Утром, малость отдохнув после собственной ночной пытки, напялил Теофил кое-как плащ свой, посидел малость подле догорающего костерка рядом с Сашею, подымил самокруткою задумчиво, выпуская изо рта покачивающиеся невесомые дымовые колечки, а затем поднялся да и наказал Саше, дабы тут оставалась вместе с остальными, а сам он отлучится ненадолго по делам неким.
- Я с тобой хочу, - возразила девушка мрачно, покосившись на недавно вернувшегося Вельзевула – тот сидел на баке некоем, поставленном подле табурета, на котором покамест ещё дремал Азариил, и читал спокойно газету неизвестную, чинно положив ногу на ногу да скользя взглядом по печатным строкам.
- Нельзя. Побудь здесь, принцесса, обещаю не отсутствовать долго.
Со словами этими вышел Теофил из здания наружу, остановился на миг у входа, вдохнув прохладу осеннего утра, поглядел на небосвод светлый. Ураганный ветер, малость подутихший на ночь, теперь вновь воцарился в городе, срывая с деревьев тусклую листву да заставляя проходящих мимо людей кутаться в одёжи свои шибче, от дуновения его хладного подымающих выше воротники да капюшоны курток, и облака пасмурные, громадою своею надвигающиеся откуда-то из-за горизонта, явственно не сулили хорошей погоды. Взмахнул Теофил рукою да пальцами звонко щёлкнул, да и возник тотчас подле тротуара джип его красный, рухнул из ниоткуда, скрежетнув малость да скрипнув колёсами об асфальт – забрался козлоногий в кабину, провернул ключ зажигания, крутанул руль, и сорвался автомобиль с места с рёвом да с гулом мотора мощного, устремился куда-то в городскую глубь, колесил какое-то время по глухим закоулкам да улочкам, и высматривал Теофил нечто из кабины, глядел мельком на входы подвалов местных, покуда вперёд нёсся на джипе по покамест пустынным городским улицам. А вскоре и заприметил Теофил искомое, вдавил педаль тормоза в пол, и затормозил джип красный подле очередного подвала, замер да затих. Козлоногий вылез из кабины, приблизился к двери деревянной покосившейся, осмотрел её внимательно – на двери отчётливыми глубокими царапинами присутствовали следы чьих-то неистовых когтей, а у щели под дверью да близ стены и вовсе заприметил Теофил некие странные чёрные капли, будто мазутом прошёлся кто-то, землю будто вязкостью его здесь измазал. Приоткрыл козлоногий дверь скрипучую осторожно, обернулся зачем-то, а после окончательно пропал в темноте подвала, вошёл да и дверь за собою закрыл, ибо не с чего было темноты ему страшиться, видел он в ней аки при свете дневном. Очутился Теофил в просторном душном помещении, однако несмотря на духоту сию, не было здесь жарко, напротив, хлад наибольший обитал здесь, в помещении этом, что никогда толком и не знавало тёплых да благостных лучей солнца, извечно закрытое да извечно необитаемое – духота же сыростью порождена была в подвале этом, ибо по полу лужи явственные разлиты были, глубины не шибкой, однако по пояс козлоногому точно пришлась бы вода сия грязная, наполненная сором разнообразным, великим да помельче, обломками досок да всевозможным мусором, набросанным сюда жизнедеятельностью городской человечьей. Огляделся Теофил, взглядом внимательным окинул стены обшарпанные, чем-то чёрным да вязким перепачканные, да и направился аккуратно вглубь подвала, вдоль стены пошёл, по доскам, брошенным поверх луж разлитых, зашёл за угол некий, там перешёл по доскам вновь, завернул за очередную стену, остановился в помещении, схожем с изначальным, осмотрелся. Здесь по стенам трубы протянулись многочисленные да грязные, тянулись они да тянулись, извилистые да разномастные в толщине своей, извивались до самого конца да пропадали во тьме стены напротив, и более особливо ничего тут и не было, лишь всё тот же разнообразный хлам на полу, мелкие лужицы воды да доски изломанные, да и с потолка ещё как-то ненадёжно капало, звонким эхом отдавалась каждая капелька, достигшая лужицы на полу, пропадало эхо во тьме подобно извилистости труб, тоскливым отголоском в сердце отдавалось попутно. Обыкновенно в подвалах, подобных данному, нечисть обитала всевозможная, ибо места такие, тёмные, глухие да от человечьего племени отдалённые, были наиболее пригодными для жития силы нечистой, чурающейся света дневного, однако же отчего-то выбравшей своей постоянной обителью людские города – знавал Теофил подвалы такие, в коих ютились разнообразные рогатые личности аки беспризорники да бродяги, повсеместно зрелище это наблюдать было возможно, ибо не было нечисти места в мире человеческом, а кров да дом иметь хочется всем, хоть человечий ты, хоть рогатый, тут не важна принадлежность родовая да видовая, всем жить хочется да все пристанище ищут себе, потому как хорошо вечное скитание да не предосудительно, однако же передохнуть от него порою потребность шибкая, а где и передохнуть-то, ежели вся твердь земная уж давно племенем человечьим занята? Любо было нечистой силе всевозможной в городах людских, ибо неспокойны они, города людские, суетны да пестры событиями, местами, личностями, много чего тут интересного повидать доводится, потому и облюбовала нечисть города, бок о бок с человеком незримою жизнью процветать начала издревле, ибо хоть и спокойно в лесах глухих да непроходных, однако же надоедает покой вскоре, приедается, скучен становится, а города никогда не спокойны, никогда не скучны, да и много их так на свете белом, только и пускайся в странствие от одного града до другого, гляди да гляди на разнообразие жития городского – словом, тут уже никому не до скуки, кто погрузился с головою в сей пёстрый да сумбурный водоворот. А пристанищем для нечисти назначились всевозможные глухие места, подворотни разнообразные, канавы, подвалы, люки, везде находили себе рогатые товарищи способ притулиться на ночлег да на роздых от суетливой да шебутной жизни, сновали в проулках да глухих улочках, занимали брошенные человеком дома, преимущественно выбредали ночью, ибо ночью-то и начиналось обыкновенно всё веселье, однако всё равно отринутыми все были, будто бросили детьми их родители родные, оставили одних в мире этом неуютном да равнодушном на произвол судьбы с самых пелёнок, не объяснив, как жить, да на путь верный не наставив - вот и скитались теперь по миру сироты да бродяги рогатые, по чужому, не им принадлежащему миру, и каждый, вольно или невольно, искал себе в нём место, да однако же чаще всего так и не находил, кутаясь в одёжи рваные от хлада да дождей в темноте подвалов, кляня племя человечье за то, что всех иных оттеснило оно в сторону да из жития своего своевольно вытеснило; браня Бога, восхваляя Дьявола, избавившего их от гнёта господнего да сопутственно и от законов всяческих, окромя заветов собственных: жить свободными да разумными, во-первых, а во-вторых – на глаза племени человечьему зримыми не попадаться шибко да массово, ибо грядёт за этим хаос некий, впрочем, далеко не вся нечисть и вовсе была способною на глаза людские показываться, ибо не всем доступны были знания определённые, единицам лишь, потому что как во времена стародавние ушла вся нечисть по наказу Дьявола в надпространства незримые - так там и осталась, позабыв спустя века, как оттуда выбраться и вовсе.
Однако в подвале данном не было нынче ожидаемой нечисти, пусто да тихо было отчего-то, да и ведал Теофил, у стены остановившийся да поглядевший в наиболее кромешную черноту, ведал, отчего да почему пустует подвал этот жуткий да одинокий, засунул он руки в карманы шорт непринуждённо да и сказал громко, разглядывая увитые трубами стены:
- Здарова, сердешный! Я этот, Теофил я, титула мы с тобой одного, демонического, то бишь! Поговорить я пришёл, не таись, ведаю, что тут ты! Выди да потрындим малость.
Да спустя миг и заклокотало нечто в недрах подвала тёмного, заскрежетало по трубам неприятно, зашевелилось во тьме у стены дальней нечто, да тут же и загорелись из темноты глаза круглые светом белым, горели да горели они так, буравя Теофила взглядом невидящим, затем покачнулись малость, увеличились в размерах своих стремительно, руки множественные да ноги заклубились во тьме, загребая собою пол – отшатнулся Теофил к стене невольно, вжался в кирпич влажный да грязный спиною да и воззрился снизу вверх на страшный, оскаленный в улыбке лик настоящего Молоха – возвышался над козлоногим величиною своей внушительной демон огромный да чёрный, упёрся он руками в стену да с обеих сторон от Теофила, и шесть рук у него было, шесть длинных когтистых рук да одна пара ног таких же позади, согнул Молох спину свою гибкую, ощетинил гребень обширный да острый во всю длину своего ящерообразного тела, расправил крыла два, от коих и осталось-то, пожалуй, одно лишь наименование, ибо перепонки их изорваны были в клочья да напрочь изничтожены по причине неизвестной; крутанул демон хвостом длиннющим да острым, с шипами множественными на конце, и вперился взглядом горящим в удивлённый лик козлоногого, и на голове его остриями чёрными устремились ввысь шипы длинные, весь был колючим Молох страшный по верху своему, чёрный аки смоль, ни одного пятна светлого окромя глаз не было на нём, и морда страшная звериная, не имеющая ни носа, ни ушей, ни губ, склонилась ближе к Теофилу угрожающе, скаля пасть свою широкую в улыбке жуткой да демонстрируя тонкие и острые как бритва клыки, длиннющие, опасные, сильные, укусом одним способна пасть эта явственно перекусить пополам человеческое али иное тело – глазищи же круглые не имели зрачков, располагались друг подле друга на морде на расстоянии близком и горели светом ослепительно белым, что светить так способен был лишь в темноте полной, ибо ежели б вылез Молох из убежища своего тёмного да на свет – погасли бы глаза его, затухли бы, да и ослеп бы он до тех пор, пока бы во тьму не вернулся поспешно.
- Так вот какой ты, - подал голос Теофил, испугавшись не шибко, но малость насторожившись. – Знамо, чего тебя девчонка бедная так страшится – такую рожу увидав, спать перехочешь мигом.
Заклокотало нечто в глотке страшного Молоха, рык глухой раздался из уст его – нагнулся демон ближе, раскрыл пасть да и ощерился весь, взвился в воздух язык чёрный да длинный, обвил Теофила вокруг горла, слюною чёрною да аки мазут вязкою пачкая, лизнул щёку его настойчиво да мерзко, будто на вкус пробуя добычу возможную, Теофил же поморщился неприязненно, отворачиваясь от языка, затем рывком сдёрнул его со своей шеи, выхватил из всполоха огненного пистолет «Нагган», опасность почуяв верную, однако ничего не успел сделать, ибо отшвырнул Молох прочь пистолет его одною из рук, отлетел «Нагган» в сторону, ударился об пол гулко да там и затих.
- Не дёргайся, мясо… - проклокотал Молох гласом шипящим да глухим, схватил он Теофила за ногу козлиную да и поволок вдруг куда-то за собою прочь, уронив его на пол бесцеремонно, Теофил же, не ожидавший такого и вовсе, опешил, однако не растерялся, ибо узрел он, что в самую чёрную черноту собирается тащить его Молох, а чернота эта, во всю стену дальнюю протянувшаяся, оказывается, вязка да текуча, и уж ежели затащит кого туда демон кошмарный чёрный – знать, не выбраться оттуда более, как ни устремись; забарахтался Теофил, тащимый Молохом по полу грязному, схватил доску внушительную, на пути попавшуюся, да и принялся молотить отчаянно да яростно по демону куда ни попадя, уж ежели не с тем, чтоб убить, так хотя бы время выиграть, отвлечь, а там – там поглядим уж… Обернулся Молох, зашипел да заклокотал, выхватил доску зубами, переломил укусом небрежным, затем громадою своей навис над Теофилом испуганным тотчас, придавил его к земле, всеми шестью руками схватил, так, что и не вырваться-то из захвата сего более, ибо шутка ли, когда аж шесть рук с силою недюжинной тебя держат, а у тебя и того рук собственных всего одна пара... Схватил Молох сопротивляющегося Теофила за горло рукою правой, наклонился недопустимо близко, и вновь язык чёрный мерзкий обласкал шею да щеку Теофила, вился язык аки червь неистовый, пробуя на вкус добычу будущую, а козлоногий схватился за челюсти оскаленные, явственно устремившиеся то ли в шею ему впиться, то ли и вовсе укусом единым отхватить ему голову, оскалился Теофил и сам от усердия, дрожали руки его, челюсти массивные демонические сдерживая, а затем и осенило козлоногого внезапно, прекратил он занятие своё безуспешное да и двинул Молоху хорошенько прямиком в левый светящийся глаз. Захрипел да завизжал Молох аки зверь раненый, отшатнулся от Теофила, отпустил его, замотал головою, по полу отчаянно ползая да извиваясь будто змей, затем, едва оправившись от удара, ощетинился, поднял голову резко с помыслом напасть на добычу свою вновь, однако же замер, клокоча тихо да угрожающе, ибо смотрело на него нынче дуло пистолета «Нагган» в руке Теофила, что поднялся уже на ноги да мрачно глядел на демона твёрдым суровым взглядом.
- В зенки твои целиться буду, а стреляю я метко, дурного не думай, - произнёс Теофил ровно, и впрямь целясь в уже подбитый левый глаз монстра. – Потому стой там да ко мне не ползи.
Зашипел Молох с досадою, да и то ещё было жутким предельно, что всё это время не прекращал он улыбаться, даже когда в глаз ему зарядил Теофил так болезненно – навеки растянута была пасть демоническая в этой оскаленной улыбке, невесть почему, быть может, иной эмоции и вовсе не могло присутствовать на морде чудовища этого по причине банальной анатомии – пошипел Молох малость, затем подуспокоился, упёрся всеми руками об пол да и встал почему-то на задние ноги, сделавшись при этом ещё более высоким да внушительным.
- И подходить тоже не смей, - на всякий случай добавил Теофил после этого.
- Вкус твой навеки на языке моём, не забыть его мне более… - прошипел Молох, буравя козлоногого горящим взглядом круглых жутких глаз своих.
- Фу, тварюга экая, - Теофил сплюнул с досадой, малость смутившись, спросил: - Почто говоришь мне это?
- Ежели не с помыслом отдать мне вкус свой пришёл ты сюда нынче, мясо, что тебе тогда от меня надобно?..
- Поинтересоваться хочу.
- Вопрошай же, да отврати от меня смерть несущую жгучесть…
- Ствол? Нет уж, так мне ответишь. Почто девку стращаешь?
- Какую девку?..
- Известное дело! Сашею кличут, маленькая хрупкая девчонка с волосьями чёрными короткими, хмурая да черноокая.
Помолчал Молох с минуту, не спуская взгляда горящего с Теофила, да затем засмеялся хрипло отчего-то, затряслись малость плечи его широкие от смеха сего, да и ответил он наконец, закончив смеяться жутко:
- Ах, разумею… Да только зря ты пришёл ко мне с этим…
- Это ещё почему? – нахмурился Теофил растерянно.
- Порою, мясо, человечьи видения и впрямь являются по природе своей лишь видениями... Не всякий, кто видит чертовщину пред собою, и впрямь её видит – порою это всего лишь грёза перекошенных нездоровьем мозгов…
- Я не разумею, о чём ты. Яснее!
- Мне нет нужды стращать человечину… Особливо так бесцельно да долго…
- А не брешешь? Тогда кто, если не ты?
- У неё и вопроси…
- Она не ведает!
- Нет, она ведает… Только не уразумела это, глупая человечина… Всякий на свете этом чего-то страшится... У всякого тягость своя сидит в сердце...Человек, бес, Дьявол, Бог... Всем знаком страх, всем знакома боль, всем в мире этом я известен... Ведь все в меня веруют, а покуда веруют - значит, зависимы... Глупая, глупая человечина... - взор очей горящих глядел прямиком на Теофила мрачного, и жутко было под взором этим, вглубь души был устремлён он своим светом, казалось, до нутра самого пронзает, до бела раскалённый, въедается до самого сердца. - О, её страх так сладок, за тысячи вёрст его я чую, страх всякого в мире этом чую, повсеместен он, повсюду, слушай, мясо, слушай - но ты не слышишь, лишь я слышу, как весь мир боится, дрожь мира целого я слышу да чувствую... Земная твердь, небесная, всякая - страхом исполнена, исполнена болью, боль да страх сидят в сердцах и над сердцами властны, я властен над сердцами каждыми... Ибо ежели уверуешь ты, что я на тебя смотрю - знать, мне ты отныне покорный, и тобою я правлю навеки... А я смотрю на вас всех... И на тебя, мясо... И бежит мир во страхе, во злобе, во горе, меж собою до крови грызётся, убивает, увечит... Ибо боится... Ибо страдает... Мучится... Вот и человечина верит... У всякого есть своя тягость... И ежели в силу её ты уверуешь - изнутри она тебя раздерёт... Глупый, глупый мир... Так слаб, так ничтожен...перед страхом, что испокон веков им правит, ибо я стар как мир человечий, с первым человеком взгляд мой загорелся, с рождением первого человека открылись да зрить начали глаза мои... И ни Дьявол, ни Бог мне не указ, ибо это я указ им, я их Дьявол да Бог разом... Глупая человечина зрит на меня, ибо я смотрю глазами её тягости... Но не я её Молох... - демон засмеялся вновь, опустился затем наземь, опершись о все шесть рук своих, да и попятился назад, во тьму вязкую да липкую стены позади. – Убей меня - но тягость её не умрёт... Ибо я следствие, но не причина... Не я её Молох... Есть Молох иной... Её персональный страх… Её персональная тягость... Как у каждого...Как у каждого...
- Да кто тогда?! – рявкнул Теофил, завидев это наглое бегство.
- Пусть она тебе и даст ответ… А теперь убирайся прочь… Ежели успеешь и вовсе… - скрылся в черноте непроглядной взгляд горящий глаз круглых да белых, да и тотчас взамен из этой вязкой темноты повалили всяческие мелкие твари, столь жуткие да страшные, столь множественные, дикие, враждебные да уродливые, что попятился Теофил невольно, глядя на это зрелище растерянно, а затем развернулся наконец да и бросился вон из подвала лютого насовсем.
