какие-то соки и флюиды проходят из земли сквозь твоё тело и уносятся в высь, дыхание подруги рядом, стрекотание кузнечиков, пение птиц,  шелест и лёгкое покалывание травы, ласкающее тепло солнечных лучей. Непонятно почему но это тоже дарило наслаждение, оно было не такое взрывное, не таким захватывающим дух, более спокойным, но от этого не менее мощным и глубинным. Почему они не могут существовать вместе?! Почему приходиться выбирать, или-или?! Почему то, сносящее голову наслаждение, будто летишь вниз на «американских горках» обязательно ведут к тому страшному дому полному убитых невинных людей?!
           А часики-то всё тикают и тикают, а стрелки-то всё бегут и бегут и с каждым их движением всё ближе и ближе тот страшный момент. Кажется что это это циферблат стал огромным полем, стрелки превратились в остро отточенные мечи, а ты закопана в этом поле по шею и с каждым движением эти мечи всё ближе и ближе к твоей шее. Почему-то вспомнился тот трамплин в училище, тот ужас до дрожи в коленях, когда стояла на доске, как страшно было смотреть вниз и надо было шагнуть туда. Как мучительно хотелось повернуться и слезть вниз по лестнице.  Снова всё это переживается так остро, что чувствуешь холодок внутри. Как же страшно и больно сделать этот шаг. Сделаешь — не будет возврата к прежней и такой хорошей жизни, не сделаешь — погибнет лучшая подруга и тогда тебе жизнь будет самой не нужна. Да и возможна ли теперь, после того что узнала, после увиденного в том страшном доме, та, счастливая жизнь. Не даром говорят: «Во многих знаниях много печали», «Много будешь знать — скоро состаришься». От того, что я узнала впору не только состариться, впору сойти с ума! Что ж — выбор очевиден, но как же страшно, как же больно его сделать!

                (Из дневника Хельги Функ).
           Когда мир держится на жестокости и только она властвует над людьми, и они, погружаясь в эгоистические цели, начинают считать эту жестокость нормой, где, как не в самой себе можно отыскать точку опоры, чтобы увидеть и понять в истинном свете то, что творится вокруг и что творишь ты сама. Прошлое освобождённое из пут забвения — огромная сила, пришествие её не может завершиться примирением с настоящим. Прошлое вдруг открывает те критические широты, которые бывают затуманены повседневностью, если эта повседневность всего лишь слепое движение по жизни послушное обстоятельствам. Рано или поздно каждый человек, должен вернуться в прошлое, чтобы найти ответ на волнующее сегодня.

                Из воспоминаний Лизы ( Елизаветы Гутккович).
           Всё началось с того, что однажды, когда мы грузили торф, ко мне подошёл Сергей Герин. Его я знала ещё до войны, он был комсомольцем и работал слесарем на заводе. Жил он не в гетто, ходил без жёлтой заплаты. Подошёл и сказал: «Наши погнали немцев от Москвы! Скажи об этом в гетто. Пусть у людей окрепнет надежда». В тот самый день попали мы в кабинет к Функ в первый раз, я и ляпнула: «Ничего фройлян СС-хильферин, нас советская армия освободит!» Сказала и тут же язык прикусила — ведь она эсэсовка, пристрелит запросто, а она посмотрела на меня, посмотрела и вдруг цепляет мне на рукав повязку «унтер капо», а Саре «капо». Это старшая и заместительница старшей команды. Вывела нас во двор и всем объявляет: «Это теперь ваши начальницы. Все их приказания есть мои!» Сказала и ушла в дом. Так всё дальше и пошло — мы торф да уголь таскаем, а они с Сарой весь день из её кабинета не выходят. На обед нас в подвал загоняли, сидим там в тепле, да суп с немецкой кухни едим и хлеб был настоящий, довоенный. Скоро в гетто дрались за то, чтобы в котельную попасть. Пытались на меня наехать. Да я не зря до войны спортом занималась, призы брала. Стали меня слушаться, я и раньше в гетто спуску никому не давала, а уж теперь так вообще в авторитете стала. И просили меня, и умоляли, и в ногах валялись чтобы я их или их родных к себе взяла. Жалко всех конечно но немцы велели ясно — 100 человек и точка. Оказалось подпольщики ко мне присматривались и вот однажды вдруг опять подошёл ко мне Герин с ещё одним парнем и сказал что теперь буду выполнять что этот парень скажет — это задание партизан. С того времени стала я в команду набирать многих про кого он мне говорил. Половина команды таких было, кто-то надолго оставался, а кто-то побыл несколько дней, глядь и нет его. Кто, да что я вопросов не задавала, но мне твёрдо обещали, что скоро обязательно переправят к партизанам.
         А потом случилась «акция», когда Функ спрятала нас в подвале. Даже по ночам слышали стрельбу, дня им не хватало! Сижу в подвале, прижимаю к себе двух детей подруги, что в красной армии была, а на сердце то радостно, что они тут, рядом, то черным-черно от мыслей о тех кто в гетто остался. Вдруг вызывает  меня Функ и с ходу — хочешь бежать? Я обалдела, чтобы эсэсовка с таким предложением? Восьмое чудо света! Но она объяснила, всё дело в её подруге, Саре. Поняла видно что всем евреям конец приходит, в том числе и «гамбургским», вот и спохватилась. А как спасти? Кроме меня никого не знает! Нет, про эту Сару ничего плохого сказать не могу - не раз мне помогала, потом в партизанском отряде санитаркой и переводчицей была. От немецких облав вместе с нами уходила, так что её стоило спасти. Но тогда я не поверила этой Функ - вдруг она по заданию гестапо такая добрая, и отказалась.
         Вечером возвращаемся в гетто, а из развалин к нам Лерка (Карелия) Данкевич юркнула. Её вместе со всеми на расстрел увезли, так она из под пулемётов уйти смогла, вот только седина в 24 года появилась. Входим в гетто, а там … Гляжу, все мечутся из стороны в сторону, повсюду вой стоит, Лерка же как каменная застыла и что-то шепчет. Я её за руку тяну, а она всё бормочет. Прислушалась - она стихи читает! Ну думаю — всё, совсем девка с ума сошла! От увиденного точно с ума съедешь! А она нет, нормальная. Это она  клялась так! Стихи эти до сих пор в памяти сидят. Не старалась я их запомнить, а засели в голове так, что никак не выкинешь! Вот они!
                Ни стона ни рыдания в Рязани не слыхать
                Погублены, порублены и жители и рать.
                Где высились вчера ещё хоромы и дворы
                Теперь дымятся страшные, ужасные костры.
                Как будто адским пламенем земля обожжена
                Невиданная, страшная настала тишина.
                Ни воинов, ни жителей, ни храмов, ни жилищ.
                Лишь бродит в белом саване метель средь пепелищ!
                В ту пору был в Чернигове Евпатий Коловрат
                Когда орда батыева опустошала град.
                Услышал о нашествии и поспешил домой
                И ни души в Рязани он не отыскал живой.
                Упал тогда на землю он и сердце обожгло
                Воздать орде языческой за сделанное зло …
          Лерка потом партизанила люто, в рукопашной как бешеная становилась, даже наши мужики её побаивались. После среди немцев слух ходил о «лесной ведьме». Мол дерётся страшно и пули её не берут, её убьёшь, а она воскресает снова и снова. Её изрешетишь, а она всё идёт на тебя и не умирает. И до тех пор, пока будут стоять эти русские леса, до тех пор будет появляться и убивать их эта лесная ведьма. Осенью 43 года каратели нас в болота загнали, и она сама в группу прикрытия пошла. Пленные немцы потом рассказали, когда всех наших там перебили она вдруг встаёт, медленно встаёт, как мёртвая из могилы. Сама вся закопчённая, в земле и крови, а встаёт! Встаёт и идёт. Они из винтовок и автоматов её уже навылет изрешетили, а она всё идёт на них и не умирает. Как она смогла до них дойти и взорвать, никто понять не может: ни тогда, ни сейчас. Видно большой у неё к немцам счёт накопился, ох большой! А некоторые девчонки потом стали одеваться как она, всё на неё равнялись, старались быть на неё похожи. Потому и казалось немцам что она бессмертна и может быть в разных местах сразу.
         А тогда я уже думала, не увижу больше никого из наших, однако нет, той же ночью пришли ко мне двое: тот, что я знала и ещё один, незнакомый. Пришли и сказали, что в акции было убито много ценных людей. Немногих уцелевших, что буквально необходимы в партизанских отрядах надо вывести из гетто срочно. ОЧЕНЬ срочно! А связи с немцами, кроме меня, нет ни у кого. Сказали что знают всё о моей связи с Сарой и Функ. Надо толкнуть её на этот шаг, сделать так, чтобы это стало для неё необходимостью. На следующий день и состоялся тот самый, решительный разговор. Я брала её «на пушку» - никуда бы я из гетто сама не ушла, разве что замёрзнуть насмерть в лесу. Не знаю чтобы было если она не решилась. Всю ночь не могла себе места — получится или не получится, приедет или нет? Не знаю почему, но была уверена что она приедет. А те двое были как на иголках. Не сегодня-завтра должна была начаться вторая акция. На следующее утро как всегда толчея на «Шклафн-плац» и вдруг они мне говорят — нет проводника! Придётся ехать на свой страх и риск. Называют мне маршрут — названия деревень, что мы должны проехать. Дальше партизаны нас встретят. После стоим, молча ждём. Рабочие колонны уже выходить начали и вдруг видим, в ворота въезжает крытый брезентом грузовик. А рядом с шофёром сидит она.

