Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 15

      Глава 15

      Волна воспоминаний накрыла Гефестиона с головой. Тринадцатилетний мальчик в постели, охваченный жаром, страдающий от лихорадки, старый доктор Аристарх склоняется над ним, а за дверью беснуется Александр: Аристотель не пускает к другу царевича, а противный врач смеет трогать его сокровище и считает, что имеет на это право! Как же Александр неистовствовал, как ревновал, какими страшными подозрениями терзался! Как же он прокрадывался к тому, кому пока ещё не решался признаться в своих чувствах! И как после выздоровления открылось им самое сокровенное и связало на всю жизнь!

      — Ты что, с детства заикаешься?

      — Н-нет, — Аристарх снова запнулся, но продолжил уже увереннее, будто моряк, решивший, наконец, отчалить от берега: — Я просто в первый раз остаюсь наедине со вторым лицом в государстве.

      — Счастье-то какое! — оценил Гефестион. — Ещё немного — и ты будешь разговаривать, именуя меня «твоим вице-императорским величеством». С какой стати ты голосил около шатра?

      — Я думал, что это важно. Мне сказали, что Статира — самый ценный трофей.

      Гефестион только хмыкнул. По его мнению, любой ёжик, бегавший в самой чахлой рощице, был в тысячу раз милее и краше любого перса любого пола. И даже маленькая ящерка, такая стремительная и юркая в здешних песках…

      — Самое ценное для тебя — покой твоего царя, а ты его нарушил. Мало ему того, что он всех девок из гарема Дария поит, кормит и везёт, всех его евнухов содержит, так ты его ещё в акушеры определил? Родила бы эта Статира или подохла бы, не разбрюхатившись, — тогда бы и сообщили.

      — Я не знал, — чуть не захныкал этер. — Там все так переполошились… Что же теперь делать?

      — Кому? Тебе — мозги на место поставить, а мне — тебе задницу отодрать, чтобы впредь знал, чем, как и что думать.

      Гефестион распустил узел, стягивавший волосы Аристарха, густые, прямые, почти чёрные, они рассы;пались по плечам в слабом мерцании ночных светильников. Двумя пальцами сын Аминтора приподнял этеру подбородок — юноше пришлось запрокинуть голову, чёрная волна колыхнулась, покинув плечи, отхлынув отливом. Прикрылись веками, не давая рассмотреть свой цвет, большие, чуть округлые глаза, два ряда по-мальчишески пушистых ресниц хлопнули, Аристарх подался телом вперёд, подставляя свои губы под уста так некстати (или так вовремя?) потревоженного.

      «Да это для него не наказание! Вот поганец! Как же я влип!» — подумал Гефестион.

      Он ещё не знал, что среди прибывавших из Македонии отпрысков знатных родов больше удачи на поле брани, ратной славы и захваченных трофеев ценилась, как предприятие очень трудное и практически невыполнимое, близость с царём или с ним самим, Гефестионом, причём последнее — превыше первого: нет более священного для верующего, чем тот, кому поклоняется его бог; кроме того, Гефестион был красавцем; более того, слыл неприступным, да и фраза о том, что Александром управляют бёдра Гефестиона, уже давно разошлась по доброй половине Ойкумены — так что удивительного было в том, что именно власть над своим телом высокого синеокого красавца была самым заветным желанием? И ясноглазые мальчишки просто мечтали выбиться в осенённых краткой благодатью. Их вело созревшее желание, ими руководила вечно беспокойная юность, их манило вознесение в Элизиум, ибо если тот, кто был близок с сыном божьим, переспит и с ними, то это сравняет их с… Ах! Тут глаза испуганно опускались, не решаясь переступить границу чрезмерных дерзаний.