****
Сидела Саша какое-то время подле костерка потухшего, после того как ушёл Теофил по делам своим неизвестным прочь, да и вспоминала ночь минувшую задумчиво, а конкретно слова теофиловы в голове прокручивала раз за разом, уразуметь их всё не в силах – о том слова его были, что персональный у него некий Молох, однако кто это такой и вовсе? Чего ему от Теофила надобно так шибко, что каждую ночь неустанно он козлоногого этим мучает? Почто же столь упорно противится ему Теофил, что ж это и вовсе такое меж ними приключилось? Поднялась Саша спустя время некоторое с пола, поглядела на мирно беседующих о чём-то Вельзевула да Азариила, что проснулся недавно, а затем засунула руки в карманы толстовки своей да и вышла наружу из здания. Бафа тотчас увязался за нею, заскакал бодро рядом, и направились они куда глаза глядят, захотелось Саше побродить окрест бесцельно, сидеть подле кострища да слушать трёп заумный из уст ангела с демоном надоело ей, на душе погано было как-то, муторно, от этого возникло шибкое желание залить ноющее сердце чем-либо алкогольным, да только куда и податься-то теперь, ежели не видно девушку глазу человечьему, не купить более бутылку-иную, ибо как и расплачиваться-то, если тебя не видно? Зайти в магазин любой да попросту позаимствовать оттуда искомое Саша не догадалась покамест, а потому брела она задумчиво по тротуару куда-то вперёд, обдумывая ночь минувшую, покуда Бафа вдруг не заблеял настойчиво, устремившись к дверям некоего местного бара. Саша остановилась, поглядела на него непонимающе, узрела табличку «закрыто» на двери заведения, буркнула козлику:
- Закрыто же.
Однако Бафа настоял на своём, заблеял он снова, а затем развернулся да и исчез внутри бара, боднув головой незапертые двери. Саша нахмурилась малость, да затем подошла ближе, толкнула двери от себя и очутилась внутри довольно тесного да мрачноватого помещения. И тут же устремились на неё взгляды множественные, узрела Саша, что заведение это полным-полно всевозможных рогатых товарищей, неприятных на вид, поддатых, неопрятных, сидели они за столиками да за стойкою барной, а бармен – тот и вовсе столь страшен был ликом своим чудовищным, что Саша тотчас отвела от него взгляд и более никогда на него не посмотрела.
- Девка! Человечья! – воскликнул кто-то с недоумением.
- Дак это ж она! Она! – ответствовал на это иной. – Деваха, что с Хакасским таскается нынче!
- И впрямь она! Подь сюды, красавица! – засмеялся чей-то голос мерзко, похотливо.
- Иди ты! Не трожь, сказано же, с ним она на пару ходит, хошь огрести по балде рогатой?
- Ох, и вправду…
- Проходи, проходи, человечья! Не трогать девку, пущай присядет, коли нужда!
Саша нахмурилась брезгливо, слушая голоса эти пропитые, да и уйти бы ей, однако куда уйти-то? Подобные места всем сердцем она ненавидела за рожи эти, извечно похотливые да гадкие, а тут ещё и рогатые они, вдвойне то страшнее, однако душа выпивки жаждала нынче, изнывая от тоски да грусти, а посему прошла Саша к барной стойке под пьяные выкрики рогатых мужиков, забралась на стул, да и тотчас поставил страшный бармен перед нею кружку пива пенного, подмигнув лукаво. Ни на кого не глядя, отхлебнула Саша из кружки, однако особо и подумать ни о чём не успела, как плюхнулся справа от неё на стул соседний некий рогатый бородач, сверкнул он глазом любопытно на девушку, раскрыл рот, засветив тем самым отсутствие пары зубов верхних да нижних, да и брякнул:
- Здарова, красавица!
Саша отодвинулась от него малость, да и в целом никак уразуметь она не могла, мрачно глядя перед собою на кружку пива, отчего до сих пор сидит тут посередь этой мерзости, однако, похоже, образом сим она попросту доказать себе захотела, что не убоится очередного мужского сообщества, не избежит его в страхе, а в глаза ему взглянет смело да не дрогнув при этом.
- Экая молчунья! – бородач хохотнул, отхлебнул из своей чарки, придвинулся ближе, обдав девушку хмельным зловонным дыханием. – Да ты не жмись, я не за тем, об чём удумать ты могла! Нам, знамо, с Хакасским связываться того, себе дороже! А ты, сказывают, его девка! Не староват он для тебя, а?
- Мы не… - не договорила это Саша, ибо подумалось ей, что уж лучше не посвящать этих уродов в тонкости её с Теофилом взаимоотношений, мало ли что. – Не староват, - ответила девушка вместо того, что собиралась сказать изначально.
- Хе-хе, ну и молодёжь! А всё ль ты о нём знаешь, а?
- В смысле.
- За ним таскаешься, а, видимо, ведать не ведаешь, что его того, - бородач изобразил непристойный жест руками, стукнув пару раз кулаком об ладонь.
- Чего «того»? – Саша наконец поглядела на неприятного беса, да насторожили слова эти её тут же.
- Ну того, его экзорцисты против воли евонной жахали! – бородач усмехнулся нетрезво да отхлебнул из чарки вновь.
- Чего-о? – Саша вытаращилась на беса поражённо да с возмущением протянула вопрос свой, шокированная напрочь, повысила голос невольно. – Чё за бред ты несёшь? Охренел?
- Спокойно, красавица, - бородач расплылся в улыбке мерзкой, поглядев на девушку ехидно. – Молва об этом давно меж нас гуляет! Да ты не гневись, лучше вон к нему поди да и вопроси, что было между ним и…как его там…отцом Энрико, дак и увидишь тотчас ответ на морде его! Ну-и-ну, да? Девку его тогдашнюю эти же экзорцисты и умертвили, а его оприходовали заместо! Воно кто нынче в демоны выбивается! Хорошо начальство! Срам-то какой!...
Опрометью кинулась Саша из бара рокового, Бафа следом за ней выбежал, вдвоём понеслись они прочь по улице, обратно к зданию завода заброшенного, и гулко да тяжко стучало сердце в груди сашиной, однако может неправду сказал этот мерзкий бородатый бес? Может, специально он так, чтобы позлить али же ещё с каким умыслом тайным? Однако вертелась да вертелась в голове у девушки фраза одна и та же: «Вопроси, дак и увидишь тотчас ответ на его морде!», и что если это действительная и неподдельная правда? Что если не просто сплетня? Можно ли и вовсе верить этому мерзкому алкашу из бара? А если наврал? Но зачем? Зачем?
В мыслях сих добежала Саша до здания, узрела тут же Теофила, стоял он подле джипа своего красного, сняв плащ да на капот его положив, да и вытирался отчего-то платком неким, чёрное нечто с шеи да с щеки отчищал упорно. Подбежала к нему разгорячённая бегом девушка, остановилась рядом, дыша тяжело да глядя во все глаза на своего рогатого товарища – Теофил же обернулся к ней, улыбнулся дружелюбно, отираясь платком, спросил:
- Откуда это ты? Я же велел ждать меня подле костра.
А слова застряли в горле сашином напрочь, стояла она всё да таращилась на козлоногого взглядом диким, глядела на него бешено да и не могла поверить, что таковое и вовсе возможно, таковое, о чём сказал ей тот пропойца в баре, ибо разве случается такое с мужчинами? Разве бывает такое и вовсе на свете этом?
- Ты чего? – Теофил обеспокоился малость, глядя на застывшую пред ним Сашу. – Что стряслось?
- Ты… - выдавила Саша со страхом неким да одномоментно и с жаждою ответ услышать скорее. – Скажи... Ответь… Что было…между тобой…и отцом Энрико?
Да и узрела тут же девушка то, о чём сказал ей бес бородатый – изменился Теофил в лице мгновенно, опешил, прекратил вытираться платком, опустилась рука его невольно, уставился он на Сашу поражённым напрочь взглядом, а у девушки перехватило дыхание тотчас, вдохнула она судорожно при виде глаз этих, болью да удивлением исполненных, затрясло её отчего-то, задрожали руки, ноги, губы приоткрытые, и прошептала Саша в отчаянии, когда потекли по щекам её слёзы:
- Неужели это правда… Неужели и тебя… И тебя…тоже… - кинулась она к Теофилу, стиснула его за плечи, обвив руками шею да в грудь ему уткнувшись горестно, да и зарыдала страшно, отчего именно – не было до конца понятным, да и обнял Теофил её в ответ растерянно, молча стоял так, слушая рыдания сашины да глядя пред собою в одну точку, а затем спросил:
- Что значит «тоже»?
Затихла Саша на миг, да затем зарыдала с новой силою, не ответила, лишь пуще прежнего в рубашку его лицом зарылась, однако отстранил её от себя Теофил, за плечи стиснул крепко да посмотрел на неё внимательно, повторил вопрос свой:
- Что значит «тоже»?
Опустила Саша голову, роняя слёзы горькие вниз да на землю сухую, жалела она, что лишнего сказала, чувствам поддавшись, однако одномоментно будто и не жалела вовсе, потому как хотелось ей всё же высказаться полноценно да давно, да только некому было высказаться, а кому попало не хотелось, а теперь, теперь…
- Меня тоже… - выдавила она тихо, не глядя на Теофила. – Тоже…
Уразумел козлоногий мужчина, помрачнел заметно тотчас, глядя на Сашу с великим сочувствием во взгляде, одно лишь вопросил затем:
- Кто?
Помолчала Саша малость, всхлипывая да рыдания свои утихомирить стремясь, а затем и ответила:
- Он.
Уразумел Теофил и это, понял, что за «Он» в виду имеется, будто водою холодной окатило его тут же, мурашки некие по спине пробежали, ничего более не сказал он, лишь стиснул Сашу в объятиях крепких, прижал к себе, зажмурился горько, и так и стояли они какое-то время, обнимая друг друга да друг другу сопереживая в боли этой страшной да общей, да и почувствовала Саша вскоре, поняла по плечам козлоногого подрагивающим, что плачет он сейчас тоже, молча да не выдать никак слёз своих стараясь, и ёкнуло болезненно в мышце сердечной тут же, потому как никто и никогда за неё, Сашу, не лил слёз, никому и никогда не было настолько за неё обидно да больно.
- Да как это?.. – спросила Саша тихо. – Как это и вовсе может быть правдой?
- Что?... – спросил Теофил шёпотом, не открывая глаз, зажмуренных скорбно.
- Ты же мужчина… Ты…вон какой… Как это и вовсе могло так случиться?..
- Всякое бывает в жизни этой двинутой…
- Это он… Это он – твой Молох?
Не ответил Теофил поначалу, ибо о другом подумал он тотчас после слов этих, о другом вспомнил, нахмурился, запомнив догадку свою, и затем кивнул:
- Он.
- Что же нам делать… - прошептала Саша горько, уткнувшись лицом в плечо козлоногого мужчины. – Что же нам дальше делать?..
- Жить, принцесса, - ответил Теофил тихо да чуть хрипло. – Жить да и всё.
- А если не хочется?..
- Надобно выдюжить, даже если не хочется…
- Зачем? Зачем?...
- Не ведаю я… Ни черта я не ведаю… Да только не позволь житию тяжкому сломить тебя тяжестью своею, ибо житие…оно такое…и иным ему не быть. И правило для всех единое есть – снести испытания все, на долю твою пришедшиеся, ибо всё это, принцесса, одна единая проверка на прочность. Кто не выдюжил – тот проигравший. Житие это совокупные услада да мука, и дабы познать усладу, надобно вначале выдюжить муку. Сильным быть надобно, а сила – в духе да в воле, а сдаются…сдаются лишь малодушные, те, кого мука не закалила, а сломала по итогу.
- Я не хочу быть малодушной…
- Так не будь.
- Но быть сильной – больно…
- Чрез боль мы постигаем истину и дух свой делаем крепче.
- Ты так легко это говоришь…Разве тебе не больно?
- Страсть как больно.
- Разве тебе не хочется с этим покончить?
- Страсть как хочется.
- Но что мешает?...
- Дак своим способом покончить я с этим устремился-то… Не самоубиение малодушное избрал, а Богу морду набить жажду, ведь…Разнятся способы ведь, коими покончить можно с тягостью собственной. Можно сбежать трусливо, а можно точно так же в морду ей вдарить хорошенько, прямиком да косвенно…Всегда да всё надобно выдюжить, комарик.
- Да ради чего?...
- Ради того, чтобы в итоге победить. Верный путь всегда труден, помнишь? То путь в гору, а на вершине ожидает тебя награда, своя она для каждого. Житие это не отдых да не покой, оно – испытание, ради чего-то оно надобно такое, а покой и отдых лишь в могиле хладной…
- …да и там черви жрут… - закончила Саша за Теофила тихо, отстранилась от него, поглядела прямо в глаза ему, полные слёз, оробела при их виде, а Теофил шмыгнул носом, улыбнулся неловко да и затем потрепал по волосам девушку ласково, проговорил:
- Выше нос, комарик. Ежели б померла от руки своей до нашей с тобой встречи – никогда б и не узнала, каков мир на самом деле, печальною бы померла, несчастною да одинокой. А вон чего, нынче уж и не одинока ты. Стало быть, не понапрасну выдюживала, да и налаживается житие-то.
- Налаживается … - кивнула Саша, улыбнулась слегка. – И ты не одинок.
Теофил хмыкнул мирно, помолчал малость, любуясь улыбкою едва заметной на устах сашиных, а затем положил руку тяжёлую на плечо её тоненькое да и сказал твёрдо:
- Посему… Удочеряю.
Обомлела Саша, дар речи потеряла и вовсе, затем открыла рот, таращась на козлоногого поражённо, выдавила:
- К-кого?..Меня?..
- А ты кого-то ещё тут видишь? – усмехнулся по-доброму Теофил. – Моя ты, Сашок. Доча ты мне отныне, ибо родная, умыкнул я тебя из мира человечьего да и не отдам более, хоть бороду секи.
Не ответила Саша, стояла она поражённою словами сими в самое сердце, будто стрелою роковой, а затем, спустя минуту-другую, выдавила, глядя на Теофила, произнесла, казалось, впервые в своей жизни да без страха, без ненависти:
- Отец…
Улыбнулся Теофил одобрительно, и стиснула его руку на плече своём Саша пальцами дрожащими, однако уверенными уже поболее, сказала вновь, не спуская с него взгляда удивлённого:
- Отец… - да и изменилась она в лице после, расцвела вся внезапно, улыбнулась, засмеялась, руки вскинула да и вскричала торжествующе, радостно да с неимоверным счастьем в крике этом: - Отец!!!
Да и подхватил её Теофил тут же, засмеявшись вместе с нею, за талию тощую стиснул, подбросил в воздух да и закружил так затем, завизжала Саша от восторга искреннего, раскинув руки да глядя на мужчину со слезами счастья на глазах, завопила пуще прежнего:
- Папка!! Батя!! Папочка!! Отец!! Мой!! Мой рогатый батя!! Мой!! – и в миг ощутила Саша лёгкость некую, будто, доселе потерянная да отринутая, дом свой наконец она обнаружила спустя столько лет, обрела дом будто в момент сей, более не одинокая, не ненавистная, не неуместная, а любимая, родная да желанная искренно, и слово это, роковое для неё ранее, нынче окраску иную приобрело вдруг да и изменило себя навсегда, тёплым стало, приятным, нежным да добрым неподдельно; да и чувствования-то сразу все на место встали, те чувствования, что всё никак покоя Саше не давали – а нынче легли по полочкам, успокоились, ибо и они место своё обрели, и они уместными стали, и лёгкость неимоверная на душе воцарилась отныне, а ведь не было бы этого всего, ежели б и впрямь с жизнью своею Саша покончила, и впрямь бы никогда не познала она настоящего да неподдельного счастья, в награду за муки перенесённые дарованного по итогу.
На смех да крики эти вышли из здания завода Вельзевул, Азариил, Анжелика да Муха, встали они близ входа, наблюдая сию радостную картину, Муха вскинул руки вверх, подпрыгнул малость да и выдал:
- Я тоже летать хочу, тоже летать хочу! Подкинь, доктор, а ну как смогут крылья?
- Не дури, - ответил ему Вельзевул, со сдержанным презрением глядя на счастливых Теофила да Сашу. – Слишком слабы для полётов твои крылья.
- А что стряслось? – удивился Азариил происходящему. – Вроде помирали давеча, а нынче живее всех живых!
Одна лишь Анжелика ничего не сказала, глядела она как-то печально на Сашу в руках Теофила, на счастье её смотрела безмолвно, однако затем улыбнулась нежно да робко, опустила голову да и отвела взгляд.
И внезапно гром очередной прогремел с высот небесных, да столь люто, столь оглушительно да мощно, что остановились Теофил да Саша, скакать да кружиться перестали, воззрились на небо настороженно да растерянно – сотряслась земля неимоверно, загудело всё, задрожала твердь земная, закрошилось здание заводское заброшенное, завопили люди повсеместно, паника началась в городе моментальная, а с неба уже спускались в город стремительные множественные смерчи, вились они аки змеи неистовые, достигли земли, заклубились да завились пуще прежнего, всё собою на пути своём сметая, а затем и ветер ураганный возрос в силе своей, град с небес посыпался, камни какие-то вдобавок к нему, словом, безумие некое воцарилось внезапно да невесть по какой причине, и бросились все к джипу тотчас, оккупировали машину бедную, в который раз уж просевшую под всей этой тяжестью, Теофил напялил плащ свой на бегу, плюхнулся на сиденье водительское, да и сорвался затем джип с места тотчас.
- Вы меня заболтали! – возмутился Азариил, вжимаясь в балку перегородки да взглянув строго на надменного Вельзевула рядом. – О, всё это вами спланировано да задумано! Это конец, это конец! Настал День Гнева Божиего окончательно! Небо как свиток, солнце как власяница! Вон они, вон! Луны не видно покамест, но заклинаю, и она нынче как кровь обещанная! Померк свет белый, страшен небосвод нынче, трясёт земную твердь гневом Божиим, ибо допросились вы, своего добились!
- Да с чего взял-то ты это? – бросил Теофил, сосредоточенно выруливая меж паникующих людей да устремляя джип вглубь улиц. – Ну непогодится малость, но не Конец же Света!
