Едва только пришёл в себя Азариил бедный, едва только оставил его в покое Вельзевул жестокий, завершивший деяние своё роковое да после в кресло поблизости опустившийся устало, задумчиво да равнодушно как-то – закрылся херувим крылами судорожно, кое-как с рояля слез, одёжу похватал свою с пола да на ногах дрожащих в комнату ванную кинулся, заперся он там, в чистом, светлом да опрятном помещении, бросил одежду на пуфы некие поблизости да и ломанулся к ванне кафельной; пооткрывал Азариил краны судорожно да кое-как, всхлипывая поминутно да отирая слёзы редкие рукою, забрался в ванну эту, шторкой ото всего мира себя занавесил, сдёрнул душ с подставки, поворотом вентиля нужного чрез него ток воды пропустив, да и направил на себя поток стремительный водный, на тело своё нагое, стройное, худое малость да опороченное нынче демоном богомерзким, застыл так на минуту-другую, глядя пред собою отчаянно в точку некую, затем очнулся, обнаружил вблизи губку да шампунь, вспенил тотчас шампунем губку эту да и принялся неистово омываться сим со всех сторон, жалобно тёр, поспешно да повсюду, дабы смыть с себя скверну страшную, смыть касание тела чужеродного, да демонического – то ещё полбеды, но вторая половина горя сего – то безжалостное, роковое для Азариила брезгливого вторжение мира непосредственного наземного в его стерильный, чистый да неприкосновенный мир, вторжение, которого так старательно да извечно избегал херувим одеждою плотной – ныне же лишили его одежды этой, лишили защиты, раздели догола, пред миром наземным беззащитного да нагого предоставили, залапали, затрогали, вторглись скверною в нутро самое, ладно бы ещё наружно осквернили, но тут – тут изнутри замарали, изнутри грязью наполнили, и тёрся нещадно да неистово Азариил бедный, рыдая тихо да в стену гладкую вжавшись скорбно, и сколь бы ни омывал, сколь бы сильно ни тёр – в своих же глазах, в своих же мыслях, не становился чище, не помогала вода, не помогало средство банное, ибо то душа была осквернена да испачкана, посредством тела изгажена была, и не отмыть её водою, водою душа грязная не отмывается, но чем, чем тогда смыть сие горе и вовсе? Не придумано душа для души, не придумано для неё мыла, а ежели всё-таки да существует таковое где-то – не ведал Азариил об этом, роняя слёзы горькие в воду на дно ванны кафельной, и казалось ему, будто никогда ему уже не отмыться, казалось ему, будто вот-вот отмирать начнут его крылья, померкнет белизна его, померкнет благодать, и падёт он с Небес навеки, с демоном в совокупности согрешивший ночью этой роковой, Тьму Нечистую в себя принявший покорно да воспротивиться сему не сумевший, но как, как суметь было воспротивиться, ежели неравны были силы, ежели жизнь на кону стояла и вовсе?
Вельзевул же сидел в креслице резном, задумчиво запрокинув голову на спинку, ноги вытянув да руки на подлокотники положив небрежно, глядел он в потолок невысокий, соитие недавнее в мыслях по новой прокручивал да и уразуметь не мог, доволен ли он и вовсе тем, что соделал с несчастным да чересчур доверявшим ему Азариилом, думал, думал, краем уха слушая отдалённый да приглушённый стеною плеск воды нескончаемой, а затем прошептал:
- Я ничего не чувствую…
А это и впрямь было так. Ничего не наблюдал доктор в сердце своём жестоком – ни услады от соития прошедшего, ни совести за деяние насильное, ни муки от разумения боли чужой. Будто мёртвым было сердце его издавна, казалось, с самого момента падения с высот небесных ничего особо не ощущало, равнодушным жило ко всему сущему, бесстрастным. О, да ведь впервые за долгие да многие века нашёлся, наконец, тот, с кем мог Вельзевул надменный поговорить свободно да легко, так, будто вечность уже знаком он был с херувимом учёным, сколь многое уже обсудить они вместе успели – и Канта, и Шопенгауэра, и Ницше, и Эйнштейна, да чёртову тучу иных и прочих имён перебрали они в разговорах совместных, разумея друг друга да высказывая то, что невысказанным накопилось в голове за все эти века одиночества – и Азариил был одинок, и Вельзевул, оба они вечность коротали вдали от своих собратьев: Азариила на Небесах почитали многие, знали – все, кто-то похвастаться мог статусом его знакомого, однако ни товарищей как таковых, ни друзей у херувима строгого не было, многих он и вовсе угнетал своею начитанностью, строгостью да притязательностью, ибо требовал Азариил многого от подчинённых ему ангелов, спуску им не давал и вовсе, словом, в целом да в общем, большинству крылатых сослуживцев был он не люб, шибко уж важен был, шибко занят. Однако же, сойдясь не столь давно в разговоре на лавке с не менее важным рогатым товарищем, впервые в жизни ощутил себя Азариил хоть малость полезным, хоть малость нужным, да и Вельзевул, впрочем, почувствовал себя точно таким же, когда завязался с херувимом разговор этот долгий, и любо было обоим друг с другом беседовать, казалось, чувствами приятельскими друг к другу они прониклись, а быть может, даже и дружескими, но теперь же... И была у него да у Вельзевула надменного черта ещё одна общая – оба они мнили всех вокруг несносными да безнадёжными глупцами, себя считая умнее всех живущих доселе да ныне. По сей причине так и не сошёлся ни с кем высокомерный Повелитель мух, ибо никто не мог выдерживать его презрительный тон дольше пары минут подле себя, все уходили, беседовать с ним не имея никакого желания, и так и шествовал Вельзевул надменный по миру этому один…покуда не придумал он Муху.
Нахмурился Вельзевул, едва только вспомнил он о демоне насекомом, которого давно уже не было ни видно, ни слышно, а обыкновенно видно да слышно было его всегда, ибо был Муха товарищем довольно шумным, юрким да непоседливым. А ныне на часах - да уж около трёх, время ночное, однако же не объявился до сих пор насекомый демон шумливый, не ворвался лохматым ураганчиком в номер этот, не подлетел с интересом к вазе хрустальной на тумбочке близ кровати, заинтересовавшийся очередною «блестяшкой», по стенам да по потолку не поползал, внимания доктора к себе требуя – но где же он нынче? Отчего не пришёл, куда делся?
Поднялся Вельзевул спокойно с креслица резного, прошествовал к двери приоткрытой, вышел в коридор. Пуст был коридор этот тёмный, ни души в нём не наблюдалось, огляделся Повелитель мух задумчиво, затем бросил взгляд на пол невольно да и нахмурился тут же, замер, вознамерившийся было вернуться в номер: узрел он, что лежит на полу перед ним до боли знакомый калейдоскоп, павший не столь давно так неаккуратно из кармана плаща чёрного, лежит он, и стекло его окончательно разбито, рассыпаны подле осколки крупные, а стёклышки разноцветные покоятся рядом. Сжалось нечто тотчас в груди, обыкновенно бесчувственной, да и нагнулся Вельзевул, поднял с пола калейдоскоп, собрал в руку осколки все, вернулся с этим в комнату, подошёл к столику близ кресла, разложил на столешнице находку, сам развернул кресло к столику да и сел затем, опёрся локтями о колени да уставился задумчиво на острые крупные осколки.
- Неужто ты видел нас в щель дверную?.. – вопросил доктор мрачно да хмуро, догадался, однако же в толк взять никак всё не мог иное – ежели даже и видел, всё одно, откуда там взялся этот чёртов калейдоскоп, ведь не расстаётся с ним Муха никогда, почто же игрушка эта в таком виде Вельзевулом найдена нынче? Выудил Повелитель мух из всполоха дымового тюбик клея невозмутимо да и чинить калейдоскоп поломанный принялся, склеивал меж собою стёкол осколки, возился с этим время некое, да вроде и починил, однако стоило ему отвернуться да и повернуться затем обратно, узрел демон растерянно, что вновь треснут калейдоскоп треклятый, вновь разбит, снова осколки эти близ него рассыпаны без клея всякого. Вздохнул Вельзевул, облокотился о столешницу, ладонями голову подперев, и прошептал с тоскою некоей:
- Да не так ведь он чинится, не так…
Скрипнула осторожно да тихо дверь комнаты ванной, вышел оттуда Азариил, уже одетый, печальный, разбитый – остановился он тотчас, взглянул на Вельзевула мрачно да с болью во взгляде этом, Повелитель мух же повернулся, поглядел на херувима спокойно, узрел, как катятся слёзы редкие да горькие по стройным щекам ангела, и так смотрели они оба друг на друга какое-то время молча да в тишине гробовой, а затем произнёс Азариил тихо, ровно, со сдержанным отчаянием в голосе:
- Я мыслил… что мы с вами стать друзьями можем.
Вельзевул усмехнулся надменно, покачал головой:
- Друзьями? Позабыл ты, верно, кто мы с тобой такие, ангел. Я рога во лбу несу, ты – за спиною крылья. Какая тут, к чёртовой матери, дружба?
- Пусть и рога… - Азариил опустил голову хмуро, да после слов этих демона высокомерного сжалось всё в груди херувима пуще прежнего, столь сильно заболело да заныло, что и на ногах-то стоять в миг ни сил, ни желания никаких не осталось, однако продолжил стоять ангел печальный, никак этой страшной муки не оказал – пожалуй, лишь едва заметною дрожью в голосе тихом. - Да разве не по нраву вам были беседы наши? – Азариил поднял взгляд, голову затем поднял тоже, воззрившись на Вельзевула бесстрастного с отчаянием лютым в глазах безвинных да светлых. – Разве были они для вас впустую?
Помолчал Вельзевул с минуту, затем отвернулся, взор свой к столику резному обратив вновь, сказал ровно:
- Уходи.
Выдохнул Азариил судорожно, заслышав сие страшное слово, отошёл на шаг, припал плечом левым к стене, затем лбом в неё уткнулся горестно, и задрожали плечи его от боли невыносимой сердечной, обхватил херувим себя руками, зажмурился, в стену уткнувшись, сжался весь, а Повелитель мух добавил:
- Уходи. Более не пленный ты, отпускаю я тебя отныне, возвращайся на свои чёртовы Небеса, в которые ты так безответно влюблён.
- Не могу я туда вернуться теперь… - выдавил голосом севшим Азариил, от муки сердечной на ногах едва держась. – Куда мне туда такому… Известное дело, отчего Анжелика эта, девка непутёвая, опосля содеянного инкубом домой не вернулась… Коли даже я об этом ведаю – на Небесах и подавно всем сие происшествие известно… Ежели вернётся – лишат её крыл, ибо скверная она отныне, опороченная да Тьму в себя допустившая, а со мною – так же точно… Но я не хочу… - ослаб его голос окончательно, обратился в шёпот отчаянный да хриплый. – Не хочу падать… Я не повинен… Я при Господе… Зачем вы это со мною сделали?... Зачем?... Зачем?...
- Коли даже за то вас там карают, в чём вашей вины нет и впомине, - хмыкнул Вельзевул равнодушно. – Быть может, стоит тебе пересмотреть свою нелепую любовь к столь «справедливому» Господу.
- Отца не за справедливость любят… А за то, что он Отец. Всех нас он создал, без Него никого бы не было… И меня Он создал, и вас, о, проклятый гордец, любви бы вам к Родителю поучиться стоит…
- Не поучай учёного, ангел, не желаю я слышать твою нудную проповедь.
- А что и вовсе слышать вы хотите, ежели даже того, кто о дружбе вам молвил, вы от себя гоните прочь?...
- Хочу услышать ответ на вопрос мой о том, почто же оставил под дверью нашей Муха калейдоскоп свой треклятый, ежели с ним он никогда не расстаётся, миром собственным разбитым клича.
- Вы же никогда не спрашиваете…
Помрачнел Вельзевул изрядно, повернулся к едва живому от боли Азариилу, произнёс хладно:
- А ныне вопрошу.
Отвернулся Азариил к стене горько, не в силах смотреть нынче на проклятого жестокого демона, затем и ответил, не поворачиваясь:
- Ежели обронил – знать, рухнул мир его разбитый окончательно.
Напряглись брови Вельзевула надменного после слов этих тотчас, помолчал он малость, да затем процедил сквозь зубы:
- Что ж… Вопрошу и ещё… Отчего – рухнул?
- Оттого, что вы его, Муху, на меня променяли в одночасье. Неужто да сами вы не разумеете души живые?.. Наук вы, быть может, и доктор – но только не душ живых да живущих, однако же устройство души таковой постичь – то, знаете ли, та же наука, да сложнее она подчас всяческих формул ваших да циферок… Так что…друг мой… - слово роковое произнося, дрогнул голос херувима скорбного тотчас. – Не все науки мира сего постигли вы покамест… И когда в науках точных вы и впрямь умны – в этой науке вы глуп аки пробка…
Побагровел Вельзевул от злости, заслышав слова эти гадкие, однако знал он, глядя на страдающего у стены Азариила, что прав херувим, прав недопустимо, и вывело это из себя доктора надменного, ибо не мог он позволить себе хоть в чём-то, хоть в какой-либо самой малости, быть глупым. Посему встал он с кресла резко, подошёл к херувиму угрозою внушительной, встал подле, сверху вниз взирая на бедного маленького ангела, спросил тоном злобным:
- Это почто же я глуп, ангел?
- Потому что не видите вы… - проговорил тихо Азариил, повернувшись к нему да поглядев на него взглядом замученным, отчаянным. - …сколь влюблённый взгляд устремлён на вас из глаз творения вашего нелепого.