      Этого Гефестион не знал, но о желании сопричастности, желании хоть на миг стать близким кому-либо из прекрасной пары догадывался. Юношеские чувства притягивал к себе романтический флёр, окутывающий каждую легенду, и, как это часто бывает, как свет от далёких звёзд, живущих уже совершенно по-иному, а, может быть, уже и давно не живущих, этот дурман, это горение прошлого влекло и влекло. Сыновья знати с самых юных лет призывались к шатру царя, прислуживали ему на пирах, состояли в виночерпиях; их отцы, как правило, тоже служили в армии. Младшее поколение страстно хотело отличиться, встать на часы, быть произведённым в щитоносцы, вписать своё имя в историю великих деяний. Видевшие царя измладу, потомки славных родов естественно становились царской семьёй, единым целым. Даже когда его части соревновались друг с другом в состязании честолюбий, это вело, обнаруживая скрытые ресурсы, ранее только дремавшие способности и не проявлявшиеся таланты, лишь к укреплению силы целого. Это были преданность, служба верой и правдой, любовь — без оглядки на то, был ли властитель грубым и лукавым, как Филипп, или открытым, честным, искренним, нежным и женственным, как Александр, хотя, конечно же, последнего — юного, прекрасного и честного — любили больше. Это была данность, не оспариваемая никем, божественное предначертание, провидение, на этом стояли и страна, и её величие — в том числе и по этой причине Гефестион ненавидел персов, стремившихся примазаться к избранным, выслужиться и влезть в круг званых, привилегированных, и сын Аминтора боялся, что доверчивость и неразборчивость Александра, легкомысленно щадившего покорившихся и сдавшихся на милость победителя азиатов, разрушат незыблемые ранее устои, поколеблют, пошатнут, ослабят вековые традиции.

      Но все эти соображения уносились вверх и истаивали, а голова Гефестиона склонялась к призывавшим его устам, имя этера и его поведение по-прежнему провоцировали на разворачивание свитка воспоминаний: вот так же, более движением, чем словом, тринадцатилетний царевич молил о первой близости. Поддавались, раскрываясь, губы, приникало к груди тело, руки оплетали шею, призывно сияли распахнутые глаза, и, видя ответ, смеживались, подрагивая ресницами, веки. Аристарх заменил Александра — и Гефестион, потеряв одного, шёл за тем, что ему предлагали, за тем, кто предлагал ему это. Он увлёк Аристарха к ложу и, опустив его на колени, разоблачил. Выдохлось первое желание поизмываться и «отодрать»: многолетняя близость с Александром сделала нежность в интиме второй натурой Гефестиона. Он никогда не насильничал — не пошёл на это и теперь: нежно провёл по худеньким мальчишеским бокам, привлёк к себе, обласкал грудь, отстранился и, отведя волосы, снова прижал к себе, припав губами к шее. Тело этера, отвечая, вибрировало от возбуждения; Гефестион вошёл осторожно и медленно, исторгнув вздох из лёгких Аристарха; так же, как Александр, юноша, почувствовав плоть, не отпрянул, а подался назад, насаживаясь; пальцы Гефестиона обхватили возбуждённый член, круговым движением разнеся по его поверхности масло. Последняя дрожь Аристарха утихла в предвкушени скорой развязки — и только горячее дыхание распалённых тел и негромкие звуки трения плоти о плоть нарушали тишину южной ночи, в которой где-то вблизи Александр брёл, не зная зачем и почему, к тому, что ему вовсе не было нужно…

      Аристарх застонал, разряжаясь в выбросах спермы, Гефестион нагнал его и запечатлел поцелуй на юношеском плече.

      — Отдыхай.

      Этер раскинулся на ложе, переводя дыхание, его глаза были безумны и счастливы: полученное только что настолько превзошло всё предвкушаемое! В этом были погребены не значащие теперь ничего все предыдущие опыты. Как Гефестион был нежен и ласков, и до чего же прекрасен он был обнажённый — высокий, стройный, с гривой великолепных волос, разливавший по чашам вино!

      — Я не представлял, что это может быть так…

      «Боги, как сладко!» промелькнуло в сознании Гефестиона — так признавался ему тринадцатилетний царевич.

      — Теперь будешь. Надеюсь, твои товарищи после живописания твоих приключений не протопчут народную тропу к этому шатру, — усмехнулся Гефестион. — Держи, пей, Аристарх, сын…

      — Алкеты.

      — Алкеты, Алкеты… Он здесь?

      — Да, в коннице.

      — А, вотчина Филоты… А род?

