Судьба женщины воина Отечественной войны 7

                КЛАВДИЯ  ВИЛОР

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 6 повести.
Продолжение 5 http://www.proza.ru/2019/09/02/1163

 «Мог ли подумать когда-либо отец Клавы Вилор, что эта огромная семья, которую он воспитал, выходил, будет начисто истреблена в войну – сыновья, сколько их было, дочь, сёстры, братья, невестки, внуки? Древо, которому расти и расти, которому, казалось, сносу не будет, – все почти подчистую было вырублено войной. Они пострадали ещё и в предыдущую войну – гражданскую. Уже тогда смерть прошлась по ним. Уже тогда белые вели на виселицу мать, лишь чудо спасло её. Женщины – родоначальницы и продолжательницы – в их роду обладали той жизненной силой и счастливой судьбой, которая спасала от гибели корневище этой семьи.

 Клава стояла перед проволочной оградой концлагеря, знакомого ей до тюрьмы, а в тюрьме уже поднималась тревога, потому что Катя, как уговорились, начала кричать, что политрук сбежала. А ещё за несколько минут до этого истопник нашёл брошенное помойное ведро и принёс его коменданту. Катю тотчас вызвал комендант и стал допрашивать, кто помог бежать комиссару Вилор. Катя твердила:
– Откуда я могу знать? У меня украла она вещи, удрала, и я за неё отвечай!
На всякий случай её избили и посадили в камеру под замок.

 И вот в эти минуты у проволочного заграждения навстречу Клаве Вилор вышла какая-то женщина. Клава спросила её, как пройти на Рутченковку (это адрес, который дала ей Соня). Женщина осмотрела её и безошибочно определила:
– Ты что, из лагеря сбежала?
– Клава ответила, что она из Макеевки и ищет своих знакомых.
– А почему же ты города не знаешь? – спросила её женщина.
– Я приезжая.
– Рутченковка далеко. Ты туда сегодня и не дойдёшь.
Клава молчала.
– Ну, если у тебя паспорт есть, пойдём ко мне, – сказала женщина.
Клаве не понравилось что-то в её взгляде, и она отказалась, сказав, что будет искать знакомых.

 Она повернула назад. Ноги болели. Было холодно. Наступал комендантский час. Она шла осторожно, остерегаясь любой случайности. Поздним вечером она добралась в нижнюю часть города. Остановилась. Увидела женщин, которые возвращались с работы. Подошла. Спросила, где 18-я линия, дом 31.
Одна из женщин сказала:
– А кого тебе там надо?
Она ответила:
– Катю.
Оказалось, что женщина живёт в этом доме. Согласилась её довести. По дороге спросила:
– А что тебе надо от них в такое позднее время? Ты, поди, из лагеря сбежала?
Несмотря на фуфайку и на платок, все почему-то безошибочно определяли, что она из лагеря. Печать голода и мучений, очевидно, слишком явно лежала на всем её облике.
Она подвела её к квартире. На стук вышла молодая женщина. Клава сказала, что она от Кати. Женщина впустила её и попросила ничего не говорить матери. Мать услыхала их разговор и, сразу всё поняв, стала выгонять Клаву. Дочь упрашивала её разрешить Клаве остаться.
Клава подошла к печке согреться. От холода моча не держалась. И этот запах, и лужа на полу возмутили старуху, она потребовала, чтобы Клава ушла. Но Клава не в силах была оторваться от печки. Она отвечала на любые вопросы старухи, призналась, что она – политрук, рассказывала про Катю Анфимову. Она могла рассказывать сейчас без конца о чём угодно, лишь бы стоять, прильнув телом к тёплой печке. А старуха взяла её за руку и вытащила на улицу. Стала объяснять Клаве, как пройти к Полине Михалко (это был второй адрес, который дала ей Катя Анфимова).

 Дорога была запружена машинами, танками, тарахтели военные мотоциклы. Клаве пришлось свернуть и идти параллельными улицами, прячась, когда она встречала патрули. Так она добралась до центра. В темноте узнала гостиницу «Донбасс», где находилось гестапо и куда её водили на допрос. Ветер со снегом бил ей в лицо. Она так замёрзла, что уже не чувствовала рук и в темноте перестала разбирать дорогу. Забралась в какую-то яму, сидела там, пока не начало рассветать. На рассвете вылезла из ямы, но идти не могла. Ноги и руки её не слушались. В ней жило лишь туловище; если бы можно было, она бы покатилась по земле, это было легче, чем передвигать ногами, от каждого движения ими хотелось кричать, выть… Она искала Нефтяную улицу. Это был последний адрес, который она имела.