Размахнулся Вельзевул да и ударил херувима бедного по лицу наотмашь, упал Азариил тотчас, не устоял на ногах, грохнулся на пол да лицом вниз рядом с лакированными чёрными носками мужских туфлей, а Повелитель мух, ни слова более не говоря, бросился к столику, сгрёб в карман пальто своего калейдоскоп сломанный, схватил зонт, оставленный подле шкафа, да затем и кинулся из комнаты прочь. Пришёл в себя Азариил, оглушённый столь страшным ударом, да после сжался весь, скорчился, руками себя обхватив, зажмурился горько, задрожал весь, заскулил тихо не от боли в гудящей от удара голове, но от боли в мышце сердечной, поджал под себя ноги, свернулся клубочком да и зарыдал отчаянно, едва слышно, и так и лежал одиноким, лежал да плакал, отринутый, преданный, брошенный.
****
Нёсся Вельзевул сломя голову по городу ночному, вперёд бежал, успеть стремясь до часа рокового отыскать Муху треклятого, где бы тот ни был нынче – в панике стремился Повелитель мух вперёд, дыша тяжко от бега лютого да до боли в пальцах сжимая зонт свой поломанный, да крутилось назойливо в мыслях обеспокоенного доктора, вглядывающегося на бегу во все переулки, во все щели меж домами: «Любите ли вы что-либо в этой жизни?»
«Люблю ли…я?» - сбивчиво подумал Вельзевул, вломившись в очередной проулок да распугав собою роющихся в мусорном баке кошек.
«Вы» - ответило ему эхом голоса Азариила откуда-то из мыслей. – «Любите ли…что либо…в этой жизни? Что-то…дорого ли вам и вовсе?»
«Не знаю…» - остановился Вельзевул на миг подле угла одного из зданий, согнулся, о колена руками упершись, передохнул малость, бросился вперёд снова. – «Я не знаю!»
«Проклятый гордец!» - воскликнуло эхо в голове бескомпромиссно.
«Замолчи…Замолчи и убирайся прочь…»
«Ваше творение нелепо!»
«Нет…» - оскалился Вельзевул невольно на бегу неистовом, по улице да вперёд изо всех сил стремясь. – «Не смей и вовсе говорить про него подобное!..»
«Нелепо! Нелепо!»
«Он не нелепый! Не нелепый! Он…он…» - зажмурился Повелитель мух на миг, голову опустив да дыша судорожно, поглядел затем вперёд снова да взглядом твёрдым. – «…особенный!...»
…А случилось следующее приблизительно век назад, то бишь, в тысячелетии двадцатом. Сколь же клеток было занято страшными, звероподобными тварями – сгрудились они там в кучу, в клетках этих прочных, бесновались да лютовали, безмозглые, неказистые монстры, неудачные опыты доктора Вельзевула, неудавшиеся эксперименты – у дальней стены лаборатории мрачной да грязной выстроились эти клетки в ряды да одна над другою, завесил Повелитель мух их тряпками некими, дабы не видеть и вовсе рож этих страшных, так и оставил их там, и в который раз появился в тетради его записной очерк о том, что эксперимент очередной с треском да напрочь провалился, не оправдав ровным счётом никаких возложенных на него надежд. Впрочем, разумел Вельзевул, склонившийся над подсчётами да формулами своими, что явственно покамест не ведает он чего-то, некоего важного компонента не знает да отыскать не может, стоял он так, в халат докторский облачённый, и думал, думал, записывал поминутно нечто, да спустя время некое отвлечься решил, снял халат, покинул лабораторное помещение, в раздумьях тягостных к трону своему прошествовал, сел там, да и вроде бы отдохнуть от дум тяжких решил ведь, однако, задумке вопреки, в ещё большие думы погрузился. Однако чем дольше сидел Вельзевул задумчивый, тем явственнее ощущать он начинал, что нечто мешается ему нынче изрядно, нечто, чего не было доселе, чего не происходило ещё и вовсе на его памяти – очнулся Повелитель мух от мыслей, прислушался, нахмурился, да затем скосил глаза вправо, на плечо своё взгляд растерянный устремив – да и узрел он там муху некую внезапную, сидела эта муха на плече его невозмутимо, спокойно да так, будто извечно да каждодневно она сие с его плечом проделывала. Поднял Вельзевул взгляд наверх, повернув голову – туча мух над свиными ликами бесновалась да шумела как прежде, от ликов сих неотдельная, да и в помине не было, чтоб из тучи этой да хоть одна-единственная мошка отлучалась куда-то по делам своим – а тут вдруг такое! Отдельная! Да будто разумом она обладает таким, чтобы отдельною быть от прочих?
Собственно, весь день сей ходил Вельзевул с мухою этой на плече своём, не согнал, оставил любопытства ради, с ней же и в лабораторию удалился вскоре, даже там не отстала от него странная муха, засим и неделя миновала полноценная, свыкся Вельзевул с мухою этой, скрашивала она одиночество его тягостное, а затем, спустя неделю эту, и задумался Повелитель мух всерьёз о том, чтобы из приятельницы его теперешней создать существо разумное да ему, Вельзевулу, подобное – а ну как и получится? Из мух доселе доктор ничего изображать не пробовал, химичил с геномами демонов да и только-то, да и получались оттого столь мерзкие твари в итоге, что лучше уж о них теперь не вспоминать и вовсе.
- Соделаем из тебя существо иное, - поведал Вельзевул мухе, склонившись над тетрадью на столе да в лаборатории тёмной. – Да только вот не прогадать бы… От демона возьмём немножко… Затем… - не договорил он, ибо взлетела с него муха, покружила рядом под взором его внимательным, села на газету некую, что лежала подле тетради на столешнице, побегала по странице малость, будто нечто искала упорно, да потом, обнаружив вдруг слово некое да искомое, облюбовала его, принялась семенить от одного его края до другого да и обратно, туда да сюда без остановки. Нагнулся Вельзевул ближе да и узрел с удивлением, что бегает муха нынче да по неизвестной некоей причине по напрочь обыденному, обыкновенному и вовсе слову: «человек».
- Да полно, - буркнул Повелитель мух скептично. – Мухи чтенье не разумеют.
Однако и возникла тотчас мысль в его голове непрошенная, засела там настойчиво, не давала покоя:
«А что, ежели в обыкновенную формулу к демоническому добавить ген… человека? О, да полно... Люди мерзки да отвратительны, да как можно и вовсе к такому прибегнуть? Всем сердцем я их ненавижу, их, с Небес нас согнавших да низвергнувших на твердь земную... Неужто теперь да после такого просить у них помощи? Немыслимо, недопустимо! Однако...быть может, есть у них нечто, что не хватает для опыта демоническим генам?.. И что же это?.. Неужто...человечность?»
Задумался над этим Вельзевул всерьёз, строчить затем нечто в тетради пером чёрным принялся, соорудил вскоре расчёты да формулы необходимые, да и, чего греха таить, в итоге и исполнил эксперимент сей, скрестив муху избранную с человеческими да демоническими генами – опыт сей проходил в обширной железной ванне, ибо иного, более приемлемого оборудования в лаборатории доктора, увы, не имелось и вовсе, долго разбирался Вельзевул учёный с тканями живыми, с органами, в жидкости некоей, налитой в ванну эту неопрятную, соединял он меж собою молекулы да частицы разнообразные, возился с этим несколько дней во труде упорном, инструменты всяческие пользуя да предельно внимательно формулам собственным следуя, а когда закончил – вынул из жидкости руки, отряхнул, прибрался малость да и удалился отдыхать. То нечто, что соорудил он в ванне железной из генов да иных частиц, оставил он покамест таким, неказистым да невеликим, ибо оно, зародышу живому подобно, со шнуром во рту своём, поставляющим необходимые ферменты да вещества во ткани, должно было в организм полноценный да взрослый развиться, а посему не стал Вельзевул более его тревожить, ушёл, прилёг в комнате своей на кровать измятую да от сырости местной влажную, уснул, невольно проспал так пару дней, да спал бы и далее, обессиливший после труда столь великого, ежели б не разбудили его местные мерзавчики – увлекли они доктора, растрёпанного малость да разбитого, за собою следом, руками махали да звали скорей в лабораторию устремиться немедля, сообразил Вельзевул сонный спустя миг, что уж явно неспроста эта мелюзга зовёт его столь упорно, ввалился он в лабораторию, замер тотчас, ибо узрел: поднялись вверх руки трёхпалые, из жидкости вязкой вырвались, четыре штуки их было в количестве, вцепились они в борт ванны железной, дрожащие ещё, покамест слабые, да из жидкости этой за собою подняли его – сел он, странный, вытаращенный, со шнуром во рту, выдернул шнур этот тут же, оказав зубы острые да страшные, воззрился на затаившего дыхание Вельзевула взглядом диким, безумным, и различными были глаза его, левый – обыкновенный, человеческий, правый же – фасеточный, красный весь, мушиный; смотрел на создателя своего нагой насекомый демон с минуту, затем полез из ванной окончательно да стремительно, будто запаниковал отчего-то, заплескалась жидкость мутная, выполз демон, весь склизкий да мокрый, на стол взгромоздился, пороняв на пол вещи разнообразные, то ли хрип издал некий, то ли шипение, взмахнул тощим чёрным хвостом с половиною стрелочки обыкновенной на конце, замер на всех шести конечностях своих, задёргал крыльями слипшимися, расправить их устремившись, воззрился на Вельзевула вновь, встряхнув головой лохматой да рогами чёрными, вверх изо лба произрастающими. А Вельзевул ни слова вымолвить не мог, ибо стоял он да любовался творением своим вдохновенно, каждою чертою странного монстра любовался всерьёз он, каждая черта насекомого демона была для доктора красива неимоверно, ибо то его творение было, его детище, его рук создание, живое, живущее, неповторимое. Однако же и осадил мысли свои радостные Вельзевул тотчас, ибо а ну как вновь зверя обыкновенного создал он, неразумного, дурного да агрессивного?
- Ты разумеешь меня? – спросил Вельзевул громко, уверенно да чётко, глядя на демона. Тот замер, притих, взирая на доктора да будто удивлённо, затем пошевелил губами вдруг, словно повторить за Повелителем мух устремившись слова, им произнесённые. Воодушевился Вельзевул малость, узрев это, повторил:
- Ты меня разумеешь?
- Разу-меешь… - выдало существо хрипловато, гласом нетвёрдым да шипящим.
- Говорит… - выдохнул Вельзевул поражённо, со счастьем великим да в радости невыносимой, вцепился он в волосы собственные на голове, в улыбке блаженной расплывшись, прошептал, вне себя от счастья: - Говорит!... Говорит!... Разумный!.. Умный!...О, сколь долго я тебя ждал!... – опустил он руки, глядя на демона с улыбкою радостной, затем шаг вперёд совершил осторожный, и зашипело существо, приближение это узрев, однако затем переменилось в лице, не скалилось более, воззрилось на доктора любопытно; протянул Вельзевул руку осторожно, коснуться творения своего вознамерившись, а демон насекомый, взглянув на протянутую к нему ладонь, вдруг поднял одну из своих рук да с интересом коснулся чуть дрогнувших от этого касания пальцев затаившего дыхание Вельзевула.
- Совершенство… - прошептал Повелитель мух восхищённо да вне себя от счастья. – Да без имени таковое оставлять нельзя… Как же назвать-то мне тебя? О, да ежели б не муха…
- Муха! – воскликнул вдруг насекомый демон бодро, привстав да ткнув себя в грудь тощую всеми четырьмя руками, воззрился он на доктора доверительно да глазами широко раскрытыми, повторил жест, произнёс: - Муха! Б-з-з, б-з-з, Муха!
- Точно, - улыбнулся Вельзевул, с любовью глядя на своё первое удачное творение. – Муха. Так и зовись навеки.
