Один день

ОДИН ДЕНЬ


РАССКАЗ


I
           Проклятый будильник! Ещё десять-пятнадцать минут сна – и Моисеев был бы «как огурчик». Он зарывается в подушку, натягивает на голову одеяло, пытаясь спрятаться от оглушающего звона кровопийцы-будильника, но жена своей горячей рукой уже хватает за плечо и начинает его трясти.
           – Гена, вставай! – пока ещё нежно воркует Антонина.         
           – Сейчас, Тося, ну, ещё минутку…
           – Вставай, вставай, – не отстаёт жена. – Тебе сегодня опять ехать на шахту с ревизией.
           – Тосечка, сейчас, – гнусит Гена. – Ну, Тосенька, Тосюсечек.
           – Опоздаешь! – гаркает Тосюсечек, срывая одеяло.
           – Фух-х, – вздыхает Моисеев. Садится на кровати, но глаза открывать не спешит.
           Антонина освобождает кровать от своего грузного тела и, ещё в полусне, бредёт в ванную. Кровать по инерции ещё несколько секунд трясётся и, словно батуд, подбрасывает Моисеева.
           – Ты куда? – спрашивает он, выждав окончания качки.
           Журчит наливаемая в кружку вода.
           – Да вот хочу ополоснуть тебя холодненькой – с невинным видом говорит жена, возвращаясь в спальню.
           Но Моисеев уже на ногах и с открытыми глазами.
           – А я уже встал, – радостно заявляет он, вовремя перехватывая кружку. – Ух, хорошая, – хвалит воду.          
           – Хватит пить-то, – обрывает жена и забирает кружку. – Лучше скажи, где ты вчера так набрался?
           Моисеев даже руки опускает от огорчения.
           – Зачем ты так? Знаешь ведь…
           Антонина решительно пресекает попытку мужа прошмыгнуть на кухню.
           – Нет, ты всё-таки выслушай меня, – басит она, держа Моисеева за руку. – Я хочу знать, когда это прекратится. Ты всю неделю пьян. Учти, моё терпение скоро кончится. Я сегодня же позвоню твоему шефу.
           – Не смей! – взрывается Моисеев, обретая наконец твёрдость духа. – Ты не знаешь специфики моей работы. Случаются ситуации, когда отказаться невозможно. Большие люди угощают, понимаешь ты это? Очень большие люди.
           – Да ты посмотри на себя, на кого ты стал похож! – гремит Антонина.
           – Тише, ради Бога, тише, – просит Моисеев. – Майку разбудишь, а ей нужен здоровый сон. Знаешь же, как тяжело даются экзамены.
           – Да ты что? – задыхается от возмущения Антонина. – Какие экзамены? Майю уже зачислили.
           – Когда?
           – Да вчера же, вчера. Ты что, дома отсутствовал, или прикидываешься?
           – Вишь как, – только и может сказать Моисеев. – И в самом деле, вспоминаю.
           – Оте-ец! – презрительно тянет жена. – Ну ладно, иди уже, умывайся. Сегодня прощаю ради такого случая. Но учти, ещё поговорим.
           Прежде чем начать гигиенические процедуры, Моисеев торопливо ставит на газ кастрюльку с водой и бросает в неё пару салфеток.
           Одновременно с окончанием утреннего туалета закипает вода. Осторожно, двумя пинцетами, – чтобы не дай Бог не обжечься, – Геннадий Петрович достаёт из кипятка салфетки и, морщась, прикладывает их к обеим щекам.
           – А-а-а! – воет он, прыгая на одной ноге.
           Несколько секунд – и дело сделано: только что казавшиеся грязно-землистыми, щёки мгновенно припухают и обретают цвет запрещающего сигнала светофора.
           – Ты сожжёшь себя, – равнодушно бросает жена, приготавливая завтрак. – В один абсолютно не прекрасный день твои щёки возьмутся коркой.
           – Чепуха, – всё ещё морщась, заявляет Моисеев. – Это просто необходимая гимнастика лица. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что я вчера принимал алкоголь!
           – Принимал алкоголь! – усмехается жена. – Скажи лучше: напился до чёртиков.
           – Ну уж нет, – протестует муж. – Я меру знаю.
           Антонина красноречиво безмолвствует.
           Геннадий Петрович и Антонина Михайловна несколько минут проводят в тишине. Они завтракают, поглядывая на часы.
           Из ванной доносятся шум льющейся воды и фырканье.
           – Майя, это ты?
           – Да, мамочка.
           – Спи, доченька, ещё рано.
           – Ну как ты можешь такое говорить, мамочка. День-то сегодня какой…
           Майя, упитанное чадо Моисеевых, появляется в дверном проёме и широко улыбается.