         Так и не сомкнув глаз всю ночь, оформив по всем правилам бумаги в канцелярии, утром Хельга позвонила в гараж. У неё уже давно был запрос на доставку торфа в котельную из деревни расположенной в 23 километрах от Славянска, на берегу реки, но всё не было времени заняться этим. Спорить с гестапо — себе дороже, и поэтому скоро машина мчалась по направлению к гетто.  Едва открыв дверцу она поняла — успела. Увидев Лизу и Сару, она, стараясь выглядеть спокойной, двинулась к ним.
          Грузитесь в машину! И убери с лица эту улыбку, чёрт бы тебя побрал!
          Сделайте одолжение фрейлен. Нам понадобиться около часа.
          Полчаса! И ни минутой больше!
          В грузовик залезли 13 мужчин и 17 женщин. Особенно запомнилась девушка с седой прядью, скрывшаяся за брезентом после Лизы и Сары. Наконец машина тронулась с места. В воротах Хельга показала документы, один из эсэсовцев заглянул в кузов, шлакбаум поднялся и сидевшие в кузове наконец смогли перевести дух. Сара припала к щели в тенте: всё дальше и дальше, всё меньше и меньше казались убогие дома за колючей проволокой, ворота в гетто, солдаты и полицаи рядом с ними и Сара поняла, что больше никогда не будет ничего ставшего её жизнью. Не будет утренних построений, не будет тачек с торфом, не будет закутка на полу за шкафом и угла влажной стены, где изучен каждый рисунок. Не будет больше колючей проволоки, выстрелов, лая собак, эсэсовцев и полицаев, не будет ставшей чем-то обычным близости смерти. Наконец-то ничего этого не будет!
           Они миновали улицы города, ненадолго остановились у контрольно-пропускного пункта предъявить документы и машина выехала за город. После Хельга не могла вспомнить ясной картины, всплывали только отдельные эпизоды: рябина на поляне, сожжённая деревня, торчащие из снега печные трубы, виселица у развалин церкви, колонна движущихся танков. Сидя рядом с водителем Хельга видела перед собой зимнюю дорогу, но сквозь неё, словно через тюлевую занавеску, проступали речка с цветочным лугом в Ротенбурге, ночной поход в горы и огромный костёр в лагере «БДМ», жёлтая скамейка с надписью «для евреев» и лицо мамы когда её уводили гестаповцы, учебный класс и выпускной парад в училище СС, Сара в лохмотьях и комнаты полные убитых в доме после «акции», лица Бригитты и Лизы.
         Потом перед сквозь дорогу проступило и уже не исчезало только одно видение — вид с трамплина в бассейне. Хельга снова отчётливо видела далеко внизу воду и ясно ощущала свой ужас перед прыжком. Как же ей снова стало страшно. Как же хочется повернуться и бежать, бежать прочь от этого вида воды не больше тазика, когда просто уверенна, что обязательно пролетишь мимо и разобьёшься насмерть.  Молодая немка сидела снаружи совершенно спокойная, но внутри вся корёжилась от ужаса. Она понимала что с каждой секундой неумолимо уменьшается момент, когда навсегда исчезнет, станет невозможным всё, что стало для неё привычным, всё без чего невероятно, немыслимо жить. Девушка чувствовала себя камнем запущенным из пращи чьей-то могучей и сильной рукой. Чувствовала себя утопающей в бурной реке. Чувствовала себя несущейся вниз на «американских горках». И это было страшно, страшно до ужаса.
         Уносились назад километры, и вот наступил момент, когда Хельге пришлось сказать.
         Прямо! Через пути!
         Но станция налево. Эта дорога ведёт ….
         Выполняйте приказ!
         Слушаюсь. Но если нам надо на погрузку …
         Я не люблю лишних слов!
         Но всё же осмелюсь доложить, здесь неспокойное место, а мы не взяли даже конвоя.
         Я не знала что вы трус!
         Скоро будет лес, а в нём наши уже натыкались на партизан.
         Оказывается вы верите в глупые слухи? Прямо! И ни слова больше!
        Снова перед глазами поле, огромное поле по которой тянется дорога. Почему-то Хельге бросилось в глаза, как сверкает на солнце ледяная корочка там, где снег подтаял и замёрз снова. Но вот справа возникла обжитая деревня, где из некоторых труб в небо тянулся дымок, а слева протянулась замёрзшая река, на другом берегу которой выросла чёрная стена густого леса. Она всё вырастала и вырастала, как вдруг взвизгнули тормоза.
          В чём дело?
          Дальше ехать нельзя. Железная дорога в другом направлении.
          Прямо я сказала!
          Но это последняя деревня! Дальше только лес.
          ПРЯМО!
          Лицо шофёра исказила гримаса страха. На несколько мгновений он застыл, а потом схватился за автомат. В тесноте кабины началась борьба, брызнули разбитые стёкла, почти все пули ушли в потолок,  но вот боёк щёлкнул в холостую и Хельга смогла вырвать оружие. Ткнув в него парабеллум она сказала.
          ПРЯМО!
          Лицо шофёра побелело от страха. Медленно, всё время косясь на ствол пистолета, он завёл мотор и машина тронулась. Вдруг он изо всех сил надавил на педаль газа, грузовик рванулся вперёд и Хельга невольно откинулась назад. Тут же водитель распахнул дверь и на ходу выпрыгнул прочь. Пока Хельга хватала руль и пыталась остановить машину прошло немало времени и когда она вылезла из кабины, шофёр был уже далеко. Немка вскинула пистолет.
           Стой!
           Я плюю на тебя! Ты изменница! Тебя расстреляют!
           Стой я сказала!
           Я догадывался! О тебе уже ходили слухи! О тебе и этой еврейской девке! Тебя расстреляют!
         Он был уже далеко. Повернулся и снова бросился бежать петляя из стороны в сторону. Молодая немка выстрелила, но зелёное пятно его шинели продолжало мелькать на белом снегу. Весь мир для неё сузился до просвета вокруг мушки её пистолета. Хельга стреляла раз за разом и всё время мазала. Тогда она опёрла руку о капот машины, тщательно прицелилась. Как учили в училище задержала дыхание и плавно, очень плавно нажала на спусковой крючок. Солдат пробежал ещё несколько шагов, неожиданно переломился в поясе и остался лежать. Только теперь девушка смогла осознавать что твориться вокруг. Вокруг суетились люди, Лиза что-то повелительно им говорила, Сара трясла Хельгу за плечи и кричала ей в лицо, но та была как в ступоре. Она только что УБИЛА! Убила своего! В её голове словно гудел колокол -Ты предательница! Ты предательница! ТЫ ПРЕДАТЕЛЬНИЦА!!! Вдруг она заметила, что на неё уже никто не глядит, а все смотрят за речку, где из-за стены деревьев появились какие-то фигуры и стали быстро приближаться сюда по льду. В руках у одного блеснуло на солнце оружие. Все застыли в тревожном ожидании, а если это полицаи? Как вдруг все радостно закричали, Хельга ясно увидела у многих из них на шапках красные ленты. ПАРТИЗАНЫ!!! Радостно крича евреи бросились к ним навстречу, побежала и Сара, но через несколько шагов остановилась и оглянулась. Хельга не трогалась с места. Она видела как две группы людей столкнулись и перемешались между собой. Как Лиза, смеясь и плача одновременно, повисла на шее рослого бородача. Как упала на колени и прижимая к себе двоих детей, плачет от радости пожилая еврейка. Как партизан сорвал с груди маленькой девочки жёлтую заплату с многозначным номером. Она всё это видела, но не могла двинуться с места.
          Ну что же ты? Пойдём!
          Хельга молчала, её ноги словно приросли к земле, а горло словно сдавил какой-то спазм. Радость на лице подруги сменилась удивлением.
          Хельга, всё позади! Ты спасла нас! Идём скорее!
         Но с той творилось что-то непонятное, из головы вылетели все мысли. Она только могла понимать что делает её тело, но совершенно не могла им управлять. Словно внутри неё сидел кто-то другой, словно тело стало жить само по себе. Немка оглянулась на убитого солдата и с трудом выдавила из себя.
         Надо посмотреть, вдруг у него есть что-то важное.
         Да что у него может быть важного?! Скорее! Ты слышишь? В деревне тревога!
        Только тут Хельга уловила звук сирены. В деревне между домами замелькали человеческие фигурки. Сара, уже с тревогой на лице стала приближаться к подруге, а та, не отрывая взгляда от её лица стала пятиться прочь. На лице Хельги всё больше проявлялось выражение ужаса. Взвыв как волчица, она обернулась и зажав голову руками, в одной из которых так и был пистолет, бросилась прочь.