Да и принялся Вельзевул отныне обучать Муху речи разумной, одел его в одежду человечью, каждодневно с ним возился, воспитывая из него личность на усмотрение своё собственное, однако вопреки воспитанию сему, вышел Муха в итоге совсем не таким, каким уповал его соделать аристократический доктор, излюбленным занятием его копаться в кучах мусорных было, интерес шибкий питал демон к разнообразным блестящим штучкам, вечно шнырял повсюду бодро да рылся в хламе да соре, неопрятным был и сам, всклокоченным, грязным да пыльным, вдоль да поперёк канализацию он облазил вскоре, наружу хотел, наверх да в город, однако не пускал его в город Вельзевул обеспокоенный, ибо знал он, глядя на странного, малость чокнутого да наружностью необычного демона, что бедою обернуться может его инаковость, ибо и среди нечисти, как, впрочем, и в любом социальном обществе, инаковых не любили, шибко странных гнобили да гнали, ежели позволяли они себя гнобить да гнать, и коли выйдет в город Муха наружностью своей такою, вряд ли обойдут его вниманием дурным, нельзя ему одному туда, да и с ним, Вельзевулом, вместе не желательно тоже; так и пусть будет Муха возлюбленный навеки от мира наружного ограждённым, ибо не познал он зла покамест, не познал сердцем молодым да добрым дурного да некрасивого, так пусть и не познает никогда, живёт пусть свободным от знания этого, в неведении, во владениях подземных обитая под надзором своего создателя, да и наказал Повелитель мух своему творению ни в коем разе завета его не нарушать, гулять где вздумается да что угодно делать, но только в пределах сего подземелья. Однако сладок был плод запретный, и, когда отсутствовал Повелитель мух однажды днём, нашёл-таки Муха любопытный выход из канализации да наверх, сбежал, то бишь, вылез из люка, выбрался, осмотрелся – да и предстал пред ним город двадцатого века во всей своей красе суетной, раскрыл Муха рот поражённо, ибо и помыслить не мог он и вовсе, что «Наружа» эта, о которой рассказывал ему Вельзевул время от времени, так светла, так обширна да так красочна. Ползал Муха по улицам городским с интересом, разглядывал людей, дома, деревья да машины – пугался машин поначалу, ибо не разумел их, ничего здесь не разумел, громкими были звуки Наружи живой, повсеместно гудело что-то, гремело, голоса людские отовсюду звучали гулом единым, увлекло это демона насекомого изрядно, всё для него было в новинку, всё было интересно, и весь день бродил он по городу, изучая да наблюдая житие местное, чудесным да красивым всё было сердцу его, едва и живущему-то на свете этом, в каждом лице видел Муха красоту, каждою деталью жития наземного любовался искренно, ибо родился он в мир этот желанным да и полюбил рождение своё, полюбил всё вокруг да подле себя, доселе мухою обыкновенной будучи, теперь же свободную волю да разум обретший благодаря стараниям Вельзевула; провёл в городе Муха несколько дней беглецом этаким, уразумел затем насекомый демон мусорные баки, облюбовал, рылся в каждом, каждый раз да добывая для себя очередную «блестяшку» - а спустя время некое, когда в баках очередных самозабвенно он шарился, замер Муха, ибо узрел в глубине бака нечто, потянулся, чрез край перегнувшись порядочно, да затем и выудил из груды мусора яркий, чуть потрёпанный игрушечный калейдоскоп. С недоумением воззрился Муха на штуковину эту в руках своих, доселе невиданную, повертел, покрутил, поднёс к глазу левому, ибо поглядеть ему захотелось, что внутри – да и обомлел демон тотчас, расширились глаза его, открылся рот, ибо такой красоты, такого умопомрачительного цветного многообразия в симметрии полупрозрачных, слаженных да единых в своём танце частиц не видал он доселе и вовсе, влюблённый в цвет мира, в котором родился, влюблённый в яркость всяческую, падкий на цвет насыщенный; отшатнулся Муха к стене, дыша едва, прижал калейдоскоп драгоценный к себе, к груди тощей, в коей сердце нынче колотилось аки сумасшедшее, запрокинул он голову, по стене спиною съехав вниз да наземь осев поражённо, в небо высокое да светлое устремил взгляд отчаянный, и сжалось в груди всё страшно, ныло, ныло, ибо невыносимо красивым предстал Мухе мир этот в глазах его, столь этот мир был великолепен, ярок, насыщен цветом разнообразным… Ведал Муха житие своё прежнее благодаря глазу правому да фасеточному, да потому и любил так житие своё нынешнее, ибо левый глаз его различал детали, лица, полноту картины всеобщей наблюдал аки человечий, и знал Муха меж глазами этими различие, разумел его, а посему мир преобразившийся красивым видел да совершенным, ибо раньше и вовсе мир этот был для него размытыми цветовыми пятнышками, нынче же предстал перед ним наиболее явный, полноценный, такой, каким наблюдает его каждая живая да разумная душа. Вытянул Муха руки пред собою, держа в них калейдоскоп роковой трепетно да бережно, воззрился на него, дыхание затаив, и смотрел, смотрел на апогей красоты вселенской в руках своих, на мир полноценный, добрый да лучистый, а затем прижал к себе калейдоскоп этот аки святыню, с земли поднялся, огляделся да и поспешил прочь, ибо убоялся он, что красоту эту непременно да вознамерятся разрушить, вспомнил заветы Вельзевула о некрасивости Наружи, не наблюдал покамест некрасивость эту, однако помнил о ней, потому убоялся утратить красоту мира собственного да мира наружного, устремился Муха из переулка прочь, но стоило ему лишь показаться на свет, на пустующую ныне светлую городскую площадь, как тотчас окружили его некие рогатые товарищи, группою путь преградили, на пути встали, ухмыляясь презрительно, прохода не дали.
- Ба! Да и впрямь не мерещится! – хохотнул некто. – Что за чучело! Таковых среди нас ещё не бывало! Ты чьих будешь, каракатица?
Не уразумел Муха вопроса, отошёл на шаг малость, глазами мигая растерянно да глядя поочерёдно на городскую враждебную нечисть.
- Немой али чё?! – рявкнул иной кто-то. – Отвечай, коли спрашивают!
- Я… - подал голос Муха, сбитый с толку. - …не каракатица.
- А кто же ты? – послышался смешок презрительный.
- Доктор говорит… говорит…я особенный…
Смех наглый да глумливый со всех сторон раздался тут же, оглушил Муху малость, стоял он, чуть согнувшись привычно да таращась неразумеюще то на одного, то на другого, то на третьего, на всех по очереди глядел, не понимая, что и происходит-то в момент данный, ибо с таковым ещё доселе не сталкивался, не познал ещё таковое доныне.
- Особенный?! – сквозь смех бросил неизвестный. – Ну, к особенным и отношение особенное!
И схватили Муху тотчас, опрокинули, повалили, затем потащили за штанину куда-то прочь, царапал насекомый демон руками свободными землю пыльную да сухую, барахтаясь да высвободиться стремясь отчаянно, а народу рогатого уже и поприбавилось заметно, со всех сторон окружили, много их было нынче, глядели они все на Муху и смеялись, смеялись, ибо странным для них он выглядел, нелепым, уродливым и вовсе, ибо не похож он был на них, от них он был отличен непомерно, да ведь и заведено так в народе безмозглом издревле, что в человечьем, что в рогатом – заведено было глумиться над инаковостью, ибо что ещё с нею и делать-то? Только глумиться над ней! Не уразуметь же, в самом деле!
Вырвался Муха на миг, рывком освободил ногу свою из захвата грубого, рванулся было прочь, но схватили его, дёрнули обратно за хвост, сломали хвост тотчас, толкнули, да и выпал калейдоскоп из рук демона насекомого, наземь упал, ударился стеклом о камни, да и треснуло стекло круглое, омрачилось навеки глубокою тёмною трещиной. С ужасом взглянул Муха на калейдоскоп упавший, однако ничего не успел сделать иного, ибо ударили его по лицу безжалостно, повалили собою, да под смех лютый избивать принялись гурьбою целой, оскорблениями одаривая попутно, а те, кто участия в избиении не принимал, стояли вкруг сцены этой страшной да смеялись, смеялись, хотя ничего смешного и не было, и оглушал смех этот роковой не менее ударов по лицу грубых, закашлял Муха отчаянно, давясь кровью собственной, вжался в пыль дорожную, закрывшись ото всех руками, боль невыносимую во всём теле ощущал он, едва сознание не теряющий, пинать его принялись по бокам да в спину, будто и впрямь умертвить вознамерившись всерьёз, прекратили вскоре, отстали, отошли, мерзко гогоча над окровавленным да едва живым Мухой. Так и познал дурное да некрасивое Муха отныне, в день сей роковой узрел он зло, ослушавшийся наказа Вельзевула строгого, с трудом дышал, лицом в пыль дорожную уткнувшись, отбили лёгкие ему, оглушили болью, всего изувечили, однако не думал он об этом и вовсе, о себе он не боялся да не скорбел – открыл глаза Муха усилием неимоверным, задыхаясь от пыли да крови собственной, поднял он взгляд мутный да и узрел тотчас пред собою калейдоскоп, лежал калейдоскоп на земле да в пыли рядом, как и прежде яркий да красочный наружностью своею, однако в стекле переднем да круглом отныне зияла тёмная, страшная, кривая трещина. Затрясло Муху мелко, задрожали плечи его, когда узрел он эту роковую трещину, оскалился насекомый демон горько, отчаянно, скорбно, ибо тот дивный мир, что так стремился он уберечь, омрачён был отныне, сломан, искажён стороннею волей, стороннею злобой, как прежде был красив он, однако отныне при взгляде на него да из него прежде всего в глаза бросался именно этот излом проклятый, не починить его более, не склеить, ибо не простой то излом, не простая то трещина, в душе она засела, в сердце самом, в глазах, а ведь не чинятся души клеем, не скрепить так разломы их да трещины, пустое то занятие и вовсе. Да и охватила сердце раненое злоба лютая затем, прежде беззаботное, доброе да безвинное сердце ярость бесконтрольная себе подчинила, жгучая, страшная, поднялся Муха с земли пыльной, встал на ноги слабые, покачнулся, окровавленный весь, пыльный, жуткий, воззрился на уходящих прочь ублюдков, кои не заметили подъёма его и вовсе, говорили они меж собою о чём-то, смеялись беззаботно, удалялись прочь, не услышали, как шагнул Муха к ним, вытаращенный на них злобно, страшный весь, безумный, направился к ним он поступью тяжкой да дрожащей, поначалу медленнее, да затем прибавил ходу, пошёл быстро, потом и вовсе сорвался на бег, выхватил из всполохов дымовых четыре ножа чёрных, сжал лезвиями вниз, прыгнул вперёд да вверх в безумстве своём, оскалился люто да безмолвно, обернулись рогатые, почуяв неладное, да и обрушился на них сверху Муха гневом своим безумным, взмахнул ножами, ворвался в самую гущу истязателей своих недавних, рвать да терзать лезвиями ножей принялся плоть их беспорядочно, люто, быстро, иссёк лица, раскроил головы, догонял удирающих в панике, никому уйти не дал нынче, всю толпу эту обширную умертвил в минуты считанные. Вскоре вся площадь эта светлая да пустынная телами кровавыми была усеяна, темнели трупы на земле пыльной, кровью алою вся твердь земная залита была под ними да вокруг, а Муха поднял калейдоскоп свой сломанный, засунул в карман плаща своего, затем убрал ножи, сел посередь трупов этих да в лужу крови, нагнулся над одним из мёртвых тел, впился зубами острыми да страшными в горло бездыханное да и принялся пожирать плоть мёртвую да кровавую подобно зверю дикому, беспорядочно, остервенело, хищно. Выпрямился Муха затем, прожёвывая кусок плоти зубами своими тонкими, и воистину жутким да безумным выглядел он нынче, окровавленный весь, пыльный, грязный, вязкая кровавая масса стекала изо рта его, покуда жевал он плоть мёртвую да глядел в никуда вытаращенными, напрочь обезумевшими глазами. Таким и нашёл его вскоре Вельзевул, остановился он позади да чуть поодаль, оглядел площадь роковую да кровавую, на Муху взглянул затем, ничего не сказал, однако отвёл взгляд да и ухмыльнулся вдруг с гордостью странной.
Заперли Муху в комнате его на время некоторое, ибо наведался к Вельзевулу Сатана спустя пару часов после того страшного происшествия, долго о чём-то с Повелителем мух в комнате соседней беседовал, да и защищал Вельзевул надменный творение своё словесно пред Дьяволом строгим, объяснял, что научить Муху уму-разуму пошибче надобно, ибо покамест не ведает он ещё ничего о житие в мире наземном – договорились в итоге, снизошёл Дьявол, смилостивился, да обещание с Вельзевула взял железное, что не повторится такого более, что братоубийства подобного более не случится. Сошлись на этом, удалился Сатана восвояси, Вельзевул же остался задумчиво стоять посередь своей комнаты; Муха сидел на кровати узкой да неопрятной в комнатке собственной, скрестив ноги да глядя пред собою в одну точку потерянно, поначалу слушал разговор Сатаны с доктором, из-за стены приглушённо звучавший, да особо в слова их не вникал, о чём-то своём думал, впрочем, ежели думал и вовсе. Скрипнула дверь, подошёл к нему Вельзевул неспеша, остановился рядом, без пальто ныне был он, в рубашке своей с жабо да с рукавами закатанными, засунул Вельзевул руки в карманы своих чёрных брюк, молчал какое-то время, да и первым тишину эту Муха спустя миг нарушил, спросил он тихо, не глядя на желтоглазого демона:
- Доктор теперь меня не любит?
Ухмыльнулся Повелитель мух снисходительно, протянул руку да и потрепал насекомого демона по волосам всклокоченным:
- Люблю. Как и прежде, люблю, глупый.
- Но доктор из-за меня наказан.
- Ну и что? Полно, радость моя, не сержусь я на тебя нисколь, ибо сегодня да отныне душою полноценной зажил ты, стремился я уберечь тебя от дурного, однако же теперь лишь рад тому, что ты меня ослушался, потому как познание да свобода в любой душе живой изначальны да обязательны, и глупо пытаться смирить их, преступно насилие над ними и вовсе. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь, а жить в неведении – точно то же самое, что жить во лжи. Живи, творение моё, во правде, да и познай мир этот подобно создателю своему, то бишь, мне подобно, образ мой да венец моего созидания, ибо хочу я, чтобы ты жил.
Муха поднял взгляд жалобный на Вельзевула, не надменного ныне, а добродушного какого-то даже, а затем, поглядев на него так с минуту, вытащил из кармана плаща своего калейдоскоп сломанный, показал доктору:
- Доктор починит?
Улыбнулся Вельзевул ласково, глядя на творение своё возлюбленное, да и кивнул:
- Починю.
…А нынче же доломал окончательно.
Отныне отпускал Вельзевул Муху из канализации наружу, без боязни всяческой отпускал, ибо после события того рокового да страшного убоялись все насекомого демона как огня, ибо шутка ли, умертвить разом двадцатерых или того более? Да уж лучше стороною это странное существо обходить, не трогать и вовсе, не связываться с ним на свою голову. А Муха-то и впрямь не был отныне безобидным да безопасным, и, внемля наказу Вельзевула, жил; только и ждал он повода подраться да ножами помахаться во брани, вместе с доктором не раз выбивали они долги из должников человечьих, когда взбредало кому-либо из людей воспользоваться услугами да помощью демона Вельзевула, однажды и вовсе нахамил Повелителю мух из своих кто-то, и вместе они, Вельзевул да Муха, закапывали затем этого спесивца в чаще лесной, перебрасываясь друг с другом шутками да мненьями и смеясь беззаботно, покуда засыпали они землёю сырою хладный да бездыханный труп; множество событий пережили они вместе, горестей да радостей совместных было вдоволь, веселил Вельзевула Муха непоседливый, ибо эмоционален он был, порывист, забавно таращил глаза свои странные, улыбался зубастой улыбкою неловко да мило, шумлив был да жив, однако же не обошлось тут, увы, и без недостатков, ибо разговоры умные да научные Муха вести с доктором интеллигентным был не способен, то ли разумения ему не хватало, то ли попросту знаний, однако трудно ему давались темы эти, старался насекомый демон искренно, однако не получалось у него, самого его это из себя выводило тотчас, хватался Муха за голову лохматую да и вопил, дескать, думанье у него сейчас от натуги лопнет, не способно оно вширь раздаться беспрепятственно, ограниченно оно да и вовсе отказывает, и не нравилось сие Вельзевулу надменному, ибо и так всех вокруг глупцами мнил он извечно, так неужто и творенье его собственное умом выдающимся не блещет? Да и прекратил вскоре Повелитель мух говорить с насекомым демоном на темы умные, со временем да по причине этой охладел к нему немного, уже спокойнее к нему относился, так и немудрено, что, когда встретил Вельзевул Азариила начитанного, увлек его херувим эрудированностью своею тотчас, сим о Мухе заставив позабыть и вовсе. Но правильным ли это было, верным ли?.. Пропал ныне Муха непутёвый, преданным себя ощутив, ненужным да отринутым, и Вельзевул, выбиваясь понемногу из сил от бега своего сумасшедшего по городу, светлеющему постепенно, корил себя за содеянное тайно, глупцом себя считал нынче, дураком беспросветным звал себя Вельзевул мысленно да яростно в момент данный, потому как да ежели навеки пропал Муха и вовсе? Ежели не найдёт его доктор до часа рокового, ежели и потом, после, не найдёт?