           – Доброе утро.
           – Доброе утро, дочь, – отрывается от яичницы Геннадий Петрович. –  Поздравляю тебя. Ты честно воевала и по праву поступила.
           – Ой, папочка, такой экзаменатор хороший попался…
           – Угу, угу, – бормочет Моисеев, вскакивая и с испугом косясь на часы. – Доченька, вечером расскажешь. Опаздываю, опаздываю…
           Геннадий Петрович набрасывает на плечи пиджак и пулей вылетает из квартиры.


II
           В лифте, и особенно в автобусе, Моисеева настигает острое чувство похмелья.
           – Вот так-так, – огорчается он и сходит у гастронома. От него до шахты ещё две остановки, но ради такого дела ревизия может и подождать.
           Упрятав в портфель бутылку противного красного вермута, единственным достоинством которого является дешевизна, Моисеев бодро и осанисто вышагивает остающиеся до шахты полкилометра.


III
           В кабинете начальника отдела организации труда и заработной платы ревизуемой Моисеевым шахты сидит в одиночестве заместитель начальника и занимается своими делами. Он довольно тепло, хотя и с едва заметной настороженностью, здоровается с Моисеевым и справляется о драгоценном здоровье.
           – Спасибо, не очень, – бурчит Геннадий Петрович, ощущая лёгкое головокружение.
           – Боже мой, – сокрушается заместитель. – Что ж такое?
           Моисеев только машет рукой, быстро закрывает дверь на ключ и вынимает из портфеля вермут.
           – Не желаете, Пал Палыч?
           – Нет, спасибо, – качает головой Пал Палыч, с испугом косясь на бутылку.
           Моисеев прикладывает палец к губам и на цыпочках подбирается к сейфу. На нём стоят графин и два стакана. Осторожно, боясь звякнуть стеклом, Геннадий Петрович берёт стакан двумя пальцами и ставит на стол. От напряжения лоб покрывается испариной, но обращать внимание на такие пустяки нет времени: нужно успеть до прихода старшего ревизора. Несколько ловких движений пальцами – и бутылка открыта. Насупившись, Геннадий Петрович следит за струёй вина, почти без бульканья льющегося в стакан, который постепенно из прозрачного превращается в угольно-чёрный.
           – Ух, – вздыхает Моисеев и, закрыв глаза, глоток за глотком заталкивает вино в глотку.
           Головокружение тотчас прекращается. Появляется желание мурлыкнуть, но Геннадий Петрович вовремя сдерживается и напускает на себя солидность.
           Пал Палыч, всё это время что-то усердно писавший, поднимает глаза и вежливо улыбается.
           – Ну, как Ваша голова, Геннадий Петрович? Уже лучше?
           – Как Вам сказать, – важно отвечает Моисеев.   
           – Понимаю, понимаю, – кивает Палыч.
           Моисеев прячет недопитую бутылку за сейф, ополаскивает стакан водой из графина и выливает её в горшочек с цветами.
           Вот теперь полный порядок! Голова приведена в рабочее состояние и жаждет деятельности.
           – Ну-с, приступим, – решает Моисеев и выкладывает свои бумаги из портфеля на стол.
           – Геннадий Петрович, – хлопнул себя по лбу Пал Палыч, – чуть не забыл. Звонил Мирон Гаврилович и просил передать Вам, чтобы его сегодня не ждали.
           – Вот как? А что ж такое, он не говорил?
           – Приболел, говорит, немного.
           – А-а, – тянет Моисеев.
           Мирон Гаврилович – начальник Моисеева, старший ревизор. Всё ясно: после вчерашнего не смог подняться. Выходит, что Геннадию Петровичу придётся сегодня работать и за шефа.
           Настроение падает – объём работы намечен, и его нужно выполнять независимо от того, есть шеф, или нет. Нарастает раздражение. На кого бы его выплеснуть? Пал Палыч не подходит: он обязательно выкрутится, да ещё и с улыбочкой. Повернёт дело таким образом, что сам же и окажешься в неловком положении. Вчера именно так и случилось: Геннадий Петрович с едва заметной пошлинкой съязвил в его адрес, и получил в ответ с виду невинную, но столь остроумную и меткую отповедь, что престиж ревизора удержался лишь каким-то чудом.
           Поэтому Моисеев направляется в комнату, где работают рядовые сотрудники отдела. В своём большинстве они, не желая связываться с ревизором, успевают опуститься в шахту. Замешкались трое: двое мужчин и женщина. В их глазах сквозит чётко наблюдаемое желание исчезнуть.