         Хельга стой! Куда ты?!
        Ноги Хельги изо всех сил несли её прочь. Внутри неё всё нарастал и нарастал животный ужас.
         Да стой же ты! Вернись!
        Но остановиться было уже невозможно. Перед мысленным взором Хельги предстал тот дом, весь залитый кровью и заполненный убитыми людьми. Для всех партизан, для всех русских, она уже навсегда была той, кто творил эти зверства. И она понимала, что такого ей не простят!
         Что ты делаешь?! Не иди туда?!
         Что же ты делаешь идиотка?! Тебе предоставился шанс остаться человеком, и второго не будет! Сейчас именно в эти мгновения ты теряешь Сару навсегда! Ты сама отрезаешь всё хорошее, всё человеческое, что было с тобой в детстве! Сама вырываешь и швыряешь на помойку всё самое лучшее что в тебе есть! Навсегда между тобой и всем, что лелеяла и берегла в своей душе, как самую большую драгоценность, проляжет пропасть и ты не преодолеешь её никогда! Как ты будешь жить?! Тебе нужна будет такая жизнь?!
         Хельга — не смей!
         Молодая немка в ужасе бежала по снежному полю. Теперь сквозь мелькание снега снова проступил трамплин в училище и чаша бассейна далеко внизу. Но теперь она повернулась вспять и под многоголосый, издевательский хохот стала слезать по лестнице. Её страх победил! Она физически ощущала как ужас всё нарастает и заполняет её всю без остатка. Ну вот и всё! Вот чего ты стоишь! Вот какая тебе цена! 
          С-с-с-то-й-й-й!
        В решительный момент, когда пришлось НЕМЕДЛЕННО и САМОЙ принимать важное решение, настолько важное, что это невозможно описать словами, Хельга не смогла решиться. Не оказалось рядом никого, кто бы сказал ей что надо делать, что выбрать! А без этого она действовать не умела и подсознание заставило её вернуться туда, где всё уже давно стало привычным и настолько вошло в её плоть и кровь, что жить без этого, даже не казалось, а стало само-самим разумеющимся, невозможно. Много позже другая спасённая ею еврейка, ей скажет, прижимая к себе своих троих детей: «А вы фрейлен, видно уже до самого конца, до самого края дошли!» И она ответит ей: «Я на этом краю уже несколько лет стою, да последний шаг всё никак сделать не решаюсь!»

                Рапорт.
         Сегодня в 10.45. через пост полевой жандармерии №17 проехал грузовик под номером WT-76143. Находившаяся в кабине СС-хильферин предъявила служебное удостоверение на имя Хельги Функ и командировочное предписание на железнодорожную станцию Рудня, за торфом для котельной обслуживающей служебные здания Славянска. Однако прямой путь на станцию оказался невозможен из-за ремонта моста накануне повреждённый партизанами. Вследствии этого нам пришлось направить грузовик по объездной дороге. В районе деревни Красиловка дорога проходит вблизи леса где отмечалась активность партизан. В 11.35  поступило сообщение от старшего гарнизона вспомогательной полиции этой деревни, что со стороны реки слышна перестрелка. Прибывшие по тревоге два взвода фельдполиции обнаружили, что грузовик подвергся нападению партизан. Машина сожжена, рабочая бригада уведена в лес. Шофёр был убит в перестрелке, а СС-хильферин Функ найдена без сознания раненой в спину в 200 метрах от грузовика.
                Рапорт составлен фельдфебелем полевой жандармерии Винц.

         Недели через две после выписки Хельги из госпиталя начальник славянского гестапо гаупштурмфюрер Диринг, разбирал накопившуюся за последние дни документацию. Он, как и многие, люто ненавидел возню с бумагами ибо давно твёрдо усвоил, что никакое, даже самое трудное и опасное дело, не отнимает столько времени, нервов и сил, как писание отчётов и объяснений, а почему было сделано именно так, а не иначе, ведь в инструкции № такой-то требуется … Но делать было нечего ибо любое высокое начальство, желая прикрыть свою задницу, вечно желает чтобы у неё всегда было что показать начальству высочайшему. Вот и приходилось исписывать множество бумаг и читать разные доклады от которых хотелось то смеяться, то биться головой о стену.

                Рапорт.
                Командиру артиллерийского полка № … Копия в местное отделение гестапо.
        Каждой батарее дивизиона было приказано обыскать окрестность места дислокации конной разведгруппой. При этом группа разведчиков 3-ей батареи, которая возглавлялась унтер-офицером Ёкишем с 5 всадникам натолкнулась и ввязалась в огневой бой. В данном бою дозор потерял 3 человека и 6 лошадей. Унтер-офицер Ёкиш сообщил мне подробности.
         «Я проезжал верхом с моим дозором на указанной в приложенной карте дороге и был обстрелян в п.1. указанном на карте в первый раз. Направление выстрела было справа. Там примерно в 250 м находилась опушка леса с домом. До этого времени я подобрал русского солдата и 19 гражданских лиц, которые были по внешнему виду также, наверное, солдатами. Так как я ничего не мог установить о противнике, я позволил отдать несколько предупредительных выстрелов и продолжил движение. Вскоре после этого мы взяли ещё 3 русских солдат в плен. Эти солдаты вероятно прятали оружие в доме, в котором жили ещё и гражданские лица. Оружия мы не нашли. Моей задачей было доставить пленных в место сбора на обозначенной под п.2 на карте дороге. Чтобы сберечь наших солдат, я приказал быть им внутри группы пленных. Сам я находился во главе колонны. В пункте 2, около 15.30, 4 русских солдата выпрыгнули из дома и побежали в смежный лес. Ехавший рядом со мной ефрейтор Соукуп сразу выстрелил в этих людей. Вслед за этим несколько выстрелов раздалось по нам из леса.
         Мои пленные бросились на землю. После этого начался одновременный, с 3 направлений, из домов и кустарника, сильный ружейно-пулемётный огонь. Между тем был также огонь пистолетов-пулемётов и пулемётный огонь. Противника не было видно.
         Внезапно примерно 40 русских солдат и гражданских лиц с громким криком «ура» напали на наш дозор из леса и из домов, в результате чего мы быстро отступили и искали убежище за домом.
         Рядом со мной был только ефрейтор Соукуп, контакт с остальным моими подчинёнными я потерял. Я отступил с Соукупом в смежное конопляное поле, причём нас продолжали обстреливать из домов.
         После отхода по полю конопли (примерно 300 метров) я достиг с Соукупом опушки леса. Там к нам присоединился рядовой кавалерии Херманн. Примерно 20 русских солдат и гражданских лиц продолжали злобно нас преследовать, так что мы отступили далее ввиду того, что у нас уже не было боеприпасов и нам было бы очень опасно оставаться там.
       В лесу мы ждали ещё приблизительно 1 час остальных дозорных, которые так и не появились. Между тем было уже 16.30ч. Чтобы как можно скорее доложить, я отправился с помощью моего компаса с 2 солдатами к дороге. Там я встретил лейтенанта 234 пехотного полка нашей дивизии и сообщил ему об инциденте. Сам я поехал с моими людьми на попутном автомобиле в место дислокации части и доложил о случившемся командованию. Я вернулся в расположение батареи около 20.00ч.»
          По моей команде выступили около 1.00, 3 группы по 60 человек.
          Командиры: обер-лейтенант Эйлеманн, лейтенант Хефель, унтер-офицер Глезер.
          Задание:
          Поиск и освобождение 3 пропавших солдат батареи, обыск места, арест всех людей и их расстрел.
         На пути к месту действия группа Хефеля в пункте 3 нашла 13 наших осёдланных лошадей с 2 русскими полицейскими. Охрана сообщила что советские ушли на восток. Оба полицейских были взяты с собой, окрестности были осмотрены, лошади были оставлены примерно в 600 метрах на дороге. Группа Хефеля маршировала дальше к деревне Хацунь.
         Деревня - не единое поселение. Поселение разделено на северную и южную половину. Каждая часть может рассматриваться, как самостоятельная деревня.
        Группа Эйлеманна производила зачистку южной деревенской части и при осмотре в пункте 2 нашла 3 тела наших пропавших без вести накануне солдат. Все 3 были убиты. Можно было установить что один из них был сначала ранен, в то же время 2 других, в том числе и раненый имели по одному выстрелу в голову с близкого расстояния. У всех трупов были сняты сапоги и чулки, у одного отсутствовали так же  брюки и шинель. Ценные предметы и деньги были похищены.
         Было задержано ещё несколько советских солдат, которые находились в домах. При обыске домов было установлено, что в домах, вероятно, скрывалось их оружие и боеприпасы. При этом женщины непонятными жестами пытались отвлечь наших солдат от мест хранения оружия и вели их в те помещения, где никакого оружия не было спрятано. Скрытое в домах оружие и боеприпасы нами таким образом обнаружены не были.
         Группа Хефеля в северной части деревни освободилась, так как выяснилось, что жители северной части не принимали участия в нападении. Так же в их домах не было найдено оружия. 