- О, да где же ваше благоразумие?! – Азариил потерял терпение всяческое, ибо обидно ему было страшно, что вроде и стремился он предотвратить явственно да обязательно надвигающийся Апокалипсис, однако же не предотвратил, не смог, да и ежели б и убил он этого фому неверующего прежде, хоть там, в ангаре к столбам прикованного, хоть после когда – ежели б убил херувим его, разве бы что-то это да изменило? Антихрист знамением красноречивым оказал себя – значит, это уже начало конца, да и не важно вовсе, что он затем делал да говорил, ибо замечен он был Господом, ликом своим гнев его вызвал тотчас, и тут уже не имеет значения, жив нынче Антихрист треклятый или мёртв – процесс, как оно говорится, запущен да пошёл, иное нужно было делать, иное предпринимать, дабы хоть как-то устремиться это предотвратить, но чем же вместо сего занимался досадствующий нынче Азариил? Вместо того, чтобы искать иные выходы из положения создавшегося да о том размышлять, как остановить беду грядущую, вместо этого он – неслыханно и вовсе! – болтал с желтоглазым демоном! Всё это время! Просто болтал! Будто позабыв о беде, будто более существенной её не считая, вёл он беседы бодрые с богомерзким рогатым созданием так, будто то друг его закадычный да верный! Однако же ещё и в том было дело, что всё-таки да не ведал Азариил наверняка, действительно ли грядёт Апокалипсис, или же это его, Азариила, придумки да тревоги – долгие века службы своей небесной посвятил херувим праведный да строгий разгадкам знамений апокалиптических, ибо, стоило ему только заслышать о появлении пророчества, утверждающего Конец всего сущего – обеспокоился Азариил тут же, давно это было, на Небесах да века назад, был херувим тогда ещё и не херувимом вовсе, обыкновенным ангелом был он, крыл у него за спиною лишь пара сидела, ни титула не имел он, ни звания особого, жил себе попросту средь остальных, исполняя волю Божию по мелочам всяческим – однако же, в год, когда Господь низошёл до Богослова, когда родилось на свет из уст Божиих да из-под пера пророка предзнаменование сие, гласящее предельно ясно, что когда-нибудь да настанет Конец всего сущего, Азариил, стоило ему лишь прознать об этом, обеспокоился, озаботился новостью данной, ибо уже не раз доводилось бывать ему в мире наземном, и красив неописуемо был он, мир этот под Богом да на тверди располагающийся, велик был мир этот, великолепен да неповторим, гулял Азариил порою в нём, по земной тверди бродил незримым, постигая житие людское да проникаясь картинами природных массивов, и мысль о том, что это всё великолепие в одночасье когда-нибудь непременно будет уничтожено, долгое время не давала ему покоя, да так в покое его и не оставила, а посему устремился Азариил упорный вверх по лестнице карьерной, усерден был, ответственен, строг да деловит, службу нёс исправно да без нареканий всяческих, добился в итоге аж титула херувима тетракрылого, однако упросил, чтобы Началом его назначили сопутственно в одном из городов наземных, да не сказал причины сему действительной, а причина была проста – обыкновенно высшие ангельские чины при Господе на Небесах сидят да и не спускаются никогда в мир наземный, Азариилу же спуститься было необходимо в степени крайней, ибо лишь находясь в мире наземном непосредственно, можно было бы всерьёз заняться поисками Антихриста возможного, следить да выяснять, потому как с земной тверди придёт он, так, значит, на земной тверди его и изловить надобно. Вот и жил так Азариил, тайно воспротивившись замыслу Божиему да свой собственный замысел затеяв, множество веков провёл он в мире наземном, да по причине этой ещё более к нему пристрастился, ещё более полюбил житие на земной тверди, на то несмотря, что одномоментно с красотою своей да с прелестью, был мир этот грязен, пылен да крайне неуютен для брезгливого белоснежного Азариила, привыкшего жить в стерильной чистоте Небес – впрочем, у иных ангелов такой проблемы обыкновенно не наблюдалось, все они, ежели в мир наземный нисходили, не испытывали трудностей особых в принятии его инакового устройства. Азариил же всерьёз страдал от недуга своего, ежели сию особенность и вовсе можно назвать недугом, сторонился докасаться до чего бы то ни было без предварительно надетых перчаток, кафтан носил плотный да закрытый, очки даже на нос нацепить придумал затем, чтоб не так шибко пыль в глаза летела, впрочем, тут ему бы более помогли в этом несколько иные изобретения людского мира(тот же самый противогаз превосходно бы с этим справился), однако во времена стародавние не было ещё ни противогазов, ни иных очков защитных да специализированных, а потому, где-то в веке четырнадцатом, приобрёл Азариил самые обыкновенные очки, круглые да белые, у местных земных торговцев выторговал, повертелся в них пред зеркалом да и доволен остался – ближе к современности прознал он о всяческих масках да об иных защитных очках, вот только, померив приблуды эти да подобные однажды, отказался от этой затеи, ибо показалось ему, что выглядит он в сих предметах как-то по-дурацки, к тому же, приборы эти знатно мешались, неудобными на лице сидели, неуютно в них было ангелу, некомфортно, а дискомфорт физический переносил Азариил с трудом да в стрессе лютом; так и остались на веки на носу его первоначально приобретённые круглые да белые очки без диоптрий. И жил так Азариил в мире наземном, изучая Откровение Иоанна Богослова, цепляясь за слово каждое да значение истинное слова этого распознать стремясь, посещал библиотеки множественные, сидел по вечерам в домишке своём загородном да невеликом, обложившись книгами разнообразными, и читал, читал, уразуметь стараясь, откуда беды ждать да что за символы в писании роковом сокрыты, и всю жизнь прожил так одиноким, не было у него ни друзей, ни любимых, ни просто приятелей хороших, ибо одержим был Азариил только замыслом собственным, дожил он с помыслом своим истовым до нынешнего века, и услыхал однажды, что некий рыжий товарищ затеял страшное – до Бога добраться да воцарить с ним бой настоящий, и ёкнуло в груди херувима нечто тотчас, почувствовало сердце неспокойное, что ежели гнев Божий обратит на себя этот безумец неизвестный с наземной тверди – страдать тогда вместе с ним и тверди этой от гнева Господня, да не это ли тот самый обещанный Конец всея сущего? Однако как мог быть в этом уверенным Азариил и вовсе? А он уверенным и не был, поначалу ходил из угла в угол в комнатке своей, в раздумья тяжкие погружённый, однако так ничего и не надумал особо, ибо как тут и надумать-то что-либо, ежели не понятно ни черта? Да только лучше ведь пойти и сделать что-то, чем сидеть и ничего не делать, верно? Так порешил Азариил. Принял он решение умертвить кандидата в Антихристы, как только узнал о том, что связался тот с дочерью Евы некоей, воспринял сие как знамение верное да и отправился по его душу вскоре. Но даже нынче, сидя в несущемся прочь от гнева небесного красном джипе подле тех самых «антихристов», не знал Азариил наверняка, в самом ли деле то, что воцарилось над городом в момент данный – истинный да обещанный Конец Света. Не дал ведь Господь инструкций, не объяснил ничего ровным счётом ни ему, Азариилу, ни иным ангелам, и что тут думать прикажете? Что тут надобно думать-то?
- Вы мыслите, будто это всё – всего лишь дурная погода?! – вопросил Азариил, махнув рукою в сторону неба в отчаянном раздражении.
- Дак бывает-то всякое, - усмехнулся Теофил растерянно. – Ты не вопи, башка от тя трещит, думай лучше, где б схорониться нам, покамест не кончится этот бедлам, а то я за дорогой тут наблюдаю, мне размышлять несподручно.
- Может, в ангаре каком-нибудь спрячемся? – подала голос Саша, взглянув на Теофила да улыбаясь как-то странно при этом, впрочем, девушка нынче попросту была счастлива, оттого и улыбка сия из души да наружу рвалась несдержанно. Теофил краем глаза заприметил улыбку эту, усмехнулся по-доброму, потрепал Сашу по голове ласково:
- Экая забава! Что ж, дело говоришь… Можно и так.
Колесили они чрез весь город, где-то на окраине ангар заприметили издали, туда и рванули, покинули джип красный да и скрылись в недрах ангарных тёмных, укрылись от катаклизма, снаружи бушующего.
- Н-да-а… - протянул Теофил, остановившись подле входа да поглядывая из-за приоткрытой двери наружу. – Ну и напасть, - обернулся он к товарищам своим, те расположились близ стены рядом, скучковались малость, поглядели на козлоногого все как один. – Да ладно вам! – Теофил взмахнул руками ободрительно, завидев, что товарищи происходящим снаружи крайне озабочены в связи с извечной пропагандою о Конце Света из уст Азариила. – Какой, к чёртовой матери, Конец Света? Вы обалдели? С чего бы ему вдруг да ни с того ни с сего начаться?
- Да у тебя об этом вопрошать нынче надобно, - прозвучал вдруг чей-то низкий голос за спиною Теофила. Козлоногий обернулся тут же да и узрел удивлённо, что остановился позади него внезапный да неожиданный Сатана, вошёл он в двери ангара снаружи, закрыл их за собою, воззрился на друга своего лучшего мрачно да взглядом тяжёлым, хмурым.
- У меня? – удивлённо переспросил Теофил, отошёл он на пару шагов от князя Тьмы, остановился так растерянно, виновато глядя на товарища своего снизу вверх, остальные же затихли покамест, смотрели на них обоих молча. Тяжкая атмосфера воцарилась в ангаре тёмном тотчас, бушевал ураган снаружи, однако далёким сделался в одночасье, неважным и вовсе, ибо угрозою наиболее страшной возвышался сейчас над Теофилом Дьявол мрачный, опасен он был наиболее, в упор на товарища глядя, стократ был насущней да важней.
Стояли они так молча с минуту, друг на друга глядя да взгляд друг от друга не отводя, однако затем и смягчился взор князя Тьмы внезапно, стоило ему только увидеть, сколь растерянно да обескураженно глядит на него Теофил, вид его смятённый, несчастный, беззащитный и вовсе пред другом своим нынче растревожил сердце в груди Дьявола, изначально суровое да порешившее быть к рыжему бесу безжалостным да непреклонным, растопил взгляд этот искренний да отчаянный хлад сердца дьяволова, сошла с лика его хмурость да суровость, полегчал взор, шагнул Сатана к Теофилу да и в объятиях стиснул его тут же крепко, прижал к себе захватом сильным, склонил голову и произнёс со сдержанной ласковостью:
- Вот же горе-то моё рыжее… На том спасибо хоть, что живой.
Вельзевул поднял брови удивлённо, завидев картину эту неожиданную, да ничего не сказал, хмыкнул лишь тихо, остальные же с интересом глядели на то, как опасный да суровый Дьявол тискает обескураженного Теофила в объятиях, улыбнулись слегка даже, потому как никогда ещё доселе не видали, чтобы князь Тьмы был с кем-то так ласков да добр.
- Опять жаждешь, чтоб задохся я! – пробурчал глухо Теофил, отфыркиваясь от лезущих в нос да в рот шерстинок козлиной лохматой шкуры Дьявола.
- Ни в коем случае, - и Сатана осторожно отстранил козлоногого от себя, отошёл на шаг, улыбаясь слегка, да затем помрачнел вновь, вновь посерьёзнел. – Однако же заварил ты кашу.
- Я?! – Теофил вытаращился с недоумением, поднял брови удивлённо да всплеснул руками. – Чего я сделал-то?!
- Конец Света ты сделал, - ответил Сатана сдержанно.
- Ась? – козлоногий испытал искренное смятение, услыхав от Дьявола сие обвинение в свой адрес. – И ты туда же?! – Теофил махнул рукою в сторону оробевшего малость Азариила. – Обожди малость, - ткнул он пальцем в сторону друга своего рогатого, нахмурившись да устремившись уразуметь, что тут и вовсе творится да и впрямь ли он в том повинен. – Каюсь, до гниды небесной я рвался усердно, однако твердишь ты мне нынче о Конце Света, да неужто сказать ты мне хочешь, будто и впрямь помирает мир по вине моей?
- Утром оповестили меня, - поведал Сатана спокойно да мрачно. – Что на Небесах уже якобы планируют нисхождение в мир наземный, ибо приказ они получили от чина ангельского высшего, от херувима некоего, кажется, весть заполучили об Антихристе, потому поняли, что начинать им надобно битву роковую на следующее утро опосля затишья бури лютой.
- Приказ?! – воскликнул вдруг Азариил, догадавшийся, что этот херувим некий, упомянутый в речи Дьявола, есть никто иной как он, Азариил, связавшийся накануне с Небесами по местной телефонной линии. Да только ведь не приказывал херувим ничего этим балбесам крылатым – нешто сами они там распорядились? Превратно его уразумели? А что же главы ангельские? Иные чины высшие – что же? Одобрили? Как и решили-то они подобное без Господа да лишь на основе его, Азариила, неуверенных слов?! Спохватился ангел, оробел, закрыл рот руками тут же, ибо не хотел он привлекать к себе внимание самого Дьявола, однако тотчас поглядел на него Сатана, спросил у Теофила:
- Пленные, никак?
- Э-э… - козлоногий обернулся на Азариила с Анжеликой – крылатая дева испуганно спряталась за херувимом, едва видать её было из-за огромных четырёх крыл его. Теофил пожал плечами растерянно, ответил: – Ну типа того…
- Почто не удержал ты беса рыжего от задумок его опасных? – Сатана перевёл взгляд строгий на Вельзевула. Тот изогнул бровь малость, кашлянул неловко, однако бесстрастным остался, опираясь о зонт да заложив руку левую за спину, ответил:
- Прошу меня простить, мой Господин. Это оказалось сложнее, чем я помышлял, - да однако скривил душою тут доктор, ибо к приказу Дьявола всё это время был он равнодушен, не следовал наказу этому, из любопытства решивший узреть, чего же добьётся в итоге Теофил своими опрометчивыми действиями; не шибко волновал Вельзевула возможный, а ныне уже точный, Конец Света, будто всё равно ему было и вовсе, рухнет мир по итогу али же целым останется всё же - ему просто стало любопытно, чем же это всё да закончится, ибо такова уж натура учёного, и ничего тут не попишешь, любопытна натура учёного чересчур, не усмирить это любопытство смыслом здравым.
- Доктор дрался со смешным сатиром, дрался! – встрял Муха бесстрашно, расплывшись в улыбке жуткой да взмахнув всеми четырьмя руками. – В щель дверную узрел я, доктор ещё симпатишнее, когда дерётся!
Дьявол вздохнул устало, возведя глаза к потолку, ничто более не успел добавить, ибо сказал Теофил внезапно, помрачнев да взглянув на друга рогатого сурово:
- Я всё уразуметь способен, сердешный, знаешь ты об том прекрасно, однако же я, от тебя в отличие, не смирился с положением собственным поднебесным, не согласился да и хоть как-то выбраться из него пытаюсь, почто тогда бранишь ты меня нынче? По той причине, что не любо мне подневольным жить бесконечность вечностей и вовсе?
- Тео… - вздохнул Сатана печально да тяжко, глядя на сердитого товарища. – Ты не разумеешь, о чём ведёшь речь.
- Так ежели не разумею, разъясни! Разъясни, так и уразумею тотчас! Али настолько бараном тупорогим ты меня мнишь, что и объяснять ничего по причине этой для меня не хочется?
- Лишь уберечь тебя я хотел, башка ты дурная. Впрочем, поздно уже нынче таить от тебя это.
- Что таить? Что?
Вздохнул князь Тьмы снова, глядя на раздосадованного Теофила, помолчал малость, да затем и спросил:
- Неужто и впрямь думаешь ты, будто я смирился?
- Ну… - Теофил растерялся, поджал губы растерянно, пожал плечами затем.
- Лишь малодушные с неволею мирятся, - произнёс Дьявол мрачно. - Да те ещё, кому она мила. Я же не малодушен, да и не мила мне неволя отнюдь. Издревле я да подопечные мои ищем пути на Небеса, способы ищем, как туда нам взойти вновь да как с Господом затем сразиться. Не раз ты вопрошал меня, что за дела у меня такие, куда ухожу я вечно, время с тобою проводя так мало. Ухожу я, потому что зовут меня мои верные лорды, подопечные мои, шныряющие по миру да выясняющие сведенья разнообразные о Небесах да о Господе, у себя их привечаю да выслушиваю, размышляем вместе, планируем да разговоры ведём разнообразные…
- «У себя»? – переспросил удивлённый услышанным Теофил. – Где это?
- В Преисподней.
- Ась?! – козлоногий ещё более опешил. – Чего? Дак это… Дак нет же Ада-то на свете, сам ты говорил!
- Ада нет, - кивнул Сатана утвердительно. – Того, о коем люд помышляет, того, что наименованием этим кличут – такого нет. А Преисподняя есть.
- И…и что там, в этой твоей Преисподней?
- Тьма да глушь.
- А где она?
- Под землёю.
- А как выглядит?
- Да это и вовсе не одно какое-либо место. Это пещеры карстовые, пустотные полости под твердью земною, не нами соделанные, но убежище нам предоставившие. Мне.
- Тебе… Когда ты один побыть хочешь, это туда ты уходишь ото всего мира?
- Туда.
- И что ты там делаешь один?
- Просто сижу.
- Просто сидишь?
- Да.
- Рогатый… - протянул Теофил сочувственно, ибо представил он, как, уставший от всего мира шумного да суетного, сидит в пещере карстовой князь Тьмы великий, в мантию свою пыльную закутавшийся, сидит молча на троне каменном, одинокий да печальный посередь сталактитов да камня, и от зрелища сего сделалось козлоногому тоскливо предельно, как свои точно ощутил он тотчас тоску да скорбь друга своего лучшего.
- Посему, - продолжил Сатана тем временем. – Напрасно ты мнишь обо мне поганое. Я не смирился. Свои у меня задумки, свои планы да действия, и на Небо стремлюсь я с тех самых пор, как только пал, ибо мириться не желаю с житием этим бродяжьим да неприкаянным. Я Ада глава, и посему главенствую по разумению собственному.
- Я… - Теофил смешался, смутился, опустил взгляд. – Извиняй, сердешный… Я ж не ведал…
- Вестимо, не ведал. Думал, один ты тут такой спесивый да непокорный? А в кого ты такой, не думал? – Дьявол улыбнулся ласково, глядя на раздосадованного Теофила сверху вниз. – Моя ведь кровь, горячая да неистовая.
Вельзевул растерялся, заслышав слова эти, поднял брови, оглядел мельком товарищей справа да слева от себя, воззрился на Теофила с Дьяволом вновь, помыслил на миг, будто что-то не уразумел он и вовсе али же не так услышал, но догадка внезапная ёкнула тут же в сердце: «Да быть не может… Этот треклятый неотёсанный деревенщина, эта чернь, грязнокровка этот, наполовину человечий… Сын?! Дьяволов сын?! Всерьёз да взаправду?!»
- А ведь точно… - усмехнулся Теофил неловко. – Позабыл об том я… И это… - он поднял голову, поглядел на князя Тьмы печально да виновато. – Прости меня за тот ужасный взгляд. Никогда я более так глядеть на тебя не посмею.
Сатана склонил голову на бок, ласково глядя на раздосадованного Теофила, усмехнулся по-доброму да и сказал нежно:
- Дурак.
- Сам дурак, - ухмыльнулся Теофил да и пихнул рогатого товарища в плечо смущённо.
Громыхнуло нечто снаружи воистину чудовищно, поглядели все наверх, на потолок воззрились тёмный – вмятина некая образовалась там секундою назад, грохнулось нечто на крышу ангара, собою прочность металла продавило.