           Моисеев охлаждает их пыл и заставляет работать на себя. Вид он держит неприступный и непреклонный. Деятельность Геннадия Петровича развивается бурно. Затребованные документы приносят на проверку и уносят. Мелькают даты, имена и суммы выплаченных денег. Мысль Моисеева парит высоко. Творческая составляющая работы явно просматривается и приносит ревизору свои маленькие радости.
           Наконец опытный глаз вылавливает погрешность.
           – Что это? – с торжествующим видом спрашивает Моисеев.
           – Где, где? – подбегает невысокий плешивый сотрудник в мешковатом костюме.
           – Вот здесь, – тычет пальцем Геннадий Петрович.
           – Ах, здесь, – тянет плешивый, почёсывая затылок. Он быстро усваивает ситуацию и усиленно соображает, как же вывернуться.
           – Вот это что? – громко повторяет Моисеев.
           – Не успел, – опускает руки плешивый. – Только позавчера сделал и ещё не успел утвердить.
           – Это же денежный документ! – чеканит слова Моисеев. – Назовите свою фамилию.
           – Кучеренко, – шепчет плешивый.
           – Так вот, уважаемый Кучеренко, – снижает тон Моисеев, – я этот документ изымаю. Он должен фигурировать.
           Второй мужчина и женщина, стараясь не замечать ситуацию, торопливо перелистывают свои бумаги.
           – Идите, Кучеренко, работайте пока, – милостиво разрешает Моисеев. – Молодой человек, берите свои бумаги и присаживайтесь.
           Кучеренко тяжело садится за свой стол и старается собраться с мыслями. Моисееву хорошо видны его багровая потная лысина и дрожащие пальцы. Но его почему-то ничуть не жаль. Наоборот, Геннадию Петровичу хочется улыбнуться, но нужно сдерживаться – он на работе.
           Гремя стулом, подсаживается второй мужчина, молодой, худой, длинноволосый. Его пальцы уже заранее дрожат. 
           «Уважение к ревизору – половина дела», – с симпатией к себе думает Моисеев, перебирая бумаги, поданные молодым человеком.
           – Вы какой институт закончили? – спрашивает Геннадий Петрович, желая слиберальничать, если пари, только что заключённое с самим собой, выиграет этот молодой инженер.
           – Н-наш, политехнический, – отвечает, запинаясь, молодой человек.
           Майю вчера зачислили именно в этот вуз и, таким образом, длинноволосый инженер, сам того не зная, выигрывает пари и зарабатывает «амнистию».
           – Ваша фамилия? – спрашивает Моисеев и поощрительно улыбается.
           – П-петров.
           – У вас всё в порядке, Петров. Идите, работайте.
           Несколько секунд Моисеев наслаждается своим вполне хорошим поступком, но работа есть работа, и наступает очередь женщины. Ей около сорока. У неё нервное худое лицо и стройная, суховатая фигура.
           К своему удовольствию, Геннадий Петрович находит в её бумагах небольшие огрехи и, сокрушённо вздыхая, изымает несколько документов. Женщина пытается заплакать, но Моисеев с назиданием в голосе изрекает:
           – Алевтина Георгиевна, Вы же ответственный работник. Эмоции только вредят делу. Успокойтесь и продолжайте работать.
           «Небось, дома такая же кобра, как и моя», – оправдывает себя Моисеев.
           – А ну-ка дайте мне бумаги кого-нибудь из тех, кто поехал в шахту, – просит он. – Хотя бы вот этого, – показывает Моисеев на соседний пустующий стол.
           Молодой инженер достал из стола и подал Моисееву толстую связку деловых бумаг. После недолгого ознакомления оказалось, что и в этих документах есть к чему придраться.
           – Назовите фамилию этого специалиста, – попросил Геннадий Петрович.
           – Воротков, – с готовностью ответил длинноволосый.
           – Воротков? Он не родственник тому самому Вороткову?
           – Сын.
           – Вот как… – округляет глаза Моисеев.
           Это меняет дело. Ишь ты, сын того самого Вороткова. Геннадий Петрович по изучении бумаг находит много очень крупных ошибок и явных ляпов. Чтобы чего не заподозрили, он изымает и эти документы, твёрдо решив не пускать их в ход. Надо же – сын того самого Вороткова!
           Раздумья Моисеева прерывает появление Сергея Иосифовича, начальника отдела. Он только что с совещания, и пребывает в далеко не лучшем настроении. Впрочем, увидев Моисеева, начальник всё же заставляет себя приветливо улыбнуться. Он подаёт сразу обе руки.
           – Геннадий Петрович! Рад, очень рад. Я, знаете ли, только что от директора. Как говорится, прямо из бани. Настоящая парилка, скажу я Вам. Досталось по самые уши.