 Наконец она нашла Полину Михалко. Та уже собиралась на работу.
– Я от Кати, – сказала Клава.
Полина смотрела на неё, и Клава понимала, что сейчас от этого взгляда решится её жизнь. Полина имела полное право сказать: «Я не могу вас принять», «Я боюсь вас принять», «Я не одна», «Ко мне нельзя», – да мало ли какие причины она могла привести, а могла и вовсе не приводить… «Уходите!» – и всё тут. И, вероятно, потому, что Клава Вилор это поняла, такая тоска появилась в её глазах от ожидания этого ответа, – может, от этого Полина сказала, что оставит её, но только боится, чтобы Клава её не обворовала. Это было совсем неожиданно.
– Что вы! – сказала Клава. – Разве вы не видите? Разве мне до этого?
Полина закрыла её на замок, предупредив, чтобы она не подавала никаких признаков жизни.

 Она прожила у Полины восемь дней, прячась за железным корытом, когда кто-нибудь входил. И вот тут, пожалуй, начало проявляться то особое качество характера Клавы Вилор, которое так сильно развилось в ней дальше. За эти восемь дней Полина Михалко преобразилась. До прихода Клавы Полина жила замкнуто, боясь всего. Сестра её и зять работали до войны в Сталинском облисполкоме, они эвакуировались, а она, оставшись здесь, боялась каких-либо допросов, гонений. Живя с Клавой, она несколько распрямилась, вспомнила, что она медсестра по специальности и ведь могла принести какую-то пользу Родине. Однажды она вдруг сказала:
– Знаете что, Клава, давайте спать в комнате.
Вместо того чтобы прятаться в чулан, в бочку с углём, Клава легла на кровать, в комнате, вместе с Полиной. Она не выбирала, она работала с теми людьми, каких посылала ей судьба. Она была уверена, что каждый, самый запуганный, самый трусливый человек может распрямиться и что-то сделать. Что-нибудь. У каждого человека есть мечта что-то совершить. Неважно, как много, неважно, насколько значительным это окажется, важно стронуть человека.

 По вечерам, в темноте, они шептались. Клава рассказывала о себе. Её история была и исповедью. У человека есть потребность открыться. Это касалось отношений Клавы с мужем, той печальной ссоры, какая произошла у них перед самой войной, когда он взревновал и уехал, и так всё нелепо оборвалось. Полина пыталась связать её с местным подпольем, но не сумела. Однажды она повинилась перед Клавой; ведь она как медработник обязана была пойти служить в Красную Армию, должна была и не пошла, за это наказана скотским своим существованием. На что она обрекла себя! Служить этим гадам, всего бояться, смиренно молчать, потупив глаза, глотать оскорбления, угодливо улыбаться, прятать свои мысли, чувства, следить за каждым жестом. Ни разу не посметь сказать вслух то, что думаешь. Не выругаться, не возмутиться. Постепенно-это становилось привычным, и всё реже она мучилась и презирала себя. Горячечное это признание придало ей смелость, очистило её. Они говорили друг другу, что не боятся умереть, совершенно не боятся умереть, потому что нет смысла так жить.

 Назавтра Полина согрела воду, смыла с Клавы тюремную грязь, помыла ей голову. На чистом, истончавшем до прозрачности теле выступили иссиня-чёрные следы побоев, незаживающие раны, рубцы, ссадины, и было их столько повсюду, и так страшно было это зрелище, что Полина зарыдала.
– Куда же ты пойдёшь такая? Я тебя не пущу, ты же не дойдёшь. Господи, что ж это делают с человеком!
Но Клаве надо было уходить подальше от Сталине, где продолжали её искать после побега, передавали по радио её приметы. И она отправилась через Смолянку в сторону Рутченковки, к родным Сони Булгаковой, Полина провожала её не таясь, а главное – не желая отныне ничего страшиться.
Помогая Клаве, она ощущала свою смелость. И ни за что не хотела возвращаться в прежнее своё существование.