«Я буду с тобой разговаривать...» - думал Повелитель мух в отчаянии, носясь по городским улицам. - «С тобой, только с тобой... Плевать, ежели трудно будет... Научу... Обучу... С тобою вместе по-новой философии да науки постигну... Ежели, впрочем, захочешь... Менять тебя не стану насильно, ты волен... Свободен да волен...»
О, да сколь огромный, сколь поганый в обширности своей город! Лабиринт, лабиринт, да будь ты проклят!
- Да где же ты… - прохрипел Повелитель мух на бегу, дыша тяжело да устало. – Где же ты, насекомое… Дурак… Дурак… Где же ты… Где ты?! – вскричал Вельзевул вдруг громогласно да отчаянно, остановился он резко, согнулся весь, оскалился, заплутавший в городском лабиринте из проулков да улиц, запрокинул голову, и от крика его, боли страшной исполненного, содрогнулись стёкла окон многоэтажек серых. – Где ты?! – кричал отчаянно Вельзевул, сжав кулаки да в панике по сторонам глядя в поисках творения своего любимого. – Я тебя не вижу!! Не слышу!! Не чувствую!! Где же ты?! Отзовись!! Прошу!! Молю!! Где же ты?!
…Стоял Муха на мосту пустынном да на перилах железных прямиком, глядел вниз, на быстрое течение городской глубокой реки, и отчаяние лютое во взгляде его отражалось нынче, в тусклом, болью повыжженном взоре ничего кроме опустошения этого страшного не было – знал Муха, помнил, что утром этим, которое настанет уже столь скоро, содрогнётся твердь земная, Конец всея сущего воцарится повсеместно, так и вовсе тогда зачем ему, Мухе, одинокому отныне, отринутому всеми, жить и далее, ежели в груди его и так мир его рухнул нынче, зачем борьбы ждать какой-то, ежели более не нужна ему борьба, ежели не за чем бороться да не за чем побеждать? Глядел Муха одинокий на реку неистовую под мостом, и завораживал его непрерывный да бесконечный поток воды речной, там, в нём, все обиды канут чрез минуту, все горести да печали сотрутся, смоются водою хладной с измученного болью сердца насекомого демона – да и знал Муха, что уж ежели падёт он в реку эту, то непременно утонет, ибо не умеют мухи плавать, утопают обязательно, ежели попадут ненароком в воду.
- Из воды пришёл я… - проговорил демон тихо, чуть слышно и вовсе. - …да и уйду в воду. Зачем мне далее такому… ежели отринут я тем даже, кто меня создал…
Да и занёс он ногу над высотою этой страшной затем, раскинул руки, закрыл глаза, голову запрокинув, а потом и шагнул вперёд. Ощутил он собственное стремительное падение вниз, засвистел ветер вокруг, понеслось всё куда-то прочь, однако тотчас и схватил его кто-то внезапно, стиснул в объятиях крепких, открыл глаза Муха да и узрел Вельзевула, растрёпанного, разгорячённого бегом неистовым – успел доктор, завидел издали, как стоит насекомый демон над рекою бурной, кинулся тотчас к нему опрометью да и обезумев будто, не сумел перехватить прежде, однако тут же и прыгнул за ним следом без раздумий всяческих, схватил уже в полёте да и прижал к себе крепко.
- Доктор… - только и успел прошептать Муха в отчаянии страшном.
С оглушительным плеском упали они в речной неистовый поток спустя долю секунды, в глубину самую погрузились тотчас, понесло их течением куда-то прочь, увлекло потоком водным вдаль да вглубь, однако в итоге да и выбросило на брег пустынный где-то в низовье, на отмель песчаную посередь кустов глухих да высоких. Кашляя да отплёвываясь от воды хладной, склонился Вельзевул над Мухой, что воды наглотался изрядно, поначалу запаниковал доктор малость, да тотчас с мыслями собрался и припал к губам демона немедля, с помыслом процедуру соделать необходимую в ситуациях подобных – да только коснулся он губами рта Мухи приоткрытого, как тотчас и ожил Муха, закашлял неистово, отвернувшись, а когда всю воду из лёгких своих выкашлял, воззрился на Вельзевула поражённо, дыша судорожно да сбивчиво, смотрел так с минуту, затем выдавил:
- Это что было такое?..
- Что? – спросил Вельзевул ровно, стремясь отдышаться да о колени свои руками упёршись.
- Только что доктор близкий был, - Муха поднёс руку ко рту своему, не спуская взгляд с желтоглазого демона.
- Я хотел…спасти тебя.
- Спасти… - и навернулись на глаза Мухи слёзы горькие, потекли по щекам тотчас, и прошептал он, качая рогатою головой в отчаянии лютом: - Да зачем?.. Зачем?..
- А зачем кто-то кого-то спасает? – хмыкнул недовольно Повелитель мух.
- Зачем?...
- Голову свою дурную включи, да и уразумеешь тогда ответ.
- О, опять доктор грубый!.. – отвернулся Муха горестно, зажмурился, руками от Вельзевула закрылся. – Опять доктор ненавидит меня за глупость!.. Ненавидит!.. Ненавидит!.. Ненавидит!..
- Я… не ненавижу тебя, - произнёс доктор ровно, опустив взгляд.
- Ненавидишь! – рявкнул Муха на это сквозь рыдания сдавленные. – Ненавидит доктор грязь, а я во грязи извечно, не любо доктору лицезреть меня да меня касаться! Глупая голова не разумеет науки, не любо доктору говорить со мной, ибо ни на что я не годен, по-другому голова думает, не так, как доктору надобно!
- Мне никак не надобно! – повысил голос Повелитель мух, подался он к насекомому демону, навис над ним, подумав будто, что уж ежели в такой от него близости быть, так и услышит тогда Муха, уразумеет тогда наконец. – К чёртовой матери, да плевать-то на науки эти, плевать на разум, на чистоту тоже, хоть весь ты в грязи изваляйся, хоть какую глупость выскажи, не за то я люблю тебя, что притязаниям ты моим соответствовать будешь!! Не соответствуй да будь таким, какой ты и есть, ибо таковым тебя я создал, не иным, и таковым и люблю!!
Затих Муха тотчас, опустил руки, повернулся, воззрился на доктора поражённо.
- Любишь?.. – прошептал он ошеломлённо.
Не ответил Вельзевул поначалу, отвернулся он от Мухи, молчал так с минуту, а затем вдруг и услышали они оба глас трубный, подобный грому, доносился он с небес посветлевших да утренних, и поняли оба, что начнётся сейчас битва долгожданная, настал день бранный, вот-вот Небеса да Ад в бою отчаянном схлестнутся; подул ветер ураганный тотчас, загрохотало сверху, сотряслась твердь земная, ибо возобновились бедствия стихийные, Концу Мира да Света попутные непременно. Посмотрел Вельзевул на Муху вновь, а тот, на него со слезами на глазах глядя, произнёс:
- Коли поймал меня в свои сети доктор Паук, так пусть либо сожрёт, либо отпустит, ибо Муха я, и удел мой таков, на выбор Пауку предоставленный.
Помолчал какое-то время Вельзевул, глядя на творение своё любимое, совершенное, прекрасное, смотрел он в глаза эти эмоциональные, и покуда смотрел – билось сердце, бесчувственное прежде, быстрее да отчётливее в грудной клетке, ибо чудесней всех прочих на свете были эти глаза живые, им, Вельзевулом, соделанные, его помыслом оживлённые, да и сказал Повелитель мух затем твёрдо, уверенно да властно:
- Не отпущу.
И подхватил он Муху на руки тотчас, обнял, сжал крепко, накрыл собою, и исчезли они оба во всполохе дымовом да чёрном, а очутились в комнате насекомого демона той самой, что в канализации да во владениях Вельзевула располагалась, повалил Муху на кровать узкую да мятую Вельзевул разгорячённый, а Муха вцепился в него всеми четырьмя руками, прижался к нему горестно да одномоментно и в счастье невыносимом, с усладою принял поцелуи в шею страстные да и прошептал тихо:
- Доктор ещё симпатишнее… когда близкий.
****
Стоило только вострубить небосводу над миром, проснулась тотчас гостиница вся разом; Теофил с Лилит подскочили на постели перепуганно, ото сна недолгого пробудившись да и бросившись тут же одеваться в спешке лютой, из-под одеяла общего вырвавшись; проснулись Саша с Анжеликой, переглянулись с тревогою, всполошились; Азариил, скорчившийся на полу да ронявший слёзы горькие до утра самого, открыл глаза, поднял взгляд да и уразумел отчаянно, что наступил час роковой, что не смог он, херувим ничтожный, предотвратить сие бедствие страшное, возможности этого променяв на бесполезные беседы с предавшим его богомерзким демоном; выбежали Теофил, Лилит, Саша, Анжелика да Бафа внезапный из гостиницы наружу, да и встретил их Сатана тотчас мрачный да серьёзный.
- Ну? – вопросил Теофил, вновь облачённый в плащ свой ныне поверх рубашки белой да заимев шорты джинсовые прежние обратно, остановился напротив, упершись руками в колени, уставший от расторопных сборов, взглянул на друга лучшего бодро. – Как там Машка?
Поднял брови Дьявол удивлённо, заслышав это, растерялся малость:
- Откуда ты… Да нашёл же время вопрошать! Запаздываем!
- Куда устремиться-то надобно?
- К равнине Мегиддо, разумеется.
- Ась? – Теофил опешил, выпрямился да вытаращился на князя Тьмы поражённо. – Куда-куда? Дак это ж на каком отсель расстоянии-то?!
Сатана ухмыльнулся, ни слова не сказал более, вскинул он руки, хлопнул ладонью об ладонь, да и воссияла под ними пентаграмма обширная, взметнулся пламень неистовый, охватил компанию сию, поглотил собою, да и тотчас оказались они в местности незнакомой, в иной стране и вовсе, то бишь, прямиком на равнину вышеназванную попали за секунды считанные.
- Да мы одни, никак? – нахмурился Теофил, оглядываясь. – Нешто впятером биться будем? Хвалился ты, вродь как, легионами своими адовыми…
Взмахнул Сатана рукою тотчас, взглянув на козлоногого с усмешкой коварной, щёлкнул пальцами, да и затряслась твердь земная, ходуном заходила тут же, да и узрел Теофил поражённо, как вылезают из земли, из Преисподней да на свет белый немыслимые да страшные адские твари, повсюду из тверди земной полезли легионы адовы, комья почвы вкруг себя разбрасывая, и были они стократ опаснее обыкновенной нечисти, специальные, звероподобные, агрессивные, бесчисленное множество было их нынче да под началом лордов, незнакомых Теофилу, и уразумел козлоногий, что и впрямь не соврал князь Тьмы, когда утверждал, что велики легионы эти, устыдился он невежества да неверия своего затем, отвернулся, покивав взирающему на него с гордостью Дьяволу, а отвернувшись, узрел, что шагают к нему два товарища его верные, то бишь, увидал он с удивлением Черносмольного да Буру, да и как шли-то они! Вёл за собою Бура войско нежити целое, во главе его шествовал, сжимая в руках вилы свои чёрные да таращась вперёд взглядом обыкновенно жутким, добился он своего, покорились ему мертвяки, ранее слушаться воли его не желавшие; Черносмольный же вёл за собою своё болотное воинство, удалось ему восстановить силы свои, восполнить их настолько, дабы вновь обресть силу свою лютую, шёл Хозяин болот уверенно да смело, ныне снова страшный, жуткий да властный ровно столь же, каким предстал пред Теофилом в самую первую их встречу; воссоединили эти двое воинов своих с легионами адовыми, а сами встали по обеим сторонам от Теофила, поглядели все трое друг на друга, Теофил же, не говоря ни слова, улыбнулся друзьям печально да и устремил затем взгляд суровый на светлый утренний небосвод; объявился и Чертовский, подкатил он почему-то к войску этому на машине полицейской, завизжал автомобиль тормозами в заносе, выскочил чёрт бодрый наружу, и помимо всего прочего да привычного был он нынче в фуражке полицейской да в очках-каплях со стёклами тёмными – хлопнул он Теофила по-дружески по плечу, выудил затем из всполоха дымового биту да и остался стоять рядом, готовый к бою; сбросила Лилит с себя пальто чёрное, в платье оставшись отныне, да и выросли из спины её обнажённой крыла обширные, огромные, с перепонками рваными да изодранными, расправила демоница крылья эти гордо, всполохом дымовым в руку свою вилы тонкие вложила, приготовилась к бою; поглядела на Анжелику Саша растерянно, повернулась к ней, спросила:
- А ты-то чего с нами? Жить надоело?
- Я пасть хочу, - уверенно ответила Анжелика.