           – Бывает, бывает, – соглашается Моисеев, пожимая руки начальнику. – А я, в Ваше отсутствие, немножко поработал. И, скажу Вам, плодотворно. Вот, – показал он на стопку изъятых документов. – Непорядок, Сергей Иосифович.
           Начальник мрачнеет.
           – Правильно Вы их, – говорит он тихо, но внятно и весомо.
           Оглядывает своих сотрудников с выражением крайней брезгливости на лице. Так смотрят на предателей.
           – Через двадцать минут жду от вас письменные объяснения, – говорит он, глядя поверх голов сотрудников. – Я предупреждал об ответственности за неисполнение должностных обязанностей, но вы не вняли. Не хотите работать? – так и скажите. Хватит либеральничать. Всех ждёт наказание.
           Сотрудники молчат, опустив головы.
           – Геннадий Петрович, не желаете ли зайти ко мне? – сменяет тон Сергей Иосифович. Надо обсудить пару вопросов.
           – Я, вообще-то хотел ещё кое-что посмотреть, – держит марку Моисеев.
           – О, это успеется, – успокаивает начальник. – Всего пара вопросов, и потом продолжите.
           – Ну, хорошо, – соглашается наконец Геннадий Петрович. – Только ненадолго.
           Моисеев и начальник отдела степенно удаляются.
           По отделу проносится вздох облегчения.
           – Ты почувствовал? – спрашивает Кучеренко, повернувшись к Петрову.
           – Запах?
           – Ну да.
           – С утра не выпил – день пропал, – улыбается Петров. – Не расстраивайся, Алевтина Георгиевна, – обращается он к женщине. – Шеф всё уладит.
           Алевтина Георгиевна недоверчиво качает головой и носовым платком снимает влагу, выступившую в уголках глаз.


IV
           Увидев снова Моисеева, Пал Палыч чувствует, как непроизвольно сократилась и заболела печень. Значит, всё как всегда. Пал Палыч привычно засовывает руку во внутренний карман пиджака и нащупывает тёплую десятку.
           Сергей Иосифович подводит Моисеева к столу и предлагает садиться.
           – Не возражаете?
           Начальник достаёт пачку сигарет с иностранным названием «Silva THINS».
           – С удовольствием – тянет руку Моисеев и садится напротив.
           Оба закуривают.
           – Не повезло мне с подчинёнными, – вздыхает Сергей Иосифович, выпуская кольцо дыма. – Один Пал Палыч работает, а остальные…
           Он машет рукой, изображая отчаяние, и следит за реакцией ревизора. Тот кивает.
           – Не судите их строго, Геннадий Петрович.
           – Работа есть работа, – повторяет Моисеев своё любимое выражение. – За ошибки все отвечают в одинаковой степени.
           – Конечно, о чём разговор, – быстро соглашается начальник. – А кстати, который час?
           – Половина двенадцатого, – отвечает Пал Палыч, бросая взгляд на часы.
           – Есть хочется, – признаётся начальник. – А как Вы, Геннадий Петрович?
           Тот неопределённо машет головой.
           – Вот и отлично, – радуется Сергей Иосифович. – Организуй, Пал Палыч, нам что-нибудь.
           Заместитель понимающе улыбается и снова чувствует проклятую тяжесть в печени. Чёртова работа! Пора бросать её и бежать куда глаза глядят. Но, с другой стороны, начинать на новом месте жизнь с нуля слишком боязно, да и пенсия на подходе. Приходится вертеться…
           На плечи Пал Палыча возложена обязанность ублажения ревизоров. С годами пришёл опыт, отточился нюх, появилось острое чувство ситуации.   
           Однако организм Пал Палыча уже не тот, что прежде. Всё тяжелее становится по утрам, да и семья тоже поджимает – жена устала понимать и принимать его объяснения, сын дерзит и унижает. А до пенсии ещё три года…
           Но привычка есть привычка, и Пал Палыч с завидной расторопностью справляется с поручением за полчаса. Ровно в полдень Сергей Иосифович поворачивает ключ в замке, дергает ручку двери и убеждается в том, что она надёжно закрыта.
           Пал Палыч ставит на стол генеральное блюдо – маринованные опята, тайком от жены вынесенные из дома.
           – Пал Палыч, ты фокусник, – восторгается начальник. – Откуда грибочки?
           – Сам собирал, – признаётся Пал Палыч, – ещё прошлой осенью, в отпуске.
           Запах маринада принуждает Моисеева забыть о ревизии. На столе появляется и другая снедь: копчёная колбаса, нарезанная кружочками, голландский сыр, солёные огурчики, ветчина и, конечно, дымящаяся, сваренная крупными кусками картошка.
