Святые лжи. К годовщине ВОВ

Святые лжи
Это был не дом, а святилище лжи. Моя бабка Лидия объявила своего мужа сумасшедшим и периодически сдавала его в психушки, чтобы их не репрессировали, не приведи Господь. Форменным сумасшедшим он, конечно, не был, но невроз у него был. Дело в том, что во время второй мировой войны дед Петр Абрамович два года провел в нацистском концлагере, именно что в Освенциме. И про него ходили разные слухи.
Один слух я узнала, когда была в М. в 1988 году, у друзей семьи моего отца Ефрема Петровича, единственного сына Петра Абрамовича и Лидии Васильевны. Он гласил: дед был карателем и сотрудничал с немцами. А как объяснить Освенцим в таком случае? Дело в том, что Лида с маленьким Ешкой были в партизанском отряде, самом настоящем, из Белоруссии. Дед работал «на два фронта», служа немцам и одновременно поддерживая связь с Отрядом.
Я помню воспоминания отца. Он говорил, что они ели одни лушпайки от моркови и картошки, варили и ели. Один раз им удалось добыть яиц, и все в отряде их объелись, но, к несчастью, у Ешки оказалась аллергия на яйца и он две недели страдал мокнущим диатезом.
В конечном итоге не дед, а другой человек выдал отряд, но, поскольку шел 1944 год и фрицам уже становилось жарко от победного наступления Красной Армии – так назывались тогда советские войска, - его тоже отправили в Освенцим.
***
В ту ночь в 1941 году в З. пришли немцы. Сытая, злая, веселая немчура. Они показательно повесили семерых местных евреев и расквартировались во всех домах этого маленького белорусского поселка городского типа. И Петр сделал свой выбор. Он отправил Лидию и четырехлетнего сыночку Ешку в партизанский отряд – за одну ночь из села ушло несколько десятков человек, а сам пошел к немцам, сказал, что хочет сотрудничать. Он немного знал немецкий язык и мог служить переводчиком. И служил переводчиком, болтал по-немецки и по-русски, переводил на допросах. Но к нему наведывались и из Отряда – узнавать планы немчуры. Еще он работал учителем в школе, вел гитлеровскую пропаганду. Один нацист подарил ему кошелек с вырванными у жертв золотыми зубными коронками, и Петр Абрамович захоронил ее под своим домом. Это правда – дед показывал мне эту банку, в которой лежало примерно сто граммов золота, примерно в 1977 году, когда мне было 10 лет. «А знакомый дантист подарил», - объяснил он. На вырученные от продажи золотых коронок на черном рынке деньги они частично оплатили кооперативную квартиру в городе М. на улице Лермонтова, в спальном районе в семи остановках на троллейбусе от центра. Но это случилось только в 1959 году, когда вождь и отец народов Сталин умер уже шесть лет как.
***
Они боялись Сталина. Страх просто въелся в них. После войны, когда деда освободили советские войска (кажется, Украинская армия), но партия стала сажать узников нацистских концлагерей и тех, кто во время войны находился на оккупированной территории, в ГУЛаг, дед и бабка могли схлопотать срок в ГУЛаге – государственной системе концентрационных лагерей для «врагов народа». И они бежали в Ташкент.
Об их житье в Ташкенте они молчали. Ешка помнил арыки и ишаков, и еще яблочную и персиковую пастилу, которую вялят на крышах местных мазанок, и лаваши – он забыл, как эти вкусные, сытные лепешки из белой муки, густо обсыпанные кунжутным семенем, назывались в Ташкенте, и называл их армянским названием. Больше он никогда и ничего не говорил. «Да-а, Ташкент – город хлебный», - тянула моя мама Таня, когда я при ней пыталась расспросить отца о его детстве. И в доме воцарялось молчание.
Мы жили молча. Когда я несколько раз в жизни приезжала в М. на улицу Лермонтова, то меня поражал дух пыли, молчания и старости, осевший в небольшой двухкомнатной квартире. У деда многое было сделано своими руками – от навесных шкафов до табуреток. Он был рукастым, мой дед. Он хвалился, что в концлагере шил обувь из рваных валенок и обменивал ее на хлеб. Он был крупным, статным человеком, дед, и до войны, и в старости был просто жирен. «Где толстый сохнет, худой сдохнет», - говорила баба Лида, добавляя, что Петр не выжил бы в лагере у немцев, если бы не его стать. Мне было дико слышать, что дед забирал хлеб у других заключенных в обмен на новую обувь – они ведь умирали от голода все, и мне, советской пионерке и альтруистке, это казалось ужасным, нечеловеческим поступком. Но я молчала об этом чувстве – мне было совестно обидеть деда. Но это тоже была ложь.
Ложь была во всем – в работе учителями в советской школе, в бедности и скромности напоказ при баночке с золотыми зубами жертв, в постоянном умолчании о своей жизни в Ташкенте и до войны. А правдой было то, что никто никогда не узнает, правда ли это все или просто слух и досужий вымысел. Здесь нужны документы, а документы были уничтожены. Дед и бабка сменили фамилию, взяв новую. И история их рода, их принадлежности к старой крестьянской белорусской семье – достаточно зажиточной, прадеда раскулачивали, по их словам, оборвалась. Но это тоже, по всей видимости, ложь. Ибо, когда я была в их родной деревне, дед сказал мне: «До революции это все было наше. Здесь половина деревни носила нашу фамилию. Они были рабы». И я подумала о лжи во спасение своей шкуры. Многие в нашем народе стали святыми лжи.


Рецензии