- Однако же говорил я тебе, - Сатана посерьёзнел вновь, взглянул на Теофила с укором. – Не лезь в битву эту, поостерегись да мне оставь. А теперь что?
- Что? – с досадою спросил Теофил, взглянув на Дьявола понуро.
- Конец Света, вот что, - ответил ему тот.
- Железно?
- Более чем.
- Слухай, - Теофила осенило внезапно. – Так ежели низойдут наземь воины пернатые – сразиться с ними надо! Не об этом ли ты и помышлял? Ежели победим – Бог без прихвостней останется, сумеем мы до него достать тогда!
- А победим ли? – изогнул бровь Сатана.
- А чего такое? – насторожился козлоногий.
- А что в пророчестве начертано?
- А что там начертано?
- Чёрным по белому тебе: низвергнут красного дракона, закуют в цепи, и воцарится на земле благость вечная.
- Обожди… Какой ещё дракон?
- Ты же читал писание, Тео.
- Ну… Я… Ну дак не всё я там и уразумел…
- Красный дракон, - Сатана вздохнул. – Это я.
- Ты уверен? – недоверчиво спросил Теофил. – Почто ты вдруг дракон, да ещё и красный?
- Это метафора, родной.
- Какая-то дурацкая.
- Уловил мысль-то?
- Мысль… Ох! – до козлоногого, наконец, дошло. - Да полно! Нешто в виду ты имеешь, что напророченное непременно исполнится так, как и описано?
- Именно так.
Теофил фыркнул презрительно, нахмурился, скрестил руки на груди задумчиво.
- Да не можешь ты пасть побеждённым, - сказал он наконец, покачав головой.
- Однажды уже пал.
- Дак то иное! Да полно тебе… Нет… Да нет, не можешь ты проиграть! О, это я ведь заварил сию кашу… Дурная башка… Я же не хочу, чтоб тебя в цепи да на века! Не хочу, не желаю! Я не хотел того, рогатый…
- Я знаю. Да поздно уже что-либо менять. Я сражусь, не убоюсь напророченного да выйду против Господних сил прямо да твёрдо, и пусть узрит он столь ему ненавистную свободную да сильную волю моего народа.
- Один ведь не выдюжишь против толп пернатых!
- Не твоя это забота, Тео.
- Сдурел?
- Не гневись, рыжий бес. Ты всё ещё многого не ведаешь.
- Опять какие-то тайны… Что ж… По крайней мере, одного не пущу я тебя, рогатый, - Теофил взглянул на Дьявола твёрдо да с решимостью мрачной. – Не пущу одного, с тобою выйду. И будь что будет.
- И я с вами, - подала вдруг голос Саша, до этого лишь молча в стороне стояла она, а теперь же вышла вперёд, подошла к Теофилу, встала подле да и задрала голову, воззрившись на князя Тьмы решительно. Сатана поглядел на неё в ответ задумчиво, спросил затем:
- С нами? Человечья?
- Не человечья я, - ответила Саша твёрдо. – Не хочу теперь быть человечьей. С вами я, а значит, одна из вас. И батя ведь у меня рогатый да копытный, какая же тогда я человечья?
Поднял брови Дьявол с удивлением сдержанным, на Теофила ухмыляющегося взгляд перевёл, на обоих них поглядел разом, уразумел всё, улыбнулся слегка, подумав там что-то своё, ответил:
- Я рад. За вас обоих, да и оттого, что наконец-то вижу пред собою нынче… свою внучку.
Покраснела Саша малость смущённо, а Сатана поглядел на Теофила, козлоногий же прекратил ухмыляться, взглянул на Дьявола, и в миг опечалился взгляд его, взор же князя Тьмы посерьёзнел заметно, и так смотрели они друг на друга какое-то время, уразумев друг друга без слов да без слов разговор ведя, затем отвели взгляды друг от друга и так ничего более на тему эту и не сказали.
А тут и катаклизм внезапно стих, утих ветер ураганный, грохот да град прекратился, и был то полдень, а вернее, час дня пополудни.
- А вот и затишье, - прошептал Азариил настороженно.
- И сколь же оно длиться будет? – спросил Теофил задумчиво.
- В писании сказано, воцарится «как бы на полчаса».
- У нас есть половина сего дня, - возвестил Сатана вдруг. – И ночь затем, а утром грянет с новой силою да с войском ангельским, трубным гласом к нисхождению призванным.
- Откуда ты ведаешь? – поглядел на него козлоногий удивлённо.
- Я много чего ведаю.
- А почто же полчаса-то?
- Из пророка счетовод никакущий. Что ж… Полдня да ночь есть у нас, а посему… Посему нас уже ждёт Лилит.
- Лилитка? – Теофил удивился ещё более. – Зачем?
- Путь не близкий, так не болтай, но делай.
- Экий загадочный! Ладно, добро…
****
Ушёл Сатана, добраться решил до места необходимого своим персональным ходом, ибо ему попросту не хватило места в красном джипе Теофила – остальные же товарищи без проблем всяческих места свои позанимали в который уж раз, и теперь джип стремительно нёсся куда-то прочь из этого города. Дьявол сообщил Теофилу координаты, и сейчас козлоногий, усердно ведя машину вперёд, прокручивал их в голове беспрестанно, дабы не забыть ненароком, ибо позабыть таковое было бы крайне глупо и вовсе, однако же подобные случаи уже бывали в его практике, то бишь, понимал Теофил с досадою, что вполне себе способен он запамятовать сказанное ему минутою назад. Впрочем, долго ли, коротко ли – а занял весь этот путь аккурат часа три – но добрались они-таки до места назначенного, зарулил Теофил на дорогу вдоль парка некоего городского, там вглубь поехал джип красный, оставляя позади ряд ненужных товарищам зданий, да и остановился вскоре подле тротуара, припарковался там, то бишь. Вылезли все из автомобиля, и Саша с недоумением взглянула на Теофила – козлоногий стянул с себя плащ свой, убрал его во всполох огненный, а затем оттуда же выудил взамен пиджак клетчатый поношенный, напялил, узрел удивлённый взгляд девушки да и возвестил, что так оно поприличнее да «поилитнее» будет, в чём Саша, однако, тут же и усомнилась, да ничего не сказала. А пред ними тем временем здание высокое возвысилось, остановились все, поглядели на него с любопытством – а то был гостинично-ресторанный комплекс, богатое да вычурное здание имело вид внушительный да престижный, расписанное в белых да златых тонах, а над входом самым вывеска крупная гласила буквами золотыми да сверкучими предельно ясно: Golden Cobra. Гостиница сия некогда принадлежала какому-то местному человечьему магнату, однако затем исчез магнат куда-то, пропал, будто его и не было, а заведение оказалось одномоментно с этим перепродано кому-то иному, однако же так и не заработало далее, закрылось, и табличка на двери гласила посему просто да незамысловато: «Закрыто. Ведется видеонаблюдение». Впрочем, никакого видеонаблюдения там не было, да и закрыта гостиница сия была лишь для люда человеческого, мороком опечатана, дабы даже те спесивцы, замыслившие проигнорировать надпись на табличке, не могли попасть внутрь, смущённые с пути сего дурманом, помысел этот с ног на голову переворачивающим непременно.
Поднялись товарищи с Теофилом во главе по ступеням крыльца белокаменного, раскрыл козлоногий двери, прошла компания их далее да и очутилась тут же в просторном холле, освещённом вычурными лампами в стенах. Муха, издав радостный возглас, тотчас припал к начищенному до неистового блеска паркету, забегал по нему ползком, затем принялся скрести всеми четырьмя руками по гладкой поверхности пола, возвестив:
- Огромная плоская блестяшка!
Вельзевул кашлянул сдержанно да с досадою некоей, отвёл взгляд да процедил сквозь зубы:
- Ради Дьявола, не позорь меня, насекомое.
Однако Муха к замечанию сему не прислушался и вовсе, продолжив своё радостное занятие.
А из-за стойки напротив выскочила к ним рогатая прелестная девица, завизжала радостно, увидев Теофила, что с любопытством разглядывал пестрящие всяческими украшениями стены в коричневато-бежевых тонах, закрыла рот руками, ибо для персонала столь представительной гостиницы таковое поведение и вовсе было зазорным да недопустимым, произнесла голосом, дрожащим от восторга искреннего:
- Господин Теофил! О, сколь великая честь! Госпожа вас давно уже ждёт, вас да друзей ваших, и… - девица осеклась, стоило ей только завидеть Азариила да Анжелику, однако Теофил, уразумев взгляд её, тут же заверил:
- Не тревожься, красавица, эти с нами, пленные, то бишь.
- Ох…Ну… Ну что ж, хорошо, как скажете, - девица вновь взглянула на козлоногого мужчину, расплылась в смущённой улыбке, повела ручкой кокетливо влево: - Проходите, пожалуйте, госпожа к вам сейчас спустится!
Бросив на девушку заинтересованный да коварный взгляд, Теофил подмигнул ей – та тотчас захихикала да закрылась ручками смущённо – и прошёл в направлении указанном, увлекая за собой и остальных товарищей. И тут же пред ними предстал просторный да обширный ресторан, тянулся он вперёд на расстояние внушительное, содержа в себе столики да креслица многочисленные подле четырёх круглых да резных колонн, заканчивался же великою лестницей наверх, что уходила собою как влево, так и вправо, белоступенчатая да воистину царская во всём своём великолепии красной ковровой дорожки да резных, как и колонны, перил. Остановились товарищи в ряд друг подле друга, с любопытством созерцая сие богатое да роскошное убранство, Теофил же засунул руки в карманы шорт да и произнёс задумчиво:
- Шибко волнительный момент, однако.
- Почему? – поглядела на него Саша, вставшая справа да рядом.
- Впервые лицезреть нынче Лилитку буду, - ответил козлоногий, посмотрев на девушку в ответ. – Не видал её доселе. То ж мамка суккубовская, памятуешь? Я рассказывал. На пару с ней мы царим над демонами сладострастия с не столь давних пор.
- Лилит… Я о ней читала. Это первая жена Адама, ей не понравился гнёт патриархата, поэтому она ушла от Бога к Дьяволу.
- Гнёт…чего?
Не успела Саша ответить, ибо заслышали товарищи все стук шагов глухой да покамест тихий со стороны лестницы роскошной, будто копыта стучали некие по полу гулкому, все как один поглядели они на ступени белокаменные – а по ступеням этим чинно да грациозно спускалась вниз хозяйка гостиницы сей, стройная да высокая дева, облачённая в чёрное платье без рукавов всяческих – обнажённые плечи прикрывала собою воистину массивная болотно-зелёная змея, будто боа всамделишное обвивала змея эта плечи своей хозяйки, извиваясь по рукам её изящным да бледным, впрочем, одно и то же наименование носил и вышеназванный предмет гардероба, и сия ползучая тварина непосредственно; в гуще чёрных аки смоль волос на голове девы, завязанных в пучок сверху небрежно, сидели две пары рогов, столь же чёрных да витых, первая пара произрастала вверх, вторая же закручивалась подле них да в стороны прочь; из-под платья, до пола длинного, при шаге каждом едва видны были чёрные туфли, что стучали по ступеням ничуть не слабже настоящих козлиных копыт; величава была женщина эта, красива несносно, гордо держала тонкий изгиб шеи, свысока взирала на гостей очами выразительными, чёрными тенями очерченными – да и зрачки-то, зрачки! Аки кровь красные, даже более, пронзительные во цвете своём тревожном, были они ровно так же ярки, как и губы чувственные алые, улыбающиеся чуть коварно. Нисходила Лилит, матерь демоническая да покровительница суккубов с инкубами, элегантно да воистину величественно, и весь вид её исполнен был некоего рокового торжества, была в ней некая тайная сила, в каждом движении демоницы грация да волевая женственность являли себя бесстыдно, соблазном да провокацией глаза алые глядели на затаивших дыхание товарищей, даже хвостик длинный да чёрный, со стрелочкою на конце, вился позади неё будто змеёю лукавой тонкой, подстать хозяйке коварный, колкий, изящный.
- Ба-а!.. Вот это женщина!.. – протянул Теофил поражённо, затем пригладил поспешно волосы свои, растрёпанные извечно, дабы хоть малость поопрятнее выглядеть пред такою неистовой красотой, однако, примятые на секунду, встопорщились волосы рыжие снова, не возжелали быть покорными ни в коем разе. Заправил Теофил в спешке рубашку за пояс пошибче, нагнулся затем вперёд малость, проверил, не расстёгнута ли ширинка ненароком, а Лилит тем временем ступила на пол со ступеней белокаменных, пошла чувственно да грациозно по дорожке ковровой красной, остановилась напротив козлоногого мужчины, возвысившись над ним на полголовы, склонила голову чуть на бок, а Теофил прекратил оправлять себя со всех сторон, выпрямился да и взглянул на Лилит широко раскрытыми от растерянности глазами.
- Ну вот и свиделись мы с вами, Теофил Хакасский, - молвила демоница, улыбнувшись коварно, и был её голос красив ровно так же, как был прелестен стройный да гладкий женский лик. – Стало быть, вняли вы моему приглашению.
- Дак это… - козлоногий будто дар речи утратил малость, слова все порастерял, выдавил сбивчиво: - Отчего ж и не внять-то…коли такая краса приглашает нынче…
- Ах, льстец! – Лилит отвернулась, взглянула на мужчину ехидно из-под полуприкрытых век.
- Отнюдь! – поспешил заверить её Теофил, совладал он с собою, откашлялся да взял себя в руки, ухмыльнулся, приосанившись, добавил, украдкой любуясь томным изгибом гладких бледных плеч демоницы: - Не нужна тут лесть и вовсе, когда такая королевишна на тебя глядит очами жгучими! Истинною правдой глаголю, ибо кривда тут явно не надобна!
Ничего на это не ответила Лилит грациозная, лишь улыбнулась она хитро, отвела взгляд взмахом ресниц чёрных, поглядела на Вельзевула, кивком головы рогатой его поприветствовав чинно, и разбередил тут же сердце теофилово взмах ресниц этот томный пуще прежнего, о, как же привлекательна была сия рогатая дева для сердца мужского, будто манила она к себе движением каждым, в каждом жесте её, в каждом взгляде, в губ улыбке да в плечах с шеей изгибе чувственном, во всём, во всём абсолютно у женщины этой провокация сквозила страшучая, будто специальная, чуть жертвенная, однако же надменная да игривая, глядела эта провокация из очей выразительных на Теофила прямиком, к нему одному обращённая будто, и захотелось мужчине тут же да тотчас подчинить себе изгиб плеч этих стройных, бередящих душу своею обнажённой натурою, схватить, овладеть, завладеть, вторгнуться собою в эту провокационную сексуальность, дабы сполна её вкусить, сполна над нею воцариться… Бесчисленное множество разнообразных женских личностей повидал за всю свою жизнь Теофил, и не было для него средь них некрасивых да напрочь непривлекательных, ибо в каждой женщине, в каждой девушке красоту он неподдельную видел, у всех она индивидуальною была, у всех отличною была от других – однако, как бы шибко ни различались меж собою все эти женщины, что-то общее было меж некими из них, такое, такое… И не описать-то словом метко, так, чтобы наверняка объяснить да наименовать данное сходство, однако бывало вот, что глядишь ты на девицу – и так мила, и эдак хороша, словом, всё в ней красиво, всё глазу приятно, и нравится она тебе жутко, складна она да привлекательна для тебя своим естеством, обжимаетесь вы ласково да полюбовно, и мягка ваша страсть, безобидна, заботлива; а бывало, что глядишь на иную – а она скользнёт змеёю хитрой, улыбнётся коварно, поведёт плечиком соблазнительно, да и пробудит в тебе зверя какого-то сумасшедшего тотчас видом своим, захочется тут же наброситься на красоту эту надменную, завладеть ею, себе подчинить, и во страсти общей неистовою звериною силой властвовать над беззащитной красотой, да не с дурным неким помыслом даже, без задумки причинить вред какой-либо, и потому лишь, что взгляд женский коварный зверя этого пробудил собою, потому лишь, что провокацией исполнен был каждый изгиб желанного женского тела, звала зверя сего провокация эта самостоятельно, намеренно собою завлекала, по желанию собственному пробудить его стремилась – и пробуждала, и увлекала, да и наслаждалась зверем сим, не страдала от власти его да силы, а упивалась этим во страсти общей аки вином пьянящим да желанным устами, изнывающими от жажды хмеля. Вот и Лилит, остановившаяся пред Теофилом нынче, всем своим естеством звала да будила в козлоногом мужчине того самого зверя, завлекала томными взмахами ресниц чёрных, дурманила горделивым поворотом изящной бледной шеи, улыбкою губ чувственных да алых молила о хмеле вышеназванном, а завидев чуть только, как отяжелело дыхание Теофила при виде жажды этой, чуть только заметив взгляд его красноречивый, затаивший в себе того самого желанного ею зверя – отвернулась играючи, отстранилась, недоступною соделавшись в одночасье, непокорною – да то лишь ещё пуще будило в сердце мужском желание покорить непокорность сию во что бы то ни стало, недоступность сию собою разрушить, доступною сделав и вовсе.
Не вопросила Лилит ни имён остальных товарищей, ни иной какой-либо о них информации, будто и так всё она да обо всех ведала – развернулась демоница, прошла прочь пару шагов, гулко стуча каблуками туфлей по начищенному до блеска полу, взмахнула вдруг рукою повелительно, да и набежали тотчас со всех сторон некие рогатые девицы да юноши, бросились они к столикам ресторанным, застелили скатерти, заставили яствами разнообразными, меж колонн музыканты некие расположились тут же, встали там, заиграли, взвились в воздух протяжные звуки скрипок, саксофонов, иных музыкальных инструментов, а Лилит обернулась к гостям вновь да и возвестила:
- Покуда не прибыл ещё князь Тьмы, прошу вас провести со мною нынче этот знаменательный вечер. Садитесь со мною, господин Верховный Инкуб, - она улыбнулась коварно, взглянув на малость растерянного Теофила. – Уважьте даму беседою.