      — Орестидов.

      — Орестидов?! — поразился Гефестион. — Подожди! А Кераста ты знаешь?

      — Да. — Аристарх сжался, и Гефестион понял, почему этер уже тихо добавил: — Это двоюроднй брат моего отца, но он уже умер. Давно умер.

      — Так ты знал его сына?

      — К-какого? — запнулся Аристарх.

      — О боги, ну не близнецов же, а Павсания!

      — Я… я видел его. Не так, чтоб хорошо знал. Он на восемь лет старше меня…

      — Был.

      И ранняя осень пятилетней давности встала в памяти во всех подробностях. Александр на грани, его тревога — единственная, причиной которой он, оберегая любимого, с Гефестионом не поделился, мольба в голубых глазах: «Отдай мне эту ночь, до заката солнца ты всё узнаешь», полное непонимание Гефестиона, ночь напролёт в бессмысленной болтовне и игре в кости с товарищами, рассвет, утро, день, огромная чаша театра, резко вздымающаяся под великолепным белоснежным одеянием грудь Олимпиады, выход царей, Павсаний, скользнувший в парод с противоположной стороны, охранники, выволакивающие из прохода тело Филиппа, сумасшедшие глаза Александра: «Где?» — и бездна мрака… «О боги, на благо ли Павсаний пронзил мечом Филиппа? — подумал Гефестион. — Хотя… что теперь об этом… Мы все лишь игрушки в руках провидения, а Александр… строит из себя сына Зевса или на самом деле им является? Но ведь и боги покорны мойрам…»

      — Был, — эхом отозвался Аристарх.

      Гефестион тряхнул головой и посмотрел на присмиревшего паренька.

      — Тебя что, это родство смущает? Не волнуйся! Павсаний сделал то, что должен был, отомстил за свою честь, а Александр — сын Зевса. К Филиппу он имеет не столь близкое отношение, чтобы ты чего-то остерегался. — «В отличие от того отношения, которое он имеет к его убийству, — хмыкнул про себя Гефестион. — А всё-таки…» — Ты ведь недавно из Орестиды?

      — Да. Пока доехал…

      — Расскажи мне о семье Павсания.

      — Они хорошо живут, ни в чём не нуждаются. Сестра Павсания уже третий год замужем, у неё тоже двойняшки, я их всегда путаю, — Аристарх не мог не улыбнуться. — Братья пока дома, очень хотят на войну или хотя бы к Антипатру.

      — Им же теперь…

      — По пятнадцать.

      Аристарх замолчал, положение семьи Архиппы, вдовы Кераста, для него было тайной, которую он тщетно пытался разгадать. После смерти Павсания, после того, как все узнали её обстоятельства, соседи Архиппы ждали, что в ближайшие дни на её семью обрушится что-то страшное: если и не казнь, то изгнание или жестокая опала — тем более что уже всем было известно, как наследник Филиппа поступает с теми, кто навлёк на себя хотя бы тень подозрения. Но ничего страшного не случилось — наоборот, мать Павсания прекрасно выдала замуж дочь, дав за молодой красавицей приличное приданое, сама стала жить намного лучше, чем раньше, её дом был полная чаша, чего вообще трудно было ожидать от вдовой женщины в горах, обычно суровых к скромным помещицам, не балующих их обильным урожаем; больше же всего Аристарха поразили великолепные кони и блестящие доспехи, невесть от кого и какими путями оказавшиеся у братьев-близнецов. Перикл и Эригий горделиво рдели, демонстрируя приобретённое, конечно, задавались, видя завистливые взоры и слыша восхищённые цоканья, и туманно отшучивались, когда у них спрашивали, кто же им прислал такие царские подарки: «Раз царские — значит, царь». И всем было невдомёк, что в этих словах не было ни доли шутки — одна чистая правда. Родители же Аристарха, обсуждая с заезжавшими к ним гостями чудеса преображения, переговаривались так невнятно и так часто переходили на шепотки, что ничего нельзя было разобрать. Словно каждый уже сделал про себя какой-то вывод и решил хранить его в своей голове, но показывать любому, что уж кто-кто, а он сам-то знает, как обстоит дело, но предпочитает об этом не распространяться.

