Постень сиречь домовой

Это был крепенький, большеротый и лопоухий постень. Почему-то с абсолютно голым черепом.
На месте левого резца темнела дырка - он потерял его в драке с угрюмым, здоровенным постенем, чью жену знал под собой три ночи подряд, под пиликанье сверчка и кукование кукушки в настенных, пахнущих лаком часах.
На лбу, почти посерёдке его, багрово и сине вспухал шишак - попрыск хозяйского тапка, брошенного за то, что вылакал полбутыли "Пшеничной".
Но постень Баклушка обиды на человека не держал, потому как сам бы за водку кому хошь глотку перегрыз.
Штаны на Баклушке были дырявые, протёртые и мятые, жинки он завести не успел и потому заплат наложить было некому. Не штаны, а срам один, но спасала рубаха.
Из доброго сукна, широкая и длинная, едва ли не до колен.
А жил Баклушка сообразно имени своему: день-деньской бил баклуши. И ночь тоже.
Ловил мух и скармливал пауку-неврастенику, облюбовавшему уютный уголок за телевизором и заткавшему его красиво поблёскивавшей паутиной.
А бывало, устраивал охоту на тараканов - выключал свет, ждал, когда слуха коснётся лёгкий, чуть скрипящий перестук лапок, включал свет вновь и с вилкой наперевес спрыгивал на пол.
Тараканы, чёрные, точно агенты похоронного бюро, живыми болидами носились по линолеуму, с ходу тыкались в плотно пригнанные плинтуса в поисках спасительной щели и, не находя её, спешили дальше.
Баклушка догонял одного, другого, третьего - и от души потчевал вилкой. Она то возносилась над головой подобно нагинате, то всеми четырьмя зубьями била в укрытую хитином спину насекомого, то плющила его ударом плашмя.
Потом Баклушка собирал пронзённых или обращённых в блин усачей, взбирался на газовую плиту и жарил их над окружённой синеватой короной огня конфоркой.
А затем неспешно, смакуя и причмокивая от удовольствия, хрустел горячим "шашлычком".
Но сейчас Баклушка был серьёзен: старая мохнатая и пыльная моль принесла весть от дальних (он и не помнил, кем они ему приходятся) родственников. Мол, жди, дорогой Баклушка, нас в гости, решили вот твои хоромы обозреть.
Сначала он обозлился, представив, как привычный жизненный уклад его будет попран роднёй - и от злости разорвал принёсшую дурную весть моль.
Потом подумал, что разнообразие не повредит и просветлел ликом, - но моль уже было не собрать. Всё, что осталось - лохмотья крыльев да растоптанное в гневе тельце.
Целых два дня Баклушка готовился к встрече. Вымазал рубаху майонезом и натёр шпротиной - чтобы достаток его бросался в глаза и лез в ноздри.
Потом добыл пару десятков тараканов, коих изжарил и складировал в банке из-под кильки; он утащил её из мусорного ведра четыре дня назад и спрятал между шкафами в кухне, и в ней ещё оставалось немного томатного соуса.
А ещё он прямо-таки на убой кормил паука мухами, тот уже не успевал заключать их в коконы; неумело, но со старанием зашивал дырки на штанах; готовил речь и делал ещё много всего, что считал нужным сделать.
В общем, он был весь поглощён предстоящей встречей и уже не помнил, что поначалу вовсе не жаждал её.
Два дня пролетели незаметно. А на третий никто не приехал. И на четвёртый-пятый-шестой тоже.
Кроя - не трёхэтажным даже, а невообразимо небоскрёбным - матом всю родню, вплоть до своих мамаши с папашей, Баклушка бегал по квартире и уничтожал все следы приготовлений.
Тараканы вместе с тарой в лице банки из-под кильки были брошены в мусорное ведро; паук был смыт в унитаз, а паутина разорвана - как напоминание о пауке; речь же в честь приезда родни он постарался загнать как можно глубже в тайники памяти, надеясь, что вскоре она бесследно выветрится.
С горя он выудил упрятанную в унитазный бачок  "Смирновку" и выжрал её перед телевизором во время рекламного блока. Там его, горланящего "зачем топтать мою любовь...", и нашёл хозяин.
Баклушка был забит до смерти ботинком 45 размера и вынесен в мусорном ведре (с банкой из-под кильки и тараканами) к ближайшей помойке.
А на следующий день в квартиру ввалилась родня: десятка полтора грязных, пьяных в драбадан постеней, завернувших на пути к Баклушке к другому своему родственнику и потому не приехавших в указанный срок.
Постояли, пожимая плечами и недоумённо хлопая залитыми зенками, и с песнями пошли вон.

                Андрей Ахобадзе