 В этот день штаб фельдмаршала Паулюса вёл переговоры со штабом нашей 64-й армии об условиях капитуляции; немцы, не дожидаясь конца переговоров, бросали оружие тут же в снег возле универмага. Было утро, был мороз, немецкие офицеры суетились, кутались, готовясь к долгому пути пленных. Клава добралась до Рутченковки. К сожалению, сестра Сони не могла достать ей какого-либо документа, по которому она могла бы дальше двигаться к линии фронта. Она лишь накормила её лепешками из макухи и вывела дальше в сторону Матвеева Кургана. (Клава сказала, что она с Матвеева Кургана и идёт домой.) Сестра Сони проводила её до самой окраины, показала путь, глухой, заброшенный, через рудники в Чулковку, Алексеевку, Мандрыкино, Мушкетово. Посоветовала не говорить, что сидела в гестапо, и сказала, что на этой дороге каждый шахтёр её примет. Дорога действительно была заброшенной, в каких-то ямах, Клава часто проваливалась в глубокий снег.

 Неподалеку от шахты её встретила бежавшая навстречу женщина.
Она спросила:
– Не видели ли вы, куда погнали пленных? Их, говорят, увозят в Германию. Там один совсем босой. Замёрзнет. Вот несу ему бурочки.
Клава сказала, что не видела, и, решившись, призналась ей, что тоже военнопленная, убежала недавно из лагеря и не знает, где можно переночевать, согреться, так как сильно замёрзла. Женщина посмотрела на неё с жалостью и попросила, чтобы Клава её подождала, а сама побежала догонять пленных с надеждой передать бурки. Клава села на снег, не зная, ждать или нет. Сил не было. Где ночевать? Ждать ли? Ведь так совсем можно замёрзнуть. Ждать или не ждать? Можно ли верить той женщине? Клава научилась определять людей по неуловимым признакам: по взгляду, по движениям лица. В её распоряжении были считанные секунды, да что там секунды – мгновения, когда приходилось решать: довериться или нет. Слова ничего не значили, значило то таинственное, тот ток, что всегда возникает между двумя людьми. Другой человек и ты, другое я и твое я, вы ещё ничего не сказали друг другу, только посмотрели, и уже что-то установилось, почему-то оно, это другое я, стало симпатичным, или же, наоборот, появилась к нему неприязнь. Ничего не произошло, а отношения возникли, и приходится полагаться на эти отношения, потому что проверять себя некогда, выяснять ничего невозможно, а есть лишь безмолвное, мелькнувшее, как тень, чувство. Здесь же получилось так, что и лица женщины в сумерках не разглядеть было.

 Сидеть становилось невмоготу. Начинало клонить в сон, и Клава понимала, что замерзает. Она заставила себя встать, пойти, в это время издали закричали, к ней бежала женщина, махала рукой. Это была та самая, что искала пленных. Так она их и не догнала и теперь, найдя Клаву, она снова усадила её, стащила с неё рваные сапоги, надела тёплые, фетровые, отороченные кожей бурки и повела к себе. Она спросила Клаву, куда та идёт и как её зовут. Клава на всякий случай назвалась Катей Остапенко, сказала, что идёт домой в Матвеев Курган.
Женщина жила с мужем-шахтёром и сыном. Жили они совсем плохо, немцы им ничего не давали, а всё, что можно было поменять на продукты, они поменяли. Последнее, что оставалось в доме ценного, были бурки. Поля – женщину тоже звали Полиной – понесла их продавать, но, увидев по дороге пленных, решилась отдать им. Войдя в хату, Клава поразилась бедности этих людей. Единственная еда была – несколько бураков. Женщина говорила, что бураков хватит, если растянуть, примерно на неделю.

 Через два дня Поля, вернувшись из церкви, сказала, что немцы устраивают облавы, делают обыски и всех забирают на окопы. Клава решила уйти. Для этого ей надо было достать хоть какой-нибудь документ. Поля, поговорив с мужем, вместо документа решила отвести её в Прохоровку, к одной женщине – Петровне, считая, что этот дом будет самым безопасным».

 Продолжение повести в следующей публикации.