Судьба женщины воина Отечественной войны 8

                КЛАВДИЯ  ВИЛОР

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 7 повести.
Продолжение 6 http://www.proza.ru/2019/09/03/1046

 «Когда Поля привела её в Прохоровку, к Петровне, та приняла её странно и непривычно для Клавы – как великомученицу, которую послал к ней Илья-пророк. Клава не могла представить, что со стороны, для окружавших людей, она, назвавшаяся им – Катя Остапенко, и впрямь выглядела страдалицей, принявшей неслыханные муки и лишения, – оборванная, израненная, с горящими глазами. Муж Петровны уподоблял её святой Екатерине, имя которой, как  известно, означает «всегда чистая». По уверению же Петровны, всем своим обликом и фигурою Клава походила на любимую её святую Варвару-великомученицу, которой дана благодать спасения от насильственной и внезапной смерти. К великому смущению Клавы, среди верующих, усердно посещавших Петровну, пошёл слух о ниспосланной им мученице, и одна за другой стали к ней обращаться женщины, матери, жёны, просили заступиться за своих, защитить их от пули, от снаряда, от военной гибели. Отговорки Клавы не доходили до них. Она уверяла в своём бессилии, но эти женщины по-прежнему смотрели на неё с мольбой и верой в чудо.

 Клава считала, что она, как коммунистка, обязана бороться с религиозным дурманом, и в то же время что-то мешало ей прямо высказать этим женщинам своё безбожие. Удерживали не опасения, а скорее жалость. Она понимала, что в эти тяжкие времена слабые души обращаются к религии. Заполнив маленькую горницу, женщины в три ряда стояли на коленях, впереди Петровна, и клали земные поклоны, тихо пели, а потом молились.
«Пресвятая дева, веру нашу укрепи, надежду утверди, дары любви сподоби. Умилосердствуйся, всемилостивейшая госпожа наша, на немощные люди твоя: заблудших на путь правый наставь, избави нас от голода, губительства, огня, меча, нападения вражия, наглыя смерти, тлетворных болезней. Утоли моя печали…» Клава вслушивалась, слова эти её смущали, она видела, как женщины уходили успокоенные, просветлённые. Клава понимала, что утешение их ложное, и в то же время завидовала им. Молитва давала им надежду, помогала жить, существовать, и Клава не смела лишить их этой надежды, да и уместно ли это было сейчас?..
– А как ещё охранить матери своего сына? – говорила Петровна. – Чем другим, если не молитвой? Назови это любовью, всё одно. Знаешь, как сказано: «Давайте, и дастся вам. Какой мерою мерите, такой же и отмерится вам». Дивные эти слова согревали душу, но потом начиналась какая-то маета. Бездеятельная вера возмущала бурную натуру Клавы. Будь это мужчины, всё было бы проще, она нашла бы, что им ответить, но перед ней были голодные солдатки, матери с малолетками.

 Полицаи и немцы не трогали Петровну. В домике её действительно можно было жить сравнительно спокойно. Клаву здесь любили, за ней ухаживали, и никто из них не мог понять, почему она однажды утром, расцеловав Петровну, покинула её гостеприимную хату. Ни уговоры, ни предостережения не могли остановить её. А ведь было заманчиво: принимать приходящих, советовать им, объяснять, успокаивать, а самой тем временем искать связи с подпольем, собирать сведения о немцах.
Скупые, осторожные слова её чудесным образом утешали женщин. Было так легко вселить в них надежду и вместе с надеждой – веру в разгром фашизма, в скорое освобождение от оккупантов, а значит, и в необходимость борьбы.

 Но эти исстрадавшиеся, иссохшие души жаждали чудес. И когда пошёл слух, что она исцелила кого-то, а другой предсказала, что сын жив, и вскоре пришла весточка от него откуда-то из-под Харькова через партизан, – тут вот Клава и решила: хватит, надо уходить. Она поняла, что может ещё что-то делать, но для этого надо избавиться от личины, от навязанного ей Петровной образа святой великомученицы, от религиозной подоплёки, от нимба, который претил её душе. Так начались долгие её скитания из одного дома в другой, от одной семьи к другой. Не просто спасение от гестаповцев, начиналось нечто иное – осмысленность её пребывания здесь, в этом фашистском тылу, среди измученных лишениями и террором людей.