           – В столовой брал? – спрашивает Сергей Иосифович, с наслаждением вдыхая ароматы стола.
           – В ней, в ней, в нашей, рабочей.
           – Хорошая у вас столовая, – находит нужным вставить Геннадий Петрович.
           Жажду уже невозможно сдерживать, и тут Пал Палыч достаёт наконец из холодильника бутылку водки, и натренированным движением вскрывает её.
           Эффект, достигаемый оттягиванием решительного момента, Пал Палыч использует давно. И не таких, как Моисеев, признанных любителей горячительных напитков, он заставлял вырабатывать желудочный сок и пробуждал уважение к своим талантам тамады, так что Геннадия Петровича удаётся разложить почти без труда. Смягчение ревизора – святое дело, и не каждому по плечу. Такой талант сродни искусству.
           Пал Палыч ещё вчера начал плести паутину, стараясь опутать ею обоих ревизоров. Старший из них, Мирон Гаврилович, благополучно выбыл из игры, и сегодня, наверно, не смог даже подняться с постели. Моисеев оказался крепче.
           Осторожно, почти беззвучно, Пал Палыч разливает по рюмкам первые полбутылки, и незаметно подаёт знак начальнику.
           Сергей Иосифович понимающе кивает и с улыбкой поднимает рюмку.
           – Не люблю красивых слов, – начинает он вполголоса, – но сейчас без них не обойтись. Мы делаем общее дело, Геннадий Петрович, – помогаем предприятию выполнять возложенное на него функции. Мы это делаем непосредственно, а Вы поправляете нас, не даёте сбиться с правильного пути, даёте указания, подобающие Вашему высокому положению. Давайте же выпьем за содружество наших служб, за мир и взаимопонимание. Ну как, красиво сказал?
           – И главное, верно, – поддерживает шефа Пал Палыч.
           – В принципе, вы правы, – соглашается Моисеев. Как не согласиться с этими милыми людьми?
           – За сказанное нужно выпить, – кивает Геннадий Петрович. – Холодненькая, – с уважением замечает он, опустошив рюмку.
           – В холодильнике отстаивалась – говорит Пал Палыч с гордостью, поддевая вилкой особо крупный опёнок.
           Закуска быстро убывает, а настроение, напротив, неуклонно повышается.
           «Ради таких мгновений стоит жить», – замечает про себя умиротворённый Моисеев.
           Наконец первый голод утолён. Самое время закурить и пофилософствовать.
           Есть такая поговорка: на работе говорят об отдыхе, а на отдыхе – о работе. Следуя ей, разговор завязывается о работе.
           – В нашем деле главное, – говорит Сергей Иосифович, – уметь организовать труд рабочего, и при этом начислить достойную заработную плату. Я повторяю: достойную. Делать это становится всё сложнее: с каждым годом всё жёстче рамки дозволенного, всё строже инструкции. С каждым новым выпуском нормировочников нормативы времени ниже, а нормы выработки – выше.
           – Почему же сложнее? – не соглашается Моисеев. – Сложнее становится обходить закон?
           – Геннадий Петрович, в Вас заговорил ревизор – улыбается начальник.
           – Сергей Иосифович хотел сказать, что стало сложнее воевать за букву закона, – защищает шефа Пал Палыч. – За двести рублей опускаться в шахту и работать в лаве, высота которой от силы метр двадцать, никто не хочет. Народ пошёл не тот.             
           – Вот это правильно, – соглашается Моисеев. – Народ пошёл избалованный. И мы с вами в этом тоже повинны. Отчасти, конечно. Много платим.
           – Знаете, какие теперь цены на рынке? – усмехается начальник.
           – Правильно, – не отступает Моисеев. – Теперь частник какие цены ни заломит, шахтёр всё равно купит. У него денег полный карман. Он даже переплачивать согласится, лишь бы купить что-нибудь подефицитнее.
           – Естественное явление, – кивает Сергей Иосифович. – Народ стал разборчивый, запросы повысились.
           – Вот, вот, – горячится Моисеев. – А спекулянт тут как тут. Зачем же поддерживать спекулянта?
           – Ну, хорошо, – наступает Пал Палыч. – А что же делать с тем фактом, что с каждым годом условия работы в шахте становятся всё тяжелее и опаснее? Глубина отработки пластов уже больше тысячи метров. Горное давление возросло, температура воздуха – за тридцать. Попробуй-ка на такой глубине кровлю удержать! А шахтёры ведь не просто так, для удовольствия, под землю спускаются. Они в таких условиях умудряются ещё и уголь добывать. Как же можно допустить, чтобы их обижали в оплате? Кстати, новое положение о премировании многие эти условия учитывает.