         В то время как группа Эйлеманна прикрывала южный район и производила зачистку окрестностей, лейтенант Хефель получил от старшего лейтенанта Эйлеманна приказ расстрелять всех жителей северной и южной части деревни, так как они поддержали нападение в предыдущий день, а также, наверное скрывали оружие в этот день. Потому что оружия мы не нашли.
         Всего было расстреляны: 68 мужчин, 60 женщин.
        Так как у большинства находившихся в деревне детей был средний возраст от 2 до 10 лет, было решено из соображений гуманности не предоставлять их своей судьбе. По этой причине все дети были тоже расстреляны. Их было 60. Деревня сожжена.
                Гауптман фон Штреккер.
        (Подлинный немецкий документ. Ныне он хранится в Немецком Федеральном архиве, в военном фонде во Фрайбурге. Шифр ВА-МА, RH26-56/21b).

          Прочитав этот шедевр немецкой словесности гаупштурмфюрер Диринг хохотал как ненормальный минут 5. После подумал.
        О мой бог, зачем ты позволяешь появляться на свет таким дремучим идиотам? И эти тупые солдафоны потом будут обвинять нас — честных воинов СС и товарищей по партии в бессмысленной жестокости. Ну зачем они деревню-то сожгли? Если оружия не нашли, значит его там и не было. Ну расстреляли бы для порядка каждого десятого крестьянина, ну и хватит! Так нет же, надо было обязательно извести всех под корень. А кто теперь будет хлеб для рейха выращивать? Пушкин? И потом расстрел маленьких детей вызывает очень травмирующие впечатления у наших солдат! Уж мы-то в СС это хорошо знаем. Хочешь избавиться от шести десятков малолетних туземцев? Так закрой их в сарае и сожги! Дешево и сердито! А 0-5 летних щенков вообще в колодце утопить можно было. Так нет же! Стреляют! А патроны ведь между прочем денег стоят! Ладно что там ещё?

                Рапорт.
          В последнее время СС-хильферин Хельга Функ крайне халатно относится к своим служебным обязанностям, появляется на службе в неопрятной форме, часто нарушает дисциплину.
          Во время проведения еврейской акции 16-17 декабря, получив приказ доставить работниц  в дома отдыха для восточных вспомогательных сил отказалась от конвоя, хотя он неоднократно предлагался, заявив что сама справится. По словам шофёра всю обратную дорогу она просто проспала, в результате чего им пришлось ещё трижды возвращаться к месту акции чтобы доставить по назначению нужное количество женщин.
         23 декабря, при конвоировании евреев к месту акции, внезапно открыла самовольную стрельбу, при этом застрелив трёх и тяжело ранив двух сотрудников вспомогательной полиции. В результате евреи разбежались, по ним пришлось открыть преждевременный огонь и доставка трупов к месту захоронения заняла весь остаток дня. Из-за этого проведение акции вместо 1 дня растянулось на 3. Несколько десятков евреев так и не были обнаружены.
         Учёт ведёт небрежно, многие евреи числившиеся ликвидированными потом обнаружены живыми. На справедливые замечания недавно переведённого из Германии своего непосредственного начальника о допущенных служебных промахах и нарушении служебной субординации, рассмеялась ему в лицо и заявила что «всякие тыловые крысы, могут засунуть свои указания себе в жопу». Во время проведения запланированной лекции прибывшего из Берлина особо уполномоченного НСДАП внезапно закричав, прогнала его с трибуны и силой выгнала во двор, где находились ожидающие отправления к месту ликвидации евреи. Там она сунула ему в руки свой пистолет и со словами « Историческая миссия немецкого народа? На, исполняй свою историческую миссию! Что же ты застыл?! Конечно, это тебе не сидя с удобным креслом под задницей на счётах прикидывать - миллион туда, миллион сюда! Ты сам, своей рукой попробуй хоть одного исполнить! Вы теоретики хреновы, сидите там в Берлине, и только мы тут такие идиоты ваших гениальных инструкций выполнить не можем! Ты сам по здешним лесам побегай!» Все это она перемешивала с истерическими выкриками и самой грязной бранью. Только силой её удалось увести, запланированное мероприятие было сорвано, о чём конечно же будет доложено в Берлин. В этих и ещё многих случаях она была явно в нетрезвом состоянии. Своими действиями она подрывает авторитет многих должностных лиц, дискредитирует службу безопасности и заслуживает самого сурового наказания. Требую принять решительные меры к вашей сотруднице.
                Заместитель начальника СД города Славянск оберштурмфюрер Штамм.

         Ну вот, ещё одна «ку-ку». Теряем, теряем людей на этой сволочной работе, в этой сволочной России. А чего вы ждали, господа тыловые теоретики, что словно в облаках витают, грешной земли не касаются! Это ж надо всерьёз думать удержать в повиновении такими силами такую огромную территорию! От идиотских запросов хоть стой, хоть падай. Они всерьёз удивляются почему я не руковожу по телефону, а норовлю всё выполнить сам. Почему я не могу наладить работу подчинённых? Сюда бы их, устроить бы им прогулку по местным лесам, сразу бы всё поняли. Да эта Функ сказала всё что мы думаем об этих тыловых крысах умеющих только писать идиотские инструкции. Конечно, у них нет настоящей работы, а давать руководящие указания может даже дрессированная обезьяна. Этот уполномоченный наверное умотал в Берлин наклав в штаны! Вот зрелище должно быть было, жалко меня там не было!
          Выпивает? Тут не только пить начнёшь, тут с ума сойдёшь и от русских и от своего же начальства. Она чудом спаслась от партизан, после этого как-то не очень следишь, как у тебя пришит подворотничок. Нет, она конечно же дошла до предела, ещё немного и она кого-нибудь из этих проверяющих пристрелит. Надо дать ей отдохнуть, 10 суток домашнего ареста, а потом переведу к себе секретаршей. Стрелять не женское дело, пусть в бумагах разбирается, а то я скоро от них с ума сойду.
                Часть II
                БЕЛОРУТЕНИЯ.
            ( Сумев спасти свою лучшую подругу, но не решившись навсегда порвать с прежней жизнью, Хельга Функ все время стремилась оправдать себя в собственных глазах и, когда могла, действовала так, чтобы Сара, будь она рядом, это бы одобрила.
           Постоянно Хельга искала возможности спасти или хотя бы отдалить смерть многих несчастных. Понимая что это можно сделать только если их смерть станет невыгодной новым хозяевам, она всё время искала для обречённых занятия выгодные нацистам. И вот, что из этого получилось.)

      Понимая, что гестаповцы сейчас в особенно хорошем настроении и надо ковать железо пока оно горячо, Хельга решилась на ещё одно дело. Зайдя в обеденный перерыв в комнату отдыха она увидела как Рихтер и Фросс продолжают партию в «Барон». Немного постояв над ними она вдруг, будто эта мысль пришла ей в голову только что, воскликнула.
         Парни — ЭВРИКА! Теперь мы все станем «баронами» по настоящему!
         Вечером, после работы, на одном из пригорков в 15 километрах от Славянска остановились две легковые машины. Из них вылезли все офицеры гестапо, кроме оставленного дежурить Юнгера и перед ними открылась интересная картина. Словно на полотне талантливого художника виднелись убегающая вниз  с холма дорога, небольшая речка, за которой в разных местах были видны поля, луга, небольшие лесочки, домики деревень. С видом экскурсовода Хельга заговорила.
           Мы же владеем настоящим Клондайком и не видим этого. Что? Что нам мешает завладеть вот этими деревнями? Вспомните как мы играли в «Бауэра»? Вот же перед нами игровое поле! Для чего мы воюем? Для того, чтобы жить хорошо! Пока ещё это всё государственное — то есть ничьё! Но долго так будет? Кто как не мы, защищающие это от бандитов, должны пользоваться всем этим? Промедлим и сразу объявятся тыловые ловкачи, мы и не заметим, как они всё тут захапают и уведут всё у нас из под носа.
          Она достала из машины коробку с «Бауэром» и разложила на капоте машины карту и расставила все фигуры. Все действительно видели, что это очень похоже на открывшуюся перед ними картину. Хельга стала увлечённо говорить, что и где надо сеять, как выращивать, где расставлять коровники и свинарники, как продавать и сколько денег в конце концов получат хозяева всего этого. Её с интересом слушали, по загоревшимся глазам она видела, что все уже решают кто какие деревни захапает, но вдруг Диринг сказал.
          Фрейлен, всё это конечно хорошо, только вы забыли про два НО! Первое — вы знаете, как всё это называется? Это называется — использование служебного положения в личных целях! Ясно чем это всё кончится. И второе — кто будет работать?
          Наступила тишина, все стояли разочарованные. Тяжело уже считать богатство своим и вдруг понять, что оно для тебя недостижимо. Но Хельга заранее подготовилась и быстро ответила.