 Теперь уже всех и не вспомнишь. Солдатки, вдовы, голодные ребятишки, заснеженные хаты, где жизнь теплилась у печки, перед чугуном, в котором парились, а то и варились бураки – сахарная свекла. Они нарезались малыми ломтями, жёлтые, точно сливочное масло, заменяя хлеб, сахар, картошку, мясо, – единственная еда тех голодных мест.
Клава переходила из одного посёлка в другой, её как бы передавали – вернее, она сама выискивала те невидимые тропки, что петляли между семьями. Она являлась не агитировать, не странницей-проповедницей, она приходила жить. Ей помогали. Её укрывали, это всегда понимали, даже если об этом и не говорилось ни слова. Она не была гостем. Она жила и старалась поддерживать людей своей верой. Она говорила про Сталинград, иногда от этого люди как бы приходили в себя, поднимались с лежанок, наводили в доме порядок, мыли детей. Клава делилась надеждой, и от этого в ней самой прибывало уверенности. Она знала, что где-то тут действует подполье, ещё Катя Анфимова рассказывала ей про партизан где-то неподалеку, чуть ли не в этой же области. Но выйти на них никак не удавалось. И тем не менее присутствие их делало её сильнее. Она чувствовала себя как бы уполномоченным, политруком, мобилизованным на работу среди гражданского населения. Впрочем, так и воспринимали её: как человека, за которым что-то стоит, какие-то силы.

 После войны Клаве пришло письмо:
«Здравствуй, дорогая Катя, то есть Клавдия Денисовна!
Вот как будто я и не вам пишу, Клава. Как я рада, что ты прошла и со своей дорогой крошкой вместе теперь! Я так беспокоилась за вас, утро, вечер и ночь призывала имя твое, чтобы ты прошла благополучно к своему ребёнку. Я так боялась, чтобы ты не попала к тем извергам опять в плен. Вспоминаю, как ты переживала в плену и у Петровны. Но я стесняюсь тебя затронуть. Петровна всё говорила, что тебя прислал Илья-пророк».
Письмо без конверта, сложенное треугольником, как многие другие письма из той пачки, что сохранилась у Клавы Вилор.
«Ксения Алексеевна Пискунова» – по этой подписи вспомнилась старушка, крепенькая такая, калёная, хотя по разговору еле слышная, к ней привела Клаву Феня Жукова.

 Весь день Ксения Алексеевна варила какие-то травки, коренья, томила из них кашицу, пекла лепёшки, кормила Клаву, ухаживала за ней, как за дочерью. Всё казалось ей, что собственная дочь её в медсанбате, ранена и попала в плен и так же измучена и истощена, как Клава.
Раны на ногах медленно затягивались. Это от неё, от Ксении Алексеевны, Клава стала готовиться перейти линию фронта. Ксения Алексеевна наготовила ей лепёшек и накануне всю ночь молилась за благополучный исход. Утром вместе с Феней пошла её провожать.

 Уже после освобождения выяснилось, что партизанка Вера Великая бежала.
Было интересно сравнить её письмо с тем, что рассказала о себе Клава Вилор.
«Однажды ночью меня и другую партизанку нашего отряда Шуру Стеблякову толкнули в камеру №3. Заговорив, мы узнали, что тут женщина. Познакомились. Она была ранена в обе ноги в тридцати пяти километрах от Сталинграда, политрук РККА Вилор Клавдия Денисовна. В тюрьме мы сдружились. Вилор Клавдия вела себя прекрасно. Мы громко пели революционные песни, вели себя вызывающе по отношению к полицейским и немцам, называя их легавыми. Вилор К. вела себя как подлинная патриотка нашей Родины, ненавидевшая немцев, и в этом ужасном застенке держалась стойко, мужественно, гордо. Мы знали много друг о друге. Клава всегда подбадривала, придавала нам силы своим спокойным голосом. Она научила нас не унывать и научила бежать. И мы её завет осуществили… С допросов Клава возвращалась избитая, измученная… Но врагам не удавалось узнать от Клавы ни слова полезного. Очень жаль нам было расставаться с нашей подругой. Её приговорили к расстрелу. Немцы её звали комиссаром. Нас отправили в концлагерь СД, будучи там, однажды я узнала от вновь прибывших, что 25 января 1943 года К.Вилор бежала. Я была рада, как за собственную жизнь… 20 февраля 1943 года, когда Красная Армия, наша освободительница, подошла близко к городу Макеевка, немцы в панике бежали, захватив с собой мужчин, а женщинам чудом удалось спастись. Я разыскала дочку К.Вилор Нелличку…»

 Феня отправилась провожать её дальше, через рудник, чтобы Клаву не задержали. И действительно, там встретили их двое полицейских, потребовали у Клавы документы; Феня сказала, что они из Чулковки; полицейские, которые знали Феню, пропустили их. Когда полицаи скрылись, Феня распрощалась, и Клава осталась одна. Вечером она пришла в Мосино. Никто не согласился пустить её переночевать, она стучалась, просилась, прошла до дальнего хутора и наконец забралась в скирду соломы. Она понятия не имела, что происходит на фронтах: наступают наши, отступают, где проходит передний край, но слух уже прошёл, что немцы под Сталинградом разгромлены, уничтожены, что Сталинград не только выстоял, но и победил. Туда, к Сталинграду, она и шла и будет идти, ползти, пока душа шевелится.