- Пасть?... - Саша обомлела, заслышав столь неожиданный ответ. - Почему?
- С тобою хочу быть отныне. На Небеса всё равно мне путь уже заказан, кара ждёт меня за соитие с демоном, за совокупность с человеком да не похвалят тоже, не вернусь, и пусть уж лучше почернеют мои крылья, чем ждать, покуда мне оторвут их насильно, с Небес без них сбросив.
- Но…
- Никто там меня всерьёз никогда и не принимал вовсе. Лишнею везде себя я чувствовала…а ты взяла да кинулась спасать меня из храма горящего, - Анжелика улыбнулась растерянной Саше ласково, склонила голову на бок. – Да никто б меня и не хватился бы даже, ежели б там я сгорела. А ты так отважно за мною в огонь бросилась… На Небесах быть не любо мне, Саш – мне тут, на тверди наземной да с тобою быть нравится.
- Да мы едва знакомы!
- И что же? Тебе я не по нраву?
- Да нравишься! Но…
- Давай с тобою быть подружками?
- Подружками? – глядела Саша на деву крылатую в смятении некотором, ибо не знала и вовсе, как и вести-то себя в случаях подобных, Анжелика же подошла к ней ближе, взяла за руку, поджав губы будто виновато, затем молвила:
- Всё равно ведь умирать. Так давай лучше вместе.
Помолчала Саша малость с минуту, глядя на печальный нежный женский лик, да затем и ответила:
- Давай.
Отвернулась она, затем на Теофила поглядела молча, подошла к нему поближе, рядом встав, да и взяла его вдруг за руку. Посмотрел на девушку мрачную козлоногий задумчивый, и так глядели они друг другу в глаза какое-то время, не говоря ни слова, а затем стиснул Теофил Сашу за плечо хрупкое да и прижал к себе, и вместе поглядели они на неспокойный утренний горизонт; и пусть даже и не ведал нынче люд человечий, что погибель для мира его грядёт неотвратимая, пусть даже меж ангелами да демонами должна быть битва эта, без человеческого в том участия - один-единственный человек да всё же был здесь ныне, ибо хоть и не видел люд человечий никогда подле себя ни ангельского жития, ни демонического, хоть и жил люд человечий отдельным ото всего этого, сторонним, то бишь, да неучастным в мироздания играх, ото всего Господом ограждённый - тем не менее попутно всему этому житию тайному житие людское проистекало, в том же мире, под тем же небом, а посему, сколь бы не ограждал Бог человека от мира незримого - коли уж нависла над всем миром угроза погибели, так и человека она касается, ибо в общем мире с незримым житием живёт человек, едины они, а уж коли едины - значит, взаимосвязаны; стояла Саша нынче посередь демонов да в ожидании ангелов, человек, «обыкновенная да ничем не примечательная» девушка стояла нынче среди легионов адовых да лицом к легионам небесным, и за всё человечество решила она сегодня биться, быть может, сама того не зная да не понимая, быть может, не желая и вовсе быть причастною к роду человеческому - но находилась она здесь, сама пришла сюда, а посему, коли пришла, так, знать, наперёд да заведомо на защиту мира встала на равнине этой роковой, встала вместе с Дьяволом да против Господа, потому как каждый в мире этом жить хочет да выжить стремится, каждый за жизнь свою борется так, как можется, и за жизнь свою каждый поборется ныне, и демон, и человек, и даже ангел, против воли Господа поборется, потому как нельзя вот так да и недопустимо вовсе - жизнь подарить кому-либо, а затем вдруг замыслить её отнять, будто тебе она, жизнь эта, принадлежит, коль её ты Создатель непосредственный; но нет, нет, принадлежит эта жизнь тому, кто и живёт ею, и коли живёт он ею - за неё будет биться, ежели её вдруг отнять у него вознамерятся, и пойдёт в этом живущий против кого угодно, против Дьявола, ежели он на жизнь эту посигнёт, да против Бога, ежели с его стороны притязание это появится. Каждый на свете этом жить хочет, коли уж жив - вот и Саша хотела, несмотря на всю свою мрачность, на всю боль свою несмотря, пережив самоубийства попытки, хотела девушка нынче жить, чуть только оказавшись лицом к лицу с погибелью, страшно жить хотела, ибо нынче семья у неё есть настоящая, путь есть новый да любимый, в кои-то веки на месте она на своём, на нужном ей месте, не чувствует себя чужою, хоть и человек посередь демонов, лишнею себя не чувствует, вместе с Теофилом тут нынче стоя, а посему не хочет она лишаться всего этого по воле какого-то там Господа, не хочет и не будет, отстоит своё, неча духом падать, сразится плечом к плечу с семьёю новой против сил вражеских да и победит, победит, потому что нельзя допустить иного, потому что сильна она да всемогуща, а уж коли всемогуща - то и Господа одолеть способна, как бы сильно да не было желание его об обратном.
- Смелее, дети мои, - произнёс Дьявол, впереди всех стоял он, монументальный да великий, и ветер, возросший в силе своей, трепал нещадно его чёрную длинную мантию. – К чёрту пророчество, - воззрился он на небосвод высокий твёрдым да уверенным взглядом, не страшился возможной погибели и вовсе, гордым был да смелым. – С нами – свободная воля.
Да и разверзлись небеса громом неистовым, грянул ураган страшный, и до сих земель добрался, помрачнело небо, почернело даже, померкло солнце, да и узрели все, что с небес войско ангельское белоснежное да великое спускается к ним нынче, устремились пернатые воины к легионам адовым, облачённые в доспехи сверкучие, вскинули мечи, пулемёты да пистолеты внезапные, иное разнообразное оружие, обрушились на воинство рогатое, да и скомандовал Сатана наступать, выхватил Теофил из всполохов огненных два огнемёта своих внушительных, Саша всучила Анжелике пистолет, сама такой же стиснула тоже, и устремились они все атакою на ангельское войско, да и началась битва роковая, страшная да безжалостная, сотрясшая твердь земную своею неистовой мощью.
****
Лежал Азариил на полу хладном в гостинице да в номере прежнем, слушал, как сотрясается твердь земная где-то внизу, гул да грохот слышал печально да в отчаянии лютом, даже на ноги подняться не видел он более смысла, ибо всё более значения никакого не имело и вовсе, не сумел херувим предотвратить Конец Света треклятый, борьбу с которым вёл на протяжении всей своей немыслимо длинной жизни, и так и лежал Азариил бедный да духом упавший, в думы тяжкие погружённый да поминутно роняя слёзы редкие на твердь пола комнаты, думал, думал, вспоминал события минувшие множественные, корил себя за излишнюю доверчивость к надменному Вельзевулу, за самонадеянность да глупость корил себя мыслью каждой, не ведал и вовсе, что теперь ему, осквернённому, и делать-то, не хотелось и здесь оставаться, и возвращаться в Небеса, ничего более не хотелось херувиму отринутому, никого у него более не было, никого и ничего, всё потерял, всё разрушил. И вдруг напряглись брови Азариила, когда помыслил он думу некую, взгляд из отчаянного напряжённым обратился – приподнялся херувим, упираясь руками в пол, сел затем, глядя пред собою будто в никуда, на деле же – взором сосредоточенным в мысли собственные устремлённый. Вспомнил Азариил внезапно слова Дьявола не столь давние – о, но как же сказал конкретно князь Тьмы в том ангаре под ураганом? Воинство ангельское сбираться начало лишь после…его, Азариила, звонка? Но постойте…
- Да нешто и не было никакого Конца Света?.. – проговорил едва слышно херувим опешивший. – Нешто и не зачиналось вовсе войско небесное, покуда…покуда не мой звонок?.. Да они ж сами не ведали… Дураки в канцелярии этой… Они ж сами не знали… О, да не значит ли это… - внезапная догадка ёкнула в сердце его беспокойном, поднялся херувим с пола окончательно, на ноги встал да и бросился прочь из номера, опрометью по коридору до лестницы кинулся.
«Это я всему виной» - подумал Азариил отчаянно, в панике преодолевая ступени лестницы белокаменной. – «Я так стремился предотвратить Апокалипсис, что сам же его и устроил… Но теперь… Теперь хоть что-то исправить я попытаюсь, так, как знаю… Не дал ведь Бог нам никаких инструкций, не разъяснил, что да к чему, вот и запутались, вот и меня…запутали… Но коли хоть один есть шанс исправить всё, обязан я его испробовать… И хоть обыкновенно Он всесведущ, однако же занятой изрядно, оттого управляемся мы самостоятельно да так, как дозволяют нам силы наши… Но что если… что если Он нынче ничего не ведает?.. Что если не Он эту битву начал, а лишь наше скудное разумение?..»
Подскочил Азариил к стойке высокой в холле, перескочил чрез неё да и узрел тотчас искомое, подался он к телефону чёрному да образца старого, набрал номер некий, крутанув колесо номерное, приложил трубку к уху поспешно.
- Алло! – воскликнул он чрез минуту, заслышав, что на другом конце провода взяли трубку. – Канцелярия?! Да, это снова я! Что? «Где я»?! – да и взорвался Азариил, заслышав вопрос этот, рявкнул в сердцах: - В жопе, твою мать!! Где Отец наш?! Я в курсе, что битва началась!! Я спрашиваю тебя, Метатрон ты сраный, где Отец?! Я знаю, что он в делах мира наземного не участвует!! Да тут небо с земною твердью сомкнулись, какие, к чёртовой матери, дела мира наземного?! Что?! Что значит вы Ему ещё не сказали?! Соедини меня с Ним, немедля, расскажу ему, как всё было на самом деле!! Пошёл ты со своим «недосягаем»!! Выполняй, не то нагряну по душу твою мерзкую да смешки твои тебе в глотку затолкаю обратно!!
…Отчаянно да яростно бились два войска, Светлое да Тёмное, схлестнулись они в битве жаркой под грохот грома, противясь урагану лютому, в бушующем неистовстве катаклизмов природных бились они, невзирая на сотрясающуюся земную твердь, на камни огненные, с небес до земли несущиеся – однако же да и не долго вовсе длилась их отчаянная брань, ибо спустя пару минут некий трубный глас сотряс собою местность равнины роковой, утих ураган, иные бедствия стихли, остановились воины ангельские, замерли легионы адовы, все как один подняли головы, и устремились взгляды бесчисленные на небосвод мрачный – а там, там!..
- Это чего такое-то?.. – выдохнул Теофил, опешив напрочь, Саша замерла подле него, таращась на невиданное диво, ничего не ответила, да и никто из товарищей не ведал и вовсе, что там в вышине такое зависло, однако и ответил затем Сатана, мрачно воззрившись на явление:
- Небеса.
А в вышине немыслимой, под облаками, завис невероятных размеров корабль космический, длинный, огромный, железный да странный на вид, весь небосвод собою Небеса эти заняли, закрыли внушительностью своею солнце, протянулись на многие километры в длину да вширь, и видом своим прекратили побоище лютое на тверди земной, обескуражили воинов ангельских, напугали демонов.
- Небеса?... – Теофил опешил ещё более. – Чего?.. Там…Бог?
Ничего не ответил ему Дьявол, но козлоногому и не нужен был ответ вовсе, ибо сам он уж всё уразумел, да и жгуче захотелось ему тотчас броситься к кораблю этому, невесть как и достигнуть до него, но достигнуть непременно, ибо вот он, вот он, тот, до кого Теофил так упорно стремился добраться все эти месяцы тяжкие, пред ним нынче эта гнида, низошла, объявилась, так и чего попросту стоять да таращиться? Предпринять нечто надобно, да только вот что? Как долететь до высот, если крыл нема?
- Чего он? – спросила Саша мрачно, кивнув в сторону корабля. – Так всё и надо? По пророчеству.
- Дак это… - Теофил растерялся, пожал плечами с досадою. – Я ж не ведаю…
- Нет, - ответил за него Сатана ровно. – Он смотрит.
- Смотрит? Не насмотрелся, что ль, за века все минувшие? Извечно же на нас всех сверху, с Небес, таращится...
- Как Молох, - сказала Саша внезапно. Теофил взглянул на неё удивлённо да малость растерянно.
- Как Молох? - переспросил он в смятении.
Саша кивнула мрачно, глядя на корабль в вышине, да и добавила тихо:
- Как самый главный Молох.
Да тотчас и раздался в тишине гробовой писклявый да жалкий какой-то трезвон мобильного телефона – обернулись многие на Сашу, со стороны которой и исходил этот звук, девушка же смешалась, нахмурилась, запустила руку в карман джинсов задний да и выудила оттуда телефон свой, да и разве не должен был телефон этот, в озере не столь давно искупавшийся, неисправным быть отныне? Не должен разве замолчать на веки? Однако же некто явственно да упорно названивал Саше на мобильник её, и Теофил, бросив взгляд растерянный на Небеса вновь, взглянул затем на Сашу, уразумев всё, да и сказал ей мрачно:
- Ответь, Сашок. Это Господь по наши души трезвонит.
Посмотрела на него Саша удивлённо, ничего на это не сказала, поглядела на телефон в руках своих да и нажала на кнопку ответа. И тотчас исчезло и войско ангельское, и дьяволово воинство за ним, долина Мегиддо пропала куда-то, переменилась местность кардинально, да и обнаружили Теофил и Саша, что стоят они в парке земном некоем, подле простой скамьи со спинкой.
- Присядем, родные? – прозвучал глас Божий из мобильника бодро. Саша вытаращилась на телефон поражённо, ибо да неужто и впрямь это Бог? Самый настоящий? Но что это за голос такой? Множественный, с помехами сильными, будто и мужской, да слыхать его временами и как женский точно, много в нём голосов как будто, дребезжат да меж собою перекликаются шумом.
Вздохнул Теофил с досадою некоей, да затем махнул Саше рукой, и вместе уселись они на скамью предложенную, выставила девушка пред собою руку с телефоном, посмотрела на козлоногого растерянно, Теофил же мрачен был ныне, думал о чём-то своём он, нахмурившись малость, посмотрел затем на Сашу, да ничего не сказал, к телефону обратился после:
- Чё, значится, так себя и не окажешь? Да нешто боишься?