          Так у всех нас есть родственники в Германии. Официально владельцами будут наши матери, отцы, жёны, братья, сёстры и т. д. Фюрер ясно сказал, что немцам должно принадлежать жизненно пространство на востоке. А работать будут евреи! Да-да-да, не удивляйтесь! Я знаю что мы должны делать, но зачем же убивать рабов просто так? Прежде чем сдохнуть они должны принести пользу нам, своим хозяевам. Какая разница, когда это случиться — сразу или через пару месяцев? А мы получим пользу. Их надо забирать прямо перед расстрелом, они уже распрощаются с жизнью и тут появимся мы, как рыцари на белых конях. Да они будут целовать нам ноги и будут изо всех сил стараться, чтобы нас не разочаровать. И не поймут дураки, что никуда они от этого рва не денутся.  Для отчётов хватит сопляков, калек и прочей бесполезной швали. Ну а когда евреи выработают свой ресурс отправим их вслед за остальными. Долго этого ждать не придётся.
          Так их надолго не хватит! Кто будет работать потом?
          А на что тогда Белорутения? Там этот скот некуда девать. Надо подать идею армейской службе тыла о строительстве дорог для вермархта. Все знают какие тут автобаны осенью и весной. Возражений не будет! Ну а то, сколько евреев, вместо укладки дорожного полотна или песчаных и гравийных карьеров будет работать в службах обеспечения такого важного дела никого не касается. Наши родственники ещё и ордена получат за военные заслуги.
          Смотрю я на вас фрейлен и поражаюсь. Откуда у вас в ваши годы столько практичности? Как вы умудряетесь найти, что и как тут можно превратить в деньги и положить в личный карман? Подумать только, мы все старше вас, а никто не понял какое богатство валяется у нас буквально под ногами! Что тут скажешь? Браво фрейлен! БРАВО!
           По законам гитлеровской Германии, во время войны, вся территория в глубину 200 километров от фронта была под непосредственным управлением военного командования. Всё происходившее на этой земле рассматривалось в первую очередь не вредит ли это как-то армии. Но дальше от фронта земля считалась уже покорённой и там было немецкое гражданское управление. Там действовали три главные силы: государственная безопасность, партийный аппарат и государственное планирование. Между ними постоянно шла скрытая борьба за власть — что важнее, и каждая из них считала самым важным совсем разные задачи. Государственная безопасность — СС, СД, гестапо и т.д стремилась в первую очередь как можно быстрее уничтожить всех, кто вредил или мог навредить ( по мнению самой госбезопасности) гитлеровскому режиму, и руководствовались указаниями рейхсфюрера СС Гиммлера. Партийный аппарат в первую очередь следил, всё ли здесь соответствует главной идее Гитлера. Не вредит ли тут что-нибудь этой ИДЕЕ. Для них главными были указания из партийной канцелярии Бормана. (Какое значение и какую власть он имел в гитлеровском рейхе описано в «Сером кардинале»). А государственное планирование стремилась выкачать все богатства этой земли и отправить их в Германию или так устроить жизнь тут, чтобы от этого была максимальная польза гитлеровскому рейху. Понимание что важнее, что полезно, а что вредно у представителей этих трёх сил часто сильно отличались и поэтому между ними шла постоянная грызня за власть — кто тут хозяин всего и вся, а кто подчинённый. Вот и в захваченной Белоруссии, которую новые и, как они считали, вечные хозяева называли Белорутенией бурлили скрытые силы и течения. Партийный аппарат и госплан являл собой гауляйтер Вильгельм Кубе, за государственную безопасность отвечал групенфюрер СС фон Готберг. Главный эсэсовец действовал грубо и прямолинейно — всех, кто только мог стать проблемой для нацистов, он быстро и без затей ставил под пулемёт. Гауляйтер Кубе же желал чтобы одни недочеловеки подыхали быстро, а другие медленно, перед смертью принеся наибольшую пользу своим хозяевам. Но в отношении непокорившихся гитлеровским захватчикам у них никаких разногласий не было. Все проводимые эсэсовцами карательные акции, когда тысячи людей сжигали живьём в сараях, с очень поэтичными названиями: «Зимнее волшебство», «Рождественская сказка», «Волшебная флейта» и другие, проходили с полного одобрения Кубе. Именно он считался главным гитлеровским наместником и всё что творили немцы в Белоруссии происходило с его ведома и одобрения. Именно его разрешение было нужно, чтобы отсюда началось строительство важных для немецкой армии автомобильных дорог и можно было забрать отсюда евреев для ведения дороги навстречу, из Славянска. Вот почему Хельга теперь сидела в приёмной канцелярии гауляйтера. Из-за неплотно закрытой двери слышался очень интересный разговор.
          Послушайте групенфюрер, что вы тут написали?! Вы пишите что в ходе операции было уничтожено 3500 партизан. Что ж это просто замечательно, только в следующей строчке вы же пишите, что захватили 450 винтовок! 450 винтовок на 3500 человек? А остальные чем были вооружены? Палками? Кому вы втираете очки, только эти 450 и были партизанами, вы убивали всех белорутин попавшихся вам по дороге! Кто теперь будет растить хлеб и выполнять другие работы необходимые для рейха.?! Что я теперь доложу в управление государственного планирования?! Что вместо того, чтобы кормить Германию и вермархт, я вынужден клянчить продовольствие из рейха?! Хорош тогда из меня руководитель! А кто в этом виноват?! Вы! Вы что, не понимаете, что убив 3500 белорутин всех остальных вы загнали в партизаны?! Даже те, кто хотели просто тихо переждать войну в безопасности и ради этого были готовы работать на нас, теперь возьмутся за оружие. Убивая и сжигая вы только плодите число наших врагов, как головы у Лирнейской Гидры! Вот что вы творите идиот вы этакий и можете не сомневаться, об этом будет доложено рейхсляйтеру Борману и рейхсминистру Шпееру!
           Неужели вы не понимаете, что доброту принимают за слабость? Уважают только сильных! СТРАХ! Только страх, может удержать этот сброд в повиновении. Если не будет страха, то вы, не получите ни зёрнышка даже из деревень расположенных прямо за городскими окраинами. Каждый славянин должен знать, что за каждого нашего убитого будет казнено 100 туземцев. И постепенно все поймут, что с такой борьбой за освобождение народа, так никакого народа не останется. У вас есть другой способ? Скажите, я сделаю. И потом фюрер ясно сказал — славян слишком много, их число надо сократить! Я этим и занимаюсь. Вы что, против указаний фюрера?
           Не передёргивайте! Неужели вы не понимаете, что результата можно добиться разными путями? Вы правы, страх необходим, без него на все наши приказы будут просто плевать. Какие же мы после этого победители? Но страх нужно чередовать с благами. Кнут и пряник — вот универсальное средство держать покорённых в повиновении. Вы же знаете только кнут! Когда человек сыт, обут, одет — он не станет бунтовать, хотя бы из страха потерять то, что имеет. Но когда он понимает, что живёт по скотски и ничего хорошего в его жизни не ждёт, как бы он ни старался, то терять ему уже нечего. При этом теряется инстинкт самосохранения. Если бы мы быстро победили Россию, как Польшу или Францию, я бы и не заводил бы этого разговора. Тогда я был бы за всё, что вы делаете обеими руками. Но Россия до сих пор не покорилась и только поэтому мне приходиться метать бисер перед этими свиньями, хотя видит бог, мне этого очень не хочется! Пока ещё у нас есть возможность расколоть русский монолит, натравить одних славян на других. Изучать сильные и слабые стороны врага полезно, это вы понимаете? Русские крестьяне, при советской власти были самыми настоящими крепостными, только не отдельных помещиков, а государства. Как бы они не работали, у них забирали всё, оставляя лишь чтобы они не подохли с голоду. И чтобы они не разбежались от такой жизни, у них даже нет паспортов. У городских жителей есть, а у деревенских нет. И у нас есть возможность дать им больше, чем они имели при Сталине. Мы можем организовать производство тканей, одежды, обуви, бытовых предметов — всё это будут производить евреи у которых будет очень веский стимул работать хорошо — прогулка в один конец до ближайшего оврага. Конечно же на всех белорутин этого не хватит и мы будем обеспечивать не все деревни, а лишь самые преданные. Остальные будут стараться получить то, что мы им дадим. Необходимо разделить туземцев на касты и группы, чтобы все стремились перейти в более высокую и боялись очутиться в более низкой. Надо наделить крестьян землёй — это вековечная мечта русского мужика. Надо сделать так, чтобы туземцам было что терять. Надо показать им лучшую жизнь. На арабском востоке хозяева ослов сидя верхом держат перед их мордами лакомство на длинной палке. И тупая скотина думая что вот-вот дотянется до него бежит изо всех сил, не понимая что не дотянется до него никогда. Бежит везя хозяина и тяжёлый груз без всякого битья плетью. Вы меня понимаете? Конечно же всё это необходимо сочетать со страхом! Все туземцы должны понимать как легко они могут лишиться хорошей жизни. И вот тут ваши методы будут конечно очень кстати.
          Ну у вас и проекты! Вам бы книги писать!
          Пробовал, но мне больше нравиться писать пьесы. Особенно про древний Рим, вот где умели сочетать кнут и пряник, вот почему Рим простоял тысячу лет.
          Но даже ваш хвалёный Рим рухнул под германской мощью!