…Последующий час провели они за столиками да за разговорами разнообразными, разбившись на пары этакие, то бишь, Теофил уселся за столик вместе с коварной Лилит, вняв её приглашению тотчас, но с достоинством притом – не друг напротив друга сидели они, но и не шибко рядом, вопрошала Лилит томно о том да о сём козлоногого мужчину, который, глядя на яства всевозможные пред собою, на блюда вычурные да роскошные, так и не смог определить, что из этого и вовсе отведать надобно ему в первую очередь, посему попросту да тут же потянулся к бутылке вина престижного, оценил, взглянув на этикетку, разлил по бокалам себе да даме, отвечая на вопросы её попутно, однако особливо в разговор и не вникал, ибо как, о, как говорила с ним эта проклятая чертовка! Молвит фразу – да отведёт взгляд взмахом ресниц густых да чёрных, поведёт плечиком под внушительным весом боа, ногу на ногу положит, да и глядит на Теофила выжидательно, дескать, заметит он али же нет все эти ужимки; а мужчина замечал непременно, глядел, роняя на себя куски форели с вилки ненароком, во все глаза смотрел будто завороженный на сексуальность демоницы роковой, да и, верно, чудом себя сдерживал от того, чтобы послать всё да опрокинуть стол этот к чёртовой матери, препоною вставший нынче меж ним и этой хитрой девой; в итоге, узрев, как кладёт себе в рот внушительную вишенку Лилит коварная, губами пухлыми да алыми её затем обласкав да на козлоногого мужчину глядя воистину непристойным во своей провокации взглядом, поперхнулся Теофил вином, что из бокала отпил в момент данный, закашлялся, залил себе сим напитком рубашку свою белую на груди – Лилит же подалась к нему лукаво, коснулась пальцами когтистыми да изящными шеи затихшего тут же мужчины, обласкала, повела, по пятнам на рубашке огладила, да и исчезли тут же пятна, будто не бывало их и вовсе, демоница же отстранилась вновь, на спинку креслица откинувшись томно да положив ручки гладкие на подлокотники грациозно, улыбнулась Теофилу как ни в чём не бывало, а тот сполз чуть вниз в кресле своём, запрокинул голову устало да отчаянно, выдохнул тяжко, воззрившись в потолок высокий да вычурный, да и несносно душно тут стало ему в одночасье, не продохнуть, не отдышаться и вовсе.
Вельзевул да Азариил заняли иной столик невдалеке, сели они друг напротив друга, попивая вино из бокалов да вновь заговорив о своих излюбленных темах, Муха же уселся прямиком на полу подле, бросая гневные взгляды на херувима да бормоча нечто неразборчивое себе под нос, ловил еду радостно, которую Вельзевул заботливо да небрежно бросал ему со стола аки псу какому-то, да и кидался частью этих объедков в строгого Азариила, который отмахивался от него с негодованием да просил Повелителя мух прекратить поощрять сие недопустимое действие очередными порциями угощений в сторону насекомого демона. Вельзевул же смеялся сдержанно да чинно, кидая Мухе куски мяса индейки из некоего сложносочинённого блюда на столе, да поглядывал поминутно да Лилит, ибо и его влекла собою эта провокационная очаровательность, впрочем, гораздо интереснее было Повелителю мух беседовать со своим ангельским приятелем, поэтому вскоре он перестал бросать на демоницу задумчивые взгляды да и окончательно воззрился на сердитого маленького херувима, улыбнулся, ибо повеселил его нахмуренный вид ангела, раздосадованного поминутно летящими в него кусками еды под бранные да насмешливые возгласы невоспитанного Мухи. Долго терпел сие неподобающее отношение сердитый Азариил, возвестил спустя время некое, что хоть он и воспитанный да добропорядочный гражданин, однако же и его терпению конец прийти способен, ежели терпение это долго да упорно на прочность испытывать, а затем, смачно получив по лбу куриною ножкой, рассвирепел херувим окончательно, рванулся, запустил пальцы в филе рыбы, испачкав тут же перчатки свои белоснежные, да и запустил в Муху с силою мясом рыбьим с обрывками листьев салатных, Муха же засмеялся коварно да весело, похватав с пола ошмётки сего яства, да и принялись они вдвоём яростно едою ресторанной перебрасываться, на потеху тихо да чинно посмеивающемуся Вельзевулу.
Саша же, оставшись поначалу стоять подле столиков одинокой, обернулась затем, ибо кто-то настойчиво, но мягко тронул её за плечо – а то была робко улыбающаяся Анжелика, кивнула она кротко на столик невдалеке, да столь мила была в этой своей просьбе, что, поначалу растерянно замявшаяся, не смогла Саша отказать, и вместе они сели за предложенный крылатой девушкой столик, поначалу молчали, неловко да скованно ковыряясь вилками в тарелках с салатом пред собою, но затем потихоньку разговорились по инициативе Анжелики, ибо ангел явственно хотела, дабы Саша взаимностью ей ответила в разговоре этом. Бафа тем временем носился радостно по залу меж столиками, но затем его перехватила одна из рогатых девиц-суккубов, затискала, загладила, привлекла этим ещё пару девчонок, вместе принялись они умиляться чудесному крылатому козлику, потом и вовсе, под шумок стащив пару блюд со стола одного, затеяли кормить покорённого лаской Бафу неким блюдом из мяса.
И так беседовали парочки эти под чудесную музыку, производимую рогатыми музыкантами местного оркестра, покуда вдруг не распахнулись двери гостиницы да не возник пред всеми присутствующими сам Сатана, да и был Дьявол нынче облачён в иную какую-то мантию, в более нарядную, с наплечниками вострыми да края вверх изгибающими, да со знаком неким во всю спину, с сигилом дьяволовым, то бишь – затихли все тут же, воззрились на князя Тьмы в тишине гробовой, Лилит поднялась с креслица первою, за ней встали и остальные.
- Прошу меня извинить, что припозднился малость, - произнёс Сатана ровно, поприветствовав Лилит лёгким да почтительным наклоном рогатой головы. – Понадобилось время.
Да и после слов этих тотчас заполонили зал многочисленные рогатые личности, ворвались они в двери, гурьбою обширной рассредоточились по всему периметру ресторана, а Теофил, удивлённо глядя на зрелище это, направился к окну поблизости, распихал собою бесов, суккубов, инкубов, да выглянул затем наружу – узрел он, что вся улица да и весь парк затем пестрят нынче разнообразною да разномастной нечистью, да и впрочем не только улица единственная с парком вместе занята была народом дьяволовым, толпы эти простирались во все стороны да вокруг гостиницы на многие расстояния, ибо то была нечистая сила со всевозможных иных городов, собралась она вся нынче вместе, за Дьяволом устремилась, вняв его указу об этом, и всем им известно было место сие, гостиницу под названием «Golden Cobra» каждый из них ведал нынче, знакомый с Лилит опосредованно да лично. «Да нешто вот они, легионы адовы?» - подумал Теофил ненароком, поглядел он так какое-то время на это бесчисленное множество, невольно о том помыслив, чтобы взглядом наткнуться в толпе этой на друзей своих верных, по делам ушедших энное количество месяцев назад, однако не наткнулся, не увидел, ощутив при этом тоску некую, затем обернулся козлоногий, да и увидел, как отодвинули черти да бесы столики с креслицами прочь, сгрудили их к стенам, расчистив тем самым центральную область ресторанного зала, да и прошествовал Сатана затем в область эту, остановился в центре, Лилит да Вельзевул приблизились к нему, встали подле, и поглядел Дьявол затем на Теофила, взглядом сим оповестив его о том, что и ему, Верховному Инкубу, следует присоединиться к ним в центре этом нынче. Нахмурился Теофил малость, подошёл, пропускаемый нечистью почтительно, встал рядом. Князь Тьмы же отошёл на шаг, взглянул серьёзно на них троих, то бишь, на Вельзевула надменного да чинного, на Лилит коварную да грациозную да на Теофила, растерянного малость да не до конца разумеющего происходящее и вовсе. Остальные же товарищи затерялись где-то в толпе, ангелов, столь инаковых да неуместных, оттеснили ближе к стене да вместе с Сашею, но никто их не трогал, не было до них никому дела, ибо смотрели все на Дьявола лишь да на верховных лордов Ада подле него.
Поглядел так Сатана на них троих спокойно, однако в то же время и с теплотою некоей во взгляде, а затем и произнёс:
- Сколь рад я, что со мною вы нынче да на века, дети мои, мои верные лорды… Жаль, что нет с нами ныне иных – Абаддона, Асмодея, Астарота, прочих да других, однако занятые они по моему же распоряжению, довольно об этом и вовсе. Что ж… - и стукнул он вдруг копытом об пол гулко, да и в миг тот же опешил Теофил от увиденного, а увидел он свод небесный, ибо исчез потолок, исчезли куда-то и стены, толпа нечисти, правда, осталась, всё так же кругом стоялая она, внимая словам Дьявола, не удивилась нисколь, не растерялась. А та нечистая сила, что вкруг гостиницы присутствовала нынче повсеместно, загудела, зашумела, ибо наконец-то узрела господина своего, что каким-то невероятным образом умудрился перенести всех присутствующих в зале ресторанном прямиком на крышу здания гостиницы этой, ровною да плоской была крыша, обширною, всех на себе уместила, всем предоставила место. Да и то было ещё странным предельно, что люд человечий, проживающий в городе этом, всё так же жил житием своим и далее, не только незамеченными остались толпы нечисти рогатой, но даже будто бы бесплотными были они нынче для каждого признака жития людского, будь то прохожий мимо человек али же дорожный транспорт, несущийся по занятым нечистью асфальтовым дорогам.
- Долгим было житие наше в мире наземном да поднебесном, - начал Дьявол речь свою, возвышался он над рогатыми головами монументальный, статный, высокий, взирал сверху на народ свой твёрдо, серьёзно да властно, и глас его гулкий слышен был каждому, кто внимал ему нынче да извечно. – Сколь уже тысячелетий минуло со времён тех роковых – да будто вечность целая то была, однако же так быстро промелькнула прочь, так скоро добрались мы с вами до дня действительного, будто не вечность то была, а всего-то да пара дней. Сколь быстр да безжалостен времени бег… Однако же и он не вечен. Собрал вас тут я ныне, дети мои, потому, что завтра все мы, быть может, умрём, и дня послезавтрашнего нам, вероятно, уже никогда узреть. Впрочем, даже Богу не всегда известно о том, что будет завтра. Ежели вострубит Небосвод утром – не убоится народ мой да на трубный глас выйдет с головою гордой, с помыслом бравым да с духом сильным, ибо то завет мой, закон то от меня изначальный – свободная да сильная воля. Выйдет народ мой свободною волей, что так Господу ненавистна, и уж ежели падёт Ад пламенный, то в бою лишь, на мече востром грудью, а не в норках тёмных да спиною. Пусть узрит Господь, что мы есть великая сила, нашедшая в себе мужество да спесь воспротивиться даже красноречивому пророчеству, сулящему нам смерть. Не страшна смерть – страшно малодушие пред её ликом. И выше неё – честь духа свободного. Нынче то для вас мой последний Бал, - раскинул Сатана руки обширные в стороны да вверх, взметнулась мантия его по ветру хладному, да и изрёк он далее, великий в своей непокорности под сводом небесным, твёрдо молвил, громогласно: - Гуляй же, свободное племя! Далече покамест до ночи тёмной – однако да не важное то и вовсе! Отныне да до утра завтрашнего – гуляйте, дети мои, матерь суккубов с нами нынче, инкубов отец с нею подле, так воспойте же Конец Времён искренной да великой любовью под взором бесстрастного Господа да во имя их ликов, не скорбите, не страшитесь да духом не упадите, а возрадуйтесь, угрозе лютой не покоритесь страхом, а воспротивьтесь ей усладою да любовью жаркой, ибо то последние для вас объятия, не будет иных никогда, насладитесь житием своим во имя свободы, во имя нас да во имя себя самих! Даруйте друг другу любовь свою, ибо завтра вместо неё заступит гнев господень. Сказал Бог – плодитесь да размножайтесь, я же говорю вам – любите! Любите, да в объятиях друг друга воспойте мир этот единый, которому завтра уже никогда не быть таким, каким сумели мы его полюбить! Так проведём же мы последние свои мгновения не в ненависти, не в разрухе, не в скорби да не во страхе, а в любви лишь, в любви, ибо она одна лишь важна да одна лишь и вовсе имеет вес в этом сумасшедшем мире!
И после того, как закончил Дьявол речь свою пылкую да искренную, всколыхнулись толпы нечисти рогатой тут же, пришли в движение, запестрели да зарябили – подались друг к другу бесы, черти, ведьмы, химеры, бестии, лешие, духи, нимфы, городская нечисть, лесная, суккубы, инкубы, остальные да прочие, заключили они друг друга в объятия страстные, на ходу одёжу с себя срывая, сошлись мужчины с женщинами, с мужчинами иными, женщины мужчинам отдались, с иными женщинами в объятиях утопли, и воцарилась в гостинице, вкруг её да повсеместно всеобщая услада да страсть, да не эгоистичная, не низменная, а лишь великая да искренняя любовь была то нынче, пылкое любование да наслаждение неистовое красотою тел да душ одномоментно были то вокруг, без грязи, без мерзости, без фальши.
Выбрались из толпы познающих друг друга бесов да чертей Азариил поражённый, Анжелика смущённая, Саша удивлённая малость да Муха, хихикающий коварно да поглядывающий на опьянённых друг другом рогатых персонажей – подошли эти четверо к Теофилу поспешно, встали подле, козлоногий же поглядел задумчиво на князя Тьмы; одинокий, мрачный да высокий, стоял Сатана посередь шумной нагой вакханалии, закончивший речь свою да опустивший руки вниз, не выглядел он более торжественным, громким тоже более не был, молча стоял, голову повесив да помрачнев заметно, и в миг ощутил Теофил сочувственный скорбь да одиночество друга лучшего да верного как свои собственные, в миг захотелось хоть как-то помочь да развеять скорбь эту лютую, вот только как, как?
- Рогатый, - окликнул Теофил Дьявола. Тот дёрнул ухом левым слегка, поднял голову, поглядел на козлоногого спокойно.
- Что? – подал он голос наконец.
- Когда настанет утро дня бранного, - Теофил засунул руки в карманы шорт да внимательно смотрел на понурого товарища из-за ярких бликов на квадратных очках своих. – То уж и не важно будет, по какой там тропе да чьё житие тащится, человечье ли, наше ли. Смешаются меж собой все тропы-то, ибо мир с ног на голову перетряхнёт да завертит. Да и изначально не было то важно и вовсе, только уразуметь ты это всё не мог. Помирать ведь завтра, сердешный. Так возлюбленным помирать – оно как-то и поспокойнее будет.
Ничего не ответил ему Сатана, повернулся он, прошёл мимо, гулко да тяжко стуча копытами по бетону крыши гостиничной, щёлкнул затем пальцами на ходу, и в миг обстановка прежнею предстала, то бишь, вернулись все тотчас в зал ресторанный, а Дьявол удалился прочь, вышел чрез двери наружу да более и не появлялся до утра.
Окинул Теофил взглядом растерянным сношающиеся обнажённые пары вокруг да подле стен, усмехнулся малость, подняв брови, а Лилит скользнула к нему аки змея настоящая, оплела когтистыми пальчиками руку его, взяла, за собою увлекла, улыбаясь коварно, к лестнице белокаменной устремилась, потянув мужчину за собой да оповестив лукаво остальных товарищей:
- Комнаты для вас готовы давно, на втором этаже вы их найдёте, для ночлега али же для роздыху вам они от меня предоставлены любезно.
Хотела было окликнуть Теофила Саша растерянная, да шибко быстро исчезли козлоногий и демоница, удалились вверх по лестнице белокаменной вместе, посему нахмурилась Саша, спрятала руки в карманы толстовки да и буркнула недовольно:
- Дурдом…
Тронула её за плечо Анжелика робкая, молвила:
- Уйдём в комнату? Здесь неуютно и тебе, и мне.
- Да пошли, чего уж, - вздохнула Саша, да и вместе проследовали они ко ступеням, ковровою красной дорожкой устланным, устремились на второй этаж молча.
….Завлекла Лилит роковая Теофила в комнату свою, что значилась под номером тринадцать средь иных комнат, пригласила войти лукаво, прошла сама следом да закрыла за собою дверь. Предстало тотчас перед Теофилом заинтересованным роскошное да богатое убранство номера сего, слева, у стены, кровать обширная да пышная сходу взгляд привлекла собою, подле неё – тумбочка небольшая, справа – дверь некая, в ванную ведущая, за кроватью да близ стены напротив – шкаф, рядом – креслица вычурные, в стене, противоположной двери входной, светлели, занавешенные тюлем невесомым да белым, два окна великих; на стенах да вокруг украшательств да деталей всяческих присутствовало множество, однако не важны они для описания, незначительны и вовсе.
Не успел Теофил и опомниться-то даже, как схватила его Лилит за лацканы пиджака вдруг, рванула да и с силою в стену вжала собою, улыбаясь коварно да властно.
- Эвона как! – выдал Теофил удивлённо да весело, глядя с интересом на прелестный да гладкий женский лик, демоница же подалась к нему ближе, прильнула, изогнувшись соблазнительно, боа же при этом, шипя да посверкивая жёлтыми пронзительными глазами, скользнула с нагих плеч Лилит да устремилась прочь, извиваясь до пола вниз.
- Ну что, люба тебе я оказалась? – прошептала горячо лукавая женщина, наклоняясь к напряжённой шее Теофила да с наслаждением вдыхая аромат его разгорячённой кожи, прижалась она к мужчине всем своим естеством, пальцами когтистыми да тонкими обласкала волосы его растрёпанные да щеку затем, по груди, вздымающейся тяжко, коготками царапнула игриво.
- Люба… - козлоногий запрокинул голову, упершись затылком в стену, прикрыл глаза, с наслаждением ощущая горячие поцелуи губ пухлых да чувственных на своей шее, положил он руки на талию стройную женскую, огладил, ощутил изгиб её податливый, и улыбнулась Лилит томно, почувствовав, как тотчас крепче сжал мужчина её стан, выгнулась демоница пуще прежнего, обвила руками плечи Теофила, прошептала ему на ухо соблазнительно:
- Так возьми же меня нынче, Инкуб Верховный, ибо твоя я по праву, первая среди суккубов да богиня любви сладострастной. Возобладай надо мною, ибо то разрешаю я нынче. Только…без поцелуев.
Ёкнуло тотчас нечто в груди Теофила после слов этих странных – да как это и вовсе, без поцелуев? Без поцелуев…в уста? Отчего, по какой причине молвила это демоница роковая, столь усердно соблазняющая козлоногого в момент данный? Отстранился Теофил малость, взглянул на Лилит внимательно да обеспокоенно, да и узрел он тут же в очах прелестных да обыкновенно коварных тоску некую, едва и различимую вовсе, сокрыла тоску эту демоница тотчас, взмахом ресниц пышных закрыла за огоньком лукавым, да только уверен был Теофил, что не ошибся он, что не привиделась ему тоска эта точно, да и в миг кровь обратно к голове прихлынула, застыл он так, таращась на женщину нахмуренно, да и, казалось, впервые и вовсе поглядел на неё малость под углом иным, то бишь, не смотрел он более ни на томные да прелестные взмахи густых чёрных ресниц, не смотрел более на привлекательный изгиб изящной шеи, на стан грациозный да гибкий не смотрел, не видел более коварную да провокационную соблазнительность рогатой лукавой девы, а устремлён был взгляд его внимательный совсем на иное - на ту часть души женской, что сокрыта была за всей этой яркою да роковой сексуальностью от глаз сторонних, и ведь успешно была она сокрыта доселе, никто её не видел, никто о ней не помышлял, на иное глядя, да только нынче же оказалась она наконец замеченной, хоть и пряталась как и прежде усердно; и в миг помыслил Теофил, вглядываясь пристально в очи женские коварные, о том подумал, что лучше бы к душе этой таинственной прикасаться ему нынче не руками да объятиями, а словом да взглядом чутким.