- Чего же мне бояться, ежели я Бог? – ответил глас из трубки мирно.
- Да не ведаю я, чего там Боги страшатся обыкновенно, однако всякий да чего-то боится в мире этом.
- Не ворчи, родной. Ну и ну, да чуть прикорнул я только – а вы тут без меня уже и Апокалипсис учинили!
- Прикорнул? – Теофил изогнул бровь в недоумении да хмыкнул. – Чего мелешь? Твоя ведь задумка. Да будто не ты на меня градом да дождём сыпал?
- Так ведь столь надоел ты мне воплями своими, спать мне мешая, что иного мне и не оставалось. Однако ангелы мои верные решили ненароком, что и впрямь Конец всея сущего настал нынче, вот потеха!
- Потеха? Обделаться, как весело… Стало быть, всерьёз нет никакого Конца Света?
- Распустил я битву, отозваны дети мои крылатые.
- А пророчество-то – как же?
- Ах, Откровение… Я был зол на детей своих наземных, вот и напророчил Богослову всяческих ужасов. Мне незачем убивать человечество, Тео, оно само с этим прекрасно справляется.
- А чего мне Белоснежка пернатая втирала, будто антихристы мы да будто мы есть знамение роковое?
- Ведаешь ли, в этом он, впрочем, не ошибся и вовсе, окромя помысла о знамении, однако же в том была его ошибка главная, что помыслил херувим мой верный, будто вы - единственные. Ниоткуда не придёт никакой Антихрист, ждать его не надобно и вовсе, ибо он уже здесь, с самого начала времён: в глазах каждого из вас, демонов, в глазах каждого из людей, сидит этот треклятый Антихрист, в глазах всех, кто отринул меня да против меня пошёл. Мир этот великий есть Антихрист самый истинный, вот и весь сказ, а этот ваш Конец Света пресловутый...Его нет надобности начинать, он ведь уже давно идёт, родные мои. А вы не заметили? Как испокон веков начался, как ступили люди на твердь земную четырьмя всадниками известными - так и идёт он далее. Ну да полно об этом. Здравствуй, Саша.
- Э-э…Я… - Саша растерялась напрочь, ибо ведать она не ведала, как и вовсе надлежит разговаривать с Богом – однако, в себя придя спустя мгновение да вспомнив, отчего и вовсе устремилась она вместе с Теофилом возмездие свершить над Господом, посуровела девушка, собралась с мыслями да и буркнула:
- Привет.
- Смутил тебя демон речами скверными, против меня настроил, неужто и впрямь ему ты веруешь более?
- Знаешь, Бог… Чтобы кому-то доверять да верить – надо его слышать и слушать. А со мной ты никогда не говорил, и слушать да слышать было мне нечего. И уж если ты виной всему, что творится в человеческом поганом мире – какой тогда мне смысл тебя слушать вообще.
- Ты серчаешь на меня, родная?
- Да, сержусь.
- Ибо мыслишь, что в грязи людской я повинен?
- А разве нет? Это ты ведь нас создал.
- Я создал вас способными выбирать. Только и всего. И жаль мне неизбывно, что к дурному всегда вы наиболее расположены были.
- Так может, в тебя мы такие.
- Что ж… и впрямь ты убить меня хочешь, милая?
Помолчала Саша малость, затем ответила твёрдо:
- Да.
- Отчего же? Ведь даровал я тебе жизнь твою и душу, твоё «я» сочинил я да живым соделал – отчего тогда ты на меня так сердита?
Вздохнула девушка понуро, опустила голову, пиная носком кеда дорожные мелкие камушки, проговорила ровно:
- Я тебя не понимаю.
- Но это не повод меня убивать.
- Я не понимаю, почему ты ничего в этом мире не меняешь. Раз ты есть… Почему тогда ты ничего в человеке не изменишь?
- Да будто я волшебник какой, дочь моя? Неужто мыслишь ты, будто стоит только мне возжелать да взмахнуть рукою – как тотчас и переменится человек в сторону, мне угодную? Я не волшебник, Саша, я учёный, и над выбором персональным детей своих я не властен.
- Тогда почему бы… - Саша откинулась мрачно на спинку скамьи под внимательным взором Теофила, слушающего разговор этот молча. - …почему бы и впрямь не уничтожить мир этот к чёртовой матери? Как и было сказано в Откровении твоём – отбери из человечества хороших да святых, остальных же и прихлопни метеоритом, как, вон, динозавров – тоже ведь твоих рук дело?
- Да полно, милая, не убивал я их метеоритом, при человеке жили они время долгое.
- Что?..
- Скорблю о том, что в ковчег они, увы, не поместились.
- А где про динозавров в книге святой сказано тогда, а?
- А там и сказано, родная. Бегемот да танины превосходно там, право слово, описаны.
- Ну…Ладно, наплевать, я не о том говорила. Почему и вправду не взять да и не уничтожить этот мерзкий, поганый людской мир? Разве не видишь ты, что он из себя представляет? Не убьёшь их Апокалипсисом – они сами мир до Конца Света доведут, всадники-то и правда давно уже по миру этому скачут, а они, вроде, в Откровении тоже предвестниками Апокалипсиса указаны... Создашь потом новый мир, делов-то. Знал бы ты, насколько люди, дети твои, мерзкие, грязные, мелочные и тупые, насколько злые они, жестокие и эгоистичные... Всё, к чему они ни прикоснутся – всё ломают, все страдают от них, и мир этот огромный медленно да верно они убивают, используют в целях своих, опустошают да рушат, ты подарил им разум – но только им они либо не пользуются вовсе, либо направляют лишь на разрушение собственное, потребляют больше, чем создают, друг от друга всё более отдаляются, от природы себя городами оградили, от тебя, то есть, оградились да замкнулись, в мир виртуальный провалились, жизнь свою механизируют всё больше, потому что для них так удобнее, а то есть, легче...
Осеклась Саша вдруг, прекратила тираду свою мрачную, ибо заслышала она внезапно в телефоне своём тихие, едва и различимые вовсе, горькие да отчаянные рыдания. Замолчала Саша, переглянулась с Теофилом удивлённо, который тоже плач этот скорбный услышал, и опешили они, оба не решались более ни слова молвить, обоим внезапно жалко стало плачущего Господа, хоть и серчали на него они люто, однако уколом в сердце болезненным заныло там сочувствие, чуть только услышали они рыдания эти, наполненные искренной да неподдельной болью.
- Бог?.. – первым нарушил молчание Теофил, сбитый с толку да малость обеспокоенный. – Ты чего?
- Да почто же… - прорыдал глас Божий отчаянно в телефончике сашином. – Почто же все вы так меня ненавидите?... Да, признаю, дурил порою… Серчал когда – творил дурное, ведаю… Не слепой ведь, и вижу, что не всегда справедлив был… Но за что же, дети мои?... За что вы от меня отвернулись, за что Отца отринули?.. Да вижу, родная, вижу я всё, о чём ты молвила… Дал я человеку разум, дабы он познавал… С древа плод наказал ему не срывать, дабы он сорвал… Волю свободную в нём я воспитывал, но отделил добро ото зла в уме его, дабы к добру он стремился только… Но что же с ним стало?.. Что же с ним стало?..
Притихли Теофил и Саша, слушали исповедь Божию молча, напряжённо да скорбно, а Бог говорил и далее, будто, молчавший веками, теперь не выдержал накопившихся в сердце горестей:
- Молвишь ты, дочь моя – убий человечество… Так просто молвишь это, будто убийство нынче обыденность, будто житие души живой и вовсе никакой нынче не имеет ценности… Для чего я скрижали дарил?.. Для кого десять заповедей сочинял?.. Осерчал тогда да и брякнул в Откровении об Апокалипсисе обязательном… Но разве могу я?.. Разве могу я детей родных убить?.. Ты молвишь, будто грязен человек, зол да глуп… Да всё ведь я вижу и сам… Но пусть грязен…пусть зол…пусть глуп… Разве тогда лишь родитель любит детей своих, когда они его притязаниям соответствуют?... Родитель любит дитя своё за то, что его это кровь, его труд да род, за то, что дитя это – часть его самого, родное ему да кровное, не за достижения любит родитель своего ребёнка, не за качества личные, а потому лишь, что его это творение, его потомок, и прекрасен этот потомок таким, какой он есть, такой, каким бы он ни был… Вознамерились вдвоём вы убить меня всерьёз… Ты, дочь моя, убить меня вознамерилась… Однако уже я мёртв, уже, мёртв с тех самых пор, как только желание сие у тебя в груди зародилось… Мёртв я давно, ибо в сердцах своих дети мои меня убили, и посему что толку от затеи вашей, ежели более, чем уже, меня вам вдвоём не умертвить?..
Не нашлись Теофил да Саша, что ответить на это, смешались, опустили головы понуро, а рыдающий Божий глас продолжил:
- В любви я созидал этот мир… В любви и человека я создал… Хотел…лучшее от себя в нём заключить, дабы возвысился он надо мною в смысле этом, дабы лучше меня был, совершенный венец творения… Однако не вышло у меня души такой, чтоб несла в себе лишь одно из двух единых структурных начал, ибо не может душа нести в себе лишь одно такое, два там непременно присутствовать обязаны, не может быть иным устройство души живой да разумной… Изгнал своевольников на твердь земную, ибо осерчал я страшно…Да только на себя я злился пуще, ибо я же и указал им на плод запретный, прямиком пред ними древо это посадил, да то было соделано с двумя различными помыслами разом… Уберечь хотел я детей своих от зла, да одномоментно и жаждал, дабы постигли зло они непременно… И посему не выбрал сам, а им предоставил выбор… И они его совершили… И спрятал от них я Древо Жизни Вечной, дабы жизнь свою ценили люди и распоряжались ею верно, не впустую время отведённое тратили, а за период, столь короткий, сумели до меня дойти да меня уразуметь, всё уразуметь, всё познать на свете. Да только как же они меня расстроили… Поначалу и впрямь стремился отделить дурных от хороших, потопом земную твердь залил, мыслил, будто поступаю верно… Но ни к чему это не привело и вовсе… О, бедные, заблудшие мои дети… Почто же так вы на меня злы, ежели как могу я мир ваш извне защищаю, оберегаю планетарную сферу бдительно да извечно, не мешаю житию вашему, ибо возжелали вы жить свободными*… Почто же вы так ко мне жестоки?.. Почто же так люто ненавидите вы Отца своего, любящего вас вопреки вашей ненависти да скверны?.. Почему извечно отвергаете вы любящего вас, почему?.. Почему?.. Почему?..
Застыл вопрос этот отчаянный, горестный да растерянный в воздухе прохладном, повис без ответа, в тишину погрузился парк пустынный, в молчаливую, гудящую да тяжкую тишину, глядели Теофил и Саша пред собою потерянно, сжимала девушка в руке телефон свой, чуть потрескивающий помехами, и оба они разумели нынче скорбь божию по детям его, разумели его горе, позабыли даже, зачем и вовсе убивать его устремились доселе, ибо и в самом деле, какой и вовсе резон убивать Господа ныне, ежели и так он горем давно убитый? И молчали так все трое какое-то время, утихли рыдания Божьи, успокоились, да спустя пару минут тишины этой тяжкой вопросил глас Господень:
- Чего же ты так по мою душу стремился, Тео?
Теофил очнулся от мыслей безрадостных, заслышав своё имя, поджал губы растерянно, затем помрачнел малость и ответил:
- Я помыслил ещё…что, быть может, коли доберусь к тебе на Небеса – так и Фэсску там найду.
- Нет её здесь, родной.
- А где она тогда?
- Уже давно ушла по пути иному.
- Ты скажи хоть… - Теофил вздохнул глубоко да тягостно, поглядел мрачно на телефон в руках Саши. – Всё с ней там в порядке?
- За неё ты можешь быть спокоен и уверен. С ней всё в порядке, Тео. Ей хорошо и покойно.
- Не брешешь? – с горечью в голосе выдавил Теофил.
- Ни в коем случае, - ответил глас Божий мирно. – Ты о себе подумай лучше.
- А чего обо мне?
- Дак умрёшь ты ведь ночью грядущей.
Обмерло всё тут же в груди Теофила разом, хладом да жаром окатило, взглянула на козлоногого Саша в отчаянии да испуге, заслышав слова эти страшные, а Теофил, уставившись пред собою в точку некую взглядом ошеломлённым, спросил затем:
- Это как так? Отчего?
- Сказано ведь тебе было, противиться вызовам ритуальным вечно ты не сможешь, и уж коли вдруг закрался помысел у тебя смириться с сим да и отправиться после смерти за девкою своей – не выйдет, родной. Объяснили тебе всё и без меня.
- Дак это… Прошедшей ночью оставила гнида эта меня в покое, не звал он меня, так может, обрыдло ему, наскучило да и не нужно более?..
- Нет, родной. Ночью грядущей вновь взовёт к тебе, да и ежели воспротивишься - будет то последняя для тебя ночь.
Вцепился в сиденье скамьи Теофил пальцами дрогнувшими, да и будто твердь земная ушла у него из-под ног тотчас, дышать стало трудно да муторно, загудело в голове отчего-то, заныла да сжалась вся мышца сердечная в груди козлоногого, до боли нестерпимой её там скрутило, да и не мог Теофил уверовать во слова эти, точнее, не хотел, отказывался верить, ибо как же это? Как же это так, да не может такого быть и вовсе, к чему тогда весь этот путь проделан был им, ежели не достиг он Бога в итоге, до цели задуманной не достиг, не осуществил хотений, пресекли помысел его опять, не вышел к нему Бог, лишь в трубке звучал телефонной ныне, да вроде и расхотелось в одночасье задумку свою главную исполнять, однако же… Да не может закончиться всё вот так, так…нелепо. Дюжил, дюжил – и вдруг не выдюжит? Вот так просто, возьмёт и не выдюжит? К чему тогда и был весь этот путь проделан? Впустую и вовсе? Снова? О, нет, не впустую, не впустую…Взглянул Теофил на перепуганную Сашу да и вспомнил о ещё одной задумке своей, вспомнил – да и отлегло от сердца малость, ибо ежели хоть что-то совершит он, козлоногий, полезного, так, значит, и впрямь не зря выдюживал эти страшные еженощные муки, не зря, не зря…
- Посему не дури, Теофил, - произнёс глас Божий ровно. – Проведи день этот с пользою, последний день на воле проведи так, чтобы после ни о чём не жалеть.