          Всему есть начало и всему есть конец. Он рухнул потому что прогнила его верхушка, но этот разговор заведёт нас слишком далеко. Вернёмся к нашим баранам. Пока ещё у нас есть возможность разделять и властвовать. Мы же преступно упускаем шанс у нас в руках не дав белорутинам ни земли, ни вещей, превратив их в рабочий скот дав понять что и это положение временно, за которым наступит в малых случаях — рабство, во многих — смерть! Мы сразу объявили о том, что нам нужно жизненное пространство, при этом каждая особь живущая на этом пространстве была нами заранее оповещена о своём будущем — стать удобрением для наших полей. Такое можно делать только если абсолютно уверен в том, что легко сломишь сопротивление. Чувство расового превосходства сыграло с нами злую шутку. Поверьте мне самому противно ломать комедию перед этими скотами, однако приходиться. Как только мы покорим окончательно эти земли я сам с радостью разрешу вам делать то, что вы делаете сейчас. Но не ранее.
           Вы хоть понимаете, что то, что вы говорите противоречит официальным установкам принятым в Берлине? Противоречит указаниям фюрера? Он ясно сказал — славян слишком много. Их надо число необходимо сократить! Вы против указаний фюрера?
           Мы с вами вроде и на одном языке говорим, а словно на разных. К сожалению вы правы — славян больше чем нужно. Их слишком много и они более выносливы, чем мы, немцы. Да-да, не смотрите на меня так. Я ездил по деревням и видел детей, слишком много детей. Русские живут в таких условиях, в которых немцы давным давно бы заболели, а русские даже не простывают. Никто из них не пользуется очками. У нас в Германии женщине родившей 10 детей дают орден, а для русских (деревенских русских) это самое обычное дело. Русские бабы рожают по 10-15 детей, из них половина умирает не дожив и до 5 лет, но зато остальные вырастают такими, что на них погибают любые микробы. Именно в России действует главный закон биологии — выживает сильный. И в этом огромная проблема для нас. Число русских нужно сократить, но нельзя при этом разгонять их по лесам, попробуй их оттуда потом выковырять!
            Сколько я уже слышал кабинетных теоретиков вроде вас, вы даже не представляете! Если не ставить их под пулемёт, то как? У вас есть лучшее предложение? Скажите, я сделаю.
            Нужно приучать русских к мысли, что иметь много детей — это плохо! Что дети источник проблем. Что жить надо ради собственного удовольствия, а дети этому удовольствию мешают. Нужно объяснять сколько стоит детское питание, одежда, соски, пелёнки, распашонки и т. д. Нужно объяснять сколько вещей и удовольствий за эти деньги можно получить. Книги, радио, кино должно рассказывать и показывать вечную тему - про  двух женщин. Одна отказалась от деторождения и имела вместо этого богатство, славу,  интересную жизнь, жизненный успех, а другая рожала и рожала и ничего в своей жизни так и не увидела кроме зассаных пелёнок. Причём дети отплатили ей чёрной неблагодарностью. Это должна быть вечная тема, как история золушки. Ни в коем случае нельзя говорить русским прямо чего мы хотим. Надо делать так, чтобы русские считали, что они додумались до этого сами, что это их мысли и желания. Нужно сделать так, чтобы у русских не было лекарств, зато полно презервативов и противозачаточных таблеток. Вот этим мы их обеспечим с избытком. И это убавит их число больше самой опустошительной войны. И тогда быстро наступит время когда все будут говорить: "Это было давно. Так давно, когда русские в России ещё не стали национальным меньшинством".      
        (Хельге даже не могло прийти в голову, что всё это через 50-70 лет с точностью до буквы будут выполнять правители России).
          Мечты, мечты, и сколько на это потребуется времени? А от меня требуют результата сейчас. И я буду эти выполнять, какие бы вы тут прекрасные прожекты не возводили. Вот когда я получу из Берлина приказ делать то, что вы говорите, вот тогда и поговорим, а пока делайте свою работу и не мешайте мне делать мою. Я же не лезу к вам как исполнять ваши обязанности.
          Скоро из кабинета гауляйтера вышел самый главный эсэсовец Белоруссии фон Готберг. Все находившиеся в приёмной вскочили с мест, вытянули руки в нацистком приветствии и закричали «Хайль Гитлер». Махнув рукой групенфюрер одел фуражку и вышел со своим адьютантом. Ожидая своей очереди на приём Хельга невольно вспомнила прошлую встречу с всесильным гауляйтером осенью прошлого года, когда ожидала окончательного назначения к месту службы. Помнила что говорил этот самый Вильгельм Кубе своим подчинённым когда был уверен в скорой победе.
           Посылая меня сюда, фюрер сказал мне: - «Гауляйтер Кубе, ты едешь на восточные территории навести новый, справедливый порядок. Ты должен привести к покорности это стадо! Больше нет и никогда не будет никакой России, никакой Украины и никакой Белоруссии — есть Белорутения. Нам нужно 6 миллионов рабов, все остальные лишние!» Вы меня понимаете?
          Понимаю экселенц.
          Нет вы не понимаете! Я не увидел это из вашего доклада! Меня удивили ваши вопросы изложенные тут. В указаниях фюрера и инструкциях рейхсфюрера Гиммлера всё ясно написано. Нет необходимости придумывать что-то ещё, вам нужно только буквально исполнять сказанное там. Мне нужен ясный и чёткий рапорт — все указания выполнены и исполнены, а не глупые вопросы, что и как! Надеюсь теперь вам всё ясно?!
          И вот теперь этот самый наместник Гитлера заговорил по другому. Хельга так и не узнала, что жить гауляйтеру Кубе осталось меньше года. Что после войны его будут изображать «белой вороной» среди гитлеровского окружения. Его грызню за власть с фон Готбергом объявят чуть ли ни антифашизмом. И многие постараются забыть его приказы и резолюции полностью одобряющие убийства миллионов невинных людей. Что когда после одного из налётов советской авиации найдут убитого немецкого офицера и поймут, что убили его не с неба, а на земле, именно Кубе прикажет расстрелять 100 заложников указав на первый же дом попавшийся ему на глаза. Ему ответят: «Но там же приют?!» Он ТАК посмотрит в ответ, что у всех пропадёт охота говорить хоть что-то. И он неожиданно приедет когда детей и воспитателей уже выстроили у рва для расстрелов. Даже эсэсовцы вздохнут с облегчением решив что он приехал отменить свой приказ. Однако он всего лишь обошёл приговорённых, ласково поговорил с ними, погладил по головке, угостил всех конфетками, а потом приказал всех расстрелять, самому старшему из детей было 13 лет, а самому младшему 4. Вся разница между ним и фон Готбергом была лишь в том, что тот хотел чтобы «лишние» славяне были убиты быстро, а Кубе хотел чтобы они умирали медленно, принося пользу своим хозяевам. Когда в Минск стали привозить немецких евреев, некоторые из которых воевали за Германию ещё в первую мировую войну и имели боевые награды, даже этот подонок и мерзавец возмутился. Но речь шла только о немецких евреях, да и то не о всех. Против убийства же русских и польских евреев он ничего не имел. МЕТОДЫ с главным эсэсовцем у него были разные, ЦЕЛЬ — одна и та же. И поэтому он трижды заслужил бомбу, подложенную в постель его же служанкой Еленой Мазаник.
        Многие его действия шли вразрез с установками принятыми в Берлине, однако действительно сильно затрудняли партизанское движение. Фон Готберг убивал невинных людей и этим невольно плодил врагов гитлеровской Германии. Кубе же плодил ей друзей. Вред от его деятельности оказался самым большим и опасным, и поэтому в Москве было принято решение в первую очередь и как можно быстрее убить именно гауляйтера Кубе. В Минске возникла невероятная ситуация — в том, чтобы был убит самый главный нацист были заинтересованны и русские партизаны, и его начальство в Берлине и те, кто его же и охранял. Узнав о его смерти сам Гиммлер сказал: «Слава богу, что его убили русские, иначе это пришлось бы сделать нам!»
           Ничего этого Хельга не могла себе даже представить. Однако пока именно он был здесь высшей властью и его разрешение было необходимо для задуманного ею. Ожидая своей очереди она увидела как один из посетителей, проходя мимо стола секретарши гауляйтера, случайно смахнул на пол стопку служебных бумаг. Помогая поднимать их с пола Хельга прочитала вот такой документ.

                «Рейхскомиссару Остланда Лозе
                гор. Минск.
          На подробных совещаниях с бригаденфюрером СС Цциннером и исключительно энергичным  руководителем СД оберштурбанфюрером СС доктором права Штраухом сообщалось, что за последние 10 недель в Белорутении ликвидировано около 55 тысяч евреев. В Минской области евреи полностью истреблены, причём от этого не пострадала вербовка рабочей силы. В преимущественно польской области Лида ликвидировано 16 тысяч евреев, в Слониме 8 тысяч. Происходившие в войсковом тыловом районе злоупотребления, о чём я уже докладывал, помешали проводимой нами подготовке к ликвидации евреев в области Глубокого. Тыловой войсковой район, не входя с нами в контакт, ликвидировал 10 тысяч евреев, из них 6.5 русских евреев, преимущественно стариков, женщин и детей, остальные состояли из неработоспособных евреев, привезёнными по приказу фюрера, в Минск в ноябре прошлого года главным образом из Вены, Брно, Бремена и Берлина.