- Что такое? – осведомилась Лилит, лукаво глядя на посерьёзневшего козлоногого мужчину.
- Слухай, - произнёс Теофил ровно, по-прежнему держа женщину за талию, остановил он демоницу, скользнувшую было к нему опять, перехватил ручку когтистую пытливую, сжал в своей руке крепко, да осторожно, а затем, подумав малость, сказал: - А давай…вместо того, к чему мы привыкшие уж…просто поговорим?
Растерялась Лилит малость, нахмурилась слегка с недоумением, глядя на Теофила спокойного, переспросила:
- Что?... Поговорим?
- Превратно не уразумей, ежели что, - добавил козлоногий, любуясь изящной когтистой ручкою в своей грубой ладони. – Обидеть да отвергнуть тебя у меня жажды нет. Просто… Красноречиво соитие любовное, однако же беседа словесная красноречивей стократ, ежели говорить не об любви, а об остальном да ином.
И улыбнулась вдруг Лилит по-доброму да как-то даже обрадованно, опустила она голову чуть, глядя на Теофила мирно да ласково, расцвела вся тотчас да и кивнула молча.
****
Удалились Саша с Анжеликою в номер, им персонально отведённый, схож он был в обустройстве своём с тринадцатою комнатой, лишь менее вычурный да богатый. Упала Саша на кровать застеленную устало, на подушки пышные легла, по-прежнему держа руки в карманах толстовки, не разуваясь даже на кровать чистую да опрятную взгромоздилась, устремила взгляд мрачный во светлый низкий потолок молча. Анжелика закрыла за собою дверь, обернулась, посмотрела на Сашу робко, затем прошла аккуратно вдоль кровати, чуть покачивая пернатыми белоснежными крылами в такт шажкам своим, присела с краю скромно, и с минуту царила в комнате гостиничной тишина тягостная, неуютная и вовсе.
- О чём ты думаешь? – первою нарушила тишину эту Анжелика, сложив ручки изящные на коленях да поджав ножки к кровати поближе.
- О том, что и впрямь мы завтра все, походу, подохнем, - ответила Саша мрачно, продолжая глядеть в светлый комнатный потолок. В ангаре, едва заслышав утверждение из уст Сатаны о том, что и впрямь Конец Света близится неотвратимо, что близок Апокалипсис страшный непомерно, не поверила поначалу Саша, ибо что это и вовсе за дела такие? Как-то да нелепо всё, внезапно, странно, продолжает нынче мир жить житием своим обыкновенным, ничего не изменилось, когда стихла буря страшная да катаклизмы все эти непонятные, однако неужто и впрямь завтра всему, абсолютно всему на свете этом, придёт конец? Вот так вот вдруг, ни с того ни с сего - придёт? Впрочем, ежели верить Азариилу - отнюдь не беспричинно Апокалипсис этот грядёт, но да полно, неужто и впрямь всему виной Теофил да она, Саша, вместе с ним? Да это же немыслимо и вовсе! Что такого они соделали? В чём повинны? Подумаешь, пару раз словом дурным помянули Господа, подумаешь, малость криками да бесчинствами разнообразными его потревожили - не убивать же теперь из-за этого целый мир! Однако ежели да всё это взаправду? О, нет, да успокоиться необходимо, не отдадут они мир этот так просто да без бою, будет препона, будет бой, и уж ежели пригрозил небосвод на головы собою рухнуть - стало быть, выдюжить падение его надобно, да и весь сказ. И пусть мир этот в глазах Саши комком грязи единым до сих пор выглядит - её это комок грязи, живёт она в нём, и нет у неё иного, так, вестимо, оберечь его надобно от погибели верной, ибо никуда с него не деться, и ежели рухнет он, то и её, Сашу, погребёт под собою.
- Может… Может это и не так, - ответила Анжелика на утверждение Саши.
- Не знаю. Только обрела я семью – неужели так скоро у меня её отнимут.
- Семью… Молвила ты, будто не человечья ты более.
- Так и есть.
- Ты не хочешь быть человеком?
- Рыжий чудила сказал недавно… - Саша опустила взгляд задумчиво. – Что человеком быть не плохо. А то плохо, что он подневолен. Мир человеческий…как же невыносимо он мне надоел. Он ужасен.
- Да нешто мир демонов лучше?
- Лучше. Сказал ведь Дьявол – ему нужна от народа его лишь свободная воля. А у нас – что?
- Что?
- Какая, к чёртовой матери, свободная воля? Власти душат да давят каждого под собою, разнообразными способами, чем угодно, как угодно, только бы задушить да задавить. Ничто ведь не делается в мире людском для людей. Никому нет до них дела, до друг друга им дела никакого нет. А в мире демонов… У них ведь не так.
- Откуда ты знаешь?
- Я это вижу. Если бы друг друга нечисть подобно людям ненавидела – разве бы сейчас, там, снаружи, происходил бы дурдом этот бессовестный? А люди что… Люди друг друга умудряются ненавидеть за то даже, что кто-то любит кого-то… одного с ним пола. Люди ненавидят тебя за то, что ты просто любишь, что ты просто способен любить. Какая разница, кого любить? Какая разница, кто какого пола? Как же меня это достало…
- Да, а мы все, все не-люди, взаправду…как это у вас называется?..
- Бисексуальны?
- Да. С рождения с самого. Пристрастия имеем собственные, то бишь, кому-то женщины нравятся поболее, кому-то – мужчины, а кто-то и вовсе равноценно относится к тем да к другим, но все мы, ангелы, демоны – с рожденья на оба пола ориентированы в любви своей, даже если подчас этого и не признаём. Это внутри у нас, понимаешь? В устройстве души живой. Мы созданы такими. Как, в общем-то, и люди, знаешь ли. Люди таковыми же созидались. Но... Я не ведаю, что с ними произошло. И ненавидеть друг друга за любовь, какой бы она ни была – человеческая придумка, - Анжелика вздохнула как-то печально, опустила голову. - Не ведаю уж, отчего оно так пошло… Только ведь ежели б любовь к человеку такого же пола была и в самом деле предосудительна да плоха…Не создал бы тогда таковое Господь. А Он… Он изначально соделал людей способными на любовь ко всему на этом свете, на любовь друг к другу, будь то мужчина али женщина – как и нас, Свет Пречистый, как и Тьму Нечистую тоже, от Света произошедшую, создал он человека расположенным к обоим полам собственным да иным, ибо Любовь Истинная – она пола не ведает, она просто есть, к телу, к духу, к житию да бытию вселенскому, она есть великая связь со всем на свете этом, любование, принятие, единение, ибо едины все мы, что человек, что ангел, что демон, что природа живая, что твердь земная да небесная…
Саша, затаив дыхание малость да нахмурившись, слушала речь Анжелики внимательно, и в груди сердце забилось при словах девы крылатой чаще, ибо правду говорила ангел нынче, правду Божию устами своими произносила она искренно, ту правду, с которою мир этот создавался бесчисленное количество лет назад.
- Все мы едины да взаимосвязаны, - продолжала Анжелика тем временем. – Как связано друг меж другом всё устройство природное да мировое. Любовь… То великое принятие в себя жизни этой, великая отдача жизни себя взамен, то единение духом с бытием вселенским, духом посредством тела – с себе подобными, несущими в себе часть вселенского бытия, наслаждение сим, услада от сего, телесная да духовная, и Господь даровал нам это великое состояние с житием нашим вместе, ибо неотдельны житие с любовью, одно в другом они, житие - в любви да любовь - в житие. Однако человек… Собственноручно в себе возможность состояния сего он гасит, способность собственную к всеобъемлющей любви, дарованную Создателем нашим, сам в духе своём убивает он, хиреет в человеческом духе любовь, ибо вместо её семени человек семя злобы взращивает, зла семя, дурных чувствований да помыслов, ибо не разумеет сам себя человек, а оттого не разумеет, что разумением, от Господа данным, не пользуется, ибо скудоумие в себе поощряет он, потому как духом слаб, от слабости простых дорог ищет, а разумения тропа – она сложна да терниста.
- Знаешь, - подала голос Саша, глядя на сидящую к ней спиною крылатую деву. – Многие думают, что любовь – это просто основной инстинкт.
- Сие есть глупость неимоверная, - ответила Анжелика, повернувшись малость да взглянув на Сашу робко. – Ибо любили Адам да Ева еще при Саде Эдемском, задолго до того, как низверг их Господь из Сада, наказав Еву муками деторождения отныне. То бишь, любовь жила задолго до того, как появились инстинкты. Сопутственно, подразделение по полу было ещё прежде необходимости в деторождении, мужская да женская суть различалась меж собою с иным помыслом, не затем лишь, что надобно так для продолжения рода.
- Зачем же тогда?
- Я… Я не ведаю. Я не знакома подробнее с помыслами Господа. Скажу лишь…не плохи мужчины, Саш. И женщины не плохи. И те, и другие, то души живые да разумные, чувствующие души, по праву живущие да право на житие имеющие. Все мы разные. Мужчины…разные тоже. Один – женолюб неистовый, другой же, напротив, и вовсе соития страшится, третий – негодяй, да четвёртый, ему в противовес – слова грубого, помысла гадкого до женщины от себя никогда не допустит и вовсе… Просто дурное – оно ведь всегда в глаза бросается стократ пуще, нежели хорошее. Ибо от дурного страдаем мы, а страдание для всех нас подчас весомей услады, шибче нас муки да горести трогают, сторонние они али же наши собственные. Только неправильно это. Жизнь – она есть совокупность двух различностей, то бишь, добра да зла она совокупность, как и душа живая да разумная, и иною быть не может. Глядишь ты на дурное, не замечая хорошего, и я тебя в том не виню, ибо в дурном ты всю жизнь свою провела до пор недавних, благого не ведая – да только ведь не значит это и вовсе, что благого на свете нет. Есть дурные женщины, есть дурные мужчины – есть женщины хорошие, мужчины хорошие тоже есть. Обобщать да одинаковыми считать всех – неверно. Уразумей это да боль свою отпусти.
Саша хмыкнула мрачно, отвернулась, ответила на это тихо:
- Да было бы это так просто, отпустить… Я и не держу её. Не держу, она сама держится. И что это за странные у Бога представления об удовольствии? В человека другим человеком тыкать – как он только додумался-то до такого?
- Так совокупность единения любовного задумана, плотью во плоти становимся друг к другу ближе и духом.
- Может и так. Да только мне мерзко.
- Единение любовное осуществляться может и иным способом, коли плотью во плоти не любо. Плотью к плоти тоже…допускается… - и со словами этими подалась робко Анжелика ближе к Саше, развернулась, на кровать скользнув невесомо, прильнула к девушке опешившей, нагнулась со смущением ближе, и затаила дыхание Саша, ибо близкою неимоверно видела она крылатую деву нынче, глядела в глаза её светлые да прелестные, да и не помыслилось ей отстраниться от милого девичьего лика, не захотелось отстраняться, ибо никакой опасности эта близость не несла в себе и вовсе, никакого господства в этой близости не было, никакой власти, никакой грубости мужских черт, а были в ней только нежность, безобидность да общность девичьей сути. Замерла так Анжелика, приоткрыв губки чувственные да глядя нерешительно на губы сашины, да затем смешалась, смутилась, опустила голову, однако тотчас схватила её за подбородок нежный Саша руками обеими да и впилась в губы чувственные долгим да каким-то отчаянным поцелуем.
****
Вельзевул да Азариил тем временем покамест остались в зале ресторанном, пригласил Повелитель мух херувима присесть с ним за столик некий, на коем стояла ещё не початая бутыль вина, сели они вместе да и, игнорируя сношающиеся подле стен множественные пары, продолжили вести разговоры заумные, периодически прикладываясь к бокалам, по которым желтоглазый демон разлил вскоре алое будто кровь вино. Муха повертелся поначалу рядом, побегал прильнувшим к тверди пола да перебирая вразнобой всеми своими руками да ногами под собственное бормотание, поглядывал недовольно на беседующих товарищей, а затем, достигнув в путешествии своём лестницы белокаменной, развернулся да и устремился ползком в противоположную сторону, миновал с бормотанием мрачным столик роковой, достиг холла, там подполз стремительно к стойке высокой, за коей обжималась с неким инкубом уже знакомая нам рогатая девица, сунулся к ней, перегнувшись чрез стойку, напугал резкостью своей изрядно, вопросил нечто, и девица поспешно махнула рукой куда-то вправо, то бишь, к дверям, расположенным в стене напротив ресторанного зала. Продолжил Муха путь свой ползком к дверям этим, исчез за одною из них, и вскоре добрёл-таки до нужного ему места, то бишь, до библиотеки местной да небольшой – там поднялся он на ноги, представ перед одним из стеллажей, нахмурился, не прекращая бормотание своё непонятное, начал разглядывать корешки книг, выстроившихся на полках в ряд, затем выудил один из томиков неизвестного содержания, раскрыл.
- Доктор Паук любит словеса заумные да сложные, - пробормотал Муха сердито, сжимая книгу в руках нижних да перелистывая её страницы руками верхними усердно. – Что ж, и мы не пальцем деланные, чтенье и я, то бишь, разумею, так вычитаю, выведаю, такое выведаю, что ахнет доктор Паук, услыхав это, ахнет да снова меня полюбит, меня, крысу пернатую разлюбит да меня полюбит снова… - прекратил он листать страницы, опустил голову печально, весь разом поник как-то, сжался, пред собою взглядом невидящим да горестным глядя на страницы книжные, опустил руки верхние, прошептал тихо да горько: - Я не глупый… Муха не глупый… Я же разумею… Всё разумею, чего мне скажут… Да только куда мне до доктора, куда мне, такому, до доктора… - дрогнули руки его малость, книгу сжимающие отчаянно, глядел бедный насекомый демон на страницы её, касаниями неосторожными да неаккуратными измятые, старался прочесть да уразуметь то, что в книге этой было пред ним написано, да только не читались слова, путались меж собою буквы, ибо хоть и разумел Муха чтение, да однако же самую малость; с отчаянием лютым в глазах своих вглядывался насекомый демон в строки печатные чёрные, оскалился затем злобно, пролистал ещё пару страниц вперёд, но и там слова оказались ничуть не иными, ничуть не менее путанными - отшвырнул тогда Муха книгу эту от себя прочь, схватил иную с полки, пролистал, взглядом безумным в страницы вперившись, затем и её отбросил, выхватил новую, и так повторялось сие действие до тех пор, покуда не рассвирепел Муха окончательно, схватил он стеллаж да и опрокинул его на стеллажи прочие, с грохотом попадали полки да книги с полок, рухнули на пол единою грудой, Муха же в безумстве своём напрыгнул сверху на кучу сию беспорядочную, припал к книгам да и принялся рвать страницы их как попало, бросая от себя прочь изорванные фолианты да томики – вырывал он страницы из книг беззащитных отчаянно да злобно, разрывал да и в рот затем себе отправлял, вгрызался зубами страшными да острыми, проглатывал яростно бумагу колкую да сухую, помышляя горестно, что, быть может, хоть так уразумеет он написанное на этих треклятых страницах, уразумеет, ежели внутри него буквы да слова печатные окажутся – да только не для тела пищею были книги эти да иные, для ума лишь они пищей были и вовсе, потому напрасно лютовал над ними Муха разъярённый, наелся до тошноты он бумаги пресной, закашлял, захрипел, вывернуло его затем, как говорится, наизнанку, извергнулось всё пожранное назад, согнулся он скорбно да злобно, лбом рогатым в книги уткнулся, глядя пред собою взором невидящим, затем опечалился взгляд его, доселе яростный, мукою персональной исполнен был да грустью, да и выдавил Муха в отчаянии страшном:
- Не хочет сидеть во мне знание, быть внутри меня оно не хочет… Как же мне его туда усадить насильно, ежели оно не хочет?... Как же мне это сделать?.. Я не глупый… - он зажмурился скорбно, спрятал затем лицо в ладони и вовсе. – Не бросай меня, доктор… Я не глупый… У меня просто…не получается…
****
Удалились вскоре в комнату, им отведённую, Азариил да Вельзевул, захмелевшие малость после вина крепкого – херувим шагнул в номер первым, огляделся да и обнаружил с удивлением, что возле окна, у стены напротив, стоит обширный да чёрный как смоль рояль, невесть почему тут и расположенный, будто специально да по причине того, что для них двоих предназначался этот номер нынче; кровать покоилась где-то слева, там же был и шкаф, справа близ рояля располагались креслица, столик, дверь в комнату ванную.
- О, какой шикарный инструмент! – Азариил с интересом приблизился к роялю с закрытою крышкой, встал подле, огладил рукою в перчатке его гладкий наполированный стан.
- Ценитель, никак? – ухмыльнулся Вельзевул надменно, прошествовав к креслицу поблизости да усевшись в него чинно.
- Хвастаться мне не любо, - ответил херувим, поглядев на доктора спокойно. – Однако разумею я науку музыкальную да посему обучен житием своим долгим игре на бесчисленном множестве разнообразных музыкальных инструментов.
- Не ты один, - хмыкнул Вельзевул с насмешкою.
- В самом деле? – удивился Азариил. – И вы, неужто?
- Верно.
- Как, и на скрипке исполнять умеюч вы?
- И на скрипке.
- И на арфе?
- И на арфе.
- И на…клавишных?
- И на клавишных, и на духовых, и на струнных, и на иных.
- Сколь неожиданное сходство…
- Покуда вечность коротаешь в одиночестве томительном, занятие ищешь себе всяческое, чтобы только более не ощущать эту мерзкую скуку.
- Скуку?
Вельзевул хмыкнул высокомерно да задумчиво как-то, облокотился о подлокотник, подперев голову кулаком элегантно, положил ногу на ногу, отвёл от Азариила свой пронзительно-жёлтый взгляд, устремив в сторону иную да не на что-либо конкретное.
- Я мыслитель, ангел, - произнёс он спокойно. – Не деятель. Но что толку от мыслей, ежели они не обращаются в дело...
- Я…не совсем вас понимаю.