           – Ох уж это новое положение, – вздыхает Моисеев. – Шестьсот рублей в месяц! Я такие деньги и в руках-то никогда не держал.
           – Мы тоже такие деньги не видим, – добавляет Сергей Иосифович, – потому что не добываем уголь. А шахтёры заслужили вполне. Конечно, если выполняют план и задание.
           Он бросает взгляд на часы. Половина первого.
           Пал Палыч всё понимает и разливает по рюмкам оставшиеся полбутылки. Молча выпивают и закусывают.
           – Хороша, – хвалит водку Моисеев.
           Спор затихает сам собой.
           – Да, умеют наши делать водку, – вяло отзывается Пал Палыч. Особенно удачна вот эта, новая, – «Пшеничная».
           – Нет, – так же вяло возражает Геннадий Петрович, – прежде делали и получше. «Столичная», «Московская». Какие там ещё?
           – Это точно, – соглашаются на этот раз и начальник, и заместитель.
           Говорить становится не о чем. Водка выпита, закуска съедена. Философствовать уже не хочется.
           Как это здорово, что спор кончается ничем! Моисеев любит такие разговоры. Они дают понять спорящим о его неплохой эрудиции, и о некоторой независимости. И ни к чему не обязывают. Хорошо!
           Сергей Иосифович тем временем смекает, что приближается критический момент. Пора и о деле.
           – Геннадий Петрович, – начинает он, скромно потупив взор. – Каким Вы видите Акт ревизии? Что Вы думаете туда включить?
           – Что? Акт? Таким, как есть.
           – Понятно, Геннадий Петрович. Я говорю о его содержании, – наступает начальник. Вы понимаете, о чём я говорю?
           Моисеев вскидывает брови вверх. Он прекрасно знает, что хочет сказать начальник, но правила игры не позволяют это показывать.
           – Конечно, я не говорю, что он мне видится совсем без замечаний, – продолжает Сергей Иосифович. – Одно-два, от силы три. Думаю, вполне достаточно. Что вы на это скажете, Геннадий Петрович?   
           Моисеев молчит, выжидает.
           – Мы и отчёт Вам поможем составить. В его объективности можете не сомневаться. За это я ручаюсь.
           – Ну, если ручаетесь – сдаётся Геннадий Петрович. – Но мне уже к завтрашнему вечеру нужно сдать его Мирону Гавриловичу.
           – О, это можно. Как говорится, дело техники.
           – Но… – тянет Моисеев.
           – Кстати, что у Вас со временем? – улыбается Сергей Иосифович.
           – Есть немного.
           – Ну и чудесно. Мы Вас надолго не задержим. Повеселиться хочется. А, Геннадий Петрович? Тряхнём стариной?
           Моисеев смущается. «В ресторан поведут», – догадывается. Что ж, в ресторан так в ресторан. В конце концов, жизнь одна, и прожить её… ну и вообще.
           – Вот и отлично. Организуй, Пал Палыч. А я через час подскочу. Добро?
           Пока Моисеев возится со своим портфелем, зачем-то пытаясь его открыть уже непослушными пальцами, начальник и заместитель шёпотом перебрасываются парой фраз.
           – Деньги есть? – спрашивает Сергей Иосифович.
           – Закончились. Вчера слишком много ушло. Здорово пьют, черти.
           – Возьми.
           Он незаметно передаёт Пал Палычу несколько десяток.
           – Ждите меня, я скоро, – бросает начальник напоследок, открывает дверь и уходит.


V
           Идёт он прямиком в отдел.
           Петров, Кучеренко и Алевтина Георгиевна уже на месте. Сергей Иосифович сходу берёт быка за рога:
           – Подкрепились? Теперь слушайте.
           Сотрудники поворачиваются к нему и застывают с выражением почтительного внимания на лицах.
           – Во-первых, давайте ваши объяснительные. Написали?
           – Не успели, – вздыхает Кучеренко.
           – Вот как?! – изумляется Сергей Иосифович. – А я, грешным делом, думал, что вы дорожите своим местом. Даю ещё полчаса и больше не напоминаю. Это во-первых. На будущее вам наука. Я надеюсь, что это ваше последнее упущение. Это во-вторых. И в-третьих: вот список вопросов, на которые нужно ответить уже сегодня, к концу дня. От ответов зависит ваше благополучие. Надеюсь, поняли. У меня всё. В конце дня приду и проверю.
           – Покажите вопросы, – говорит Петров деловым тоном. Он всё ещё гордится своей мнимой победой над ревизором.