 И опять же я по себе помнил странную эту уверенность, с какой мы шли из окружения к Ленинграду. Хлюпали по болотам, по ночным лесам, не оставались ни в партизанских отрядах, ни в деревнях. Нам говорили, что Ленинград взят, а мы только отмахивались. Таллин, Псков, Новгород, Луга – сколько городов уже оставлено нашими и сколько ещё предстояло оставить, но не Ленинград, только не Ленинград. Это было чувство, иногда похожее на заклинание, иногда на самовнушение: не может так быть, чтобы немцы разгуливали по Ленинграду, невозможно это…

 Утром пошла дальше – в Кутейниково. Шла целый день. Кругом копали окопы. Останавливаться было опасно. По всем сёлам объявлен карантин: свирепствовал сыпной тиф. Въезд и выезд были запрещены. Она не знала, как ей пробраться в Кутейниково. На всякий случай пришла туда тогда, когда стемнело.
И опять никто не согласился дать ей ночлег. Боялись и немцев, боялись и тифа. Встретив на улице женщину, она, потеряв всякую осторожность, попросила её дать ночлег. Женщина осмотрела Клаву и, конечно, спросила:
– Ты что, военнопленная?
– Да.
И тогда она её пустила, накормила, уложила спать. Рано утром в хату вошли двое полицаев. Один из них – муж хозяйки. Случайно они нагрянули, предупредила ли их хозяйка – так Клава и не узнала. Они сразу забрали Клаву и направили в лагерь здесь же, в Кутейникове. Убежать отсюда оказалось нетрудно. Вечером она перелезла через забор, ушла в степь.

 Теперь она стала двигаться ещё осторожнее. Направилась через кирпичный завод к селу Ивановке. Ночевала ночью в степи в скирде. Где-то выли волки, ревели моторы… Она закапывалась всё глубже в солому. Утром еле выбралась, дошла до Екатериновки. На окраине села ей повезло: пустили в хату старики Штода. Старуха рассказала, как на прошлой неделе здесь повесили четырёх комсомольцев, посоветовала идти дальше, к её дочери Екатерине, в хутор Новопавловский, что под Репиховкой. Екатерина обязательно примет и поможет устроиться куда-нибудь. Здесь же в любую минуту могли зайти патрули. Она слушала старуху сквозь забытьё. Снова надо было куда-то идти, в сторону, опять не к фронту, а силы кончаются. Снежная каша чавкала под ногами, дороги ветвились, петляли, и, казалось, она обречена всю жизнь брести и брести. В Репиховке, совсем обезножев, она постучалась в первую же хату. Раны её открылись. Дальше она не могла двигаться. Рассказала о себе, что она медсестра, военнопленная. Это был дом Марфы Ивановны Колосниковой. Марфа Ивановна предложила пожить у них. Семья была большая – три сына, две дочери. Они хотели уйти в армию, эвакуироваться с нашими войсками, но по дороге их колонну немцы отрезали, и они возвратились домой.

 После войны Клава получила такое письмо от одной из дочек:
«Здравствуй, роскошная роза!
Здравствуй, прекрасный букет!
Здравствуй, любимая Клава!
Шлём тебе сердечный свой привет!!!
Клава, привет горячий посылаем.
Целуем много-много раз.
Всего хорошею желаем
И не можем забыть о вас».
Далее это торжественное вступление сменяется сердечными словами:
«Приезжай к нам в гости, Клава. Без тебя не с кем посоветоваться. Безродные мы теперь втроём – я, Шура и мама. А ребят нет: Андрюша с Ваней в армии. Отца нашего не слышно, и не слышно брата Феди.
Клава, пожалуйста, не забывай нас. Колесникова Мария Федоровна».

 Колесниковым она призналась, кто она такая. Она заметила, что люди, узнав, что она политрук, что она бежала из тюрьмы, сперва пугались, потом многие смелели. Подобное признание налагало на людей ответственность, они становились как бы соучастниками. Они её прятали, они ей помогали, следовательно, они что-то делали. Это было очень важно здесь, в немецком тылу, – дать возможность людям что-то делать.
К Колесниковым приходила молодёжь. Клава разучивала с ними песни, фронтовые, а то и просто самодельные, высмеивающие фашистов и предателей. В селе всё это не могло остаться незамеченным. За ней стал следить полицай, и она была вынуждена уйти на хутор Новопавловский.
Там Екатерина Штода помогла устроиться на работу к хуторянке Варваре Вольвич. Муж её воевал, а до войны работал директором совхоза. Она же, то ли вынужденно, то ли по характеру своему, быстро приспособилась к немецким властям, угощала их, оказывала им мелкие услуги и создала для себя довольно сносные условия жизни.