- Мне неинтересно житие наземное. О, нет, я выразился неверно. Мне неинтересно в житие наземном непосредственное участие. Наблюдать – мне по нраву, - Вельзевул вновь поглядел на внимательно взирающего на него Азариила, ухмыльнулся малость. – Ибо я учёный. Со времён падения с Небес брожу я по свету белому да наблюдаю. Я лицезрел расцвет человеческой цивилизации, следил за тем, как из века в век менялось житие людское глобально да частно, везде побывал я, всё изучил, постиг науки все, овладел ремёслами многими. Поначалу занимало. Но вскоре… Вскоре воцарилась невыносимая да неизбывная скука. Изо дня в день она меня собою мучила, ибо всё постиг я, всё познал, более постигать да познавать мне уже было нечего, среди себе подобных мне скоро наскучило, среди людей и вовсе никогда любо не было, изведал я общины, деревни, посёлки, царства, королевства, города, страны, континенты, где я только ни был, что я только ни повидал – да затем всё и вовсе утратило какой-либо смысл. Вот ты, ангел, - Вельзевул качнул головою в сторону херувима. – Живёшь с тех же времён, что и я, да по сей день. Поведай, тебе ли да не скучно? Жить столь долгий срок – тебе ли не надоело?
- А вам?.. – не ответив, спросил Азариил поражённо, ибо опешил он тут же, заслышав последние слова желтоглазого демона.
- Отвечай.
- Не надоело ли… Нет, - херувим покачал головой отрицательно, опустив взгляд да поглаживая задумчиво гладкую поверхность рояля. – Не надоело.
- Неужто никогда не хотелось хотя бы на малость заснуть – и ничего не знать, не чувствовать да не видеть? – изогнул бровь Повелитель мух.
- Нет, не хотелось. Я люблю жизнь…и отходить от неё мне не надобно.
- Но даже любимое в итоге приедается.
- Ежели любимо оно искренно да истинно – нет, не приедается. – Азариил поднял взгляд, посмотрел на Вельзевула серьёзно. – Скажите… Любите ли вы что-либо в этой жизни?
Вельзевул задумался на минуту, напряглись брови его малость, ибо вспоминал доктор усиленно, любит ли он и впрямь что-либо в жизни этой, столь жутко ему наскучившей, хотел было ответить, что музыка люба ему, науки, им постигнутые, однако так и не сказал этого, ибо ежели они и в самом деле были бы ему истинно любимы – да разве бы и впрямь тогда они ему наскучили? Науки… Да какой в них интерес, ежели больше нечего изучать? Музыка… Да уж давно она душу не трогает да не бередит. А что ещё? Что же ещё?...
И потекли вдруг по щекам Вельзевула задумчивого слёзы, самые что ни на есть настоящие, молча сидел Повелитель мух в креслице резном, подперев кулаком голову да глядя взором потерянным в никуда, и в миг ощутил он, что не креслице резное под ним более, а только лишь трон его роковой, мерзкий, страшный, нет больше безобидного да мирного кресла, есть только извечный престол Повелителя мух, короля помойки, покровителя сора да смрада, и морды свиные кровавые, мух тучею облепленные, взирают на пленника своего сверху пустыми чёрными глазницами, смотрят, смотрят, как смотрели все эти годы, все эти века, тысячелетия, эпохи, вечность… И понял Вельзевул, роняя безмолвно да спокойно слёзы на жабо своё белоснежное да на лацканы пальто чёрного, понял, что ничего-то в этой жизни он и не любит на самом деле, ничего-то для него не дорого, не любимо, не важно, ничего нет для него воистину ценного, но почему так? Почему? Почему?
- Господин Вельзевул?.. – Азариил обеспокоился, нахмурился, вышел из-за рояля да приблизился осторожно к креслицу резному, наклонился к Вельзевулу малость. Повелитель мух взглянул на херувима тут же, а затем рванулся вдруг резко, схватил его за горло, да так, что бедный Азариил захрипел тотчас, схватившись за руку демона да воззрившись на него испуганно – бросил Вельзевул затем херувима хрипящего на крышку рояля закрытую, навис над ним, вдавив его в рояль с силою, да и глядел в упор в глаза его перепуганные, раскрытые широко да полные неподдельного, великого ужаса. Распростёр Азариил в стороны крыла свои белоснежные под Вельзевулом жестоким, судорожно освободиться из захвата его страшного пытаясь, да затем ослаб, прекратил царапать да рвать демона за рукав в попытках руку его от себя отстранить, помутнел взгляд его, глаза закрываться начали неотвратимо, однако же тотчас и освободил горло ангельское из пальцев своих Повелитель мух безмолвный, упёрся он руками в крышку рояля по сторонам от хрипло да судорожно вдохнувшего воздух Азариила, глядел, как кашляет херувим жалобно, а затем, когда затих ангел, дышащий глубоко да часто, произнёс тихо, хрипло малость, тяжко:
- Обмолвился я тогда, будто полётов своих не помню уже и вовсе.
Затаил Азариил дыхание тут же, посмотрел на демона настороженно да внимательно, а тот продолжил:
- Так вот знай: я солгал. Я всё помню. Всё, до мельчайших подробностей, помню, ибо, ежели хоть единожды в жизни взмыл ты в небо на крылах своих – более тебе этого никогда не забыть. Не забыть…чувство невыносимой, великой, истинной свободы, - поднял Вельзевул руку правую с крышки рояля, провёл пальцами по одному из крыл настороженного Азариила, огладил задумчиво, любуясь с тоскою страшной на оперение воздушное да мягкое, прошептал в отчаянии да скорби:
- Отдай мне свои крыла, ангел… Хотя бы пару… Их, крыл, у тебя всё равно четыре… Отдай мне пару… Одари возможностью…вновь ощутить настоящую свободу…которую падением своим я давно утратил…
- Н-нет… - Азариил перехватил его руку, сжал, взглянул на Вельзевула растерянно, сочувственно, однако строго. – Нет, не отдам… Поймите, прошу… Мне вся тетрада надобна… Нельзя иначе…
Посмотрел на него Вельзевул мрачный да скорбный, не надменный нынче, не насмешливый, воззрился взглядом тяжёлым он на белоснежного херувима, узрел белоснежность эту, чистоту да стерильность ангельскую, нагнулся ближе да и сжал его горло вновь, не столь сильно, как минутою назад, однако крепко да настойчиво, процедил сквозь зубы с угрозою лютой, от которой не по себе стало тут же бедному Азариилу, стиснувшему в пальцах дрожащих его запястье:
- О, как же мне осточертела грязь мира наземного… Пыльный мир, мерзкий мир, душный да поганый, о, пусть и впрямь он погибнет завтра, не жаль мне, не жаль, хочу я сего в самом деле... О, как же сильно жажду я взлететь над миром этим в небеса, на крылах своих, давно сгоревших, взмыть в вышину, оставив всю эту мерзость, всю эту грязь здесь, внизу… Только не взлететь более, не взмыть… Ибо грязь… Ибо грязь… это я сам… И от себя самого мне никуда, увы, не деться… О, гадкий белоснежный ангел!.. Почто же ты так чист, почто же ни единой на тебе пылинки нет!.. Как же смеешь ты быть предо мною таким чистым!.. Отдай мне крыла свои, иначе вторгнусь я в чистоту твою, опорочу собою, уничтожу, испорчу да в грязь такую же обращу затем!.. О, сколь же ты чист… Мечта… Алканье… Дай же мне коснуться чистоты твоей нынче… Хочу её вкусить я, ибо грязь лишь окружает меня извечно, страшная, мерзкая грязь…
Нагнулся Вельзевул после слов этих вплотную к Азариилу да и впился поцелуем грубым в губы его приоткрытые, опешил херувим, забился под Повелителем мух отчаянно, оттолкнуть его от себя пытаясь, однако сделать этого так и не смог, маленький да слабый пред высоким статным демоном, закрыл глаза скорбно да и принял покорно этот настойчивый роковой поцелуй.
…Выбрел Муха из библиотеки понуро, не полз, на двух ногах шёл нынче, засунув верхние руки в карманы плаща своего поношенного да глядя в пол недовольно, прошёл холл, зал ресторанный затем, ни на кого не глядя да привычно согнувшись, взошёл по ступеням белокаменным да затем по коридору вдоль дверей вперёд направился, не думал найти номер, отведённый для доктора специально, однако в то же время и шёл в направлении верном, бормоча себе под нос нечто неизвестное да тихое. Да и прошёл он спустя минуту дверь заветную – пройдя, остановился, ибо заслышал нечто, развернулся, поглядев на проём дверной, а затем подошёл да и заглянул в щёлку, что была нынче меж дверью да стеной, ибо не закрыл за собою Вельзевул дверь достаточно плотно да напрочь. И тотчас опешил Муха, раскрыл рот, глаза вытаращил, ибо узрел он в щёлку эту, как Вельзевул, раздев Азариила своевольно да беспрекословно, познаёт его нынче грубо да властно на рояле чёрном; отшатнулся Муха бедный от двери, да и выпал из кармана его, рывком руки растревоженный, сломанный яркий калейдоскоп, упал на пол, треснуло стекло переднее да круглое ещё более, вылетело осколками прочь, замер калейдоскоп на полу да так там и остался отныне. Затрясло насекомого демона будто в лихорадке, задрожали плечи его, зажал он себе рот руками, таращась на дверь роковую в ужасе да с невыносимою болью во взгляде диком, и будто земля ушла у него из-под ног, рухнул мир, разбился мир на осколки острые пуще прежнего, вонзились осколки эти незримые в грудь, в сердце, в лёгкие, стало трудно дышать, да и бросился прочь Муха затем, кинулся сломя голову по коридору назад со слезами на глазах, пронёсся по лестнице белокаменной вниз, по залу ресторанному затем, выбежал из гостиницы, чуть не навернувшись со ступеней крыльца, бросился куда-то прочь в отчаянии лютом, долго бежал, не помня себя от боли в мышце сердечной да таращась вперёд обезумевшим от ужаса взглядом, упал в итоге на мосту некоем на колени, захрипел, сжался весь, руками асфальт загребая отчаянно, и зарыдал надрывно да горько, зажмурившись в муке невыносимой да роняя слёзы частые на пыльную да хладную земную твердь, и крик его отчаянный да исполненный боли неподдельной да страшной разнёсся, казалось, по всему миру да и до самых небес.
****
Накинула Лилит себе на плечи чёрное приталенное пальто, длиною до колена, оставила змею свою в номере да на кровати клубочком нежиться, да и отправились они с Теофилом куда-то из гостиницы прочь тем временем, наружу вышли, беседуя о чём-то бодро, прошли мимо вакханалии уличной да обширной, вышли в иные местности, в иные районы, и там устремились куда только глаза глядят – парки местные посетили они, в горсадах любовались разнообразием природным да обсуждали всё что ни попадя так, будто никогда этого и не делали доселе, а нынче, что называется, дорвались; в район аттракционов забрели скоро и вовсе, Теофил, возжелав щегольнуть пред дамою меткостью подле местного тира, выхватил пистолет свой из огненного всполоха, прицелился небрежно, остановившись позади мальца некоего, что отчаянно целился пластиковым пистолетиком с шариками заместо патронов в предоставленные тиром мишени в виде уточек – не попал малец ни единожды, пыжась отчаянно да руку прямо держать стараясь, а Теофил пулями сребряными раскроил головы всем двадцати уточкам, выстрелами сими перепугав и мальца, и владельца тира, в панике тотчас скрывшегося за прилавком. Лилит оценила теофилово мастерство, улыбнулась лукаво, повела плечиком, дескать, по нраву ей таковое, да затем и далее вдвоём они отправились, стащил под шумок Теофил вату сладкую из рук некоего шибко крикливого ребёнка, спёр бессовестно да и вручил удивлённой Лилит – та в жизни никогда не пробовала сего лакомства, ибо и вовсе никогда не посещала парки да сады городские, потому как не с кем ей было их посещать, а одной – одной оно и вовсе смысла да значения никакого не имело; приняла Лилит настороженно вату сладкую из рук Теофила, козлоногий же возвестил, что это сахарное облако да что магия то местная людская, ибо крутят облако это из ничего, водят палочкою в некоей прозрачной штуковине да образом таким воздух на неё накручивают; оглядела демоница «сахарное облако», приподняв бровь чёрную недоверчиво, а затем, едва испробовав на вкус, изумилась да и улыбнулась мужчине ласково, ибо по нраву пришлось ей это вычурное воздушное кушанье. Вскоре выяснилось, что и на аттракционах никогда Лилит не бывала, ибо, как объяснила она, недостойно это статуса её серьёзного, то для деток, а она – она Суккуб Верховный, демоническая матерь да лорд над легионами адовыми; Теофил же, усмехнувшись, ни слова на это не ответил, схватил рогатую деву за руку да и увлёк за собою «лорда над легионами адовыми» на «американские горки» в толпу людскую. Да и визжала испуганно да восторженно почтенная рогатая дама аки девчонка, покуда неслись они в вагонетке красной по высоченным кручёным рельсам, и Теофил, глядя на восторг этот искренний, ухмылялся по-доброму да и любовался весёлостью женского прелестного лика, ибо не было ему дела ни до самих «горок», ни до прочих аттракционов, не занимало его занятие сие, ибо житие его собственное было, пожалуй, аттракционом куда похлеще, чем все эти детские забавы – однако же затем привёл он сюда нынче Лилит с собою, чтобы улыбку узреть на устах её не коварную, не лукавую да не исполненную соблазном томным, а обыкновенную, радостную да весёлую улыбку, за собою таящую лишь искренную, добрую радость.
Опосля парка аттракционов устремились они в кинотеатр местный, в здании высоченном в парке том же расположенный, на вечерний сеанс фильма некоего попали, сели в ряду заднем, обыкновенно для поцелуев предназначенном да для услады друг от друга, а вовсе не от фильма на экране впереди, однако не целовались они, к усладе вышеназванной не устремились, сидели на креслицах подле друг друга посередь лобзающихся парочек да и глядели мелодраму неизвестную, уплетая добытый Теофилом поп-корн; ближе к козлоногому мужчине подалась Лилит, фильмом увлечённая, положила голову на плечо ему томно, и было в сцене сей сокровенное нечто, нечто тайное, ибо подчас, один и тот же фильм наблюдая вместе, сближаешься стократ шибче, ибо об одном и том же думаешь, на одно и то же реагируешь мышцою сердечной вместе.
…Покинув кинотеатр, брели они вдвоём по набережной, опустевшей вскоре, беседовали о вещах разнообразных да глядели на воду озера городского чистого, отражающего в водах своих спокойных оранжевые да красные отсветы вечернего закатного солнца. Лилит, устав идти на каблуках, сняла с себя туфли и вовсе, шла неспеша подле Теофила, минутою ранее пиджак с себя стянувшего да, на плечо водрузив, придерживающего его рукою, босиком по асфальту чуть колкому шагала мягко, и вместе они любовались закатом багряным, последним в этой жизни закатом их, ибо завтра содрогнётся твердь земная от побоища лютого, и как знать, кто падёт, кто живым останется, не рухнет ли твердь земная и вовсе, с собою погребя всех тех, кто бескрылый, кто взлететь от неё в небеса не сможет во спасении, рухнув с твердью роковой вместе?
- Блаженны несведущие, - хмыкнул Теофил, кивнув на изредка да вдалеке идущих мимо людей. – А когда б узнали, что завтра им всем суждено умереть – что б тогда делали? Да разве бы продолжили жизнь впустую тратить на всяческую бессмысленную пакость?
- Думаю, тогда бы в городах воцарилась разруха, - ответила Лилит с ухмылкою печальной. – Ибо отныне б люд человечий себя уже не сдерживал.
- Не сдерживал?
- Каждый из них мечтает тайно, подчас даже сам сего не ведая, на волю выпустить зверя жестокого, сидящего в сердца глубине, ибо покуда страшится зверь наказания за злодеяния свои возможные – тихо сидит, смирно, клокоча в нутре сердито, однако же этим лишь себя и оказывая, не более. Покуда есть тот, кто сильнее него, кто непременно карою на него обрушиться способен – не оказывает себя зверь наружу. Но стоило б только узнать люду человечьему, что завтра все они непременно погибнут – вырвался бы зверь тогда из сердец их, ибо, коли умрут все завтра, значит, умрёт и тот, кто наказать его способен, так и к чему тогда сидеть ему тихим да мирным до самого конца? Вырвется, учинит бесчинства – грабежи, насилие, побоища да ужасы иные, ибо вот она, суть людская, вот мечтанья их, подневольных законам да запретам собственных властей.
- Ну не у всех же мечтанья таковые.
- Не у всех, пожалуй. Однако же у большинства непомерного да бесчисленного.
- Отчего ж оно так… - Теофил вздохнул как-то печально, запрокинул голову, воззрился задумчиво в пасмурное да начинающее неотвратимо темнеть небо. – Отчего ж так злы люди, кто их так страшно обидел, что сердца их корнями оплела злоба жгучая навеки?
- Да сами они себя и обидели. Самим им своё житие не любо, ибо не по тому пути идут они, в сердцах их более нет ни Бога, ни ориентира, ни покоя, всё они отринули, воздвигли городов бетонные стены, отгородившись ими ото всего на свете, да что творится-то в стенах этих, о, сердце, пути своего истинного не ведающее, способно на несусветную глупость, на великую жестокость, ибо тайно от обладателя своего знает сердце путь свой, однако лишь подсказать его человеку может, а коли глуп человек разумом – как тут ни подсказывай, не уразумеет, так и будет по житию своего плутать потерянным да озлобленным.
- Страшное дело…
Беседуя, дошли они вскоре до района, где гостиница располагалась, покинутая ими не столь давно, по пути вдоль зданий беседа спокойная в брань переросла постепенно, ибо не поделили Теофил да Лилит нечто, то бишь, разумение друг друга не разделили да несогласными возразились, в пылу брани по крыльцу высокому взошли они да в дверях исчезли затем, миновали холл, потом, ссорясь, остановились в зале ресторанном да на внушительном расстоянии друг от друга – Теофил невозмутимо прошествовал ближе к лестнице белокаменной, обернулся, остался так, Лилит же ближе к выходу замерла, вне себя от гнева, бросила она раздражённо, руками взмахнув да глядя на козлоногого мужчину разъярённым горящим взглядом:
- Да почто же ты жалеешь их?! Люд человечий?! Да полно! Но пернатых небесных ублюдков?!
- Дак все ж мы тут жить хотим, краса рогатая.
- Да ты ведаешь хоть, о чем говоришь?!
- Вестимо.
- Ты несносен! – Лилит фыркнула со злобою да с раздражением великим, всплеснула руками, воскликнула яростно, сжав кулаки: – Самодовольный, своевольный, надменный, грубый, неотёсанный мужлан!