           Начальник кладёт вопросник на стол и, взглянув на часы, поспешно исчезает.
           – Что я говорил! – торжествует Петров. – Начальник всё уладил. Запах почувствовали? То-то же. Шеф наш не промах в таких делах.
           Все трое склоняются над вопросником.


VI
           – Вставайте, Геннадий Петрович.
           – У-у-у, – мычит Моисеев.
           – Ресторан закрывается, – над ухом кричит Пал Палыч. – Пора уходить.
           Моисеев наконец приходит в себя и оглядывается. Оказывается, он уснул за столом. Какой стыд! Геннадий Петрович пытается сесть прямо и принять независимый вид. Это плохо удаётся. Голова постоянно заваливается набок. Очень неудобно смотреть на Пал Палыча, когда голова лежит на левом плече. Однако Моисеев приноравливается и даже пытается изобразить на лице умное выражение.
           – Что? – говорит он как можно медленнее. – Что такое?
           – Ресторан, говорю, закрывается, – перекрикивает музыку сидящий напротив Пал Палыч. – Пора уходить.
           – Где Сергей… – начинает фразу Моисеев.
           Проклятый язык! Заморозился он, что ли?
           – Сергей Иосифович? – угадывает Пал Палыч. – Он только что ушёл. Ему стало плохо. Да Вы не беспокойтесь, я отвезу Вас домой. Такси уже стоит внизу.
           – Хорошо, – решает Моисеев. – Едем.
           Засовывает руку в карман пиджака.
           – Уже давно уплачено, – отмахивается Пал Палыч. – Не утруждайте себя, Геннадий Петрович.
           – Хорошо, не буду.
           Он делает попытку встать.
           – Словно в море на корабле попали в качку небольшую, – поют ребята с эстрады.
           – Молодцы! – хвалит их Моисеев. – Правильно поёте. К-качает здорово.
           Пал Палыч вовремя подхватывает его под руку и ведёт вниз, к выходу.
           – Н-неплохо мы пове-повеселились, – находит нужным заметить Геннадий Петрович.   
           – Да уж, – соглашается Пал Палыч. – Вволю, это точно.
           – На улице т-туман, – начинает вдруг декламировать Моисеев, – т-туман и в г-голове. В руке моей с-стакан, в нём водочка на дне.
           – Эк, на что потянуло тебя, – шепчет Пал Палыч, изо всех сил стараясь удержать ревизора на ногах.
           – Что? – настораживается Моисеев.
           – Хорошо читаете, Геннадий Петрович.
           – С-сам сочинил, – хвастается Моисеев.
           – Гениально.
           – Правда? Врёте, наверно. Но это ничего, ч-человек Вы, Пал Палыч, хороший.
           – Само собой.
           Пал Палыч вталкивает ревизора в такси, садится рядом и называет адрес.
           В пути Моисеев молчит. Пал Палычу кажется, что сосед засыпает. Не годится. Хороший анекдот окажется в самый раз.
           – Есть анекдот, Геннадий Петрович. Значит, так…
           – Тс-с, – шепчет Моисеев, прикладывая палец к губам. – Я с-собираю волю в к-кулак. Жена не должна ничего заметить.
           – Конечно. Святое дело, – кивает Пал Палыч.
           «Скорее спихнуть бы этого придурка, – думает он тоскливо. – Алкоголик проклятый. Надо же: бутылку водки, «огнетушитель» шампанского и поллитра коньяка выпить одному! Хоть бы закусывал как положено, чертило худое. Слава Богу, что никто из знакомых нас не видел. Вот связался!»
           Из машины Моисеев выползает самостоятельно.
           – Дальше н-не ходите, – грозит он пальцем Пал Палычу. – Я сам.
           – Доброй Вам ночи, Геннадий Петрович, – напоследок желает Пал Палыч, захлопывает дверцу, и такси исчезает за поворотом.


VII
           В лифте Моисеев старается собраться в пружину. Как можно твёрже ступая, подходит к двери своей квартиры. Ключ напрасно ищет замочную скважину. Она бесследно исчезает.
           – Ч-чёрт, – ругается Моисеев, осторожно обшаривая дверь. – Утром ведь была.
           Дверь неожиданно открывается сама. На пороге стоит жена. Руки на бёдрах.
           – Так я и знала, – рычит она на всю лестничную площадку. – Тебе руки не отдавили, пропойца?
           Моисеев умоляюше морщит брови. Какая она всё-таки скандалистка! Вечно за неё неудобно перед соседями.
           Меж тем жена хватает Моисеева за полы пиджака, одним рывком вбрасывает в квартиру и захлопывает дверь.