         Область Слуцка так же облегчена на много тысяч евреев из Германии. Кроме того ещё остались в живых 6 тысяч русских евреев и евреек находившихся во время акции при воинских частях, нанятых там как рабочая сила. В Минске и в будущем останется значительный контингент еврейской рабочей силы, поскольку производство на военных предприятиях и железнодорожном транспорте временно этого требует. Во всех остальных областях число евреев используемых в качестве рабочей силы, устанавливается СД и мною в количестве самое большее 800 человек, а по возможности не более 500. Таким образом, после завершения объявленной нами акции у нас останется: в Минске 8.6 тысяч евреев и в остальных 10 областях, включая и избавленную от евреев Минскую область (сельскую), около7 тысяч евреев. Поэтому больше нет опасности, что в будущем партизаны будут существенным образом опираться на еврейство. Разумеется, и мне и СД было бы всего приятней после того, как отпадут экономические нужды вермахта, окончательно искоренить еврейство в главном районе Белорутении. Временно приходиться учитывать нужды вермахта, являющимся главным работодателем для евреев.
         Это недвусмысленное отношение к евреям обуславливает также тяжелую задачу СД Белорутении — доставлять всё новые и новые транспорты с евреями из рейха, которые следуют навстречу своей судьбе. Это сильно изматывает физические и духовные силы воинов СД и отрывает их от выполнения задач на территории самой Белорутении.
         Поэтому я был бы весьма благодарен, если бы господин рейхскомиссар счёл возможным приостановить поступление новых еврейских транспортов в Минск по крайней мере до того времени, когда окончательно будет снята угроза партизанских выступлений. Мне нужны 100% войск СД для борьбы с партизанами и польским сопротивлением, что требует приложения всех сил соединений СД, не очень больших по численности.
        По окончании акций над евреями в Минске сегодня ночью мне доложил со справедливым возмущением оберштурбанфюрер СС доктор Штраух, что вдруг без предписания рейхсфюрера СС  и без извещения генерального комиссара прибыл транспорт с тысячью евреев для работы в здешнем воздушном округе. Я прошу господина рейхскомиссара (уже подготовленного телеграммой), как носителя высшей власти в Остланде, положить конец подобным транспортам. Польский еврей совершенно также, как и русский еврей, является врагом Германии. Он представляет собой опасный политический элемент, политическая опасность которого превышает его ценность как квалифицированного рабочего. Ни при каких обстоятельствах в области, имеющей гражданское управление, военные власти, сухопутные войска и ВВС не имеют права без разрешения рейхскомиссара ввозить сюда из генерал-губернаторства или ещё откуда-нибудь евреев, которые вредят всей политической работе и безопасности главного района. Поэтому я полностью согласен с командующим войсками СД в Белорутении, что мы будем ликвидировать каждый транспорт с евреями, о котором нет приказания наших непосредственных начальников и о котором мы не оповещены, чтобы помешать возникновению новых порядков в Белорутении.
                Генеральный комиссар по Белорутении
                Вильгельм Кубе»

          В минском гетто пред зданием юденрата стояла большая толпа оборванных и истощенных евреев. На крыльце стоял его председатель, сильно отличающийся от всех своим не истощенным видом и хорошей одеждой. Сейчас он заканчивал речь
        …. но германское командование, проявляя к нам неслыханную щедрость, разрешило создать «арбайт амт», чтобы мы могли работать. Сейчас им нужны столяры. Хватит сидеть на шее освободившего нас германского народа!
          Из толпы раздался голос седого, старого еврея.
        Если надрываться, получая в день сто грамм хлеба из обойной муки пополам с опилками  значит сидеть, на шее германского народа, то я таки бы с большой радостью с этой шеи слез!
        Господин Шмуль, мы с вами не профсоюзном собрании!
        Таки, да! В детстве, моя бедная бабушка мечтала чтобы я стал господином. Не думал, что я им стану и всё-таки стал! А позвольте полюбопытствовать господин председатель юденрата, для чего эти плотники немцам понадобились?
        Делать фанерные чемоданы для отпускников!
        О, это без меня! Вот гробы этим отпускникам я бы строгал день и ночь!
        Еще раз повторяю господин Шмуль — мы с вами не на профсоюзном собрании!
        Вы правы господин Соин, мы с вами не на профсоюзном собрании. К сожалению!
        Действительно! Исаак Шмуль был в прошлой, оставшейся где-то там, в сияющем летнем воскресенье, радостной и счастливой жизни, председателем профессионального союза учителей. Теперь, глядя на буквально пузырящегося своей важностью, только потому, что он одет в приличное пальто, когда все остальные вынуждены таскать лохмотья, потому, что каждый день получает миску супа из немецкой полевой кухни, когда другие чтобы не подохнуть с голоду вынуждены рыться на помойках, он спросил.
        Позвольте спросить, господин председатель, что вам-то плохого коммунисты сделали?
        Как что? Они нас бросили! Сами драпанули, а нас, евреев, бросили!
        А вы простите, маленький ребёночек? Или дряхлый старик? Вот их действительно надо было спасть! А вы и сами могли о себе позаботиться. Да и сейчас что-то не видно что вы сильно страдаете.
        Заткнись, ты — жид пархатый! Или первым отправишься в ТО место ….
        Все там будем.
        Это верно! Но только умрёшь ты сегодня, а я завтра!
        ТО место, которым пугал всех председатель юденрата и куда по мнению «просвещённых европейцев» просто обязан был попасть каждый минский еврей называлось ТРОСТЕНЕЦ!
          Захватив Минск, немецкие солдаты, те, что большими бляхами в виде полумесяца на груди, согнали за город, в окрестности деревни Дрозды всех попавшихся им на глаза мужчин призывного возраста, не разбирая национальности, профессии или происхождения. За неделю в Дроздах набралось сто тысяч человек. СТО ТЫСЯЧ! Несчастные целыми днями были вынуждены сидеть на земле. Пытавшихся подняться и просто пошевелиться, немцы убивали сразу. Тогда с инспекционной поездкой в Минске побывал важный немецкий чиновник. Вот что он увидел.

        Это подлинный документ, сейчас он находится в бундесархиве.
                Докладная записка советника Дорша рейхсляйтеру Розенбергу.
                Берлин. 10 июля 1941 года.
          В лагере для военнопленных в Минске, расположенном на территории размером с площадь Вильгельмплац, находится примерно 100 тыс. военнопленных и 40.тыс. гражданских заключенных. Заключенные, загнанные в это тесное пространство, едва могут шевелиться и вынуждены отправлять естественные потребности там, где стоят. Этот лагерь охраняется командой кадровых солдат численностью около одной роты. Охрана лагеря такой малочисленной командой возможна только при условии применения самой жестокой силы. Военнопленные, проблема питания которых едва ли разрешима, живут по 6-8 дней без пищи, в состоянии вызванной голодом животной апатии, и у них только одно стремление: достать что-нибудь съедобное.
         Гражданские заключенные в возрасте от 15 до 50 лет — жители Минска и его окрестностей. Эти заключенные питаются, если они из Минска, благодаря своим родственникам. Правда, питание получают только те, родственники которых с утра до вечера стоят с продуктами в бесконечных очередях, тянущихся к лагерю. Ночью голодающие гражданские заключенные нападают на получивших передачу чтобы добыть себе кусок хлеба.
          По отношению к заключенным единственный возможный язык слабой охраны, сутками несущей бессменную службу — это огнестрельное оружие, которое она беспощадно применяет ….

          Этот лагерь просуществовал недолго — примерно месяц. Но после освобождения Минска на его территории, в траншее подготовленной для городского водопровода, длинной 350, шириной 3 и глубиной 2.5 метра нашли останки боле десяти тысяч людей.
          Теперь, всякие мерзавцы, тряся немецкими документами утверждают, что ничего такого нигде не было. Ведь в них нигде не написано, что именно убивали. Действительно, цивилизованные европейцы очень не любили называть то, что творили своими именами.  Ни в одном немецком документе вы не найдёте слов: «расстрелять, повесить, забить насмерть, отравить газами, сжечь живьём». Зачем же так грубо? Лучше «эвтаназия, селекция, зачистка, очищение жизненного пространства, окончательное решение еврейского вопроса» Звучит-то как? Красиво и поэтично!
          Потом в Дроздах началась «селекция». Надо же пожалеть бедных конвойных. Сперва отобрали военных, а так же всех коротко остриженных. Их собрали в колонну и погнали в лагерь военнопленных в Масюковщину чтобы они там подыхали от голода, холода, тифа и дизентерии не  просто так, а организованно. Счёт найденных там потом трупов тоже шел на тысячи.
          Потом стали выискивать дипломированных специалистов. И многие чтобы вырваться из такой «райской» жизни в Дроздах, считая, что хуже ничего быть не может, даже нарочно выдавали себя за инженеров, техников, архитекторов, ученых, учителей. А немцы, отобрав только врачей, уж очень боялись эпидемий, всех остальных … нет, не расстреляли — забили насмерть дубинами!