Ухмыльнулся Теофил мирно, поглядев на разгорячённую женщину снисходительно, да затем и ответил:
- Ты мне тоже очень нравишься.
И замолчала Лилит мгновенно, замерла, затихла, глядя на мужчину растерянно да поражённо, а затем в миг переменился взгляд её взмахом густых чёрных ресниц, улыбнулась демоница лукаво, стянула вдруг с себя пальто чёрное, на пол элегантно сбросила да и вопросила вдруг:
- Скажи-ка мне… А не танцуешь ли ты…танго?
Поднял брови Теофил удивлённо, не ожидавший и вовсе услыхать это из уст коварной рогатой девы, а затем надел вдруг пиджак свой потрёпанный, приосанился гордо, за лацканы его одёрнув с достоинством, да и ответил:
- А танцую!
- В самом деле? – улыбнулась коварная Лилит.
- А чего? Мы тоже, ведаешь ли, не пальцем деланные!
Усмехнулась Лилит, надевшая минутою назад туфли чёрные обратно на ножки свои гладкие, стукнула она каблуком об пол резко да надменно, и в миг платье её, длинное до пола, вверх взметнулось да и отныне длиною до средины бедра нагого стало; Теофил же, опустив взгляд на пиджак свой, обнаружил тут же, что обратился тот из старого да потёртого клетчатого пиджака в стильный да чёрный, столь новый да чистый, что аж не по себе от чистоты его стало козлоногому вдруг; шорты его джинсовые исчезли тоже, да на месте их ныне брюки были чёрные, пиджаку подстать.
- Экая забава… - протянул Теофил, нагнувшись, взявшись за штанины да оттянув их в стороны удивлённо.
Щёлкнула Лилит коварная пальцами тем временем, поглядывая на мужчину лукаво, да и возникли в углах зала ресторанного четыре внушительные чёрные звуковые колонки.
- Так станцуй же со мной нынче, Теофил Хакасский, - молвила гордо демоница, поведя обнажёнными плечами да изогнувшись аки змея грациозная. – Воспой же со мною этот вечер, ибо завтра все мы, быть может, умрём. Так и сойдёмся же в танце, и пусть звучит над миром свобода наша, покуда звучать она способна и вовсе!
Выпрямился Теофил, посмотрел на женщину серьёзно, да затем и склонил голову, изобразил реверанс некий будто истинный джентльмен, замер в жесте приглашающем да ухмыльнулся ей с насмешкою доброй.
И зазвучали мелодии первые да вступительные аккорды, громкие, мощные, отрывистые да покамест медленные, и шагнули друг к другу Теофил и Лилит, приблизились друг к другу шагами сими размеренными да элегантными, сошлись под зазвучавшие переливы скрипок, подстать мелодии прерывистые, за руки взялись да и закружились покамест мирно да легко по залу, глядя друг на друга да взгляд друг с друга не спуская, кружились так под скрипки множественные да настойчивые, и был их танец прекрасен да велик, красивы были движения их общие, слаженные, грациозные, изгибалась Лилит под руками Теофила внимательного, льнула к нему, коготками лаская плечи его да ощущая близость его неотвратимую, воистину мужественную да сильную во своей сути, а Теофил не соврал и впрямь, умел он танец этот исполнять всерьёз, и млела в руках его Лилит порочная, наслаждаясь касанием каждым, каждым совместным движением с Теофилом упивалась она томно, покуда танцевали они под скрипки, звучавшие со временем всё мощнее да быстрее – да затем сменили вдруг мелодию скрипки эти, преддверием зазвучали на мгновение, да в танце кружась, разошлись Теофил и Лилит друг от друга прочь на миг краткий, а затем и грянула музыка роковая оркестром полноценным, великим да мощным, и рванулись друг к другу мужчина да женщина во страсти лютой, сошлись вновь, вскружились быстро, да отныне был их танец жажды друг друга исполнен невыносимой, яростной да такой же великой, как и звучавшая из колонок мелодия. Ласкали друг друга суккубы да инкубы обнажённые, вдоль периметра зала ресторанного в неге любовной извиваясь да воздыхая друг друга в общей да единой страсти, не глядели на танцующих, не замечали танец господ своих посередь вакханалии, предпочтение отдавших ныне чувства свои выразить не подобно всем, а способом иным, но не менее красноречивым; не замечали и грохот музыки этой великой да возвышенно яростной, продолжались вздохи томные да изгибы тел нагих в объятиях жарких, этажом выше Саша с Анжеликой друг друга в постели ласкали, отчаянно, нежно да трепетно, друг друга касаясь так, будто касались чего-то бесценного да хрупкого; Азариил бедный, раздетый напрочь, беззащитным да опороченным стонал тихо под грубым да властным Вельзевулом, глядел он в потолок с отчаянием да будто бы и с удивлением неким во взгляде безвинном, принимая в себя Тьму Нечистую нынче да спиною крылатой да белой на крышке рояля чёрного лёжа, распростёрлись крыла белоснежные по роялю печально, чуть подрагивая перьями лёгкими под напором жестокого демона, и вопрос немой в глазах херувимовых застыл без ответа да скорбно, а что за вопрос то был – и сам Азариил не ведал и вовсе, ко всему то был вопрос, обо всём, ко всем; рыдал на мосту пустынном Муха, в комочек сжавшись, стиснул он себя пальцами всех четырёх рук за ткань майки на груди, тянул, царапал беспомощно, ибо страшно, больно, невыносимо осколки мира, разбитого вдребезги, вонзились в сердце его бедное отныне, ещё пуще да острее были они, чем доселе, ибо и доселе там были, да не такие, не столь уж и острые, как казалось ему теперь, не столь уж и мучительные, как те, что впились в мышцу сердечную вечером роковым этим; брёл по улице вечерней города некоего неизвестного Сатана понурый под безмолвным пристальным взором демона Ферума на горизонте, в мантии своей торжественной с наплечниками острыми, долго брёл так, задумчиво глядя на пыльную асфальтированную дорогу, да затем поднял взгляд, узрел спокойно многоэтажку некую местную, подумал малость, постояв под окнами, да затем и зашёл в подъезд уверенно, поднялся по лестничным ступеням на этаж пятый, остановился возле двери одной из квартир, помедлил малость да и постучал затем. Затихли звуки да голоса за дверью этой, из комнаты едва слышимые, шажки затем послышались осторожные, заскрежетал замок дверной, защёлкал, скрипнул, раскрылась дверь, да и узрел Сатана мрачный Марию, а Мария узрела его, видимого ей нынче, обомлела девушка, ротик приоткрыла да уставилась на Дьявола растерянным, поражённым взглядом, а князь Тьмы, не говоря ни слова и вовсе, упал вдруг перед ней на колени да и стиснул Марию в объятиях отчаянно, крепко да навеки. Да не стихала музыка танго страстного, лилась да звучала над миром да вечером этим, последним из вечеров и вовсе, до самых высот небесных, до самых низов земной тверди, танцевали и танцевали Лилит да Теофил, опьянённые близостью друг друга, разгорячённые, порывистые, и был танец сей подобен соитию сладострастному да любовному, но иному, косвенному, неявному, однако как же смотрели женщина да мужчина друг на друга, как же жарки были их касания под Palladio* неистовое да мощное, с какою же жаждою сближались они, друг на друга глядя глазами, исполненными вожделения порочного, разошлись резко в стороны, сбросил Теофил с себя пиджак прочь и вовсе, ибо и без него тут было жарко предельно, Лилит же сдёрнула рывком заколку с волос, распустила их, ниспали волосы длинные да пышные на обнажённые, чуть подрагивающие плечи, и сошлись мужчина да женщина вновь в животной страсти танца сего откровенного, и танцевали, танцевали, покуда не затихла музыка, покуда скрипки не отыграли последние аккорды мелодии сей великой, стихла мелодия, замолкли колонки, а Теофил с Лилит замерли в объятиях друг друга, разгорячённые, близкие, возбуждённые страшно да с отчаянием неким в глазах, оттого отчаяние там было, что сдерживалась сердцами обоих эта безумная жажда, лишь в танце оказываемая, танцем ограниченная доселе; стиснул козлоногий демоницу томную за талию да за бедро нагое, прижал к себе, склонившись над изгибом шеи чувственным да над едва заметным подрагиванием изящных плеч, оплела Лилит шею да плечи Теофила руками нежными, да и тотчас исчез зал ресторанный, не было его отныне, в покоях Лилит оказалась пара эта, упали они на кровать пышную так, как и стояли, накрыл собою Теофил демоницу лукавую да соблазнительную, вдавил в кровать, целуя женщину в губы податливые да лаская её руками горячими в безумстве любовном да неистовом, затем в шею чувственную да изящную поцелуями жаркими впился, упивался каждым вздохом томным из алых женских уст, чувствовал да вожделел под руками своими каждый страстный изгиб её тела, скользнула рука его по бедру гладкому да обнажённому вверх, задирая и без того короткое платье, однако стоило ему только коснуться трепета нежной бледной кожи близ живота женского стройного под тканью платья чёрного, как тотчас ощутили пальцы нечто постороннее, неизвестное, такое, чего и вовсе не должно быть на коже этой гладкой; смешался Теофил, замер, усилием воли прекратил напор свой, приподнялся с Лилит да поглядел на стан её, сокрытый чёрною тканью платья. Лилит же, томно закусив губу, уразумела всё, взглянула на мужчину с сожалением неким, с некоей странною печалью, а затем, не говоря ни слова, стянула с себя платье своё, выгнувшись аки змея грациозная, осталась пред Теофилом нагою да гладкой, да и узрел Теофил тут же поражённо, что под животом её мягеньким да прелестным шрам страшный горизонтально тянется, внушительный он, грубый, нельзя его не заметить взглядом, касанием нельзя не ощутить.
- Это… - выдавил козлоногий чуть хрипло, дыша тяжко от недавней страсти да глядя на шрам растерянно.
- Это соделали ангелы божии, - ответила Лилит в тишине гробовой полушёпотом, коснулась она руками изящными шрама, обвела его пальцами когтистыми, демонстрируя Теофилу безо всяческого смущения, однако с печалью да мукою в голосе своём. – Когда отринула я господство Адама над собою. Трое изловили меня близ земель божьих, низошли да схватили – а затем и сказали, что воля божья такова.
- Какова?... – так же тихо да тяжко спросил Теофил, огладив нежно стройные женские бёдра да продолжая глядеть на роковой рубец.
- Не покорилась я воле Адама, ибо сказал он: «Я не лягу под тебя, только наверху» - прошептала Лилит презрительно. – «Потому что ты подходишь только в низшей позиции, а я должен быть в высшей. Я не могу унизиться до твоего уровня. Ты ничто иное, как одна из многих тварей в поле. Ты создана мне в помощь, так и останется»
Покачал головой Теофил поражённо, и вовсе ушам своим не поверив, стоило только заслышать ему эти ужасные слова, взглянул он на женщину рогатую с великим негодованием во взгляде своём, ибо ранили слова, Адамом сказанные некогда, в самое сердце сочувственное, злобу раною этой породили, и прошептал Теофил хрипло, гладя наготу стройной Лилит любовно, уважительно, бережно:
- Да он что, и вовсе с головой своей дурной не дружит?.. «Унизиться»?... «Только в низшей позиции»?.. Коли жив он доныне, ты молви только, отыщу да заставлю в ногах твоих ползать «одною из тварей в поле»…
Улыбнулась Лилит мягко, коснулась грубой руки козлоногого мужчины на бедре своём, ответила:
- Нет, он не жив… Жив лишь помысел его в головах мужчин многих.
- Да всем бы им…поотрывать всё то, что отрываться способно…
- Назло божественным силам породила из чрева своего я многих демонов в те времена… И тогда пришли за мною трое. Пришли да указ божий исполнили, - демоница взяла руку Теофила скорбного аккуратно да мягко, положила ладонью тёплой на шрам роковой. – Лишили меня…способности к деторождению последующему.
Сжалось сердце в груди Теофила тотчас со страшною мукой, с такою, что дыхание аж спёрло, вдохнул козлоногий судорожно да рот приоткрыв, воззрился на Лилит поражённо, да и потекли из глаз его слёзы тут же, и оробела Лилит малость от взгляда этого да и от слёз, ибо никто да никогда ещё боли такой за неё не испытывал.
- И сказали… - добавила демоница тихо. - …что ежедневно отныне умирать будет сто моих детей, сто…моих…родных детей… Сказали – да и исполнилась воля божья, ибо нещадно нечисть всяческую издревле и доныне истребляют безумцы, крест носящие… Извечно… Неизменно… Как же мне больно, Тео… - надрывно зазвучал шёпот её, мукою страшной исполненный. - Как же больно мне лицезреть смерть детей моих каждодневную, как же больно мне…возможности не иметь жизнь создать новую в противовес смертям этим… Как же мне больно…
И сжалась Лилит, доселе гордая да великая, сжалась вся скорбно да отчаянно, беззащитною теперь представ и вовсе, обхватила себя руками, отвернулась, да и заплакала горько-горько, нагая да гладкая лежала она пред Теофилом нынче, прекрасная, совершенная, и на белизне кожи её нежной шрам рубцом роковым темнел страшно, темнел напоминанием вечным, вечною персональной тягостью. Подался Теофил к Лилит, вне себя от боли в грудной клетке, обнял её нежно, трепетно, прижал к себе заботливо, зарылся носом в волосы её растрёпанные, зажмурившись горько, и вдвоём они лили слёзы нынче в союзе этом, хотелось Теофилу невыносимо броситься тут же назад сквозь тысячелетия, умертвить без раздумий лишних всех этих мразей, и Адама высокомерного да дурного, и ангелов троих жестоких, и… Бога…и Бога, первопричиною стоящего за всеми горестями, за всеми тягостями, за всею болью, это он, он всему виною, по его указке всё, по его воле!
- Почто же ты так меня вожделеешь… - прошептала Лилит сквозь плач свой жалобный, прижавшись к Теофилу да слезами заливая рубашку его белую, попыталась отстраниться затем. - …ежели я…калека да уродина?...
- Да какая же ты уродина?.. – Теофил лишь пуще прежнего прижал к себе нагую скорбную демоницу. – Красива ты, дурочка… Несносно красива…
- Да кому нужна я такая?.. Лишь для утех плотских… На внешнее лишь все вы падки… Коли рожею мила – ничто не волнует более да помимо…
- Да не так это и вовсе…
- Не так?... А как докажешь ты это, как докажешь?..
Помолчал Теофил малость, затем отстранил от себя Лилит нагую, усадил на край кровати, спустив ножки её стройные до пола, сошёл с кровати сам, опустился перед нею на колени уверенно, огладил ножки женские любовно да нежно, свёл колени её друг с другом крепко да и припал к ним после бережным, осторожным поцелуем.
- Тео… - прошептала Лилит, смутившись малость отчего-то, хотя смущение и вовсе обыкновенно знакомо ей, Суккубу Верховному, не было.
- Вожделею я тебя невыносимо, - чуть хрипло произнёс Теофил, закончив поцелуй да уткнувшись в колени нагие женские лбом рогатым после, закрыв глаза печально да гладя ножки стройные да изящные. – Ибо нечто ты во мне будишь видом своим такое, что овладеть тобою хочет беспрекословно да напрочь… Однако не прикоснусь к тебе я и вовсе отныне да вовеки веков, ежели тебе это не любо, да в доказательство об том, что прежде всего в очи твои гляжу я, а не на тело, в об том доказательство, что душа твоя, на меня чрез очи эти смотрящая, важнее стократ, нежели твоя наружность. Ежели б не так это было, не лил бы слёзы я нынче с тобою на пару так недостойно да жалко…
- Не жалко… - огладила его Лилит нежно по волосам растрёпанным, улыбнулась малость. – Не недостойно. Душа то живая слёзы льёт, стыдится её не нужно, ибо коли плачет – значит, чувствует, а не это ли важно да ценно?.. Да и полно, милый, что слова? Руки твои чувствую я на себе обнажённою кожей, и в них – уважение да забота. Красноречивее руки твои слов всяческих нынче.
Огладила демоница руками нежными волосы да шею Теофила, приподняла голову его, дабы взглянул на неё снова, да и припала к губам его поцелуем любовным, а затем, закончив поцелуй, прошептала:
- Власти мужской над собою не признаю я и вовсе да соития любовного со мною не позволяю. А ты помыслил, будто и впрямь я такая? Распутная, порочная, безотказная? Нет, милый… То лишь наружность моя, и её посредством выясняю я, кто из мужчин на неё лишь глядит в окружении моём…
- Но не столь давно сама ты сказала, чтобы овладел я тобой, там, у стены это было недавно…
- Мне любопытно было, - Лилит улыбнулась лукаво, лаская пальчиками когтистыми лицо да шею Теофила. – Поглядеть любопытно было, такой же ты точно, как все они, меня возжелавшие, или же уразумеешь, услышишь, узришь во словах да глазах моих то, чего они не смогли…
- Уразумел… - прошептал Теофил, прикрывая глаза под ласками этими. - Услышал… Узрел… Да как же иначе…ежели по глазам-то всё видать, скрывай – не скрывай…
- Не возьмёт меня никто более, и ты меня не возьмёшь, - прошептала демоница твёрдо. - Однако возьму тебя я;, и коли не любо тебе таковое, коли точно так же горд ты да власти женской над собой не приемлешь – уходи да и никогда более не попадайся мне на глаза.
- Да как угодно тебе, краса рогатая, так и будет, по-твоему будет, не посмею обидеть, оскорбить тебя я не посмею…
И после слов этих увлекла Лилит властная Теофила на кровать обратно, уложила на спину да головой на подушки мягкие, встала над ним, наказала не трогать её да не касаться, расстегнула брюки его чёрные, оставшиеся таковыми с танца, опустилась после да и села сверху плавно, грациозно, изогнулась вся да стон издала томный, а Теофил запрокинул голову на подушках воздушных, выдохнул, сжал руками спинку кровати деревянную, с наслаждением принимая единство женского гладкого тела с телом его,а из спины нагой да женской крыла обширные вдруг распахнулись, не было их доселе, а нынче же воцарились величественно, от стены да стены великие, перепончатые, рваные, и до самого утра раннего владела козлоногим мужчиной властная Лилит, до утра самого, ибо ночью этой не случилось привычной уже для Теофила еженощной муки, до самого рассвета длилось единство их жаркое да всяческое, до самых первых просветов за невесомым тюлем обширного гостиничного окна.
_______________________
*- Теофил и Лилит танцевали под композицию Palladio в исполнении электронного струнного квартета под названием Escala. Также композиция известна как "Танго смерти".
Тлеющий Ад 4. Глава 9
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2019
Свидетельство о публикации №219090200809
Свидетельство о публикации №219090200809
Рецензии