           – Не спишь? – пытается задобрить её Моисеев. – Ложись, дорогая, уже п-поздно.
           – Ну и бессовестный же ты, – уже тихо, с обречённостью в голосе, говорит Антонина Михайловна. – Мы, значит, ждём его, чтобы отпраздновать зачисление Майи, а он где-то наклюкался. Видеть тебя не могу.
           – Тоня, отказаться было никак нельзя, – оправдывается Моисеев, всё ещё стоя перед женой навытяжку.
           – Да что ты говоришь? Слышала эту херню тыщу раз, – обрывает жена. – Но тебя, алкоголика, как видно, уже не исправишь. Одно обидно: единственная дочь отдала все силы, измучилась вся, выдержала экзамены, а ты из-за попоек не нашёл времени даже поздравить её по-настоящему.
           – Это я-то не нашёл времени?! – взрывается Моисеев. От возмущения даже язык стал лучше слушаться. – Да я ещё за полгода знал, что она поступит. Воротков всё устроил, поговорил с нужными людьми, а Воротков, нужно тебе знать, мне по гроб жизни обязан. И ты это прекрасно знаешь.
           – Тише ты, Гена, – пугается жена. – Майя ещё не спит.
           – И пусть знает! – горячится Моисеев.
           Но вдруг замолкает. Из детской в ночной рубашке выходит Майя. Её глаза широко открыты, брови в изумлении подняты. Мать и отец в испуге пятятся и касаются спинами входной двери.
           – Это правда? – очень тихо говорит Майя.
           Родители мнутся.
           – Значит, правда. Мерзость, какая мерзость.
           – Ну и что, доченька? – пытается спасти положение Антонина Михайловна. – Всё уже позади. Ты поступила в институт, и это главное.
           – Да, да, – спешит поддакнуть Моисеев. – Мы старались ради тебя.
           – Всё с вами ясно, – медленно шепчет Майя, так же медленно поворачивается, уходит в детскую и бросается на кровать лицом вниз.
           – Дурак, – шипит Антонина. – Круглый дурак. Развесил язык. Никогда не думаешь о последствиях.
           – Ну, ты-то о них слишком много думаешь, – вяло возражает Моисеев.
           – Не боишься, что она выкинет какую-нибудь глупость?
           В голосе жены проскальзывает тревога.
           – Не думаю, – неуверенно отвечает Моисеев.


VIII
           Несмотря на сильное опьянение, Моисеев никак не может уснуть. Им овладевает смутное беспокойство, словно где-то далеко внутри, в глубине души ворочается острый многоугольный камень.
           В голове возникает образ водного потока. Он ровный как стекло, и медленно, неотвратимо приближается к чему-то ужасному, громогласному. Возникает завеса водяных брызг. Становится холодно. Грохот нарастает. Ясно: впереди водопад.
           Моисеев ворочается, касается подушки то одной щекой, то другой, но никак не может отогнать видение потока, захватившего его целиком. Моисеев начинает тонуть, затем выныривает и пытается грести к берегу. Водопад ревёт уже совсем рядом. Появляются водные воронки. Они всё ближе, уже хватают Моисеева за ноги и тянут вглубь.
           Он резко садится на кровати, уголком одеяла утирает взмокшее лицо, затем судорожно, рывками, перебирается через вздыбленную громаду спокойно спящей жены.
           В ванной Моисеев поворачивает вентиль крана и подставляет голову под струю холодной воды. Становится немного легче. «Всё, больше не пью, – решает он, подавляя нервный перестук зубов. – Так ведь недолго и с ума сойти».
           Моисеев закрывает вентиль, набрасывает на голову полотенце и энергично вытирает волосы. Затем аккуратно причёсывается и возвращается в спальню. По дороге заглядывает в детскую.
           У кровати дочери горит забытый ночник. В его зыбком свете лицо Майи поражает суровостью. Меж сдвинутых бровей образовалась решительная складка. Чувствуется, что девушка приняла какое-то решение, сущность которого и последствия, кажется, скрыты ещё и от неё самой.   
           Моисеев сокрушённо качает головой, не понимая, в чём его ошибка. Вроде бы всё делал правильно, искренне желая дочери добра и счастья.
           Он гасит ночник и возвращается в спальню. Ложится и закрывает глаза.
           Поток уже не беспокоит его. Приходит сон, обычный, лёгкий, из тех, что уходят утром, не оставляя по себе никаких воспоминаний.


1984 г.


ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС


Рисунок Владимира Ивановича Оберемченко, г. Макеевка


Рассказ опубликован в книге: ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС "Осенний сад" г. Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова", 2021 г., стр. 60.