 Клава ходила обрабатывать её поля – полола, окучивала, мотыжила. Но и там, в поле, она старалась собирать вокруг себя молодёжь, а потом и старших селян и рассказывала им о подвиге Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, о капитане Гастелло, всё то, что знала, весь тот политматериал, с которым работала в армии, вернее – все те случаи, которые ей были известны до плена. Её слушали здесь иначе, чем в армии. В армии это непосредственно как бы переходило в действие, укрепляло дух солдат, здесь же повергало людей в задумчивость, в угрюмость, в тоску, у каждого по-своему терзало совесть, требовало действия от мужчин, кто по тем или иным причинам остался в тылу у немцев.

 После Сталинграда немцы предприняли контрнаступление. В начале марта они нанесли удар в районе Люботина, шестнадцатого марта вновь овладели Харьковом, пошли на Белгород, захватили его, заявили, что цель их летней кампании 1943 года – взятие Москвы. Их пропаганда старалась изо всех сил.
Постепенно установился обычай идти вместе с Клавой в поле. Её даже спрашивали, пойдёт ли она, и если она шла, то хуторяне шли охотно. В поле они были в безопасности, садились вокруг неё и слушали. Её звали «ходячая книга». Не так-то много книг по истории она прочла, но оказалось, что биография её часто и по-разному связана с историей страны. Это было даже поразительно – обнаруживать в своей жизни подобные связи. Дома у них – она вспоминала – останавливался Будённый (она уже точно не помнила, с кем из старших братьев он был связан), помнила она, как жил у них в доме Василий Иванович Книга, бывал Литвиненко, а потом и Апанасенко. Это всё были легендарные герои гражданской войны, которых помнили и здесь. Два её старших брата организовали в те годы партизанские отряды на Ставрополье.

 В доме хранили оружие красных, знамёна. Всё это было для неё когда-то само собой разумеющимся, и вдруг она обнаружила, что это, знакомое ей с детства, звучит как история, которая волнует людей. Оказалось, что материал можно черпать не из книг, а из своих воспоминаний, в жизни её семьи тоже отразилась История. Рассказывала Клава и про комсомольскую ячейку, которую создали ее братья, – первую в их селе Дивном комсомольскую организацию. Про то, как белогвардейцы посадили её мать за содействие красным, потом собрали всё село, решив публично её повесить. И дальше, как селяне подняли шум, вмешался священник, отец Ипатий, и в конце концов её освободили. Тут же она рассказывала и про подвиг Зои Космодемьянской, не потому, что она его знала так хорошо, – наоборот, она его знала лишь из газет, – но потому, что в судьбе Зои было что-то сравнимое с её собственной судьбой, и она раскрашивала, расцвечивала эту историю, вкладывая в неё собственные переживания, отдавая Зое свои муки и страхи, наделяла её своей болью.

 Хуторяне работали за неё в поле, приносили поесть, попрекали хозяйку: «Тоби, Варька, соромно людыну мучаты. Вона, бачишь, яка хвора».
Местные полицаи, Спиридон и Степан Штода, решили было повести её в жандармерию, в село Екатериновку. Хуторяне стали отговаривать их: «Ну шо вона вам зробыла?..» Она прикинулась, что совсем обезножела, везти её было не на чём, и до поры до времени её оставили в покое. Но она понимала, что всё это до случая. Она выбрала из молодых ребят троих, самых активных, договорилась с ними перейти линию фронта. Тайком собрались и отправились.

 По дороге, не доходя до Матвеева Кургана, наскочили на минное поле. Один, самый молоденький хлопчик, подорвался, другие были задержаны, а Клава случайно выскользнула, скрылась. Неудача подкосила её, и крепко. Со всех сторон она была виновата: и в гибели того хлопчика, и в судьбе тех, которых схватили, угнали в Германию. И то, что сама она осталась при этом невредима… Увлечь сумела, провести не смогла. А они ей поверили: как же, военная, догадывались, что офицер Красной Армии, ей тут все верили, каждое её слово ловили. Но что она могла обещать? Фронты с апреля перешли к обороне. Все её надежды на быстрое, безостановочное наступление наших войск не оправдались. И силы её иссякали, она не знала, дотянет ли».

 Продолжение повести в следующей публикации.