- Да что за бред?! – воскликнула Саша отчаянно, сжав до боли в пальцах вещающий голосом Господним телефон. – Что за херню несёшь ты?! Только обрела я отца любимого!! Семью только-только обрела я!! Неужели ты реально сказать хочешь, что всё это у меня сегодня ночью отнимут?!
- Ах, точно, - будто спохватился о чём-то Господень глас.
И тотчас боль острая пронзила лоб сашин внезапно, вскрикнула девушка, согнулась вся, за голову рукою свободной схватившись, а изо лба её вдруг проклюнулись самые настоящие тёмные рога, выдались вперёд, разбередив плоть до крови, застыли небольшими да аккуратными навеки. Взглянула Саша на Теофила растерянно, а тот, удивлённый, кивнул ей на рога. Поглядела девушка в отражение экранчика телефонного, разглядела там рога эти, опешила напрочь, однако не расстроилась, смотрела на них с минуту затаив дыхание, а из трубки телефонной пояснили:
- Коли отныне ты не человечья – так носи рога во лбу, да и не наказание от меня тебе это, а лишь благословение на избранный тобою путь. Как хочется тебе, так и живи, ежели житие иное тебе не любо, оставайся, дочь моя, в мире рогатых навечно. Сами мы свой путь выбираем, и уж ежели действительный твой путь тебе не мил - вольна ты избрать другой. И свою дорогу ты, ведаю, уже давно выбрала. Посему - благословляю.
- А это, по-твоему, не магия? – пробормотала Саша растерянно, потрогав рога свои аккуратно да отирая кровь, струйками по лбу да вниз стекающую из свежих ран. Голос в мобильном телефоне усмехнулся, но ничего на это не ответил.
- Ты вот чего, - произнёс Теофил, разбитый новостью недавней, обратился к Богу. – Не горюй так насчёт люда человечьего. Человек хоть и дурной, но башкою своею да пользуется. Много людом уж всего напридумано, многое познано, да и до сих пор…учёных вон какая куча, изучают там себе потихоньку устройство жития наземного, природу, твердь и небо, себя самих тоже… Когда б не было жажды познания в сердцах людских – не было б ни учёных этих, ни книжек разнообразных, ни библиотек, ни того множества знаний, коим обладает человечество о мире этом, тобою созданном… Вон, про космос выведали! Углядели его как-то с тверди мира наземного, исследуют тоже… Любопытен человек, всё-таки. Дак, коли уж до космоса добрался – авось и до тебя когда-нибудь доберётся тоже.
Усмехнулся глас Божий в телефоне сашином снова, поскрипев помехами, ответил миролюбиво:
- Неисправим ты, Теофил. Сам от боли едва держишься, а боль стороннюю всё равно утешить стремишься. Благодарю, засим. Утешил старика.
Поговорили они ещё о чём-то малость самую, да затем и распрощались, поднялись со скамьи Саша с Теофилом да и пошли прочь неспеша по парку пустынному, и каждый думал о том, что сказал Теофилу Бог, а именно – о том, что роковою обернуться может для козлоногого ночь грядущая. Да и порешил Теофил страшное, и как только сказал об этом Саше – не выдержала девушка, заплакала, заистерила, хотела было убежать куда-то прочь, но прижал её к себе козлоногий мужчина, не дал вырваться, крепко держал, покуда билась Саша в истерике, и так стояли они какое-то время посередь парка, покуда не успокоилась девушка хотя бы малость; догнал их Бафа внезапный, невесть откуда и взявшийся, закрутился рядом да заблеял как-то тоскливо, а Теофил и Саша обсудили всё получше, а затем и порешили провести этот день с пользою да в удовольствие собственное до самой ночи. Удовольствию Теофил поначалу предпочёл пользу да и вознамерился совершить задумку свою последнюю, посему вскоре на джипе его красном да мощном неслись они втроём куда-то прочь из города, не ведала Саша, куда они едут, но и не шибко ей было важно это, ибо главное нынче – быть подле Теофила, не имеет значения, где да зачем и вовсе. А вскоре в посёлок некий небольшой зарулил козлоногий, понырял джип малость по ямам дороги просёлочной да и подъехал в итоге к деревянному да не шибко опрятному на вид дому. И обомлела Саша, ибо дом этот явственно да уверенно принадлежал её родному отцу.
- Ты спятил?! – обернулась она к Теофилу в гневе, ибо испугалась изрядно. – Что ты хочешь?!
- Спокойно, комарик, - козлоногий улыбнулся ей ободряюще, облокотился о руль да и объяснил, удержав девушку, собравшуюся было прочь из кабины вылезти да удрать куда подальше, за рукав толстовки: - Разумеешь ли… Неча тебе его бояться более. Не хочу я, чтоб во страхе этом всю жизнь жила ты.
- И чё ты от меня хочешь? – мрачно поинтересовалась Саша.
- Хочу, чтобы ты пошла к нему.
- Ты больной.
- Я с тобой пойду, но он меня не увидит. А ты в теле своём к нему явишься.
- Да зачем?
- Страхи побеждать надобно. Ежели твой Молох на тебя таращится - так надо взглянуть ему в глаза, в ответ на него воззриться. Авось и сам испугается.
Скрестила руки на груди Саша, не в силах и мысли допустить о том, что и впрямь она способна заявиться нынче в дом этот проклятый, да и в самом деле, что ли, с ума сошёл этот чудила?
- А этот, Вельзевул, или как там его, сказал, что страх надо принять, – буркнула Саша в итоге.
- Да ты меня слушай нынче. Он, может, и дело болтал, да только у меня иные методы. Пошли, принцесса, неча время попусту тратить.
Ёкнуло в груди у девушки после слов этих тотчас, вздохнула Саша с досадою, обернулась на дом обеспокоенно да робко, а затем и вылезла из кабины джипа. Вручил Теофил ей тело её, дабы Саша на время в него себя определила, мучились они с занятием этим около пары минут, да затем воссоединилась Саша с телом своим всё-таки да и обнаружила с удивлением, что пропали рога её, Богом подаренные.
- Да покамест из души да сквозь тело не проросли ещё, не успели, - объяснил Теофил, а затем кивнул настойчиво на дверь входную дома этого рокового, Саше так люто ненавистного. Оставили они Бафу в машине, в кузове, да и направились к крыльцу. Дверь неожиданно оказалась не заперта, впрочем, местность была здесь довольно глухая, наверняка в замках да засовах нужды особо и не наблюдалось.
- Я не могу, - обернулась Саша на Теофила, замерев перед тёмным дверным проёмом.
- Забудь это поганое слово, - ответил ей козлоногий строго. – Слово «не могу», то бишь. Ты можешь гораздо больше, чем о себе думаешь. Смелей, прелестница, не одна ты нынче.
Собралась с духом Саша бедная да и шагнула в проём дверной медленно, пошла она по коридору тёмному уже малость обветшалого деревенского дома, поскрипывали доски половые под шагами её тихими, плыли мимо потихоньку шкафы, захламлённые разнообразной утварью, да и очутилась Саша спустя минуту подле угла, ведущего в комнату, замерла на мгновение, ибо паника сердце охватила внезапная, да ощутила тотчас девушка на плече своём тяжёлую да крепкую руку товарища своего рогатого, приободрилась, вдохнула глубоко да и прошла за угол этот, встала на виду. Узрела она знакомую до боли комнату, да вся комната эта квадратная захламлена была изрядно, валялся мусор разнообразный на полу, бутылки, некие сломанные стулья, кровать незастеленная возле стены покоилась, шкафы тут наблюдались тоже, тумбочки, телевизор напротив, свет не горел, и помещение это погружено было в опасный да неуютный полумрак; да и пошевелился некто в кресле впереди да слева, вдохнула Саша судорожно, оробев тотчас, да и узрели они с Теофилом, как поднимается с кресла худощавый, однако крепко сложенный мужик, пьяный, полусонный, встал он, остановился так, очутившись силуэтом своим перед окном небольшим, да и пали блики света из окна поблизости на очки его круглые, да и уразумел Теофил всё и сразу, глядел он на мужика этого, на чёрный силуэт его с единственно светлыми, горящими белым огнём круглыми стёклами очков, на волосы растрёпанные да взъерошенные неопрятно, да и видел Молоха сашиного настоящего, и ничуть не безопаснее выглядел Молох этот в сравнении с демоном, имя сие носящим, а может, даже и лютее был этот Молох нынче, ибо повинен он был в деяниях страшных, на деяния подобные способный и поныне.
- Оба-на!.. – протянул нетрезво да мерзко отец сашин, завидев девушку, отхлебнул из горла бутылки в руке. – Какие люди!.. Явилась, человечина!.. Ну так иди суда, с батькой своим выпей!..
- Не отец ты мне… - ответила тихо да мрачно Саша.
- А кто ж? – усмехнулся развязно мужик, разведя руками. – Чего тогда припёрлась? Уму-разуму поучиться хошь? Так поучу!..
И шагнул он на ногах нетрезвых к Саше прямиком, да и завидел Теофил, что не может девушка бедная с места сдвинуться вовсе, застыла, напуганная, беспомощна она перед ублюдком этим, едва не трясёт её от его вида – да и вышел тогда козлоногий вперёд, обогнул Сашу, и узрел его мужик мерзкий тотчас, опешил, захрипел испуганно, отшатнулся прочь, а Теофил наградил его с размаху кулаком по роже бесстыжей, так, что грохнулся отец сашин на пол, в кучу хлама рухнул с грохотом, разлёгся там, заскулив от боли, забормотал бессвязное что-то. Ожила Саша малость, задышала чаще, дабы успокоиться да в себя прийти получше, посмотрела на Теофила с благодарностью во взгляде жалобном, козлоногий же встал над мужиком неопрятным да жалким, посмотрел на неё в ответ серьёзно да и сказал:
- Бей.
- Я?.. – растерялась Саша.
- Ты. Бей, да не жалей сил и вовсе.
И шагнула Саша неуверенно вперёд, подошла, дыша тяжело да часто, взглянула на отца своего жалкого, насквозь пропитого, всеми покинутого, вдохнула затем поглубже, ибо кружилась голова малость да и подташнивало гадко, к тому же; нахмурилась девушка затем, окреп взгляд её, решимостью дух измученный наполнился, подалась Саша к отцу резко, едва пришедшему в себя после удара Теофила, да и вдарила ему с размаху прямиком по лицу безо всяческой жалости, замахнулась после рукою левою, упершись в грудь мужику невменяемому коленом, нависла над ним так да и избивала его всё яростнее да злее, сильнее, резче, отчаянней, вырвался крик из уст её да из сердца самого, яростно да злобно вскрикивала Саша при ударе каждом, с ненавистью во взгляде таращась на полуживого отца своего, искалечившего жизнь её некогда, а остановилась тогда только, когда обмяк он без чувств на полу грязном после очередного такого удара. Опустила Саша голову, дыша сбивчиво да судорожно, и ощутила тотчас, как вопреки боли ноющей в сердце зарождается нечто другое, будто и не так уже болят старые раны, будто не так уже и больно, не так страшно – да не страшно и вовсе, нет страха, нет робости пред ненавистным ликом, воцаряется в душе сашиной нечто благое, светлое, мирное, покамест ещё не шибко великое, но уже такое приятное.
- Да-а… - протянул Теофил задумчиво, глядя на избитого до смерти мужика. - Порою самыми страшными монстрами друг для друга становятся сами люди. Что демоны, что иные чудища? Чушь это всё несусветная. Люди – вот настоящие чудовища. Ну как ты, Сашок?
Помолчала Саша малость, отдышаться стремясь да в себя прийти получше, а затем, выпрямившись да поднявшись с пола, ответила ровно, бросив взгляд презрительный на жалкого родного отца своего:
- Лучше не бывает, бать. Лучше не бывает.