      — А ты что, хочешь повстречаться с родственниками на войне?

      — Неплохо было бы, — ответил Аристарх. — Но, если им только пятнадцать…

      — Ну ладно. Александр это решит. Наверное, не хочет от матери сыновей отрывать, но и их карьеру надо устраивать. Там видно будет… Лучше расскажи, что в нашей Македонии происходит.

      Аристарх начал говорить о приезде в столицу, об урожае яблок, о предстоявшем сборе винограда. Глаза Гефестиона потеплели. Дыхание весны, солнце лета и щедрая осень, яблони и сливы, оливковые рощи с серебром своей листвы, звонкие родники с прохладной чистейшей водой, стада овец, наползающие белоснежными облаками на склоны гор, утопающая в зелени Миеза, статуя крылатой Ники… Разве всё это можно было даже сравнивать с этой выжженной землёй, на которой растут только отвратитеьные колючки, а тощие пучки травы давным-давно высохли под палящим солнцем! Потрескавшаяся бесплодная земля, шуршащие по ней змеи, песок и пыль — нет, Гефестион никогда это не полюбит, что бы ни ждало его в тех городах, который его любимый ещё не завоевал…

      И сын Аминтора забрался на ложе с ногами. Он сидел, опираясь на ладонь опущенной левой руки, согнув в колене, почти касающемся матраса, левую ногу и подведя её стопу под правое бедро, положил пальцы правой руки на колено правой же, тоже согнутой в колене, но стоявшей вертикально. Волосы разметались по плечам, безукоризненное тело отсвечивало бронзой — в этой немного аффектированной позе его и увидел вернувшийся из своего краткого похода Александр, и в тысячный раз поразился совершенству красоты, только несколько мгновений спустя поняв, что сын Аминтора в шатре не один. Далее всё тоже было предельно ясно: обнажённый любимый, недопитые чаши вина, то краснеющий, то бледнеющий отступивший в глубину шатра юноша — чем же иным, как ни гнусным соитием, можно было здесь заниматься, пользуясь его, Александра, вынужденной отлучкой!

      — Таак… — Тон Александра не предвещал ничего хорошего, обещая скорую расправу, — так показалось Аристарху. Этер готов был хлопнуть себя по голове: дурак, что же он наделал! Второй человек в государстве изменил с ним первому — и первый сейчас с ним рассчитается, снесёт с плеч дурную голову, а сын Алкеты ещё не успел убить ни одного перса! Как он мог так заиграться, растаять от свершившейся любви и совершенно потеряв разум, забыв о том, что царь должен вернуться, забыв о том, что узы, связывающие владыку Македонии и Малой Азии с Гефестионом Аминторидом, священны и неприкосновенны!

      — Знакомься с самым свежим пополнением, это Аристарх, — просветил Гефестион царя.

      — Вижу. И, судя по всему, он получил больше, чем тот Аристарх, которого я знавал когда-то в Миезе. — Глаза Александра начали метать молнии, Аристарх только и думал о том, как улепетнуть подобру-поздорову, но Гефестион никакого беспокойства не выказал:

      — Конечно, больше и имеет на это полное право: он сын Алкеты, Орестид.

      — Орестид?! — Лавиной прошлого на сердце Александра обрушились воспоминания, он даже прикрыл глаза.

      — Троюродный брат Павсания. И его отец у тебя в коннице, я же тебе говорил, что надо лучше изучать личный состав и списки новоприбывших, а ты всё болтаешь со своими инженерами и картографами…

      Гефестион, как был обнажённый, так и подошёл к Александру и обнял его, Александр склонил голову к другу на плечо, смотря на Аристарха, а потом засыпал новичка вопросами о родичах. Юноша охотно выбалтывал всё, что знал, мысленно переводя дух: вроде бы снесение головы за участие в измене откладывается…