        А потом стали искать евреев. И всех, кто был даже просто на еврея похож, погнали в Тростенец.
         Сначала это было просто чистое поле обнесённое колючей проволокой. Но потом, с немецкой сноровкой и основательностью, очень скоро был оборудован жилой городок для постоянного состава — тех, кто «обслуживал» состав переменный. Городок был очень уютный. Бережливость, аккуратность, чистота, расчетливость, педантичность — все эти хорошие черты, присущи многим немцам. И посёлок при лагере смерти был также добродушен и мил, как любой городок в родном фатерланде.
          Домики под красными черепичными крышами выстроились в линеечку, дорожки были обсажены берёзками и посыпаны жёлтеньким песочком. Были устроены вместительные склады, прудики для домашней, водоплавающей птицы, помещения для стирки белья с удобными низким ступенями, образцовые магазин, пекарня, гараж, бензоколонка со стеклянным шаром на длинной, вращающейся палке. Примерно по такому же принципу, с садиками и питьевыми колонками, были устроены тысячи лагерей, везде, где гестапо и СС думали осесть всерьёз и надолго.
          Но всё это было конечно же только для немецких господ. Для обслуживающих их украинских и прибалтийских полицаев условия были попроще — бараки и казармы. Но они тоже были весьма уютные, чистенькие и ухоженные.
         А для прибывающих евреев было только одно — яма! Огромный ров, который всё время с одной стороны удлинялся, углублялся и расширялся. А с другой стороны — ежедневно, семь дней в неделю, с восьми утра и до пяти вечера, гремели выстрелы. С  обедом и десятиминутными паузами  каждый час, попить минеральной водички, покурить, сходить в туалет. Технология была такая.
          Первым делом пригнанным сюда людям приказывали вывернуть карманы и раздеться. Затем голых людей загоняли в длинные, построенные еще до войны, склады без единого окна и щели. Загоняли так много, что люди стояли будто в переполненном трамвае и даже потерявшие сознание от духоты не падали. Загоняли на 3-4 суток. И за всё время не давали ни крошки еды, ни капли воды. Моча и кал текли по ногам вниз и  люди стояли в них, своих и бывших тут раньше.  Многие задыхались насмерть или сходили с ума. А потом ворота открывали и измученных, доведённых до последней крайности людей гнали к ямам. Многие из жертв уже не хотели жить считая что ТАКОЙ жизнью, жить незачем.
           Пули взбивали кровавые брызги, люди падали, падали, падали вниз — как снопы. Крестьяне, которых немцы пригоняли засыпать могилы, потом клялись, что они сами слышали из под земли плач и стоны недобитых, а земля шевелилась прямо на глазах.
          Человек может быть зверем! И может совершить чудовищное злодейство! Но потом будет тосковать, пить, буянить, каяться! Или руки на себя наложит. Нелюдь же, культурно отработав положенные часы, со вкусом выпьет свежего пива, покушает сосисок с капустой, поиграет в карты и  спокойно ляжет спать. Рано ложиться, рано вставать — горя, заботы, печали не знать. Чтобы утром снова приняться за работу.
          Это только столяру Максу Левиту, раненым пролежавшим до темноты под телами своих убитых товарищей, и чудом сумевшему уползти в лес, будет потом годами сниться этот ров. И бессонными ночами, он будет вспоминать, как лёжа в яме услышал пение тридцати мальчиков перед расстрелом запевших «Широка страна моя родная», как упавший на него рыженький Лейб, любимец всего минского гетто, приподнявшись вежливо попросил: «Пане вахман не трафил, проше пана еще раз ….». Это только чудом выжившим жертвам будут сниться кошмары. А истинным арийцам и мужественным борцам за самостийну Украину вместе с защитниками независимой прибалтики не будет сниться ничего! А что тут такого, работа такая.
          Они не только расстреливали, один за 15 минут убил молотком пятнадцать детей, самому старшему из которых было восемь лет, и за это получил премию за экономию патронов! Вот так в Тростенце и было уничтожено более ДВУХСОТ ТЫСЯЧ человек. Убитых не в бою, не солдат, а беспомощных женщин, стариков, маленьких детей виноватых только в том, что они родились на свет. Тростенец стал четвёртым по количеству убитых в нём невинных людей концлагерем во всей Европе! Но если об Освенциме  и прочих лагерях помнят, то Тростенец оказался почти забыт. В Европе потому что убивали в нём в основном русских евреев, а в России потому что после войны всё время твердили о мощном партизанском движении в Белоруссии во время войны, что земля горела под ногами у оккупантов. Возникал вопрос почему же тогда партизаны позволили убить столько людей? К сожалению партизанская война имеет свою страшную логику. Главная задача партизан — взрывать поезда. Чтобы вагоны с боеприпасами, снаряжением, всем нужным для ведения боевых действий, не доходили до фронта. Чтобы немецким войскам на фронте было нечем стрелять, нечего есть, не во что одеваться! Выполнение всех остальных задач, только если они не мешают и не отвлекают от главной цели. Поэтому и в Советском Союзе о Тростенце старались не вспоминать.
          Убийством евреев в Белоруссии занималось более 20000 … (чуть было не сказал - человек). И были они так старательны, что уничтожили ДЕВЯНОСТО ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ евреев проживавших там до войны. Но убивали не только евреев, не забывали и остальных. Однажды из концлагеря недалеко от деревни Колдычево сбежали 50 человек. 17 девушек были пойманы не немцами — полицаями. Им отрезали груди и прибили кольями к земле. Беременную учительницу из Слонима  Ядвигу Санчик  сначала, целым взводом, изнасиловали, а потом переломали пальцы и штыком распороли живот!
         Но это была «самодеятельность»! А была и плановая работа! После обстрела шоссе Новогрудок — Барановичи, каратели сожгли деревни Бельчице, Каменный брод, Ятвезь. Часть жителей убили на месте, остальных — после пыток в барановической тюрьме. За то время пока незваные гости хозяйничали в Белоруссии там были сожжены вместе со всеми жителями 692 деревни. Это только те случаи, которые удалось установить. Они вообще собирались уничтожить СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ жителей Белоруссии! Они никого не стеснялись, потому что никого не боялись. Они никого не боялись потому что всерьёз были уверены, что их поганый рейх просуществует и тысячу и более лет. На израненной земле царил кромешный ад.
          В один из дней в Тростенце всё было как всегда, шла обычная, «нормальная» работа. Распахнулись двери одного из бараков, измученных, голых людей погнали было к ямам, как вдруг раздалась громкая команда «Хальт! Цурюк!» Удивлённые немцы и полицаи остановили и по команде офицера погнали евреев к стене барака. Странно, что это немцам вздумалось расстреливать тут, а не у рва — далеко трупы тащить. Евреи пытались напоследок хотя бы надышаться свежим воздухом. Слышались отдельные возгласы, вскрики, плач, мольбы и проклятия. Все прощались с жизнью, но выстрелов всё не было. И вдруг в евреев ударила струя воды. Её напор был так силён, что сбивал с ног. Люди страшно закричали, водяная струя стегала их будто плеть. Недалеко стояла пожарная машина и пожарный шланг держала в руках молодая женщина в форме эсэсовки. Она всё поливала и поливала их, смывая с них грязь и дерьмо. По земле текли ручьи, образовались лужи и люди, измученные трёхсуточной жаждой, старались хотя бы напиться напоследок. Наконец обливание прекратилось. Дрожащих людей стали прогонять мимо этой немки и она взмахом руки указывала на многих из них. Их окружили эсесовцы и полицаи и подвели к большой куче одежды и обуви, оставшихся от убитых раньше. Под крики и удары палачей, люди торопливо одевались. Руки путались в рукавах, ноги в штанинах, обувь часто от разных пар и размеров, но все спешили — только бы они не передумали, раз позволили одеться, значит пока убивать не будут, значит ещё поживём. А эта странная эсэсовка уже поливала из шланга выгнанных из следующего барака. Оттуда неслись крики, плач и проклятия но всё продолжалось и продолжалось от двери к двери, от барака к бараку. Но вот когда немка собралась было перейти к очередному бараку, к ней вдруг подошел офицер и запрещая покачал головой. Евреи видели что между ними возник спор. Но вот немка безнадёжно махнула рукой. Отобранных окружил конвой и погнал людей на железнодорожную станцию. Душераздирающие крики огласили окрестности. Все поняли смысл этого отбора. Забрали только тех, кто выглядел молодым и здоровым. Людей гнали всё дальше и дальше, матери всё оглядывались и рвались назад, к своим детям. На них сыпались ругань и удары конвоиров, но женщины продолжали страшно кричать. Дорога поднялась на холм. Шедшая последней Хельга обернулась и увидела, как оставшихся детей, их бабушек и дедушек, больных и не смогших подняться после обливания погнали обычным путём — прямо ко рвам. Глядя на длинную колонну людей, благодаря ей уведённых от могил, она старалась думать только о том, что спасла этих людей от смерти. Ведь их было много, очень много, целые сотни, но почему же так погано на душе? Почему же так плохо, хоть вой? Как волчица на луну!