****
Покинула Саша тело своё, ненужное более, вернулись они в город вскоре да там и осуществили все грёзы сашины, все мечтания её о том, как бы проводила она время с отцом любящим да добрым, ежели б таковой у неё имелся: гуляли Теофил да Саша по паркам, держась за руки, воровали мороженое из ларьков местных, стреляли по голубям бедным из рогаток, посетили разнообразные кинотеатры, магазины, катал Теофил девушку на плечах своих по скверам людным, и срывала Саша со смехом листья с веток нижних древесных, ибо то это было, чего лишили её когда-то в детстве, лишили обыкновенного человеческого счастья – попросту веселиться с семьёю любящей да заниматься совместно всякими забавными глупостями, пустяковыми на первый взгляд, ничего ровным счётом и не значащими, однако же сколь многое эти глупости значили для того, кто доселе никогда их и не знавал-то вовсе… Многое успели соделать Теофил и Саша к вечеру, вечером же вообще вернулись в квартиру её, ибо девушка устала изрядно от шумной суеты людного города, да и едва только зашли они – как тотчас объявились на пороге все товарищи козлоногого, гурьбою целой: Черносмольный ввалился первым, бросился он к Теофилу, стиснул его в объятиях крепких да и зарыдал горько, ибо ведал он уже, как и все остальные, знал, что подходит к концу последний для козлоногого свободный да вольный день; вошли за Хозяином болот следом Чертовский, Бура, Жуть, облачённая ныне в некую обширную чёрную толстовку до средины нагих бёдер да на подносе некоем держащая пироги собственного авторства, Ешу объявился даже, с улыбкою миловидной поведав о том, как удирал он от ангелов накануне неудавшегося Конца Света, когда те устремились воззвать к нему да увести на Небеса для исполнения обязательств, описанных в Откровении; Анжелика прошла осторожно, остановилась чуть поодаль, пропуская вперёд грациозную да неожиданную Лилит, а за нею даже Вельзевул с Мухою нарисовались, весь Апокалипсис проведшие в жарких объятиях друг друга, а нынче же изображающие вид, будто ничего особого и не случилось вовсе; завершил череду эту Сатана, вошёл он в прихожую, монументальный да мрачный, воззрился на Теофила с искренней болью во взгляде, впрочем, почти каждый здесь скорбел по козлоногому страшно, ибо для каждого товарища его был он дорог по-настоящему, по-настоящему был любим. А спустя минуту в дверях возник вдруг неожиданный да нежданный Азариил, решил херувим со всеми вместе проводить козлоногого в неволю роковую, остановился возле двери он нерешительно да понуро, напряг собою не знакомых с ним рогатых товарищей, однако рассказал всем Теофил, что да к чему, чего такое приключилось с ним да с приятелями его новыми, продемонстрировал всем Сашу затем, наказал любить да жаловать, а также беречь в его отсутствие да охранять, ибо дочь это его навеки – приняли товарищи Сашу как родную, поклялись тотчас, что наказ козлоногого исправно соблюдать они будут, да и провела компания эта разномастная часы оставшиеся в беседах весёлых да дружеских, столь беззаботно все выглядели, будто и вовсе никакой беды над ними не нависло, однако в глазах у всех всё равно нет-нет да и проглянет скорбь ненароком, упорно скрываемая в глубине мышцы сердечной.
Спустя несколько часов бесед сих оживлённых взглянул Теофил на часы свои деревянные да наручные, узрел, что без пяти минут полночь нынче вещают они циферблатом своим, поднялся затем с дивана в тишине гробовой, воцарившейся тотчас в комнате, устремились на него обеспокоенные взгляды, и произнёс козлоногий ровно да дрожи в голосе не оказав усилием воли:
- Пять минут мне осталось, сердешные.
И навернулись слёзы на глаза Саши, всё это время отчаянно сдерживаемые, бросилась девушка Теофилу на шею, обняла его горько, зажмурилась, а за нею и остальные её примеру последовали, окромя Вельзевула надменного да Азариила строгого – остались двое эти в стороне, поглядели друга на друга затем, да тотчас и отвели взгляд, безмолвными друг для друга остались, далёкими.
- Да как же так… - прошептала Саша, когда отступили все от Теофила, разжав объятия свои дружеские - отошла на шаг и девушка, остановилась так, глядя на товарища своего рогатого, и слёзы бесконечные текли по щекам её стройным. – Как же так… - повторила она в отчаянии лютом. – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы…чтобы никуда ты, чудила треклятый, не уходил отсюда?..
Улыбнулся Теофил печально да виновато как-то, вместо ответа подошёл он к Саше ближе, снял с шеи своей кулончик в виде баночки прозрачной да с кусочком ваты внутри, надел на её тоненькую шейку, произнёс:
- Схорони у себя, принцесса.
- Что это?.. – Саша с удивлением опустила взгляд на странный кулончик.
- Кусочек неба, вестимо.
- Это же…просто чёртова вата.
- Ну ежели ватою его видишь ты – будет ватою. А ежели веруешь, что и впрямь это настоящее чудо – как знать, может и впрямь чудом обратится.
Уразумела Саша, кивнула да и запрятала кулончик за ворот футболки.
- Не горюй по мне шибко, Сашок, - добавил Теофил мирно. – Ты только…имя моё запомни да в сердце сохрани навеки, а с именем вместе пусть запомнюсь тебе и я целиком.
- И ты моё имя запомни, - проговорила девушка тихо. – Да меня не забудь вместе с ним. А уж я-то тебя да никогда в жизни не забуду, и уж видит Бог, постараюсь тебя из беды этой проклятой вытащить. Спасу тебя так же, как меня ты спас.
- Да уже спасла, милая, - улыбнулся Теофил ласково. – Уже спасла, а сама-то, верно, и не заметила даже, - протянул он руку, потрепал Сашу печальную по голове, взъерошив растрёпанные короткие волосы её, а затем обернулся к Лилит. - А это тебе, - Теофил сдёрнул с себя и Амулет Инкубов, вручил демонице. – Не хватало ещё, чтоб в руки вражеские попал он. Мало ли, вроде и безделуха, а как знать, чего учинить сможет по воле сторонней. Пусть лучше у тебя побудет, так вернее.
Приняла амулет Лилит, подалась к козлоногому мужчине нежно да и поцеловала его в щёку с печальной ласковостью.
- А ты... - повернулся Теофил к Черносмольному понуро. - ...передай майорше, что не приду я более. Пусть уж не ждёт.
Хозяин болот кивнул печально да ничего не ответил.
Отошёл после Теофил чуть подалее ото всех, снял плащ свой, во всполох огненный убрал, окинул товарищей взглядом понурым да усталым малость, спрятал затем руки в карманы шорт да и усмехнулся:
- Ну, чего такие кислые? Чай, не помираю.
- Тео… - горестно произнёс Сатана, глядя на друга своего лучшего, на сына родного да дорогого сердцу несносно.
- Не унывай, рогатый, - поглядел на него Теофил с ухмылкой печальной. – Ежели найдёшь средство, как избежать ситуаций таких в дальнейшем – свистни. А покамест…как-то так, да. Ничего. И это выдюжу. Мне есть, ради кого выдюживать.
Взглянул он на часы свои, погрустнел ещё более, убрал руку в карман обратно, посмотрел на притихших товарищей снова.
– Давайте, родные, - произнёс Теофил понуро, попытался улыбнуться, однако дрогнули брови, жалобной улыбку сию изобразили, отчаянной. – Не поминайте лихом. Ещё свидимся, точно вам говорю. Иначе и быть не может.
Да и почувствовал он тотчас, как увлекает его нечто прочь, закрыл глаза, запрокинул голову скорбно под взглядами товарищей своих печальных да и исчез с глаз их долой, столь внезапно да быстро, будто никогда здесь его и не бывало вовсе.
****
Открыл Теофил глаза спустя мгновение, да и тотчас, ровно сразу же, узрел пред собою преподобного отца Энрико – склонился седой священник, облачённый в красный роскошный домашний халат, над краем начертанной на полу пентаграммы, в коей очутился Теофил нынче, стоял так экзорцист на коленях да с ножом в руке правой, левую руку над знаком магическим держал, и капала кровь быстро да каплями частыми на пентакль да из раны на запястье священника, и увидал Теофил, что вся рука его испещрена многочисленными поперечными шрамами, вся рука его в порезах сих была, ибо еженощно совершал обряд этот упорный да одержимый козлоногим отец Энрико, еженощно руку свою безжалостно резал, дабы кровью своею воззвать к возлюбленному, не отступался, каждую ночь терпя неудачу очередную, да в итоге и добился своего упорством этим отчаянным, победы добился в итоге. А окромя сего молчаливого зрелища, вокруг заклятого круга разбросаны были бездыханные тела животных крупных - козлят, собак, котов, кровь свою отдали животины бедные ради ритуала рокового, еженощно умирали от рук жестокого отца Энрико, в жертву приносимые, дабы крепок был ритуал сей, дабы неотвратим он был со стороны Теофила наверняка.
Поднял отец Энрико голову, сверкнув бликами на очках своих круглых аки огнём глаз зверя дикого, воззрился на Теофила мрачного удивлённо малость, да и сжалось всё в груди козлоногого тотчас под взглядом этим, ибо удивление сменилось маниакальным счастливым блеском, расплылся преподобный в улыбке торжествующей, поднялся с колен, раскинув руки, да и протянул блаженно, радостно, с триумфом в голосе своём:
- Козлёнок мой ненаглядный! Огонёк мой негасимый! Пришёл! Пришёл! Родной мой, мой милый, любимый, хороший, иди же к папочке, иди, иди ко мне!
Отшатнулся Теофил обречённо да в отчаянии скорбном, однако тотчас упёрся спиною в стену позади, да и подался к нему отец Энрико в порыве страсти любовной, выбросил нож из руки, стиснул козлоногого в объятиях, прижал к себе, целуя его в шею, в щёку, горячо да вожделенно, а Теофил, вцепившись пальцами в ворот халата его да отстраниться пытаясь безуспешно, окинул взглядом тревожным спальню сию тёмную, уразумел тотчас, что находится он нынче в том загородном доме, о котором уже наслышан был от Энрико в Ватикане; узрел Теофил кровать широкую справа да у стены изголовьем, посередь правой половины комнаты этой располагалась она, по бокам от неё – две тумбочки со светильниками резными, где-то поблизости – шкафы некие, стулья, телевизор напротив, впереди окна два, тюлем да шторами алыми закрытые; да и увидел Теофил затем, что все стены спальни сей знаками магическими очерчены, кресты висят то тут, то там, над изголовьем кровати и вовсе их чёртова туча, да ещё и икона некая в середине тучи этой главою предстала; увидал всё это козлоногий да и уразумел тут же, что более не выйти ему из дома этого, ни чрез двери, ни чрез окна, ни чрез что бы то ни было иное, тюрьма здесь для него отныне, самая настоящая, страшная тюрьма.
Схватил отец Энрико Теофила за волосы неучтиво да грубо, увлёк за собою, на кровать, бросил козлоногого там, на колени да лицом к стене определив, и в объятия его заключил жаркие, сзади вплотную к нему прижавшись - противясь поцелуям страстным да руки жестокие от себя отстранить пытаясь, изогнулся Теофил скорбно да жалобно, запрокинул голову отчаянно, чувствуя на шее своей жаркое дыхание преподобного, да и тотчас упал его взгляд на икону над изголовьем, прямиком напротив Теофила предстала эта икона нынче да чуть повыше, будто свысока глядя, и обмерло тотчас в груди козлоногого сердце измученное, ибо узрел он поражённо, что точно та же самая икона глядит на него со стены этой, та же самая, что глядела из рук херувима строгого не столь давно - взирало на Теофила Всевидящее Око Божие безмолвно да в упор, глядело на муки его в руках отца Энрико, смотрело, смотрело в гробовом молчании, да тут же и прозвучало в голове козлоногого откуда-то из памяти сашиным голосом:
«Самый главный...Молох»
И потекли тотчас слёзы по щекам Теофила скорбного, зажмурился он горько да в отчаянии лютом, не смог более глядеть на Бога в ответ, на коленях пред ним снова стоящий, схватил его вновь за волосы жестокий отец Энрико да и нагнул книзу, вжал лицом в кровать мягкую, стиснул Теофил в пальцах дрожащих простынь белую, рыдая горестно да глухо, и прошептал хрипло, даже пред закрытыми глазами своими видя всё ту же роковую икону:
- Это сделал ты...
...А товарищи рогатые потолклись ещё какое-то время в квартирке сашиной да и разошлись вскоре, разбитые, печальные, молчаливые, зажили дальше своими персональными жизнями покамест, однако оставлять всё вот так никто из друзей Теофила не собирался и вовсе. Анжелика осталась подругою Саши, на небеса так и не вернулась, Азариила же, не примкнувшего к Тьме Рогатой ей подобно, Господь простил, да и ожесточилось сердце херувима раненое после всего случившегося сильнее стократ, правосудия главою воцарился он, демонов да нечисть возненавидев ещё пуще, невыносимым и вовсе стал, строгий да бескомпромиссный, да и лютовал во главе всех отрядов, нисходящих в мир наземный с целью охоты на нечистую силу; однако поговаривали, что до сих пор о Вельзевуле Азариил бедный грезил, и сколь бы времени ни прошло с тех пор – так и не нашёл херувим в себе силы его позабыть. Сатана отныне пустился на поиски средства обещанного, и не раз видели его в компании неизвестной никому девушки с длинными чудесными каштановыми волосами; Вельзевул и Муха продолжили жить, как и жили, не вздорили более меж собою, ежели только по мелочам и вовсе, и калейдоскоп насекомого демона, разбитый окончательно не столь давно, неведомым образом оказался целым в его кармане, пусть и с прежнею своею поперечной трещиной, однако более не разбитый вдребезги; Саша же собщалась с друзьями Теофила, особливо - с Черносмольным отчего-то, думали отныне они вместе, как бы так вызволить им товарища их общего из беды этой страшной, однако помнили они, что недосягаем ни для кого из них Собор Триединый и всё, что его касается, потому как надзирает за ними сам Господь, не даст навредить им, угрозу до них не допустит; так и жила Саша с Бафой вместе в квартирке своей прежней, однако по пути иному теперь девушка шествовала, как и товарищи её все рогатая, пропала из мира людского она навсегда, особо никто её там и не хватился, кроме тётки, да и та вскоре позабыла о Саше, и каждый день жила девушка с помыслом вызволить из заточения своего рогатого друга да отца нового по совместительству, уверенная в том, что рано или поздно ей действительно и несомненно это удастся.
И кошмары еженощные да извечные Сашу более никогда уже не мучили.
______________
* - "Некоторые ученые считают, что в течение миллионов лет всё пространство Солнечной системы находится под внимательным наблюдением внеземных цивилизаций. Все планеты системы у них под колпаком. И эти космические силы — не только наблюдатели. Они спасают нас от космических угроз, а порой и от самоуничтожения". Например, взрыв на Фукусиме. Множество очевидцев уверяет, что видели странные объекты в небе, предотвратившие распространение облака радиации. И подобных случаев множество, информации об этом сколько угодно в свободном доступе, вся в комментарий не влезет. Верить или нет - уже дело второе. Как вариант истины - вполне допустимый.
Тлеющий Ад 4. Глава 10 и эпилог
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2019
Свидетельство о публикации №219090200813
Свидетельство о публикации №219090200813
Рецензии