      Походный шатёр стал порталом в другие жизни и иные времена, тонкой-тонкой нитью, связующей прошлое и настоящий день, потустороннее и нынешнюю данность. Брови Александра горестно изламывались, когда память своей властною рукой вела его по Эгам и последним часам жизни — его отца и Павсания. «Мы встретимся, обязательно встретимся, — мысленно клялся он Павсанию. — Только дождись меня там, — просил он его. — Это ли не знак, если я за тридевять земель повстречал твоего брата?» И, успокоенные, глаза теплели и начинали искриться, когда Аристарх выбалтывал малозначащие для него, но бесценные для царя подробности жизни на севере его родины, общения с семьёй так легко отдавшего свою жизнь за счастье, смысл и власть любимого. Короткие реплики, пара слов обретали значимость, душа улетала куда-то далеко, приближалась к границам, пыталась прорваться в те края и миры, в которые пока ей не было доступа, потому что Александр то ли выбирал сам, то ли подчинялся произволу свыше и шёл по дороге, раз были силы и цель впереди — здесь, на этой земле. Гефестиона тоже несло в дальние дали. Македония, Пелла, Миеза, любовь, измена, Мария и такой страшной ценой возрождённое счастье…

      Александр опомнился лишь тогда, когда в шатёр проскользнул раб, чтобы долить масло в светильники.

      — Пора… Полночи проболтали…

      — Кстати, как Статира? — вспомнил Гефестион.

      — А, померла.

      — И ребёнок?

      — Да, тоже не спасли, — безразлично ответил Александр.

      Поруганная и потерянная Статирой честь расплатилась со своей хозяйкой, забрав у неё жизнь, — счёт был закрыт.

      — Ну и слава богам! Вместо плюс двух мы имеем минус одну. Баба с возу — кобыле легче, — подвёл итог Гефестион.

      — Я, правда, отдал распоряжение провести погребальную церемонию со всеми почестями.

      — Это максимум того, что ты можешь сделать для Дария, — придётся ему этим удовлетвориться.

      — Вряд ли он за это меня поблагодарит, — высказал сомнение стратег-автократор Коринфского союза. — Но гонца я к нему послал. Из местных. Так иди, Аристарх, — Александр резко перевёл тему. — Если понадобится что-то, можешь обращаться.

      Юноша в прекрасном расположении духа распрощался и вылетел из шатра. «Это же надо, какое приключение! Как же мне повезло! И вкусил запретное, и жив остался! Я был рядом с двумя первыми лицами в стране, и как они меня слушали! Разболтать или смолчать? Эх, разболтаю, всё равно не удержусь», — вывел Аристарх.

      А Александр, оставшись вдвоём с Гефестионом, подошёл к нему и, скользнув руками по плечам, наклонился и прижался щекой к щеке.

      — Прохладная… под утро… Ты сделал мне больнее, чем предполагал…

      — Прости, я не знал. То, что Аристарх — троюродный брат Павсания, я услышал только тогда, когда всё уже состоялось. Зато теперь… мы почти в настоящем расчёте, так ведь?

      — У тебя и выводы…

      — Знаю, условные… Тем не менее… что ты собираешься делать с Периклом и Эригием? Им по пятнадцать — призовёшь их в свою свиту?

      Александр задумался.

      — Не знаю даже… Может быть, Архиппе сначала написать? Они у неё одни мальчики остались — вдруг не захочет рисковать? Они ведь и в Македонии могут себе карьеру сделать, там их Олимпиада не оставит без своего попечения. Здесь опасно всё же… Но и в Европе войны не избежать. Антипатр собирает войска, спартанцы совсем обнаглели.

      — Ладно, решишь потом.

      — Надеюсь, больше Аристарх здесь не появится?

      — Если он и у тебя не появится… Не строй из себя оскорблённую верность. Даже если множество доброжелателей мне не сплетничало бы, и то не составило бы особого труда догадаться, что ты во время своих бесконечных инспекций заваливаешь время от времени какого-нибудь смазливого юнца едва ли не под телегой.

      — И откуда эта клевета, — пробормотал Александр.

      — Ты так вяло пытаешься оправдаться, что это только подтверждает правоту осведомителей…

      — Гефестион! — Александр притянул любимого к себе. — Это ведь ничего не меняет, и ты это знаешь. Ничего не меняет.

      Продолжение выложено.